– Бяша. Очень рад!
– А я Вяша! Или наоборот. Герман, ты его видел, а? Рассмотрел? Угря?
Герман взглянул на папу: тот не очень знал, что теперь делать.
– Не так чтобы подробно, – ответил Герман.
– Это гигант, наверно, был. С метр длиной. Как думаешь, метр в нем был?
– Метра полтора, думаю. Я смотрел сверху, а он целиком почти под водой был.
– Ты должен как-нибудь сходить порыбачить с нами. Я рассказывал тебе, какого гиганта я поймал в пятьдесят девятом? Вот ты слышал о лохнесском чудовище? Так тот змей – просто червяк против угря, что я взял тогда на набережной у «Фреда Ульсена»! Знаешь, что я сделал из его кожи?
Папа наконец встал.
– Герман, мы тебя не ждали сегодня. А ты для чего-то специально пришел?
– Он пришел повидаться с нами! – крикнул Бяша.
– Я думал, может, подняться на кран, – тихо сказал Герман. – Я, кстати, в парике.
Бяша с Вяшей наперебой закричали, что сочтут за честь отдать ему свою каску.
Герман полез первым внутри квадратной лестницы. Он считал ступеньки – шершавые, чтобы не поскользнуться. Досчитав до тридцать второй, начал счет сначала. За ним пыхтел папа. Герман знал, что голова закружится и поплывет, как только люди на земле превратятся в разноцветные мармеладные фигурки, ветер раскачает кран, город опрокинется набок, и небо повиснет вертикально на расстоянии вытянутой руки – и тогда он забудет, куда лезть дальше.
– Не смотри вниз! – крикнул папа. – Мы почти долезли!
Герман закрыл глаза. Каска тяжело давила на лоб, он перецеплял руки и переставлял ноги, ступенька за ступенькой, все качалось и шло кругом, как во сне. Он все-таки открыл глаза – убедиться, что все это на самом деле происходит с ним. Так и есть. Он поднимается в кабину башенного крана, земной шарик крутится внизу с дикой скоростью, а слева чайка тихо сидит на гребне ветра.
Папа догнал его, обнял одной рукой за пояс, а другой распахнул дверцу в кабину. Они заползли внутрь, Герману пришлось отсидеться, пока мир не встал на место. Потом он снял каску и проверил, на месте ли парик.
– Ничего красивее не видел, – сказал папа.
Герман не сообразил сперва, о чем это он, подошел, встал рядом – и тогда все понял. Американское круизное судно, выставив две золотистые трубы, медленно выплывало из Осло-фьорда и шло мимо Несоддена, где уже подтаивала изморозь на стенах домов. Позади Фрогнер-парка виднелось кладбище, где теперь лежит в земляной постели дедушка. Город окружал настоящий норвежский лес, густой и зеленый, и кое-где белела вода.
И тут Герман увидел Гленна с Бьёрнаром и Карстеном, они вышли из школы с распухшими пальцами и раздутыми оттопыренными ушами, а в окне маячил Боров, он вязал помпон из шерсти трех цветов. Мимо стадиона «Бишлет» шли рука в руке уборщица и Яйцо, а следом крался Фанера. Хюльда Хансен ковыляла в салон красоты, а на аллее Бюгдёй Пузырь распахнул дверь и ждал, пока его старушка-мать войдет в квартиру. В доме на Майорстюен доктор с медсестрой поднимались по лестнице с лыжами в руках. А по Киркевейен на всех парах неслась Руби и тянула за собой синюю почтовую тележку, в руке у нее болталась огромная связка ключей с надписью «Г».
– Леска у того угря не порвалась, – сказал Герман.
– Скажи, красотища какая! Так бы и жил тут, – папа широко развел руки.
– Я сам ее оборвал.
– Видишь корабль на Несоддене? Это точно «Принц». Я отсюда вижу!
Герман видел, что никакой это не «Принц», но смолчал.
– Почему вы злитесь на бригадира? – спросил он вместо этого.
Папа тер глаза.
– Оштрафовал нас сегодня.
– У меня отложено на черный день – две кроны и семьдесят восемь эре. Хотя вообще-то они мамины.
– Мама сердится?
– В меру.
Ветер встряхнул кабину, они ухватились за ручки.
– Мне кажется, у меня глубокое зрение тоже есть, – сказал Герман.
Американский лайнер обогнул маяк на Краю Земли, и золотые трубы скрылись из глаз.
– Пап, пойдем домой.
