– Заходили Бяша и Вяша, – сказала она, – елку вот принесли.
Папа стал проверять высоту елки, подергал иголки, всё с очень деловым видом.
– Вижу. Хорошая елка. Отличная прямо. Игрушки, огни – будет что надо.
– Думаешь, они ее купили на Фрогнере или на рынке? – спросила мама.
– Понятия не имею. А какая разница?
– Они сказали, денег не надо, – гнула свое мама. – Даром, сказали.
– Повезло, – пожал плечами папа.
– И денег не взяли, – повторила мама в третий раз. – Это как?
Папино лицо поменяло цвет, он вертелся как уж на сковородке.
– А, вспомнил! – сообщил он. – У свояка Вяшиного делянка леса где-то в Хаделанде.
Мама смерила папу взглядом снизу вверх, потом снова вниз, но ничего не сказала. Герман понял, что дело тут нечисто. Бедный, пожалел он папу.
– Как аукнется, так и откликнется, – сказал Герман и ушел к себе в комнату.
Ночью ему не спалось. Слишком много звуков оказалось вокруг. Слышно было, как стучит сердце где-то в ухе, и как падают с головы волосы, и даже как бьют ходики у дедушки в квартире. И голоса родителей в гостиной были отчетливо слышны, как будто включили радио на полную громкость, а передача противная.
– Позорище!
– Не будь ханжой, – отозвался папа и, громко топая, ушел на кухню. Было слышно, как он распахнул дверцу шкафа и открыл бутылку.
– Не шуми так. Герман услышит.
– Он спит.
– Именно. А ты своим нудежом его разбудишь.
– Это кто из нас нудит?!
Вообще-то Германа трудно было разбудить – он не спал. Он прислушивался, хотя предпочел бы ничего не слышать, но лежал смирно, чтоб не попасться с поличным.
Все звуки пропали, остались только голоса родителей – громкие, ранящие. Кончайте, думал Герман, не говорите больше ничего. Идите наряжайте елку. Вешайте гирлянды. Только не ссорьтесь больше.
– Ну да, свояк из Хаделанда! Он самый, конечно. А теперь, дорогой, будь добр рассказать, откуда взялась елка.
– Бяша и Вяша сказали, что знают, как добыть елки по дешевке. И я вошел в долю.
– Где брали?
Папа медлил с ответом.
– Ты собираешься напиться еще до Рождества?
Мама говорила жестче, чем даже бабушка, когда отчитывала деда за пиво.
Родители замолчали. Безмолвие воцарилось в квартире. Безразговорность.
– В Нурдмарке, – все же сказал папа после очень долгой паузы. – За Согнсванн.
– Взрослые люди! Как не стыдно!
– Ты вообще-то знаешь, сколько эти елки стоят? Не знаешь? Оно и видно! А парик во что встанет, знаешь? Тысяча крон! Если не больше…
Герман выключил свет, закрыл глаза, спрятался под одеяло. Без толку. Нет такого места, где бы он спрятался и его не нашли; всюду найдут, как ни прячься. Он сжал зубы и стал петь про себя, чтоб ничего уже точно не услышать: «Средь соблазнов мира зла, бурь его и громов в чудном свете Рождества наше сердце дома».
И нырнул в сон шапкой вперед.
Разбудило Германа прикосновение пальца. Палец оказался частью пятерни, а пятерня принадлежала маминой руке.
– Ну, сурок, ты и поспал! Скоро одиннадцать.
– Дремлет все, лишь не спит в благоговенье святая чета, – ответил Герман и сел.
– Ты не пойдешь сегодня с классом в церковь? – спросила мама.
Герман отвернулся.
– Пастор наверняка не разрешит шапку не снимать.
– Да и говорить будет то же, что в прошлом году.
– Хор ангелов запел с небес и пастухам благую песнь принес, и им он говорит: младенец в яслях там лежит. Иисус Христос – младенец тот, он вам спасение везет.
Герману снова пришлось лечь, так он устал от декламации. Но впечатление на маму он произвел.
– Ты это по памяти?
– Было в календаре, – смущенно буркнул Герман. – Что такое ясли?
– Место, где лежал новорожденный Иисус, кормушка для животных.
– Не очень-то удобно ему было так лежать…
– Откроем сегодняшнее окошко вдвоем? – спросила мама.
– Давай ты.
Мама подцепила пальцем створку и открыла: в окошке лежал красный пластмассовый волхв с дыркой в голове.
– Слушай, мне пора бежать. А то Якобсен-младший рассердится.
Мама захихикала, смех шел откуда-то снизу живота, поднимался в рот и выстреливал наружу.
– Знаешь, что спросил у него один покупатель вчера? Как ваши свиные ножки, господин Якобсен?
– Слышали эту шутку в прошлом году.
– Да?
– Да. Но она смешная.
Где-то на улице завыла сирена. А что если это Бутылю повезли? Может, они его так с тех пор и возят, чтоб мозги на место встали?
– Я пошла.
Герман привстал в кровати.
– Мам, а ты без гроша сидишь?
У мамы медленно пополз вниз подбородок, выглядело это чудно́, потом она засмеялась и навела в лице порядок.
– Вот я глупая… Совсем забыла. Замоталась перед праздниками.
– У всех много дел.
Мама достала из кошелька две оранжевые бумажки и положила их на подушку рядом с волхвом.
– Я не про это.
Герман не знал, как задать вопрос; он боялся признаться, что подслушивал вчера, но не мог придумать, как тогда сказать, а сказать было важно.
– А про что, Герман?
Глаза жжет, а свалить все на шампунь нельзя. Он отвернулся к стене и стал смотреть на оленей в лесу на задниках всех окошек календаря.
