Германская история: через тернии двух тысячелетий — страница 5 из 27

Конец старой империи (1789–1815)

Облик эпохи

Четверть века, которые охватывала эта эпоха, характеризуется глубокими изменениями в германских государствах, вызванными главным образом внешним воздействием со стороны революционной, а затем — и особенно — наполеоновской Франции. Не случайно крупный мюнхенский историк Томас Ниппердей начал свое фундаментальное произведение об этой эпохе переиначенной библейской фразой — «В начале был Наполеон»[85].

В Германии не произошло переворота такого же размаха, так как там для него не было достаточных предпосылок. Тем не менее войны с Францией привели к краху Священной Римской империи. Совершенно иной стала территориально-политическая карта Германии. В 1801 г. Франция аннексировала левобережье Рейна. По решению особой имперской депутации, в 1803 г. были секуляризованы все духовные княжества и ликвидированы мелкие светские владения. Увеличившие свои территории и население, средние германские государства образовали так называемую Третью Германию, объединившуюся в 1806 г. под протекторатом Наполеона в Рейнский союз, который объявил о выходе из Священной империи. Последняя, таким образом, стала полной фикцией. Император Франц 6 августа 1806 г. объявил об упразднении империи и принял титул императора Австрии.

Войны с Наполеоном привели в 1806 г. к разгрому Пруссии, а в следующем — и Австрии. Условия Тильзитского (1807) и Шёнбруннского (1809, Шёнбруннский дворец в Вене) мирных договоров низвели эти государства до уровня второстепенных европейских стран. Вместе с тем стало очевидным, что германские государства нуждаются в обновлении архаичных политических, социальных и военных структур, а также в ускоренной оборонительной модернизации. Рейнским государствам это было необходимо для сохранения своего призрачного суверенитета, а Пруссии — для того, чтобы освободиться от французской оккупации.

Начался период реформ, образцом которых служила Франция, особенно для государств Рейнского союза: были отменены или ограничены сословные привилегии, началось освобождение крестьян от феодальной зависимости, вводились свобода промыслов и выбора рода занятий, провозглашалась политическая эмансипация евреев. Органы государственного управления были реорганизованы в духе буржуазного устройства. Но если в странах Рейнского союза главной задачей в этом отношении являлась централизация управления с целью интеграции новых территорий, то в Пруссии, где было введено новое деление на провинции, наоборот, происходил процесс децентрализации, а также создания местного и городского самоуправления. Была реорганизована система государственных финансов на основе единого и более равномерного подоходного налога. Армия стала комплектоваться на принципе всеобщей воинской обязанности, а это придавало ей национальный характер, хотя вначале такая повинность существовала скорее на бумаге. Освобождение ремесленников от принудительного объединения в цехах открывало перспективы ускорения индустриализации.

Модернизация была делом рук небольшой группы высших чиновников, которые лично не были в ней особо заинтересованы. Но их заслугой стало понимание того, что национальное возрождение невозможно без реформ, подготовивших переход к конституционному промышленному государству в XIX в.

Реформаторы делали только первые шаги в выполнении своих задач, когда зимой 1813 г. началась освободительная война против потерпевшего в России сокрушительное поражение Наполеона. По условиям Парижского мирного договора и решениям Венского конгресса Пруссия, получившая Рейнско-Вестфальскую область, значительно усилила свои позиции в Германском союзе. Что же касается Австрии, то центр ее интересов все более смещался на Балканы, на Юго-Восток Европы.

Свежие ветры Сены

В последней трети XVIII в. политическая атмосфера в Европе становилась все более напряженной. Повсеместные сельские и городские волнения быстро подавлялись властями, но нагнетали атмосферу тревоги и беспокойства. Волнения прошлых лет были вызваны прежде всего неурожаями и ростом цен на продовольствие. Однако само устройство государства и общества под сомнение не ставилось. Теперь положение изменилось. Под влиянием Просвещения утратили свой былой авторитет божественная милость и «старое доброе право». У людей росла уверенность в том, что они сами могут устроить свое счастье не на небесах, а на земле, опираясь на законы разума и природы. Завораживающим для Европы стал пример Америки, где колонисты поднялись на борьбу против тирании Британской короны. А в июне 1789 г. из Парижа пришло ошеломляющее известие: третье сословие Генеральных штатов объявило себя единственным представителем французского народа и начало разработку конституции на основе принципа народного суверенитета и прав каждого человека[86].

Просвещенными представителями немецкого общества Французская революция была воспринята первоначально как «духовная революция», «революция идей». Первые известия о ней вызвали широкий отклик в немецком обществе. Ее бурно приветствовали прогрессивная интеллигенция и передовая молодежь. Историк И. Мюллер назвал день взятия Бастилии «прекраснейшим днем, какой только видело человечество». Великий философ И. Кант отозвался о революции как о торжестве разума, И. Г. Фихте написал брошюру, где защищал идею революции и доказывал правомерность коренного преобразования политических форм государства на основе «общественного договора» в духе Руссо.

Наиболее известные поэты и философы — Клопшток, Шиллер, Кант, Фихте, Гегель рассматривали Французскую революцию как начало эпохи, в которой человечество окончательно победит бесправие, тиранию и угнетение. С прекрасным восходом солнца сравнивал ее Гегель, с праздником для «всех существ, наделенных разумом». Наибольшее влияние революции испытали германские земли по левому берегу Рейна. Здесь возник такой феномен, как немецкий якобинизм, оставшийся, однако, маргинальным явлением.

Однако, поскольку революция во Франции приобретала характер безудержного террора и кровавой гражданской войны, многие представители немецкой интеллигенции изменили отношение к ней. Гердер, который страстно защищал Французскую революции в 1789 г., спустя три года писал, что он не знает ничего более отвратительного, чем «безумный народ с его безумной властью», и что единственным результатом революции во Франции является «ужасающий беспорядок». Шиллер после казни Людовика XVI назвал Францию страной, где правит «закон гильотины», а французских революционеров — «жалкими живодерами». Только горстка радикально настроенной интеллигенции — немецкие якобинцы — проявляла определенное понимание необходимости террора. Но и среди них не было никого, кто связывал бы будущее Германии с революцией по французскому образцу. Даже лидер немецких якобинцев, руководитель «Общества друзей свободы и равенства» в Майнце Георг Форстер (1754–1794), который входил в состав сформированного французами в 1792 г. временного правительства Майнцской республики, считал, что в Германии на повестке дня стоит не революция, а по-немецки медленные и последовательные преобразования.

Революции в Германии не произошло. Не было «немецкой» реакции на Французскую революцию. Имело, правда, место множество отдельных выступлений различных социальных групп[87]. Пример Франции укрепил представление о том, что политические перемены в немецких государствах лучше осуществлять посредством тщательно продуманных реформ, что предоставлению прав и свобод должен предшествовать общий процесс воспитания граждан. Как тонко заметил в июле 1793 г. Шиллер: «Следует начать с того, чтобы подготовить граждан к конституции, прежде чем давать им конституцию»[88].

Тем не менее был этап, когда буржуазно-демократическое движение в Западной Германии переживало заметный подъем. В августе 1789 г. в пограничных с Францией Бадене и Вюртемберге начались крестьянские выступления. Крестьяне Нассау и Гессен Касселя потребовали сократить подати и барщину. Осенью 1789 г. в Кёльне, Майнце, Трире и других рейнских городах прошла волна демонстраций и волнений. В августе 1790 г. в Саксонии вспыхнуло стихийное крестьянское восстание, подавленное с большим трудом. В 1782–1793 гг. почти вся Силезия была охвачена пламенем восстания крестьян и ткачей. Лишь стянув в Силезию крупные воинские силы, правительство Пруссии смогло разгромить повстанцев.

Подъем народного движения и активность оппозиционных кругов встревожили правителей немецких государств. Была усилена почтовая цензура для выявления революционных настроений и запрещен ввоз печатных изданий из Франции. Еще большую ненависть немецких феодалов вызвали декреты французского Учредительного собрания, отменившие феодальные привилегии во Франции, в том числе и во владениях немецких князей в Бургундии, Лотарингии и Эльзасе. Революционная Франция становилась грозной опасностью для немецкого феодализма.

Кровавый якобинский террор 1793–1794 гг., первые в современной истории массовые убийства во имя свободы и справедливости, в Германии был воспринят как катастрофа разума. Среди немецкой интеллигенции преобладает настроение бегства от политики в мир душевных переживаний, в романтические грезы о прекрасном идеале; а Европа тем временем стремительно падала в пропасть войн и революций.

Майнцская коммуна

Обеспокоенные развитием событий во Франции прусский король Фридрих Вильгельм II и император Леопольд II в августе 1791 г. встретились в замке Пильниц под Дрезденом и опубликовали обращенную к странам Европы декларацию о подготовке в случае необходимости вторжения во Францию. В апреле 1792 г. началась война революционной Франции против коалиции европейских государств. Жирондисты в Париже были уверены в слабости Габсбургов и не верили в возможность союза Австрии и Пруссии, который, тем не менее, состоялся. Руководители коалиции, напротив, считали свои армии непобедимыми и рассчитывали одним ударом покончить с восставшим парижским сбродом. В августе вторгнувшиеся во Францию австро-прусские армии развернули наступление на Париж. Однако 20 сентября в сражении при Вальми французская армия после оглушительной канонады нанесла уверенным в успехе интервентам поражение, а затем вступила в пределы Германии.

Это вызвало новый всплеск народного движения на немецкой земле. 21 октября 1792 г. французы заняли Майнц — один центров промышленно развитой Рейнской области. Радикально-демократическое крыло буржуазной интеллигенции образовало клуб «Общество друзей свободы и равенства» и созвало Немецко-рейнское Национальное собрание. Оно издало декрет о низложении светских и духовных правителей и провозгласило Майнц с прилегающими к нему территориями республикой. Ее руководителями стали известные демократы, немецкие якобинцы А. Гофман и Г. Форстер. Народные массы Майнца с энтузиазмом встретили декрет парижского Конвента о ликвидации на всех занятых французами территориях крепостной зависимости, феодальных повинностей, сословных привилегий. Однако вскоре немецкие крестьяне стали проявлять недовольство реквизициями продуктов и фуража для французской армии, превратившейся в их глазах из освободителя в оккупанта. В такой ситуации рейнские якобинцы, не верившие в успех революции внутри Германии, по предложению Форстера выступили за полное присоединение к Франции. Летом 1793 г. прусские войска перешли в наступление и взяли Майнц. Республика пала, ее руководители были захвачены в плен и казнены. Форстеру, незадолго до этого выехавшему в Париж для вручения Конвенту декрета о присоединении Майнцской коммуны к Франции, удалось спастись. В Майнце были восстановлены старые порядки. Однако в октябре французская армия вторично вступила в Майнц и присоединила область к Французской республике.

Военные неудачи, усиливавшееся брожение внутри страны и явное обострение отношений с Австрией, отстраненной от участия во втором разделе Польши (1793), привели к выходу Пруссии из антифранцузской коалиции. В Базеле 5 апреля 1795 г. она заключила сепаратный мир, признав право Франции на присоединение левобережья Рейна. Австрия с другими немецкими государствами продолжила войну. Но в 1796 г. французские войска заняли юго-запад Германии, а на следующий год в Кампо-Формио заключила мир и разбитая Австрия.