Весна
Герман стоял посреди большой комнаты. В темноте он с трудом различал контуры плетеных кресел, радиоприемника на ножках, стола с клеенкой, забитых окон и двери на террасу – он сам закрыл ее за собой. Зато как никогда остро ощущал запахи: старых журналов (скоро он снова зароется в них), сухих водорослей, рассыпающихся в труху от одного взгляда, и яблок, пролежавших тут с осени. Солнце прожаривало дом несколько дней, теперь Герман прел в парике и то и дело вытирал шею.
Внезапно в одном окне появилась блестящая трещинка. Мама с папой убрали первую ставню, букашки на подоконнике проснулись, стали биться в окно и жужжать от досады. У Германа на глазах комната медленно наполнилась светом; родители открыли дверь на террасу, и папа прижался к маме или, наоборот, прижал маму к себе.
– Ну вот, – сказал Герман.
Обратный путь он простоял на палубе. Фьорд был полон белых парусов, они неподвижно висели на солнце. Из-под парика сочился пот и ел глаза. Герман отступил в тень и здесь обнаружил, что судно называется «Фласкебекк». Сразу всплыли в памяти дедушкины истории, Герман все их помнил. Везуха, подумал он. Надо же, сумели всех спасти, вытащили кораблик со дна Индийского океана и перегнали под парусом обратно к причалу «В».
Герман вихрем обежал корабль и нашел родителей на корме; они ели мороженое, облизывая пальцы.
– Что обычно бросают за борт? – спросил он.
– Может, пассажиров с морской болезнью? – начал гадать папа.
– Якорь!
Мама хохотала так громко, что «Фласкебекк» последние метры сдал задом, но часы на ратуше, к счастью, не остановились. Четверть пятого, воскресенье, май шестьдесят второго года.
И дома тоже пришлось распахнуть все окна. В соседнем квартале репетировал школьный оркестр, его почти перекрывали велосипедные звонки. Папа ушел в ванную – скоблил руки, отряхивал перхоть с плеч.
– Угадай, что у нас на обед? – спросила мама.
– Быра в усосе?
– Мимо!
– Киделькафри или тылекот?
– Сосиски с картофельными лепешками!
– Рекорд – восемнадцать штук! С кетчупом, – сообщил Герман.
Ушел к себе в комнату и долго стоял у окна. Крутил глобус, отирая потный лоб. Оркестр играл где-то совсем близко, знакомую песню.
Одну мысль Герману хотелось додумать до конца. Вот говорят про некоторых, что у них море времени впереди. Он внимательно посмотрел перед собой – ни моря, ни времени. Повернулся кругом – тоже ничего. У времени зубы выпали, решил Герман. И тут увидел интересное. Почки на деревьях на той стороне улицы – мягкие, вязкие – полопались, развернув зеленые листочки, и листочки эти закрыли все небо уже. Неслабо, подумал Герман.
Он выдвинул нижний ящик, посмотрел на конькобежную шапочку, но вытащил не ее, а гербарий, и доделал его. Приклеил корешок и положил на окно сохнуть. Не найду в этом году ветрениц – сон-травой обойдусь, решил он.
Потом Герман тихо прокрался в спальню родителей. Пижамы их валялись скомканные не пойми как, папа опять забыл два разных носка в маминой кровати.
Герман сел перед тройным зеркалом.
– Ну и ну, – сказал он. – Дедушка всегда дедушка, хоть он и умер. – Он задумался над своими словами. – Герман всегда Герман и никто другой. Это я вам обещаю!
Он снял парик и стал рассматривать свою голову со всех сторон. Она была большая и гладкая, даже немного блестящая. Потрогал – на ощупь приятная, ни шишек, ни струпьев.
– Герман всегда Герман, – повторил он, – обещаю.
Выскочил из квартиры, скатился по перилам и выбежал на улицу.
Родители смотрели Герману вслед, но сейчас ему было не до них.
Распахнулось окно, и высунулся Бутыля. Он вернулся домой отъевшийся и просохший.
– Какой с тебя красавчик! – Бутыля высунулся чуть не до колен. – Слыхал, Герман?! Как они играмши-то для нас!
Наяривая что есть силы, оркестр свернул на их улицу. Музыканты разом повернули головы; на миг сбились барабаны, кларнеты взвизгнули. Но вот оркестр промаршировал мимо, увлекая следом зевак на велосипедах.
Герман шел вперед. Куда точно, он не знал.
Поэтому шел себе и шел, да и все.