– Про «Студент». Я тебя совсем разорил?
Мама похлопала его по спине.
– Я сама обещала сводить тебя туда. Если б мы вдвоем пошли, мы бы наели еще больше.
Едва Герман остался дома один, как взял мамину сумку на колесиках и пошел в «Магазин госпожи Йенсен: бумага, открытки, мелочи» на Драмменсвейен.
Дама за прилавком и впрямь была довольно мелкая, едва заприметишь.
– Чем вы торгуете? – спросил Герман.
– Проще сказать, чем мы не торгуем, – ответила госпожа Йенсен и встала на табуретку, чтобы ее было лучше видно.
– Простота не для нас, – парировал Герман и огляделся.
Кругом на полках была разложена всякая мелочовка: карандаши, чайные ложки, наперстки, спички и пинцеты. Наверняка гномы ходят за покупками именно сюда.
– А крупности у вас есть? – спросил Герман.
– В задней комнате, – ответила продавщица и спрыгнула с табуретки.
– Тогда мне нужно две крупности и одну мелкую мелочовку, – сказал Герман.
Он привез подарки домой, закрыл дверь и спрятал их под кровать. Осталось еще две кроны и семьдесят восемь эре. Поначалу он стал придумывать, как их потратить, но потом отложил на черный день, если папе не на что станет купить маслица на хлебушек.
Заодно вытащил из ящика свой гербарий и рассмотрел коллекцию. Новые волосы скоро некуда будет класть. Надо же, сколько волос у меня было, поразился Герман. А сколько еще осталось… Ну, положим, осталось не так много. Шапка кусала голую кожу и все время сползала на глаза, потому что сделалась слишком просторная. Он рассмотрел булавовидный волос. На вид штука не опасная.
Вечером мама с папой принялись наряжать елку. Мама балансировала на шаткой табуретке и развешивала искусственные шишки и разноцветные бумажные корзиночки. Папа надевал на верхушку звезду, но она кособочилась. Вдруг оба разом обернулись и посмотрели на Германа. Он стоял в дверях, не зная, зайти ему или уйти.
– Герман, поможешь нам?
– Сами справитесь, – сказал Герман.
Только найдя в окошечке с номером 24 Иисуса, Герман вспомнил, что сегодня сочельник. День самый что ни на есть будничный. Папа ушел на стройку и кладет крышу на новом доме, мама в лавке Якобсена-младшего продает ребрышки. Это только на Пасху радость приходит с утра, а на Рождество надо дожидаться вечера, и то непонятно, порадует ли он.
Герман заглянул под кровать, проверил, на месте ли подарки, и подошел к окну. С неба сочилось солнце, но деревья на улице напротив окна не блестели и не зеленели. Ветки топорщились толстые, белые, того гляди обломятся. Слова доброго деревьям сегодня не дождаться. Если кто и вышел из дому, то спешит по делам и еле тащит поклажу. Пискнули часы, кто-то запел «Тихую ночь». Интересно, что фа-соль можно и есть, и петь. А кораблики, что развешивают в церквях, могут пройти под парусом по Индийскому океану?
И каково дедушке лежать днем и ночью в кровати под балдахином и подгонять время? Скучно небось? Точно, пойду его проведаю, решил Герман, заодно и подарок отдам.
И он торопливо пошел по скукожившимся улицам мимо парфюмерного, где мужчины выстроились в очередь в кассу за модными духами, мимо почты, где наклеивали марки на последние рождественские открытки, хотя к празднику деревенская родня их уже не получит, мимо базарчиков, где стояли связками кривые елки, на которые никто не польстился, мимо дверей, украшенных венками, ветками и корзиночками с шишками и изюмом.
На дедушкиной двери не висит украшений, но она не заперта. Герман, спрятав подарок за спину, прямиком направился к кровати.
Дедушка спал и по-прежнему держал в руках фотографию бабушки. Герман задумался, надо ли его будить. Видно, что спится ему в удовольствие. Лицо спокойное и тихое, как вода, такой тишины Герман никогда не встречал, кажется. И еще странное услышал Герман. Ходики в углу остановились.
– Дедушка, – позвал Герман.
Кровать никак не отозвалась.
– Дедушка! Это я, Герман. Ты спишь?
Он подождал, но ответа не было.
– Я тебе подарок принес. Он не очень, зато я сам его купил.
Герман заговорил гораздо громче. Не помогло. Он присел к кровати и положил руку дедушке на голову.
– Хочешь меня разыграть?
Дедушка не обращал на него никакого внимания. Лицо у него было мягкое, но почти белое. Герман отдернул руку.
– Это точно не розыгрыш?
Ответа не было и теперь. Герман придвинул стул еще ближе к кровати и заговорил:
– Я тебе рассказывал, как у нас один облысел? Мой приятель. Из класса. Все волосы повыпали безо всякой войны. Сами собой. Слышишь меня, да, дедушка? Хорошо. И он все свои волосы собрал и спрятал в альбом с гербарием, чтобы они не растерялись. Вот умник, скажи? Он думал, они ему пригодятся, потому что у родителей не было денег на хороший парик. А одним волосом он очень гордился. Он называется булавовидный. Если кто станет его дразнить или не давать проходу, он его этой булавой бдынц, бдынц – и готово. Ловко, да? Хотя, может, до драки и не дошло бы. Он им этот свой волос только покажет – все разбегутся. Что с ним дальше сталось? Даже не знаю. Кажется, он до конца жизни ходил в шапке. Выдумка, говоришь? А вот и нет. Я не выдумываю, дедуль.