Германия и Наполеон

В 1798 г. в состав второй антифранцузской коалиции кроме Англии, России, Турции, Швеции и Неаполитанского королевства вошла Австрия. Территория Германии вновь стала ареной военных действий. Первоначальные успехи коалиции вскоре сменились неудачами после того, как к власти во Франции пришел Наполеон. Военные планы Наполеона состояли в том, чтобы стремительным походом в Италию вывести Австрию из состава коалиции. Россия к этому времени уже покинула ее в результате изменения политики Павлом I. В сражениях у Маренго 14 июня 1800 г. на севере Италии и у Гогенлиндена 2–3 декабря 1800 г. в Баварии австрийские войска потерпели поражение. В 1801 г. Австрия заключила с Францией мирный договор. По Люневильскому миру она теряла Бельгию и Люксембург и признавала все изменения в Европе, в том числе французскую аннексию левого берега Рейна. Договор предусматривал территориальные компенсации тем германским правителям, чьи земли были аннексированы. Возмещение территориальных потерь, по замыслу Наполеона, должно было осуществляться за счет мелких и мельчайших владений на правом берегу. Таким образом, мирный договор создавал правовую основу для будущих территориальных изменений в Священной Римской империи германской нации.

Высокий боевой дух и патриотизм французской армии, ее новая тактика за несколько лет привели к полной гегемонии Франции на европейском континенте, где возникли новые «дочерние» государства: Батавская, Гельветская, Цизальпинская, Лигурийская республики. С европейской карты после второго и третьего разделов в 1793 и 1795 гг. исчезла Польша. Война шла не только в Европе. Она охватила половину земного шара, от Индии до обеих Америк бушевала морская война за колонии и пути к ним. Впервые в истории речь шла о борьбе за мировое господство и полное уничтожение врага, и пока главные противники — Англия, Франция или Россия — не были окончательно повержены, войне не предвиделось конца.

Правда, Пруссия, геополитически зажатая между Францией и Россией, по сепаратному Базельскому миру 1795 г., вышла из коалиции и признала левобережье Рейна за Францией. Под защитой прусского оружия в Северной и Восточной Германии на десять лет воцарился мир. Но в остальной Европе война продолжалась и привела к значительным изменениям политической карты. Испания и Португалия вышли из войны совершенно истощенными, Австрия терпела одно поражение за другим, Англия оказывалась во все большей изоляции, а Россия при Павле I в 1801 г. даже заключила союз с Францией, которая шла от триумфа к триумфу. Она аннексировала Бельгию и Рейнскую область, превратила Нидерланды и Швейцарию в свои протектораты, раздробила Италию на дочерние республики. Наполеон далеко превзошел самые дерзкие мечты Людовика XIV.

Апогей классики и немецкая романтика

Когда взошло солнце XIX в., Фридрих Шиллер (1759–1805) и Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832) достигли вершины своего творческого величия. Гёте, вопреки его юным идеалам, был еще в начале своего творчества втянут в сферу великого духовного переворота эпохи Гердером, который выступил против французского классицизма, этого высшего идеала просветителей. Вскоре Гёте стал самым смелым и безбоязненным титаном-новатором. Но поездка в Италию положила конец его внутреннему брожению и указала ему на красоту античной Греции как на путеводную звезду художественного творчества. Более того, античный мир вполне отвечал его аполлоновой натуре. Почти одновременно пылкий гений Шиллера, усвоившего эстетические воззрения Канта (1724–1804) и глубоко изучавшего историю, проникается классическим совершенством античного мира. В 1796 г. случай дал им возможность поговорить друг с другом после одного из заседаний иенского общества естествоиспытателей. С этих пор, связанные тесной дружбой, оба гиганта начали борьбу, направленную против посредственности и плоскости просветительского движения. Заметим, что в 1796 г. они отнюдь еще не были признаны первыми и единственными в своем роде людьми и вовсе не обладали в глазах современников тем недосягаемым обаянием, которое все признали за ними позднее. Для обоих поэтов период 1787–1803 гг., от появления «Ифигении» Гёте до «Мессинской невесты» Шиллера, является периодом классицизма. Рядом с ними в качестве самого тонкого посредника между языкознанием и поэзией стоял выдающийся лингвист Карл Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835). На примере труда Гёте «Герман и Доротея» он развил свои эстетические воззрения, первоначально почерпнутые в области античного греческого мира. Гумбольдт находил идеал эстетической культуры в древнем греке.

Классицизм с поистине религиозным пылом воспринимал все, относящееся к греческому античному миру, это был почти религиозный культ. Ярким примером в этом отношении является несчастный швабский поэт Фридрих Гёльдерлин, страсть которого ко всему греческому дала такие чистые и пышные цветы: из-за душевной тоски по недосягаемой Элладе разбилась его лира с ее слишком тонкими струнами, и в конце концов он впал в безнадежное сумасшествие. В той или иной степени эллиномании, увлечением всем эллинским, были подвержены все классицисты. Даже наиболее трезвый из них, Гумбольдт, заявлял, что чувствует себя как настоящий грек, т. е. ни по христиански, ни по антихристиански. И Гёте не случайно именовался «старым язычником». Шиллер в «Ксениях» иронизировал над этой страстью своих современников, призывая их к разумной умеренности.

В отличие от романтики, классицизм не имел прямого политического значения. Его наиболее яркий представитель, Гёте, осознавал опасность, скрывающуюся в романтизме, и осуждал его склонность к экстатической реакции и к отвержению «предметности». Романтическому культу смерти Гёте противопоставлял свою «мысль жить». Его отталкивало то, что романтика играла политическими понятиями, не обременяя себя внутренним чувством ответственности. Романтика связывала неясный космополитизм с таким же неясным и совершенно невразумительным чувством национальной миссии, которая вначале определялась как некое духовное призвание немецкого народа, а в конце концов все свелось к утверждению, что только немцы спасут мир. Гёте находил, что такое сознание особой миссии немцев, исходящее из аполитичной картины мира, опасно влияет на образованные слои общества. Его собственный моральный и политический дух не дал ему увлечься беспочвенным преувеличением достоинств или недостатков одной нации в ущерб другой[89].

В широком движении немецкой романтики нашла свое продолжение авторитарная немецкая традиция. Наивысшая пора расцвета немецкой политической романтики приходится на последнюю четверть XVIII — первую четверть XIX в. В духовном плане немецкая романтика была реакцией на рационализм, вульгарный материализм и механистическое мышление европейского Просвещения. Позднее немецкий романтизм выразился в антимодернизме и культурном пессимизме. Крупный историк, теолог и философ Эрнст Трёльч считал, что романтика больше повлияла на немцев, чем классицизм. По его словам, она «представляет собой действительно переворот, революцию против буржуазного духа, против общей уравнительной этики, но особенно против научного, механистического, математического духа Запада, против естественного права и против всеобщего уравнения человечества»[90].

Основные черты романтики — возвышенность, мечтательность, преувеличенное мнение о достоинствах национальной старины — можно наблюдать в Германии с XVIII до середины XX в. Специфику немецкой романтики определял тот факт, что в ней находил выражение конфликт между немецкой государственностью и политической реальностью. Поэтому в Германии романтика в политической истории сыграла более значительную роль, чем в западных странах или России, где она была лишь литературным или художественным стилем. На начальной стадии, в конце XVIII в., немецкая романтика успешно противостояла механицизму и философии Просвещения, которое было не в состоянии оценить всю полноту и многообразие реальности и часто прибегало к упрощениям. Немецкая романтика была чрезвычайно плодотворной. В Германии на основе романтики возникла влиятельная историческая школа права, авторитетная во всей Европе историография Леопольда Ранке и его школы, учение об органическом строении государства, великая идеалистическая философия. В политической сфере романтика вначале была носительницей демократического, республиканского принципа единой и независимой Германии.

Устремления немецкой романтики вступали в резкое противоречие с действительностью. Политическая романтика, как писал крупнейший юрист Германии XX в. Карл Шмитт (1888–1985), ставит возможность выше действительности, абстрактные формы выше конкретного содержания[91]. Именно это понимание лежит в основе идеализации романтиками сословного государства. Ранние романтики — Адам Мюллер, Карл Людвиг Галлер, Новалис, Генрих фон Клейст, Ахим фон Арним — делали упор на естественный, без вмешательства извне, рост государства и сословную систему. Мюллер в книге «Элементы государственного искусства» (1809) писал, что государство возникло на основе природного чувства общности, постепенно проходя через семью, род, племя, племенные объединения. Государство росло постепенно и органично, оно не было кем-либо учреждено с определенными целями, а с самого начала развивалось как часть природы. Государство — это не сумма индивидуальностей, а совершенно новый организм, который живет по собственным внутренним законам. Различные сословия имеют различные отношения к государству, их нельзя механически уравнивать. Сословия государства целесообразно объединить в корпорации и таким образом интегрировать в государство. По Мюллеру, ошибкой Французской революции была нивелировка сословий, централизация и унификация; он полагал, что сословия представляют собой самостоятельное явление, которому суждена великая будущность и значительная роль в спасении государства. Немецкой романтике вообще было свойственно чрезвычайно восторженное отношение к государству.

Ведущими романтическими теоретиками были Новалис (псевдоним Ф. Гарденберга), Ф. Шлегель, И.Г. Фихте, Э.М. Арндт, Ф.Л. Ян. Последние трое стояли у истоков немецкого романтического национализма. То, о чем Арндт говорил в патриотической лирике, а Фихте — в академических речах, Фридрих Людвиг Ян переводил на язык народа. Ян был преподавателем гимназии в Берлине. Под его руководством дети занимались играми, различными упражнениями, гимнастикой с типично немецкой основательностью. Сочинение Яна «Немецкий народ», которое вышло во время французской оккупации в 1810 г., как и речи Фихте, стали библией молодежного национального движения.

Центральной фигурой политической романтики был Иоганн Готлиб Фихте (1762–1814). Он провозглашал универсализм принципа нации так же радикально, как якобинцы провозглашали универсализм принципа революции. В своих «Речах к немецкой нации» Фихте трактовал сущность немецкого «пранарода» как чистую, первоначальную человечность, носителями которой являются современные немцы. Он первым начал романтическое превознесение всего немецкого, национального, обладающего единственной в мире оригинальностью, самобытностью, глубиной. Фихте приписывал немцам то, что Достоевский приписывал русским. Он указывал на первостепенную важность служения государству: только в этом служении каждый гражданин обретает самоутверждение. Фихте был борцом за государственный социализм в сфере культуры и воспитания, ибо народная общность, на его взгляд, требовала культурной и воспитательной монополии государства.

В основе романтического мировоззрения и искусства лежало осознание мучительного разлада между идеалом и реальной действительностью. Недовольство этой действительностью выливалось в романтический уход от нее в мир фантазии, созданный музыкальным и поэтическим воображением. Там воздвигались воздушные замки, карались бездушные тираны, низвергались царства. Романтики культивировали ощущения неприкаянности, ненужности, одиночества. Они тосковали по прошлому, которого больше не было, и силой грез создавали нечто такое, что казалось более реальным, чем сама действительность. Романтизм во многом способствовал возрождению мистического чувства и религиозности, иногда индивидуалистической, иногда церковно-христианской.

На характер немецкой романтики сильно повлиял факт изучения самими романтиками немецких народных песен, сказок, устного народного творчества. Перед исследователями открылся новый, неведомый ранее мир, в котором наиболее важным элементом художественного гения были не ум и техника, а творческое воображение и эмоции. Особые заслуги в изучении народного творчества принадлежат братьям Якобу и Вильгельму Гримм и Йозефу Гёрресу, нашедшему самобытные «народные книги». В их исследованиях все, что относится к народу, обретало поэтическое звучание, они искренне восхищались богатством свежей, естественной народной жизни. Братья Гримм понимали народный дух как сакральное, неизменное начало, свидетельством чего, на их взгляд, являлась немецкая народная мифология. Они создали культ немецкого народного творчества, наделив его многими превосходными эпитетами, они всячески восхищались традициями, звучанием, строением немецкого языка. Заслуга романтиков состояла именно в том, что они убедительно показали уникальность культурноисторических эпох, каждая из которых обладает самостоятельной духовной ценностью и принципиально не может быть превзойдена.

