— Русские пришли, — в тишине возникшей кто-то прошептал, и все устремились глазами в открытый проем двери.
«Так близко я их никогда не видел, — отметил Фриц. — Эти без оружия и касок. Зачем они здесь? И для чего на них фартуки черные?»
И понял, зачем на них фартуки, когда русские стали раненых немцев сносить на кузов ЗИСа и укладывать, а тех, кто еще мог сидеть, усаживали спиной к кабине.
Когда эти русские подошли к нему, перекинулись парой слов, повернули на правый бок, Фриц поморщился: такой аммиачный запах старой мочи и сладковатая вонь гниющей раны шибанул ему в ноздри! Ко всему привычные русские умело положили его на брезент и на кузов ЗИСа отнесли. И жестами Фриц попросил, чтоб и его посадили спиной к кабине. И тут он почувствовал острую боль, когда одежда с кожей стала отдираться с ягодиц и спины, разъеденных мочой. И он опять провалился куда-то…
Чтобы всех увезти одним рейсом, тех, кто еще мог сидеть, усадили спиной к кабине. Остальных уложили в ногах сидящих. Подняли задний борт и небыстро поехали.
И тишина улеглась на пепелищах деревни сожженной.
И красно-красное солнце уходит к закату. Тает зной. Отдыхает земля. Чище воздух от пыли осевшей. Ни единого звука пичужки пернатой — всех разогнала война.
А Фрицу не верится, что смогли эти русские уничтожить такую армаду новейших танков, штурмовых орудий и то неимоверное множество легких «хетцеров» — истребителей танков, на одном из которых он наводчиком шел в свой последний бой и уцелел, удивительно счастливо! В тучах пыли, не различая дороги, а скорей по наитию, вел механик машину в общем потоке ревущих громадин. Экипаж в напряжении смотрит в щели, забитые пылью. Ждет удара снаряда русского. И вот он! От удара мощнейшего машина содрогнулась и, теряя гусеницу, завертелась на месте, зарываясь в землю катками. Подставив борт огню русской артиллерии, машина заглохла.
«Экипаж покинул машину, превысив скорость, отработанную на занятиях!» — Фриц с улыбкой вспоминает этот случай и продолжает удивляться: а куда же с танка делся экипаж? На броне он один оказался. Не рискнул нырять в тучу пыли, чтобы раздавленным быть, стал ждать, на удачу надеясь.
И тут ветер подул боковой, и Фриц разглядел, что танков армада топчет ниву созревшей пшеницы.
Он тут же с брони соскочил и в сторону, что было духу, пустился и чуть на трассу курсового пулемета не нарвался! И внезапно упал, теряя сознание…
«Скорей всего, что наши отошли для перегруппировки сил», — успокоил себя и с облегчением почувствовал, что рана, неосторожно потревоженная русскими, тоже успокаиваться стала. И он опять ушел в забытье, убаюканный жалобным стоном машины, ползущей на скорости малой.
В таком состоянии ехал какое-то время, пока в ноздри ему не вошел отрезвляющий запах недавнего боя: смрадный запах горящей резины, смазки, запах взрывчатки и сгоревшего пороха. К этой мешанине запахов, которую лучше назвать вонью, четко примешивался запах мяса горелого и запах крови.
И Фриц открыл глаза:
— О Готт! — у него невольно вырвалось, когда перед ним развернулось пространство большое, как степь, уставленное танками в стихийном беспорядке. И он узнал «пантер» своих и «тигров». Узнал и «фердинандов», в растоптанном кустарнике застывших.
«Эти «фердинанды» нашего 654 тяжелого батальона истребителей танков!» — с горечью узнал он свои боевые машины, словно своих камрадов, павших смертью героев, увидел. А вон там, за русскими «тридцатьчетверками», на выезде из воронки, ствол орудия в небо задрав, застыло мощное изделие «штурмгешютц» — штурмовое орудие на базе танка. А рядом легкий истребитель танков «хетцер» с потерянной гусеницей… И русские «тридцатьчетверки», «самоходки»…
Он тупо смотрел на поле побоища, наполняясь обидой жестокой. И фюрера слова, озвученные накануне наступления, сами собой в мозгу заговорили: «Мои солдаты! Колоссальный удар, который будет нанесен сегодня утром советским армиям, потрясет их до основания…»
Рядом сидящие раненые издавали какие-то звуки, не в силах сразу оценить, что здесь происходило.
В этой операции вермахта все нацелено было на уничтожение русских танков. Многие артиллеристы с полевых орудий были переподготовлены и включены в экипажи новейших танков и самоходных штурмовых орудий, таких как «штурмгешютц», у которых почти не было боеприпасов осколочно-фугасного действия. Были только боеприпасы для уничтожения танков противника.
«И русские такую же цель имели, но они подготовились лучше. А главное в том, — теперь соображает Фриц, — что у русских была уверенность в свою победу. А мы уверенность былую в боях проигранных оставили».
Дымкой тяжелой подернуто поле побоища в красно-кровавом закате вечерней зари. Пространство от края до края заполнено гулом русских тягачей, кузнечным звоном молотов, голосами солдат, что там и сям снуют вокруг бронированных сотворений человеческого разума, теперь убитых, изувеченных, сожженных…
Объезжая воронки, машина ползет по дороге сквозь поле сражения. Рядом с Фрицем молодые солдаты потрясены и молчат, наблюдая, как русские стаскивают в воронки убитых немецких солдат. От усталости и однообразия бесцеремонно творят свое дело могильщики, не заботясь, в каких позах трупы засыпаны будут землей.
А вот ремонтники русские уже развернули мастерские на колесах и восстанавливают все, что можно оживить в условиях походных, в том числе и трофейную технику.
— А гордость Германии, наши лучшие танки, переплавят на русскую сталь! — слабым голосом Фриц сокрушается, старается для немцев молодых, передать им свое состояние. — Как это больно видеть и сознавать! Теперь уж многие поймут, что на полях под Орлом и Курском была убита последняя надежда немцев на победу в этой войне…
Поникшие немцы молчать продолжают, не отрывая глаз от застывшей картины, где дней несколько тому назад махины стальные убивали друг друга яростно.
Но вот машина остановилась, и молодой шофер, еще мальчишка, из кабины выпорхнул и, на бегу пилотку поправляя на голове, наголо остриженной, к ремонтникам помчался.
«Вот сейчас бы ударить по этим иванам-ремонтникам бризантным снарядом!» — с горькой обидой и злостью от своего бессилия, зашевелился во Фрице артиллерист. Он знал хорошо свое дело. И сколько было боев, где он этот снаряд применял! Но первый бой, скорей похожий на убийство безответное, запомнился ему, наверно, потому, что до коликов пришлось смеяться! Его накануне взяли из пехоты и, по-фронтовому быстро, показали, что надо и чего не надо делать у орудия. И потому он все еще подвержен был восторгу, видя убийственную мощь артиллерийского огня.
То было в 41-ом, в июне, когда остатки разбитых дивизий Красной Армии вырывались из окружения. Русские бежали к лесу по открытому полю, а его орудие из засады било по ним бризантными снарядами. От души тогда смеялись немцы, наблюдая в бинокль, как падают и кувыркаются русские и корчатся в конвульсиях, пораженные разрывами у них над головами…
«Да, в первые дни войны мы могли себе позволить подобные выходки для смеха. Но потом боевое везение стало нас покидать все чаще… И мы сначала понять не могли, что это возмездие идет за нами…»
Мальчишка-шофер от ремонтников вернулся, восторгаясь трофейным пистолетом. И так, и этак вертел его в руках и наконец в траву куда-то выстрелил несколько раз перед тем, как четвертым по счету в кабину вскочить.
«Walther P38, калибра 9 миллиметров», — узнал он пистолет, что мальчишка-шофер добыл для забавы. И уточнил машинально:
— 8 патронов, прицельная дальность 50 метров. Такой самый был у меня до ранения. Лучший пистолет войны, если не считать русского «ТТ».
Объезжая воронки, машина куда-то все ехала, удаляясь от поля невиданной битвы. Несмотря на ухабы, Фриц пытался дремать.
И вот неожиданно, только сейчас, осознал, что эта машина не просто идет к своей цели, она увозит его из войны!
И такая тоска навалилась по тому, безвозвратно утраченному! Жестокому! Беспощадному! Но по своему родному, армейскому миру, в котором варился он почти пять лет!..
«Фрица Мюллера вспомнят еще!» — подумал он о себе со значением. И гордость почувствовал, и осознал, какого солдата матерого в его лице германский вермахт потерял.
А проезжая останки обуглено-черных строений какой-то деревни, подумал безрадостно: «Русские меня заставят жить, чтобы на каторжных работах до смерти уморить!»
И надежда затеплилась: если выживет в русском плену, то уж точно увидит Фатерланд!
«Бабуля, а сколько на небе богов?»
— Бабуля, а Иисуса Христоса…
— Не Иисуса Христоса, а Иисуса Христа.
— Ну, Иисуса Христа кто распинал? Фашисты?
— Не фашисты, а тож супостаты подлейшие… Царь Ирод и слуги его. А Пилат все сидел и глядел.
— А почему «Пилат» ты говоришь? Надо «пират» говорить, — поправляет бабушку Валерик.
А бабушка на это улыбается:
— Пират — это разбойник, а Пилат — это имя начальника воинского.
— Бабуля, а Иисуса Христа они как распинали? Прибивали гвоздями? Прямо в руки и ноги? Как Витю Кононова немцы?
— Так, внучек, так. Но партизана Кононова Витю на земле распяли. К земле пригвоздили штыками. И в рот ему кол забили, чтоб палачей своих немецких не пугал батюшкой Сталиным.
— А Иисусу Христу тоже забили кол?
— Нет, внучек ты мой, не забили. Бог-отец приказал одной мухе, чтобы села на лоб Иисусу Христу. Она так и села, а палач муху принял за шляпку гвоздя и не стал туда гвоздь забивать.
— Муха та молодец! А зачем тогда мы убиваем липучками мух?
— Дак теперь уже мухи не те! То были библейские мухи, старинные, — с почтением к мухам библейским бабушка пальчик вверх заостряет и со значением продолжает: — Больше наших были те мухи. Гораздо больше!..
— Бабуля, а сколько на небе Богов?
— Бог на свете один, внучек ты мой, — ласково бабушка Настя внушает и по головке Валерика гладит.
— Совсем-совсем один?
— Да, совсем один. Бог единый для всех, только в трех ипостасях: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святый!