— Привлекут тебя, мать, за то, что срубила сад, — с сочувствием сказал солдат, со смаком доедая яблоко.
— Э, сынок… Дальше могилы меня привлекать уже некуда.
И глаза опустив на босые ноги, мокрые от росы, с приставшими листочками мокрицы, более себе, чем кому-то, сказала раздумчиво:
— Да и то сказать, нажилась я тут сама с собой. Накуковалась…
С этой вот самой поры, по утрам, когда клекот колодочный тишину будоражит, за калитку выходит старая женщина и колонну немцев поджидает с озабоченным видом, будто сказать собирается что-то важное и неотложное.
— Гутен морген, матка! — негромко приветствуют пленные.
— Гут, гут, — отвечает раздумчиво. — Трудиться пошли? Идите, идите, раз натворили такого. Эту войну вы надолго запомните… И маткам вашим, и бабам больно достанется эта наука.
И крестит их вслед:
— Помилуй их, Господи, и сохрани. И прости супостатов несчастных. И меня, грешную, прости, если что не так делаю…
Велосипед
Была у дяди Вани заветная мечта: когда-нибудь приобрести велосипед свой собственный! С детства мечта эта в нем зародилась, с той самой поры, когда по бульвару Дворянскому прокатываться стала барынька на дамском «Диаманте», на глазах вечерней публики и фабричной ребятни.
То был не просто велосипед какой-то заграничный, а лунная красавица на двух колесах, с ободьями зеркальными и спицами из солнечных лучей.
От заднего щитка, колесо с двух сторон закрывая, радужная сетка натянута была с бахромою белой, как снег. А рама белизной искрилась, будто мрамором белым отделана. И вся эта прелесть на солнце сияла красотою нездешней.
И барынька-девочка, под стать велосипеду, вся в белом, восседала, как на троне, и плавно ехала, как будто бы парила, не наделяя никого вниманием надменным.
Но мальчика фабричного, что так открыто ею любовался, — приметила. И всегда, на дорожку бульвара въезжая, сначала его находила глазами на ограде чугунной, рядом с тумбой афишной. А когда его не было там, огорчалась болезненно.
И вот, довольная прогулкой и собой, однажды перед ним остановилась. И улыбаясь из-под шляпки белой, спросила голосом приятным и негромким:
— Мальчик маленький, я тебе нравлюсь? Да, мальчик?
И маленький Ваня ответил с восторгом:
— Да! Очень! Только багажника нету зачем-то!..
— Багажника?.. Ах, багажника… — увядая улыбкой, потускнела красивая барынька и домой повернула.
А для мальчика Вани бульвар опустел без ее «Диаманта».
— Надо же! — дядя Ваня в усы усмехается. — По ранению все позабыл, что было со мной на войне. Почти все позабыл, а что в детстве случилось — до подробностей помню. Вот какие дела!..
В Германии он отыскал «Диамант», о котором мечтал, но домой привезти помешало ранение тяжкое. А мечта поднялась еще выше и воплощаться уже не хотела в те поделки шаблонные, что стояли сейчас в магазинах. Удалилась мечта навсегда, оставив лишь почтение особое к деталям и узлам велосипедным.
В сарайчике копился инструмент от колуна и кувалды-балды до заморского штангенциркуля. А по стенам и в ящике в углу — велосипедные детали разных марок собирались.
Сколько б еще копилось это все, да на совете семейном решили поросенка завести.
Освобождая сарай, дядя Ваня раздал инструмент, а Сережке сказал, указав на детали, по стенам висевшие:
— Из этого всего велосипедного, может быть, хоть один соберете…
Сережка и вся ребятня из бараков кинулись два собирать, но родился один, да и то без щитков получился.
Одуревший от счастья, Сережка пустился гонять меж бараков, а за ним, забегая на грядки и клумбы цветочные, ребячья ватага неслась да щенята ничейные, с еще не окрепшим, визгливым лаем, пугая кур и сонных кошек.
Дядя Ваня с Пахомычем улыбались, на кутерьму эту шумную глядя.
Притихший и пасмурный подошел к ним Валерик.
— А ты почему не кричишь и не бегаешь, а? — Пахомыч спросил.
— А я не умею кататься, — признался Валерик.
— А что там уметь! — дернул плечом дядя Ваня. — Вот как все откатаются — и поезжай.
И Валерик решился. Когда все откатались, отбегались, и Сережка, довольный и потный, повел велосипед в сарайчик, Валерик за руль ухватился:
— А я когда буду кататься?
— А ты ж не умеешь!
— И теперь мне всю жизнь не уметь!
— Всю жизнь, всю жизнь… — стушевался Сережка напором Валеркиным. — До педалей еще не дорос!
— И Толян не дорос, а катался!
— Он умеет и ездил «под раму».
— И я буду «под раму!» — решился Валерик, будто этот прием езды, стоя на педалях, сам собою научит любого на мужском велосипеде.
— Под раму, так под раму, — вздохнул Сережка. — Закатывай штанину, да быстрей. Так и быть, один круг пробегу, а то некогда мне.
«Знаем, куда тебе некогда! Сначала чуб прилизывать будешь, потом штаны гладить с мылом, и бежать в спортзал, где Валечка-гимнастка тренируется. А мне только кружочек…»
— Ну, что ж ты копаешься! Некогда мне!
Валерик смолчал. За руль ухватившись, он встал на педали.