Поэтическое и философское миросозерцание романтизма пронизывала ирония, для которой относительна всякая действительность, кроме жизни и мира в целом. По выражению Ф. Шлегеля, в ней была какая-то трансцендентальная насмешка, такое настроение, которое помогает поэту стать бесконечно выше всего условного и позволяет ему с высоты идеала смотреть на мир как на игру. Так обосновывалась в романтизме полная свобода поэта, его субъективизм. Последний выдвигался романтизмом на первый план и в области религии и нравственности, где самым видным представителем идей нового направления был Фридрих Шлейермахер. В противоположность философии Просвещения и учению Канта, религия, по мнению Шлейермахера, заключается не в теоретических построениях, не в догматах, не в добродетели, не в знании и действии, а исключительно в созерцании и чувстве. Каждый человек, благодаря религии, становится средоточием универсальности, и всякое явление окружающей природы есть откровение божества. Однако при всей расплывчатости своих религиозных и моральных воззрений Шлейермахер все-таки не сделал того шага, на который отважились другие романтики, искавшие в религии прежде всего эстетические элементы. В протестантизме красота почти совсем отсутствует, а потому естественно было искать ее в средневековом католицизме или даже на Востоке, где, по язвительному замечанию Гейне, братья Шлегели нашли свои средние века[92].

К раннему кругу романтиков тяготели люди разных занятий и призваний. Братья Шлегели, старший Август и младший Фридрих, — ученые-филологи, литературные критики, искусствоведы, публицисты, Фридрих Вильгельм Шеллинг — главный идеолог новых направлений в философии, создатель философии природы, Фридрих Шлейермахер — философ и теолог, Генрих Стеффене — геолог и философ, Иоганн Риттер — физик, Фридрих Гюльзен — физик. Собственно поэтом в этом объединении был только Людвиг Тик, равнодушный к философии, редко отступавший в сторону филологии и критики. Он писал драмы, стихотворения, сказки, новеллы. Новалис, по своему призванию поэт, отдавал должное и философской мысли, позволяя себе здесь всяческую прихоть, философская мысль присутствовала и в его художественных произведениях. Оба Шлегеля притязали на художественное творчество, бывшее не слишком обязательной добавкой к их критическим и теоретическим трудам. Вершина Августа Шлегеля как поэта — переводы. Он впервые дал немцам настоящего Шекспира после не очень удачных опытов Виланда.

Романтики искали изящества, а через него — точности и вседоступности. Более других в этом преуспел Август Шлегель, самая ясная голова среди романтиков. Именно за ясность слова и мысли позднейшие историки литературы, считавшие, что запутанность и есть дар свыше, позволяли себе его третировать. Без его лекций по литературе Европа так и не постигла бы, что такое немецкий романтизм. Фридрих Шлегель, автор многих романтических идей, открыватель целых романтических миров, по натуре своей был вождем. Он писал тяжеловесно, но подчас очень дерзко и остроумно. Вначале Фридриха Шлегеля воодушевляли античность и немецкая философская мысль, в литературе он был близок к идеям Французской революции. Позднее, в годы проживания в Париже, он стал изучать персидский язык и санскрит. Гомер, Аристотель, Гёте, Фихте, Форстер, Кондорсе, Древняя Индия — таков диапазон увлечений этого литератора. В нем жили разные личности: крупный ученый, революционный агитатор и пропагандист, бескорыстный философ и журналист, ищущий сенсаций и скандалов.

В иенском кружке были заметны женщины — Каролина Михаэлис, жена Августа Шлегеля, за которым она последовала в Иену, ставшая потом женой Шеллинга, и дочь Мендельсона Доротея Фейт, верная жена Фридриха Шлегеля. В кружке всегда держался культ Каролины, хотя она не писала ни стихов, ни прозы, если не считать литературных опытов, брошенных в самом начале. Она не создала собственных философских систем и не толковала чужих. Зато романтики относились к ней как к замечательному феномену жизни и культуры, требующему разгадки. Она была чародейкой бесед и писем, кратких замечаний, трех-четырех заключительных фраз, которыми произведению или человеку, как считали романтики, выносится окончательный приговор. Больше, чем другие, она развенчала Шиллера, который своей незавидной репутацией среди романтиков более всего обязан именно ей — «Люциферу в юбке», как он ее прозвал. Она порицала Шиллера как вычурного поэта, подменяющего живую жизнь и живые личности комментариями к ним[93]. По мысли романтиков, творя, вы состязаетесь с природой, комментируя, вы сразу же оказываетесь позади нее.

Доротея Фейт также играла большую роль в деятельности романтического кружка. Женщины вносили в него атмосферу непосредственности, то, чего так нехватало их ученым друзьям-мужчинам. Женщины боролись с педантством, которого немало было и у романтиков — антипедантов по своим программным принципам. Романтика была пронизана идеей синтеза всех искусств друг с другом. На долю женщин выпадал самый ответственный синтез: культуры с жизнью как таковой. Романтики ушли бы еще далее от мира, в котором остались все прочие люди, без этого женского участия. Великим талантом в области личного общения обладала женщина более молодого поколения — Беттина, сестра Брентано, жена Арнима, позднее издавшая серию замечательных книг.

«Территориальная революция»

С начала века Германия пережила три волны реформ, вызванных Французской революцией и Наполеоном. Первая волна привела к политической модернизации, которая началась с созыва имперской депутации в 1803 г. В последующие три года она продолжилась на основе статей Пресбургского мира 1805 г. и акта о создании Рейнского союза в 1806 г., а летом того же года привела к тому, что из почти 1800 государственных единиц осталось всего три десятка, образованных на развалинах Священной Римской империи.

В Германии Наполеон преследовал цель усилить Пруссию в противовес Австрии и создать небольшое число зависимых средних по размерам государств, достаточно сильных, чтобы быть ценными союзниками, но слишком слабых, чтобы проводить независимую от Франции политику. Основным средством достижения этой цели стала «территориальная революция», осуществляемая путем секуляризации и медиатизации (от лат. medius — средний). Секуляризация предполагала ликвидацию духовных владений; медиатизация лишала мелких светских правителей политической власти без отчуждения их личной собственности.

В 1803–1806 гг. было упразднено более 300 небольших государств и несколько сот владений имперских рыцарей. Эти территории были распределены между более крупными германскими государствами. Первоначально предполагалось, что порядок осуществления компенсаций должны выработать сами германские князья во главе с императором. С этой целью была создана особая имперская депутация рейхстага. Но неоднократные попытки принять приемлемое для всех, в том числе и для Наполеона, решение закончились безрезультатно. В феврале 1803 г. был принят русско-французский план компенсаций. Таким образом были ликвидированы одно светское и два духовных курфюршества, 19 имперских епископств, 44 аббатства и 45 из 51 имперского города. Своих правителей сменили целых 10 тыс. кв. км духовных владений с 3,2 млн. жителей, что составляло седьмую часть населения империи. Из духовных княжеств уцелело перебравшееся в Регенсбург курфюршество Майнцского архиепископа и эрцканцлера империи. Кроме того, секуляризации не подверглись древнейший духовно-рыцарский орден иоаннитов, или Мальтийский, и Немецкий орден. От множества имперских городов эпохи барокко остались лишь Гамбург, Бремен, Любек и Франкфурт-на-Майне, некоторое время также Аугсбург и Нюрнберг. Правители, экспроприированные в правобережной рейнской Германии, сохранили свои личные и сословные права, а некоторые получили постоянную ренту или новое владение. Понесшие урон монархи Баварии, Гессен-Касселя, Бадена и Вюртемберга нашли способ недорого и даже с выигрышем одолеть бедствие. В обмен за уступку французам Рейнской области они получили соразмерное возмещение за счет тех, кто не имел ни силы, ни защитников — мелких князей и графов, собственников духовных, городских и рыцарских владений[94].

С этого времени ужасающая территориальная раздробленность Германии ушла в прошлое. Число имперских территорий и городов сократилось с 314 до 30, не считая 300 уцелевших рыцарских владений, которые состояли из одних границ и, по едкому выражению известного историка Бартольда Нибура, «валялись повсюду, словно мумии». Вюртемберг же вдвое увеличил число подданных, а Бавария даже в три раза. Средние германские государства, увеличившие с помощью Франции свои владения, видели свое будущее только в тесном союзе с Наполеоном, который осенью 1804 г. совершил поездку по Рейнской области и был встречен населением с неописуемым ликованием.

В то время как начались эти мероприятия, выравнивание немецкого политического ландшафта получило новый толчок благодаря итогам Пресбургского мира 26 декабря 1805 г., которым Наполеон победоносно завершил войну Франции против третьей коалиции. Вслед за первым последовал и второй этап государственного переустройства Германии. После того как Наполеону удалось привлечь — несмотря на их обязательства по отношению к империи — крупные южногерманские государства в качестве союзников к походу 1805 г., они были вознаграждены дальнейшими приобретениями. Бавария и Вюртемберг стали суверенными королевствами. Бавария тотчас присоединила Аугсбург и Нюрнберг.

«Территориальная революция» покончила с раздробленным миром германских государств. Вместе с имперским рыцарством, имперскими городами и князьями-епископами исчезли те силы, которые видели в империи и императоре гарантию собственному существованию. Секуляризация и экспроприация церковных владений как имперского, так и местного характера совершались по примеру конфискации церковных владений во Франции и во всех германских государствах без исключения, причем католические Австрия и Бавария действовали не менее решительно, чем протестантские государства. А принятый в ноябре 1810 г. прусский эдикт о секуляризации гласил, что все духовные владения, независимо от конфессии, становятся «государственным имуществом», как это уже произошло «во всех соседних государствах».

Секуляризация и медиатизация, в целом прогрессивные акты: они способствовали уменьшению раздробленности Германии — осуществлялись, однако, в первую очередь в интересах Франции. Поэтому округление владений средних государств, их территориальный рост, одновременно сопровождалось усилением зависимости от Франции. В результате, в Священной Римской империи произошел раскол: появилась группа союзных Франции государств — Бавария, Баден, Вюртемберг. Их профранцузская позиция объяснялась не только растущей зависимостью от могущественного западного соседа, но и желанием добиться полного суверенитета от империи.

Наполеон достиг вершины могущества в Германии. Все германские государства в большей или меньшей степени контролировались Францией. Существовала даже группа чисто вассальных германских государств, власть в которых перешла к родственникам Наполеона. В Вестфальском королевстве престол был передан брату Наполеона — Жерому, в герцогстве Берг — зятю Наполеона Мюрату. Евгений Богарне, пасынок Наполеона, управлял Великим герцогством Франкфурт. Степень контроля Наполеона над политикой этих государств была наиболее высокой. Во вторую группу входили зависимые от Наполеона государства Рейнского союза, сохранившие свои династии и определенную свободу в решении внутриполитических вопросов. Границы Рейнского союза постоянно расширялись. В конечном счете, за его пределами остались только Австрия и Пруссия. Эти два государства образовывали последнюю группу. Формально они были суверенными, но превратились в вынужденных союзников Франции, принимавших все продиктованные ею условия.

Рейнский союз и конец старой империи

12 июля 1806 г. Священной Римской империи был нанесен смертельный удар. Представители 16 южных и юго-западных германских государств подписали акт о создании под протекторатом Наполеона Рейнского союза, вышедшего из состава империи. Она стала чистейшей фикцией, и 6 августа Франц И сложил с себя корону римского императора[95]. Правда, по нормам имперского права не в его компетенции было самостоятельно осуществить роспуск империи, которая конституировалась как вечная федерация ее членов; согласия же рейхстага, который в качестве представительного органа всех имперских сословий был единственно правомочен объявить об аннулировании империи, никто не испрашивал. Поэтому строго юридически акция Франца была недействительной. На бумаге империя продолжала существовать. Но общее молчаливое согласие с фактом низложения императора и отсутствие каких-либо политических попыток спасения империи бесповоротно закрепили ее роспуск.

В своей германской политике Наполеон добился главного: сплотив «третью Германию» в Рейнский союз, он создал противовес Австрии и Пруссии и одновременно — буферную зону между ними и Францией. Ядром Рейнского союза стали три южногерманских государства: Бавария, Вюртемберг и Баден. Союз по своему характеру являлся наступательно-оборонительным альянсом.

Так бесславно и даже позорно закончилась тысячелетняя история Священной Римской империи германской нации. Только один имперский князь, правитель Передней Померании, шведский король Густав IV Адольф с должным почтением и грустью известил своих подданных о решении императора и добавил, что «теперь разорваны священнейшие узы, но никогда не будет уничтожена немецкая нация и по милости Всевышнего Германия когда-нибудь объединится заново, снова восстановит силу и авторитет»[96].

Крах Пруссии

В то время как юг и запад Германии жестоко страдали от войны, Северная и Центральная Германия, расположенные за созданной в 1795 г. демаркационной линией, наслаждались миром и относительно безмятежным внутренним спокойствием. Пруссия, страстно жаждущая ожидаемого вскоре третьего раздела Польши, чтобы обезопасить свой тыл, вышла из коалиции, заключив в 1795 г. в Базеле сепаратный мир с Францией. Она согласилась с передачей Рейнского левобережья Франции, в перспективе имея шансы получить соответствующую компенсацию в правобережной рейнской Германии. Своей явно эгоистичной политикой Пруссия на короткое время достигла наибольшего территориального расширения на Востоке вплоть до Варшавы. Но она более чем на десять лет обеспечила мир Северной и Средней Германии. Гёте вспоминал: «Хотя мир полыхал во всех краях и уголках, Европа приобретала иной облик, на суше и на море рушились города и гибли эскадры, Средняя и Северная Германия пока еще наслаждалась довольно беспокойным миром, в котором мы предавались чувству сомнительной безопасности». Однако этот мир не был использован для своевременного проведения реформ. Хотя министр Карл Густав фон Струнзее в 1799 г. уверял французского посла, будто «целительная революция, совершенная Вами снизу вверх, в Пруссии постепенно осуществляется сверху вниз»[97], превентивная политика «революции сверху» продвигалась черепашьими темпами. Кроме освобождения домениальных крестьян в 1799–1805 гг., Старая Пруссия до 1807 г. больше не осуществила ничего, заслуживающего упоминания.

Усиление позиций Франции в Германии, с одной стороны, и англороссийское дипломатическое давление — с другой, привели Пруссию к вступлению в антифранцузскую коалицию. Именно она стала главным действующим лицом четвертой коалиции 1806 г. В Берлине царила уверенность, что прусская армия, созданная Фридрихом Великим, в состоянии превзойти все, что породила «лишенная солдатского духа французская революция». К началу военных действий прусская армия по численности почти равнялась французской (180 тыс. против 195 тыс. у Наполеона).

Однако война для Пруссии оказалась короткой и бесславной. 8 октября 1806 г. французские войска перешли прусскую границу, а 14 октября обе прусские армии были одновременно наголову разгромлены под Йеной самим Наполеоном и под Ауэрштедтом — его маршалом Луи Даву. Затем последовала позорная сдача без сопротивления крепостей и капитуляция остатков армии на всей территории государства. Лишь небольшие части под командованием генералов Блюхера и Гнейзенау оказали упорное сопротивление. Через месяц после начала войны армия Пруссии, оказавшаяся пригодной только для мародерства при польских разделах, была уничтожена. Наполеон торжественно въехал в Берлин. Прусский король Фридрих Вильгельм III, его семья и небольшой двор укрылись в Кёнигсберге, на восточной окраине государства.

Дальнейшая судьба Пруссии зависела от исхода борьбы Франции с Россией. Русские войска потерпели тяжелые поражения при Эйлау 8 февраля 1807 г. и Фридлянде 14 июня 1807 г., но Россия по-прежнему оставалась грозной военной силой. Наполеон не решился перейти Неман, но и Александр I, лишившийся союзников на континенте, считал рискованным продолжать борьбу. Начались русско-французские переговоры, завершившиеся подписанием мирного договора в Тильзите в июле 1807 г.

По условиям Тильзитского мира, дополненного затем Парижской конвенцией в сентябре 1808 г., Пруссия лишалась половины своей территории, обязывалась сократить армию до 42 тыс. человек и выплатить контрибуцию в размере 120 млн. франков. До полной выплаты контрибуции на территорию Пруссии вводилась французская армия численностью в 157 тыс. человек. На восточных территориях, отнятых у Пруссии, создавалось Великое герцогство Варшавское. Из западных прусских земель, а также Брауншвайга и части Ганновера было создано королевство Вестфалия.

Тильзитский договор содержал унизительную для Пруссии формулировку о том, что Наполеон лишь из уважения к российскому императору соглашается вернуть прусскому королю часть завоеванных территорий. Фридриху Вильгельму III были возвращены Бранденбург, собственно Пруссия и Силезия.

Германия и континентальная блокада

Противостояние Франции и Англии на море обострилось с 1793 г., когда Англия начала осуществлять блокаду французских судов. Британская морская блокада в относительно короткое время и ощутимо подорвала французскую заморскую торговлю, наконец, почти полностью парализовав ее. Некоторое время суда нейтральных стран осуществляли французские экспортно-импортные операции, пока (с 1807–1808 гг.) сеть блокады не стала такой плотной, что не только Франция, но и вся Западная и Центральная Европа оказались отрезанными от своих важнейших внешних рынков. В 1805 г. морское сражение при Трафальгаре закрепило морское превосходство Великобритании. Одновременно это означало фатальное падение французского судоходства и ликвидацию опасности французского вторжения на острова. На подчиненных Наполеону территориях во многих сферах зависимого от экспорта хозяйства обострился уже нараставший несколько лет кризис, а в конце наполеоновского похода в Пруссию выяснилось, что отныне и основная часть зернового экспорта из северо-восточной Европы понесла сильнейшие убытки. С 1808 г. крупные балтийские морские порты оказались в значительной мере парализованными, тем более что в декабре 1807 г. начало действовать американское торговое эмбарго. Как писал американский консул, от Балтийского до Эгейского морей во всех прибрежных городах царит нищета, а некогда оживленные улицы зарастают травой. А потрясениям в важных секторах экономики внутри страны, казалось, не было конца.

В ноябре 1806 г., находясь в Берлине, Наполеон издал антианглийский декрет о континентальной блокаде, соблюдение которого было обязательным для всех союзников Франции. Наполеоновская континентальная блокада ставила целью принудить Великобританию к капитуляции, так как всем английским судам запрещалось входить в гавани, находившиеся в зоне французского влияния. Все импортированные в нарушение этого товары подлежали немедленной конфискации, а те, кто продолжал торговать английскими товарами, объявлялись сообщниками Лондона. Однако, хотя блокада в конечном итоге охватывала почти весь континент, контроль за огромным побережьем с бесчисленными бухтами никогда не был полным. Контрабанда переживала подлинные золотые дни. Континентальная блокада как экономическая война против недосягаемого военным путем соперника, не достигла своей цели. Благодаря превосходящему флоту, материальным и банковским резервам, мощной промышленности и мировой торговой сети Англия, экспорт которой в Европу в 1806 г. пусть и составлял только 33% от ее общего вывоза, не могла получить смертельного удара таким образом. Благодаря недостаточно строгой охране и без того открытых скандинавских и русских портов официально зарегистрированный экспорт в Европу к 1809 г. возрос до 47% общего английского вывоза, не говоря уже о контрабанде. Повышение импортных пошлин на желанные британские колониальные товары с 10 до 50% их стоимости и тотальный запрет ввоза хлопка и готовых изделий также не могли поставить на колени господствующую на морях Англию. Наполеон ошибся в своей оценке потенциала Британии и ее стойкости. Выводы, которые он из этого сделал, вошли в число мотивов, толкнувших его к русскому зимнему походу.

Положительная сторона континентальной блокады для Европы состояла в том, что для многих отраслей она стала «экстремальной системой заградительных пошлин», что пошло на пользу тем секторам, которым слишком угрожала английская конкуренция. Так, хлопчатобумажная промышленность переживала настоящий взлет машинного прядения, особенно в Эльзасе, Швейцарии, Саксонии, Богемии и на нижнем Рейне. Правда, превосходство Англии в этой сфере оставалось очевидным: в 1814 г. на континенте было всего 1,5 млн. веретен против 5 млн. в Англии.

Континентальную блокаду Наполеон постарался усилить «континентальной системой»: с конца 1806 г. в тексты всех мирных договоров, подписанных Наполеоном с побежденными государствами, включалось обязательство последних присоединиться к континентальной блокаде. Нужную ему экономическую политику император заставил, таким образом, проводить и своих союзников, и нейтральные страны. С его стороны не было проявлено даже видимости уважения к их самостоятельности, он использовал их как марионеток. В то время как внутренний французский рынок был защищен непреодолимыми таможенными стенами, Париж настаивал на беспрепятственном экспорте, принудительных платежах и бесплатном содержании крупных войсковых соединений. Вместо того чтобы создавать под французским руководством общеевропейский рынок, Наполеон, помимо политической, в той же мере укреплял и экономическую гегемонию Франции без оглядки на интересы всех ее соседей. И государства Рейнского союза должны были установить запретительные пошлины на британские товары и сырье, хотя и пострадали от тотчас же последовавших горьких результатов. В 1809 г. от Рейса на Рейне до Бремена возник новый французский таможенный вал против процветавшей контрабанды. В следующем году для поддержания континентальной блокады и расширения континентальной системы были даже непосредственно аннексированы вся Голландия и северо-западная Германия. Простираясь от Тибра и подножья Пиренеев до Фрисландии и Любека, империя достигла теперь своего наибольшего территориального расширения, но практически так и не догнала державу по ту сторону Ла-Манша, не говоря уже о том, чтобы перегнать и победить ее.

Для Германии все вышесказанное имело неоднозначное значение[98]. Она потеряла английский рынок сбыта аграрной продукции, оптовые цены на которую резко упали. В Восточной Пруссии в 1806–1810 гг. они снизились на 60–80%; в порту Мемеля гнили огромные деревянные балки, предназначенные для Англии. Соответственно страдало пароходство балтийских портов: судоходство Кёнигсберга упало на 60%. Зато рывок вперед совершило свеклосахарное производство, поскольку в условиях блокады свекла стала основным красителем. Пострадала льняная промышленность, утратившая традиционный южноамериканский рынок сбыта. Зато хлопчатобумажное производство, освобожденное от британского конкурента, напротив, расцвело, особенно в Саксонии. По этой же причине переживала подъем металлообработка в Берге и Рурской области, так как беспрерывная война требовала все больше железа. На рейнском левобережье быстро развивались торговля и ремесло. Эти территории, включенные в экономическое пространство Франции, были защищены протекционистской политикой Наполеона.

В целом континентальная блокада своей цели не достигла. Было невозможно оградить все побережье Европы от наплыва переживавшей золотые дни контрабанды английскими и колониальными товарами. Поэтому, когда в 1810 г. Наполеон разрешил торговлю с Англией за очень дорогие лицензии, то именно эти лицензии и доходы от конфискаций контрабанды позволили Пруссии дополнительно получить 12 млн. талеров и помочь ей выплатить огромную контрибуцию.

Оборонительная модернизация

Преемственность старопрусского реформаторского абсолютизма нив коем случае не прервалась. В 1807 г. катастрофический разгром государства вынудил ускоренными темпами приступить к реформам. Домениальные крестьяне в старых провинциях благодаря французскому перевороту практически уже стали экономически свободными собственниками, хотя в финансовом смысле с ними обошлись отнюдь не великодушно. Обсуждался и вопрос о постепенной ликвидации наследственного подданства крестьян в дворянских имениях, но, не получив одобрения, он так и не был решен. Власти терпели, но не поощряли отдельные случаи отмены феодальных крестьянских повинностей. Хотя дворянские привилегии уже давно были подорваны, они вовсе не были ликвидированы. В состоянии застоя находилась и перестройка армии. Проекты реформ налогов и внутренних таможен, промыслов и городского самоуправления кочевали по ящикам столов тайных советников.

Лишь сокрушительное военное поражение под Иеной и Ауэрштедтом в октябре 1806 г., ставшее расплатой за бестолковую дипломатию последних месяцев, за унизительный коллапс воинского духа, тотальный крах парадного фридриховского фасада, за которым с 1786 г. скрывались прусские анахронизмы, распахнули двери для решительных реформ. Тильзитский мир подвел беспощадный итог этого поражения, официально разрушив Прусское королевство старого порядка. Оно потеряло половину своей территории и почти половину населения. В сущности, оно возвратилось к состоянию 1740 г. перед силезскими войнами Фридриха и было низведено до размеров хилого Вестфальского королевства. Ко всему прочему, в Парижском договоре, 8 октября 1808 г. Наполеон потребовал фантастической контрибуции в 140 млн. франков. Эта сумма спустя месяц была снижена до 120 млн., но к этому добавлялись и столь же обременительные текущие расходы на содержание оккупационной армии. В диаметральной противоположности к членам Рейнского союза, которым по договорам предыдущих четырех лет достался ослепительный выигрыш, на долю прежней европейской державы Пруссии выпала участь жалкого маленького восточногерманского государства.

Но фундаментальный кризис Пруссии, в котором все ее политическое будущее оказалось поставленным на карту, высвободил теперь импульсы к проведению модернизации. Из рядов реформаторов в 1806–1820 гг. выдвинулись две ведущие фигуры — барон Карл Генрих фон унд цум Штейн (1757–1831)[99] и имперский граф, а позднее — князь Карл Август фон Гарденберг (1750–1822)[100], оба чужестранцы для государства, в котором действовали.

Значение Штейна и доныне безмерно преувеличивается. Его почитатели почему-то не обращают внимания на факт непродолжительности его пребывания на ответственном посту и на путаность и реакционность его воззрений как во время, так и после революционной эпохи. Бесспорно, на протяжении 20 лет Штейн был администратором весьма высокого уровня, проявив компетентность особенно в экономических вопросах. Потому он и стал, как обер-президент всех рейнско-вестфальских палат, своего рода «министром западных провинций», прежде чем в 1804 г. занял пост министра торговли, фабрик и таможен. На протяжении года, с октября 1807 по ноябрь 1808 г., он был фактическим руководителем Пруссии, пока Наполеон не потребовал его отставки.

Штейн разделял идеологию постфридриховской бюрократии, продуктом которой, если можно так выразиться, он и сам являлся, воплощая с 1790-х годов ее притязания на власть, а точнее, воплощая идеологию, которая отождествляла политику с администрированием. Он добился победы бюрократических принципов над кабинетным правительством абсолютного монарха, но никогда принципиально не ставил под сомнение монархическое бюрократическое государственное руководство. Он питал недоверие к бюрократической мелочной опеке, но, в конечном счете, в своей политической практике так и остался административным чиновником. Из проектов аграрной реформы Штейн выбрал тот, который был намного жестче для крестьян, чем другие, более радикальные, предложения. С наибольшим успехом ему далась, вероятно, городская реформа, не потому что она непосредственно изменила городскую политику, а потому, что полвека спустя она стала основой широкого либерального развития. Однако как первый министр кабинета Штейн потерпел политическое поражение. Прежде всего, он сам во многом способствовал уничтожению базиса своей власти. Безо всякого расчета он разом атаковал по всему фронту, не имея тонкого политического представления о силе противников и недооценив способность прусского дворянства и короны к сопротивлению. Из-за резкости характера и вулканического темперамента, из-за своего не подлежащего обсуждению поведения он так быстро и надолго сузил сферу своего влияния, что после осени 1808 г. ему больше не удалось возвратиться к власти.

Напротив, Гарденберга, во время первого министерства которого с апреля по июнь 1807 г. бюрократический абсолютизм впервые в Пруссии действовал полным ходом и который затем более десяти лет, с августа 1810 до 1822 г., занимал пост государственного канцлера, современные историки часто критикуют как скользкого оппортуниста и даже как вечно опутанного долгами бонвивана, несмотря на впечатляющие успехи его деятельности, осуществлявшейся в духе прагматического рационализма и на основе реального понимания требований эпохи. Именно при Гарденберге появились все основные реформаторские эдикты, хотя, разумеется, и смягченные вследствие необходимости компромиссов. Ему и его сотрудникам, а не Штейну, принадлежит честь проведения «королевско-прусской, истинной революции».

В отличие от Штейна, Гарденберг воплощал тип не только успешного комбинатора, хорошо знакомого со всякими хитрыми уловками, но и дальновидного и целеустремленного политика. Подобно баварскому реформатору Максимилиану Монжела, Гарденберг уже во время своей деятельности в прусском Ансбах-Байройте в 1790-е г. разработал концепцию широкой модернизации всего государства. Он упорно придерживался ее просветительско-раннелиберальных и консервативно-реформаторских основных положений и дальних целей, которые и пытался осуществить, начиная с 1807–1810 гг. Если для южногерманских государств на первом месте стояла необходимость внутреннего укрепления, интеграция множества гетерогенных территорий, то в Пруссии наиболее актуальными были другие задачи. Здесь речь шла прежде всего о сохранении и утверждении государства после полного военного разгрома, территориальных и финансовых потерь. Крупнейшие чиновники осознали, что есть только одна альтернатива — либо провести реформы по западноевропейскому типу, либо наступит крах Пруссии, и в лучшем случае она превратится в маленькое государство, которое и из-за своих устаревших внутренних отношений не сможет рассчитывать на то, чтобы его принимали всерьез. В результате, появилось несколько конкретных проектов модернизации, с помощью которых быстро должны были быть устранены наиболее вопиющие недостатки.

Важнейшие принципы гарденберговской политики реформ отразились в рижской памятной записке канцлера, написанной им в 1807 г., в которой дан классический анализ тогдашней политической ситуации. В документе подчеркивалось, что революция французов дала Пруссии мощный импульс извне, с 1806 г. «потоком захлестнувший» ее, и оставляет единственную сулящую успех перспективу — осуществление политики глубоких реформ. Гарденберг указывал, что «иллюзия, будто бы революцию надежнее всего можно предотвратить сохранением старого», как раз и ведет к ней. Из этого делался вывод, что Пруссия, если она хочет предотвратить диктат Наполеона или потрясения революции снизу, должна «признать руководящим принципом революцию в хорошем смысле, внутреннюю революцию сверху», проводимую реформами. Революционные идеи были признаны правильными, система правления Наполеона — образцовой, а традиции реформаторского абсолютизма должны были навести мосты в современность.

Это был уже образ мысли не дореволюционного реформаторского абсолютизма, а постулат оборонительной модернизации, разработанный под впечатлением революции и ее успехов. Эти представления разделяли и готовые к реформам чиновники. Но значительное их количество сохраняло свою стойкую консервативную ментальность. Поэтому оказалось чрезвычайно важным то, что Гарденберг, который, в отличие от Штейна, разбирался в людях и знал, кому можно поручать сложные задачи, сумел собрать в свое «бюро государственного канцлера» небольшой, но компетентный и абсолютно лояльный «мозговой трест» отличных специалистов — это была группа современно мысливших чиновников.

Как и Южная Германия, Пруссия должна была решать некоторые общие задачи, стоявшие перед государственным руководством, независимо оттого, шла ли речь о достижении ближних или дальних целей. Первоочередными из этих задачи являлись: преодоление политического шока, погашение военных долгов, содержание оккупационной армии, предотвращение дальнейших французских репрессий, а прежде всего — выплата Франции огромной контрибуции, при том что резко упали как государственные доходы, так и возможности получения кредитов внутри страны и за рубежом. Гарденберг в 1808 г. заявил, что если не будут выполнены «наши долговые обязательства», то не будет и «единственного фундамента», на котором «мы могли бы строить». При попытке постепенно решить эту проблему реформаторы оказались перед необходимостью либерализации экономики и общества, т. е. создания общества равноправных капиталистических частных собственников. Казалось, что лишь таким способом можно освободить действительный потенциал Пруссии, все ее производительные силы и человеческую энергию и дать импульс росту национального дохода, увеличению налоговых поступлений и платежеспособности государства.

Реформа должна была обеспечить Пруссии достижение уровня Франции. Не случайно прусские чиновники часто перенимали вестфальское и французское законодательство. С помощью реформ Пруссия надеялась также стабилизировать власть в стране (благо, особо ценимое бюрократическим абсолютизмом). Кроме того, реформированная Пруссия надеялась вернуть себе конкурентоспособность на мировой арене и опять обратиться к экспансии, как своему жизненному принципу. Наконец, политика реформ не в последнюю очередь понималась и как средство укрепления подмоченной репутации старого режима. Для достижения этого предполагалось введение — в ограниченной степени — участия граждан в политических делах. Но из-за слишком далеко заходивших в данном случае требований соответствующие реформы были блокированы самими властями.

* * *

Штейн был лидером группы, в которую входили руководители военной реформы Шарнхорст, Гнейзенау, Клаузевиц, Бойен и Грольман. В этом крепком, приземистом уроженце Нассау было, по свидетельствам современников, что-то «демоническое». Но даже такая сильная личность, как Штейн, оказалась не в состоянии сломить сопротивление крупных землевладельцев и их придворной клики.

Еще в молодые годы в сознании Штейна возникли идеи, которые в будущем определили его деятельность реформатора. Побывав в 1778 г. в Англии, он уяснил себе организацию самоуправления в английских графствах, а как горный советник в Веттере-на-Руре и руководитель вестфальского горного ведомства познакомился с организацией труда в этой единственной ключевой отрасли промышленности, развивавшейся в Пруссии.

Реформы Штейна были огромным шагом вперед на пути ограничения власти юнкеров, к голосу которых всегда прислушивался король. Каждый шаг Штейна как министра вызывал у них ярость. Проведенная им реформа правительственной верхушки прусского государства была воспринята ими как революционный акт. Влиянию придворной юнкерской клики на короля и его недоверию к реформам Штейна содействовала и королева Луиза. (В 1807 г. только ее прекрасные голубые глаза, очаровавшие как Наполеона, так и Александра, спасли Пруссию от полного уничтожения, как утверждала прусская историография.)

9 октября 1807 г. Штейн издал указ об отмене личной зависимости и крепостного состояния крестьян, ставший известным под названием «Октябрьского эдикта». Этот указ предусматривал, что ко дню св. Мартина, 11 ноября 1810 г., в Пруссии должны были остаться только лично свободные крестьяне. Правда, указ еще не предусматривал полного освобождения крестьян от феодальных повинностей, но даже и в таком виде он вызвал возмущение у юнкеров, что нашло выражение в их знаменитом лозунге «Лучше три поражения при Иене, чем один Октябрьский эдикт». Позднее, при Гарденберге, «Октябрьский эдикт» был расширен в пользу крестьян Указом «О регулировании взаимоотношений между помещиками и крестьянами» от 14 сентября 1811 г.

Следующим шагом Штейна был изданный в ноябре 1808 г. закон о введении в городах самоуправления. Он предоставлял выборным городским советам право свободно решать важнейшие вопросы городского бюджета. Городскому управлению от имени государства передавалось руководство полицией. Хотя сословная и цеховая системы ликвидировались, закон еще не устанавливал полного равноправия горожан, ибо предоставление гражданских прав связывалось либо с владением недвижимой или земельной собственностью, либо с занятием определенным ремеслом. Общинные представительства горожан должны были подчиняться провинциальным представительствам, а те — всеобщему прусскому парламенту.

Реформы армии и образования

Антинаполеоновское движение приобретало различные формы: распространение патриотической литературы, создание тайных обществ и даже партизанская борьба. Ее вели отряды майора Фердинанда фон Шилля в Пруссии и полковника Вильгельма фон Дёрнберга в Гессен-Касселе. А «черный герцог» Брауншвейгский и его отряд с боями пробился через всю Германию от Саксонии до побережья Северного моря и переплыл в Англию, где герцог создал Королевский Немецкий легион, сражавшийся вместе с Польским легионом в Испании. Центром патриотического движения стала Пруссия. Здесь под руководством «отца гимнастики» Яна зародилось широкое спортивное движение, которое имело политическое значение. Гимнастические союзы готовили молодежь к освободительной борьбе, к участию в «великом общенациональном ополчении».

В 1808 г. в Кёнигсберге возникла тайная организация Тугендбунд («Союз добродетели»). В нее входили генералы и чиновники, а целью было возрождение родины путем постепенных и осторожных реформ. Скромная роль этой организации до сего времени безмерно преувеличивается.

Часть патриотически настроенного прусского общества, особенно офицерства, полагала, что возрождение Пруссии и Германии следует начинать с восстановления прусской военной мощи. Вместе со Штейном в комиссии по реформе армии действовали самый крупный военный реформатор Герхард Иоганн Давид Шарнхорст (1756–1813), сын крестьянина из Нижней Саксонии, и его помощник, граф Август Вильгельм Нейтхардт Гнейзенау (1760–1831), возможно самый великий полководец начала XIX в. Целью работы комиссии было создание в Пруссии народного войска вместо наемной армии. Введение всеобщей воинской повинности означало привлечение к выполнению патриотического долга также и дворянства. Но прежде всего надо было отменить сохранившиеся в армии еще со времен Великого курфюрста телесные наказания. Гнейзенау обратился к общественности. 1 июля 1808 г. он опубликовал в Кёнигсберге статью, в которой содержались занесенные из Франции свободолюбивые идеи и выдвигалось требование «свободы для спин». Месяц спустя телесные наказания в прусской армии были отменены законом.

Шарнхорст как военный министр и начальник генерального штаба завоевал некоторую симпатию у короля, понимавшего, что военная реформа необходима для борьбы против Наполеона. Но Гнейзенау, проявивший себя позже как выдающийся полководец, был таким же бунтовщиком, как и Штейн, и при этом не обладал упрямым терпением Шарнхорста. В результате, Гнейзенау был столь же нелюбим королем, как и Штейн.

Реформа армии предусматривала демократизацию офицерского корпуса. Только так, по мнению военных реформаторов, войну можно было сделать делом всей нации. По указу Фридриха Вильгельма III, основаниями для получения чина офицера в мирное время должны были быть только знания и образование, в военное время — способности и личное мужество. Прусская армия должна была превратиться в армию граждан по французскому образцу, служба в которой стала бы патриотической обязанностью. Запрещалась вербовка наемников, изменялось отношение к солдату. Новый дисциплинарный устав отменял телесные наказания и штрафы. Улучшалось качество военной подготовки, поощрялась инициатива снизу. Постепенно реформаторы двигались к кульминационному пункту реформ — введению всеобщей воинской повинности. Парижская конвенция с ее ограничением численности прусских войск вынудила на время отложить решение вопроса. Однако удалось создать систему ускоренного военного обучения, так называемую крюмпер-систему. Она означала, что после краткой подготовки призванных на сборы военнообязанных их отправляли домой и заменяли новобранцами. В результате, к 1811 г. Пруссия имела около 130 тыс. вполне боеспособных солдат (крюмперов). К организации армии Шарнхорст вернулся после разгрома Наполеона в России. В 1813 г. им было принято несколько важных решений: создан корпус добровольцев, к кадровой армии был приравнен ландвер (ополчение), был создан ландштурм (ополчение второй очереди). И главное, вводилась всеобщая воинская обязанность для мужчин с 24 лет.

В одном ряду с военной реформой стояла реформа образования. Как и первая, реформа образования разрушала традиционное социальное устройство и была направлена на сплочение нации. Нужно было воспитать и развить в немецком обществе чувство солидарности и такие качества, как инициативность и самостоятельность. Не случайно реформу образования поддерживали военные реформаторы. Эти две реформы дали толчок новому этапу модернизации общества в Пруссии и способствовали усилению государства.

Непосредственным осуществлением реформы образования в 1808–1810 гг. занимался министр Вильгельм Гумбольдт, руководствовавшийся гуманистическими идеалами всеобщего образования. Школы, полагал он, должны заботиться не об отдельном сословии, а обо всей нации и давать не узкоспециальные знания, а гармоничное всестороннее образование. Согласно закону, создавалась единая государственная школа из трех ступеней: народной школы, гимназии и университета, — которая заменила существовавшее до этого многообразие в виде церковных, частных, городских, корпоративных и государственных образовательных учреждений. Обязательность образования, введенная еще в 1717 г., только теперь стала строго исполняться. Появилось большое количество новых школ. В 1810 г. был открыт Берлинский университет, первым избранным ректором которого стал Фихте. Впоследствии Берлинский университет был назван именем младшего брата В. Гумбольдта — Александра Гумбольдта (1769–1859), знаменитого естествоиспытателя, путешественника, основателя таких научных дисциплин, как климатология, физическая география и ряда других.

Политическая эмансипация евреев

В эпоху наполеоновских завоеваний в различных германских странах происходила частичная политическая эмансипация евреев[101]. Там, где это не было прямо предписано французскими оккупационными властями, как, например, в Рейнской области, эмансипация происходила под французским влиянием или по французскому примеру, что вызывало недовольство многих патриотично настроенных немцев, воспринимавших это как акт, навязанный «иностранной тиранией». Вплоть до наступления нацистской эры этот аргумент останется основным для немецкого антисемитизма.

Самым активным среди поборников еврейской эмансипации был банкир Исраэль Якобсон, которого Гёте, противник эмансипации, называл «еврейским мессией». После создания в 1807 г. королевства Вестфалия Якобсон стал близким другом короля Жерома, и его возможности возросли. Новое королевство было организовано по французской модели, и не возникло трудностей для введения там режима для евреев по образцу, установленному в Париже: с одной стороны, эмансипация, с другой — система консисторий, т. е. организация еврейской религиозной жизни по христианской модели. Став председателем консистории, Якобсон управлял единоверцами в авторитарной манере, обновляя по своему усмотрению их религиозные обряды и обычаи. Якобсон мирно скончался в Берлине, увенчанный почестями и среди огромных богатств. Но все его потомки приняли христианство.

С другой стороны, само собой разумеется, что эмансипация евреев была в природе вещей, поскольку пришло время краха старых феодальных порядков. Отмена крепостного права, упразднение прежнего деления на сословия, равные права и обязанности всех граждан королевства делали невозможным сохранение особого режима для евреев и их статуса как особой касты неприкасаемых: они должны были или исчезнуть, или стать гражданами государства, как и все остальные.

Три крупнейшие еврейские общины Берлина, Кёнигсберга и Бреслау постоянно подталкивали этот процесс с помощью бесчисленных обращений, бомбардируя прошениями министров и самого короля. Летом 1808 г. Фридрих Вильгельм III поручил министру фон Шреттеру, правой руке Штейна, представить ему проект реформы. Разработанный проект имел целью постепенную эмансипацию и предусматривал по основным пунктам (запрет на государственную службу, строгое ограничение числа коммерсантов-евреев и т. п.) режим исключений. Но даже в этом виде проект подвергли критике за излишнюю либеральность большинство министров, которым он был представлен на рассмотрение. Только старые просветители в Министерстве народного образования выступили за немедленную и полную эмансипацию. Они подвергли критике и высмеяли массовые предрассудки против евреев и недостойный христиан страх перед еврейским господством. Вильгельм фон Гумбольдт, который был к тому же министром, счел полезным выступить с утверждением, что в судьбе евреев нет никакой тайны.

Подлинным творцом еврейской эмансипации стал Гарденберг. Он много путешествовал, и, вероятно, причиной его благожелательного отношения к евреям было космополитическое воспитание. Придя к власти, Гарденберг постоянно добивался осуществления полной эмансипации евреев в соответствии с принципом «равных прав, равных свобод, равных обязанностей», а также с принципами, заимствованными у Адама Смита, в области реорганизации в Пруссии коммерции и финансов. Он смог преодолеть резкие возражения администрации и даже самого короля. В конце концов, эдикт об эмансипации, изданный 11 марта 1812 г., содержал лишь одно ограничение для евреев: их не разрешалось принимать на государственную службу.

Идеология эмансипации была направлена на то, чтобы, кроме религиозных вопросов, сделать евреев во всем остальном подобными христианам. Напротив, согласно концепции «христианского государства», евреи должны были максимально отличаться от остальных граждан. Эта концепция продолжала оставаться преобладающей. Эдикт Гарденберга не был приведен в исполнение, ограничительные законы о евреях продолжали действовать. К 1815 г. стало казаться, что дело эмансипации в германских странах в целом проиграно, а в правление Фридриха-Вильгельма IV (1840–1861) даже возник вопрос о восстановлении гетто. Стремясь к спасению завоеванных позиций, крупные еврейские финансисты осадили дипломатов, собравшихся на Венском конгрессе. Со своей стороны, представители свободных городов, выступавших против эмансипации, также проявляли активность, так что «звонкие» аргументы, бывшие нормой в ту эпоху, широко использовались обеими сторонами. В конце концов, баланс склонился в пользу евреев, в поддержку которых выступили великие державы: в результате, Европа вступила в эру Ротшильдов, в эпоху сотрудничества правителей и крупных банков.

Рождение германского национализма

Эпоха Французской революции и Наполеоновских войн стала и временем рождения германского национализма, хотя самой «Германии» еще не было ни в политическом, ни в географическом смысле[102].

В нач. XIX в. многие немцы ощутили то, что сегодня называют кризисом интеграции, т. е. адаптации к новым условиям. Эпоха революций и войн, почти полностью уничтожив старую идентичность, привела к возникновению своего рода социально-психологического вакуума или, говоря словами Зигмунда Фрейда, глубокого «психоневроза».

В этой ситуации национализм как бы занял место церкви, придавая жизни новый смысл на фоне отмирания прежних церковных и территориальных исторических традиций, и стал основой для новой идентичности.

Первыми носителями национализма стали интеллектуалы, остро ощущавшие потребность в новой идентичности, особенно после краха Священной империи. При этом немецкий, как и любой другой, национализм формировался на основе двух миров: с одной стороны, мифа о грандиозном национальном прошлом, с другой — мифа о национальном возрождении и об уготованном немецкой нации блестящем будущем. «Немецкая нация» и «немецкий народ» стали потенциально могучими историческими силами, хотя еще на рубеже XVIII–XIX вв. они существовали только в политических фантазиях узкого круга интеллигенции. Совсем не случайно, что этот круг образовывали прежде всего протестантские теологи, историки, писатели, чиновники, учителя. Они были более свободными от стеснительных церковных догм, и то, что в центре их внимания была идея нации, в конце концов привело к тому, что национализм приобрел черты «политической религии».

Ранний немецкий национализм являлся либеральным и оппозиционным по отношению к «старому порядку» воззрением[103]. Его идеологи отстаивали необходимость подчинения власти монархов в отдельных германских государствах интересам нации, ликвидирования дворянских привилегий, устранения сословного неравенства. Понятие «подданный» националисты вслед за видным писателем Кристофом Виландом (1733–1813) презрительно называли «дурно звучащим и неприличным» и считали, что его место должно занять понятие активного гражданина государства. Он должен обладать либо собственностью, либо образованием, на основе которых мог бы содействовать делу нации.

У представителей раннего немецкого национализма к требованию единства нации с самого начала примешивалось хотя еще смутно выраженное, но тем не менее весьма сильное сознание особого предназначения немцев. Они полагали, что объединенная Германия, развив свои неисчислимые силы, сможет стать ангелом-хранителем всего человечества. Тогдашняя немецкая реальность представляла собой жалкое зрелище, и немецкие националисты вдохновлялись не ею, а фантазией. Чарующая утопия об охватывающем весь мир восхищении национальным призванием немцев являлась своеобразной компенсацией за удручающую современность. Так, один из ранних немецких романтиков и националистов, мыслитель и литератор Фридрих Шлегель спустя 11 лет после Французской революции писал:

Угас Европы дух бесследно,

Но бьет в Германии родник.

И наши армии победно

Сразят французов в этот миг.

Он был первым немецким писателем, призвавшим к священной войне против французов, к «абсолютной войне на уничтожение насквозь прогнившей нации». Поскольку французы, по его мнению, использовали свое превосходство для уничтожения немецкого народа, то временно побежденные вправе «полностью истребить» своих врагов. Столь же радикальным был Клейст, который требовал, чтобы немцы оказались достойными своих предков, разгромивших Рим, и также беспощадно уничтожали бы французского врага:

Убей его! И Страшный Суд

Твой грех отпустит в пять минут

Поборники национализма усматривали в создании немецкого национального государства, в единении всей германской народности основу для преодоления всех стоявших перед Германией трудностей. Этому же служила имперская мифология и призыв к возрождению империи. Присущее национализму мессианское сознание и вера в избранность, превращение национализма в религию, ядовитая ксенофобия и упования на «немецкого Наполеона», который железной рукой сотворит единое национальное государство, соединились во взрывоопасную идеологическую смесь. Прозорливо писал в 1848 г. консервативный австрийский писатель Франц Грильпарцер, что «путь современного человечества начинается с гуманизма, проходит через национализм и заканчивается зверством».

Однако немецкий национализм оказывался перед лицом неразрешимого противоречия: с одной стороны, у немцев, объединенных в единую нацию и государство, более высокое призвание, чем у остальных народов; с другой, — они не могут замыкаться в рамках своего национального эгоизма, а должны отдать все свои дарования на благо человечества. Не случайно «первый политический проповедник большого масштаба», берлинский теолог и философ Фридрих Шлейермахер выдвинул требование единства национализма и космополитизма, подкрепив его ветхозаветным «Так хочет Бог».

Берлинский историк Фридрих Рюс, германофильство которого соединялась не только с антисемитизмом, но и с франкофобией, старался внушить молодежи убеждение в «дьявольской порочности» французов. Вместе с филологом Фридрихом Якобсом из Веймара он принадлежал к тем профессорам, которые и с кафедры, и в печати беспрестанно обрушивались на «исконного врага». Видный публицист Йозеф Гёррес (1776–1848), который прежде восхвалял Французскую революцию, теперь в своем «Рейнском Меркурии» (издавался в 1814–1816 гг.) с не меньшим энтузиазмом осуждал «адскую шайку» французов как «воплощение абсолютного зла». Война против этого воплощения «всего презренного и дурного», по его словам, дала бы немецкому народу «радость отсутствующего единства». Педагог, основатель немецкого патриотического спортивного движения Фридрих Людвиг Ян (1778–1852) возглашал: «Германии на свой страх и риск нужна война, нужна кровная вражда к французишкам, чтобы расцвести во всей полноте своей народности…» Так была сформулирована программа юного немецкого национализма, получившая настоящее признание, однако, только позднее, в 1840–1870 гг.

Но Гёрреса и Яна превзошел Арндт со своей прямо-таки патологической одержимостью местью французам. Он постоянно призывал к «истреблению вредных французских паразитов», «всякого француза как изверга». Предупреждая возможные возражения, он восклицал: «Будьте прокляты гуманизм и космополитизм и тот вселенский еврейский дух, который их восхваляет!». Всякой космополитической терпимости Арндт противопоставлял свой националистический катехизис: «Я ненавижу всех французов без исключения во имя Бога и моего народа».

После успешных походов 1813–1815 гг. и двух поражений Наполеона, когда пол века спустя после великих сражений Фридриха II впервые были одержаны победы, прорвалось чувство триумфа, в котором открыто зазвучали шовинистические мотивы. Этим чувством был переполнен «Рейнский Меркурий» Гёрреса. Прусский ландвер маршировал назад на родину с песней:

Немецкий дух проснулся

И мир перевернулся!

Весна свободы

В 1812 г. Штейн развернул в России политическую деятельность как советник царя в борьбе против Наполеона. Свою позицию он характеризовал таким образом: «Я заявил уполномоченному царя, что мои намерения состоят отнюдь не в переходе на русскую службу, а лишь в стремлении полезным для моего отечества образом принимать участие в решении германских дел, которые возникли бы в ходе военных событий. Этим заявлением я сохранил за собой свободу действий в соответствии с моими убеждениями…»

Те немцы, которые в эти годы были полны свободолюбивых чувств, сражались против Наполеона на чужбине, в рядах армий других стран. Только Шарнхорст, подвергнутый опале, а затем призванный вновь, твердо держался на своем посту. И еще один человек прогрессивного духа — Вильгельм фон Гумбольдт — стал прусским министром.

Когда Наполеон в 1812 г. начал свой поход против России, в рядах его «Великой армии», насчитывавшей 600 тыс. человек, было 180 тыс. немцев из государств Рейнского союза, а также вспомогательный корпус, который Пруссия выставила согласно договору. В Санкт-Петербурге под руководством Штейна тотчас сформировался Немецкий комитет. Он выпускал обращения к немцам, служившим в наполеоновской армии, а также вел пропаганду среди немецких военнопленных, находившихся в русских лагерях. Час Штейна пробил в 1813 г. Жалкие остатки разбитой армии Наполеона покатились с ледяного поля битвы в России назад через Германию. Весь европейский континент содрогался под воздействием грандиозных событий, в ходе которых так бесславно померкло ослепительное сияние непобедимости французского императора. То был неповторимый исторический момент. Все зависело от того, сумеет ли Пруссия использовать слабость Наполеона и подготовиться к освободительной войне, прежде чем тот восполнит свои потери в людях и вооружении новыми рекрутскими наборами во Франции и государствах Рейнского союза. Уже был сделан первый шаг: генерал Йорк, командир прусского вспомогательного корпуса, входившего в состав французской армии, под нажимом Штейна и молодого Карла фон Клаузевица 30 декабря 1812 г. заключил Таурогенскую конвенцию с русским генералом Дибичем. В ней было записано, что корпус Йорка займет «нейтральные позиции» и будет ожидать дальнейшего решения прусского короля[104].

В январе 1813 г. Штейн поспешил в Кёнигсберг: Йорк должен был отказаться от нейтралитета и перейти к открытому выступлению. Штейн потребовал от генерала немедленных действий против Наполеона, независимо оттого, какова будет воля прусского короля. Штейну удалось преодолеть внутреннюю раздвоенность Йорка, который в действиях на свой страх и риск видел попрание всех понятий о долге повиновения прусского офицера своему королю. Штейн увлек за собой колеблющегося Йорка. Йорк призвал народ Восточной Пруссии к оружию. В духе взглядов Шарнхорста в соответствии с планами Клаузевица был сформирован восточнопрусский ландвер. Неповиновение Йорка не помешало, однако, тому, что вскоре он начал воевать против Наполеона уже с согласия короля, а позднее был возвеличен прусской историографией как истинный герой 1813 г. и назван более выдающимся деятелем, чем Штейн. После победы в битве при Вартенбурге Йорк получил в качестве добавления к своей фамилии название этого города.

После выступления Йорка пламя восстания стало перекидываться из Восточной Пруссии в Силезию и Бранденбург. 28 февраля 1813 г. в Калише Пруссия заключила союзный договор с Россией. Российско-прусский союзный договор заложил основы шестой антифранцузской коалиции. Через месяц, 16 марта, прусский король объявил Франции войну. На следующий день он обратился к населению Пруссии с воззванием «К моему народу!», в котором призвал подданных к восстанию против Наполеона. Оно вызвало массовое воодушевление, подогреваемое потоком изданий антифранцузской и националистической литературы. Участвовать в этом не гнушался ни один из немецких мыслителей или писателей. Исключением являлся космополит Гёте, который демонстративно продолжал носить полученный от Наполеона орден.

Освободительная война против Франции стала поистине национальной войной. Правда, в пропрусской историографии долгое время жил миф о том, что «король призвал, и все, все пришли». На самом деле Фридрих Вильгельм III с его нерешительным и боязливым характером колебался так долго, что прусские генералы стали подумывать о необходимости его отречения. Так что на войну пришли уже почти все, прежде чем появился сам король. Немецкое национальное восстание охватывало в основном территорию Пруссии. В государствах Рейнского союза население сохраняло лояльность по отношению к Наполеону. Локальные волнения вспыхнули в Берге и Вестфалии, но они были быстро подавлены.

Правда, Штейну не удалось добиться включения в обнародованный в Калише русским царем и прусским королем манифест о войне против Наполеона пункта о том, что государи Рейнского союза лишатся трона, если в течение шести недель не повернут армии против французского императора. Однако Калишский манифест обещал населению Пруссии и всем немцам свободу и независимость в новой Германской империи. Во всей Восточной Пруссии добровольцы спешили выступить против Наполеона, и самым мощным стимулом для них было именно это обещание свободы. Наблюдатели того времени усматривали в этом восстании народа Пруссии против Наполеона взрыв «испанского духа».

Число участников шестой коалиции росло. К России и Пруссии присоединились Англия и Швеция. Скорость разгрома Наполеона во многом зависела от позиции Австрии. После некоторых колебаний, в августе 1813 г. она присоединилась к коалиции. 16–19 октября 1813 г. под Лейпцигом произошло самое крупное и кровавое сражение той эпохи — «Битва народов», которая закончилась победой коалиции. Остатки «великой армии» отступили к Рейну. Наполеон лишился власти над многими частями своей империи. Развалился Рейнский союз. Германские государства одно за другим присоединялись к коалиции. Последней это сделала Саксония. Власть Наполеона над Германией была окончательно им потеряна.

В конце 1813 г. союзные армии подошли к Рейну. В очередной раз Наполеону предложили мир, от которого он вновь отказался. Французский император еще надеялся, что ему удастся переломить ход войны и добиться максимальных уступок. Союзники начали войну на территории Франции. Чтобы укрепить коалицию и наметить контуры будущего мирного договора, 1 марта 1814 г. в Шомоне (небольшой город во Франции) был заключен общий союзный договор. Его подписали представители четырех государств — Англии, Австрии, Пруссии и России. Союзники договорились продолжить борьбу с Францией до окончательной победы. Англичане брали на себя обязательство по финансированию армий коалиции, а остальные державы обязывались выставить против Франции армии по 150 тыс. человек. Шомонский трактат явился смертным приговором наполеоновской империи. Отдельные статьи трактата определяли принципы послевоенного устройства Европы и намечали решение конкретных вопросов. Договоренности, достигнутые в Шомоне, были подтверждены на Венском конгрессе.

Следует подчеркнуть особую прусскую линию в этот период. Пруссия как была, так и осталась родиной национального движения, и 1813 год стал годом рождения современной германской (прусской) армии, а Освободительная война 1813 г., проходившая при ведущем участии Пруссии, — событием, послужившим начальным шагом к созданию первого немецкого национального государства. Учрежденный в 1813 г. орден «Железный крест» стал высшей военной наградой Германского рейха.

Антинаполеоновские освободительные войны стали ключевым событием немецкой национальной истории. Для определения сути их национального характера нужно отметить три аспекта:

1. Антинаполеоновские освободительные войны дали мощный импульс к образованию немецкой нации. Образованные слои, уже выработавшие к тому времени свое национальное самосознание, искали и находили в них возможность утвердиться как политическая сила, и новые слои народа присоединились к национальной общности. Немцы впервые почувствовали, что выступают единым народом. Однако не было объединяющей политической программы, не было выдвинуто требование суверенитета народа, и немецкое национальное государство в лучшем случае оставалось далекой мечтой.

2. Земельный патриотизм и впредь продолжал играть решающую роль в деле образования немецкой нации. В своих политических ожиданиях немцы ограничивались стремлением к установлению конституционного устройства и обретению современных гражданских прав в рамках отдельных немецких государств, и важно понять, что это представляло собой часть процесса становления немецкой нации.

3. Французская революция и владычество Наполеона представляли для Германии в национальном отношении особый вызов. Не только в том, что касалось национального движения, но и в отношении ранних форм национализма между обеими нациями происходило значительное взаимодействие.

Германия в 1815 году

Французская революция и эра Наполеона повлекли за собой крупные перемены не только для Западной, но и для немецкоязычной Центральной Европы. Уже многие современники сознавали, что в 1815 г. был преодолен эпохальный рубеж.

Начало новой эпохи на немецкой земле можно определить довольно точно — 1800 г., когда в ответ на военную экспансию Франции немецкие государства приступили — чтобы не погибнуть — к оборонительной модернизации и осуществили ряд важных политических реформ. В 1809 г. Карл фон Клаузевиц отмечал, что Европа не могла миновать большой революции, кто бы там ни вышел победителем, и что только короли «с их правительствами», которые «могут действовать в духе этой великой Реформации и сумеют сами подталкивать ее, удержатся у власти!». Это и был основной принцип «революции высшего чиновничества», которое как в Рейнском союзе, так и в Пруссии провело множество законодательных реформ сверху, чтобы не только избежать участи французской монархии, но и лишить власти «автократический абсолютизм» в собственной стране. Полностью осознавая свою «воспитательную диктатуру», высшие берлинские чиновники, например, полагали, что с конца XVIII в. прусская бюрократия осуществила те действия, «которые в других странах приписываются народным представителям». Еще в 1819 г. Карл Фридрих фон Бойме, бывший канцлер, а потом министр законодательных реформ, констатировал, что «в Пруссии власть сама устранила реформами те недостатки системы и управления, которые в других местах приводили к революциям».

Политическая стратегия «оборонительной модернизации» являлась в первую очередь продуктивным ответом на чудовищное давление, оказывавшееся на германские государства со стороны революционной и наполеоновской Франции. Германия стремилась к «ограниченному изменению системы, чтобы предотвратить далеко идущий переворот в политических, социальных и экономических структурах власти». Она могла питать надежду на выживание только в случае решительной реформы традиционного жизненного мира и преодоления относительного отставания от Запада. Эрнст Мориц Арндт, тогда реформатор по увлечению и франкофоб по призванию, еще в 1814 г. сделал такое признание: «Я был бы очень неблагодарным человеком, а к тому же и обманщиком, если бы не признал открыто, что мы бесконечно многим обязаны этой дикой и безумной Революции, она извергла богатейший взрыв духа, она донесла до голов и сердец идеи, оказавшиеся самыми нужными для будущего и, постигая которые, еще 20–30 лет назад большинство людей содрогалось от ужаса. Она ускорила тот процесс духовного брожения, через которое мы должны были пройти как через наше чистилище, если мы хотели дойти до небесных врат нового мира. В будущем мы сами окажемся виноватыми, если не сумеем удержаться на золотом среднем пути, который может провести нас через политические опасности между бесконечной теорией и ограниченной практикой».

Южногерманской «революции сверху» удалось врасти в процесс модернизации, а благодаря этому сохранить монархию и значительную часть традиционных общественных структур. На базе этой консервации они существовали и весь XIX век. Поэтому было бы ошибочно рассматривать новаторские законы модернизации как деяния буржуазных администраторов. Напротив, среди реформаторов было много дворян, а на ключевых постах чаще всего находились просвещенные и образованные аристократы, которые, понимая неотвратимость преобразований, сами проводили их, хотя в некоторых случаях и тормозили или же делали значительные уступки своим консервативным собратьям по дворянскому сословию.

Несмотря на успехи, не следует преувеличивать масштаб непосредственно произошедших изменений. Стойкое сопротивление старых институтов и отдельных общественных групп ослабляло реформы, препятствовало их проведению, иногда даже пресекало их в зародыше. К тому же, реформы не только наталкивались на имевшиеся и трудно преодолеваемые барьеры, но и само их проведение, как любая политика, влекло за собой сложные и непредвиденные проблемы. Ввиду широких замыслов, связанных с поставленными задачами, руководящие реформаторы считали необходимым жесткую централизацию.

Неизбежным следствием централизма и этатизма оказался многократно хулимый бюрократизм. Но кто иной, кроме хорошо организованной и всемогущей администрации, мог обеспечить политически действенную эффективность государства? Централизм, этатизм и бюрократизм взаимодействовали в деле уничтожения многочисленных традиционных, хорошо известных и проверенных структур; они мелочно опекали подданного на его пути к лучшему будущему; бесчисленными предписаниями они душили и без того робкую инициативу отдельного человека или групп людей, администрация игнорировала даже скромные пожелания, если они могли помешать ее решениям.

В целом 1807–1821 гг. — весьма успешный период осуществления в Пруссии политики реформ по преобразованию аграрного общества и аграрной экономики. Однако нельзя не заметить, что компромиссы и малодушие прусских чиновников часто серьезно умаляли результаты реформ. Были и откровенные провалы. Пропасть, лежавшая между реформаторскими замыслами и стойкими устаревшими традициями, поглотила немало умно и смело задуманных проектов. Но в реформах, бесспорно, было намечено множество направлений в будущее, даже если эти реформы застревали на полпути или проваливались. Их целевые установки становились критерием для оценки дальнейших дел.

Германская оппозиция Французской революции

На рубеже веков оказалось, что, несмотря на географическую близость Германии к Франции, демонстрировавшиеся последней столь яркие революционные успехи ни в одном из германских государств не привели к революции снизу. Из опасения переворотов власти во многих местах проводили усиленную превентивную политику. Немецкий Старый порядок чувствовал себя в состоянии конфронтации с Французской революцией. Земельная реформа во Франции поставила под вопрос традиционное аграрное устройство восточнее Рейна. Антисословное французское законодательство подрывало социальную иерархию в Германии. Под влиянием революционных идей идеологической атаке подверглись церковные вероучения, а абсолютистскому, бюрократическому, военному аппарату в Германии были противопоставлены идеи свободы и равенства, принципы конституции и новый политический порядок. Идеал политически гомогенной и суверенной нации был явно более привлекательным, чем действительность многонациональной империи с ее феодально-сословным плюрализмом. И все же искра Французской революции не разожгла пламени революции немецкой. В Старой империи ситуация так и не достигла того напряжения, при котором мог бы реализоваться революционный потенциал.

Немецкое дворянство слишком прочно было связано с управлением, армией, дипломатией — короче, с государственной службой и придворной жизнью. К тому же в сфере местного господства положению дворянства обеспечивалась такая надежность, что у него не было повода поддерживать враждебные монархии силы. Городское бюргерство в большинстве своем было архиконсервативным, жители в городах Восточной Германии привыкли к зависимости. С 1789 г. в разных городах — в Боппарде, Трире, Кобленце, Кёльне и Ахене — вспыхивали волнения, но сотни и сотни городов оставались спокойными. Мелкая буржуазия играла в политике минимальную роль. Немногочисленные западногерманские «капиталисты» представляли собой все что угодно, кроме политически опасных личностей.

Что касается немецких якобинцев (намного лучше большинству из них подошло бы название «республиканцы»), то так называли представителей разных левых движений — от умеренных сторонников конституционной монархии до поборников республиканизма. Это были крохотные гетерогенные группы. Всех их связывало недовольство старым порядком. Некоторые горячие головы призывали к революции, но они образовывали ничтожную часть внутри и без того немногочисленного меньшинства.

Вероятно, Париж не смог бы завершить исторический разрыв с феодализмом без охвативших всю Францию восстаний крестьянства, как и большевикам без крестьянской революции едва ли так быстро удалось бы свержение царизма. Локальные крестьянские волнения после 1790 г. вспыхивали и в ряде германских земель. От Рейнланда до Мекленбурга, от Саксонии до Силезии бунтовало сельское население, вдохновляемое на борьбу за «доброе старое право» известиями о французских событиях. Широкого распространения эти движения не получили, но местами складывалась весьма напряженная ситуация. Так было, например, в Саксонии, где войска кроваво подавили восстание примерно 10 тыс. крестьян, и в Силезии. В правовом отношении западноэльбские и южногерманские крестьяне находились в лучшем положении, чем французские: 90% из них являлись владельцами дворов, во Франции таковыми были всего лишь 35%. Существенным фактором была и многовековая, религиозно закрепленная верноподданическая немецкая ментальность, ставшая преградой для проявления открытого неповиновения. Наконец, низшие городские слои в Германии были еще далеки от желания политических конфликтов. Мелкий, пусть и бедный, бюргер в большинстве немецких городов — а это были маленькие городки — чувствовал себя пока вполне уверенно.

Таким образом, в конце 80-х гг. XVIII в. в империи существовал довольно слабый революционный потенциал по сравнению с Францией. В крупных немецких государствах с попытками революционных выступлений властям удалось справиться. Не смотря на потерю доверия к монархии и ее политический кризис, в германских государствах структуры управления, церкви, армии, университетов и сама старая идеология устояли и после 1789 г.

Часть третья.