«Боженька миленький, помоги!.. Здорово как, и не страшно почти, когда рядом Сережка и держит рукой под седло! Эх, бабушка Настя не видит и мама! И за нами никто не бежит. За другими дак бегали… Ой, как быстро кончается круг!»
— Все! — подтолкнул напоследок Сережка в надежде, что мальчик сам остановится.
Валерик и начал тормозить, крутнув педалями назад, но цепь слетела, а стежка, такая знакомая, неожиданно вниз наклонилась, толкнув велосипед вперед.
Замешкался Валерик, не соскочил на землю вовремя, а велосипед, набирая скорость, по стежке среди кустов на улицу рванулся, с каждым метром свой бег убыстряя!
— Стой! Нельзя на улицу! Голощапов оштрафует, что без номера!
«Это не я! Это все он!» — хотел было крикнуть Валерик, да страх дыхание перехватил.
Велосипед по камням и вымоинам стежки летел прямо в узкий прогал между красно-кирпичным столбом калитки неправильной и громадным кустом сирени.
— Остановите меня! — в панике Валерик закричал. Соскочить с велосипеда на скорости уже страшно было. И бросить машину жалко: вдруг рассыплется на те железки, из которых ее сегодня собрали!
Валерик слышал шлепки босых ног за собой и какие-то крики бегущих, а велосипед летел все быстрей, и в сторону свернуть кусты мешали.
— Ну, звезданусь сейчас, мамка моя! — всему свету закричал Валерик, и жутко ему стало от собственного крика. И только глаза успел закрыть перед веткой, стебанувшей по лбу, как пулей вылетел на улицу.
Открыл глаза: перед ним колонна пленных плелась с работы.
— А-ай! — успел прокричать Валерик, как был подхвачен на лету с велосипедом вместе.
— Вот это да! — вздохнул он с облегчением, переходя от испуга к радости. Все очень быстро свершилось, как прыжок с прибрежной ивы в зеленую темень воды.
Ребята увели велосипед, а Валерика немцы обступили:
— О, братишка!
— Братишка ходил таран дойче колонна!
— Здарова! — сказал ему Фриц и руку подал, улыбаясь.
— Здравствуй, — ответил Валерик, как равному.
— Ах, либер Готт! — подошел к нему Бергер. — Так ездить нельзя: можно нос разобешь! — добавил он строго и пальцем погрозил, но глаза улыбались при этом.
Даже сержант конвоя усмехнулся, крутнув головой. И, гимнастерку под ремнем оправив, по-домашнему просто скомандовал:
— Ладно, пошли, а то жрать охота!
И колонна построилась быстро, и под свою сыпанину шагов потекла восвояси.
— Ауф видэрзеэн! — помахали Валерику немцы.
— До свидания! — поднял руку Валерик.
Своему освобождению от надуманных страхов он тихо радовался, немножко чувствуя себя героем.
И заметил Валерик, что у охранников вместо карабинов наганы в кобурах затертых. И опять самый тяжелый наган Ибрагиму достался. Вон как тяжко идет Ибрагим, припадая на ногу нагруженную. И ремень поясной отвис под тяжестью нагана: так и гляди, что вниз соскользнет, а там и штаны за собою потащит!
И засмеялся Валерик, без штанов Ибрагима представив.
— А напылили! Что тебе стадо прогнали! — пробурчала какая-то тетка с ридикюлем обшарпанным и вуалью на шляпке. — Все нянчимся да цацкаемся с ними! Перестрелять бы сволочей, как они нас убивали!.. Будьте вы прокляты, гады! — вслед им плюнула тетка.
А Валерик насупился от обиды на тетку «ругачую».
Гроза и гость нежданный
В тот вечер случилась гроза. Валерик с ногами сидел на кровати, с восторгом и страхом смотрел, как под ливнем и ветром к земле приседали кусты за окном и белыми громами молний лопались черные пропасти туч.
— Красивая нынче гроза, да, сынок? — подсела к Валерику мама.
— Да… Только строгая очень и страшная, будто бомбежка.
— Бомбежку еще не забыл?
— Не забыл. Она забываться не хочет. Когда буря или гроза…
— «Или гроза», — целует сына в макушку. — Пропах ты костром и болотом. Надо голову завтра помыть. И сходим в кино…
— И купим ситра и мороженого!
— И мороженого, тормошитель ты мой. Господи, как хорошо, что ты есть у меня. Как бы я жила одна?..
— Работала б…
— Работала!
И тут кто-то в дверь постучал. Бесцеремонно, с расчетом на грохот грозы.
— Кому-то плохо опять. И бегут все сюда. Ведь уже не война, а бегут по привычке. А у нас валерьянка вся вышла…
Мама встала с кровати и свету прибавила в лампе. Откинув крючок, она дверь отворила и в темень спросила:
— Кто там? Идите сюда. За валерьянкой, наверно? Я бутылочку бабушке Проне отдала… Да под ноги смотрите, а то половицы у нас провалились…
Из ночной темноты коридора на маму надвинулся череп с глазницами впалыми и оскалом зубов металлических. Словно ожил тот череп и с будки сошел трансформаторной.
— Господи, Боже Ты мой! — отшатнулась она от двери. — Да у нас и подать-то вам нечего, — с испугу сказала неправду, приняв пришельца за позднего нищего.
Валерик готов уже был отдать яблоко, что под подушкой лежало, как страшила покашлял в кулак и сказал приглушенно: