— И что тебе ныне говорено, так над тобой и сотворим!
Тут Ермолаю припомнился его недавний разговор с женщиной, и он понял, что озорники приняли его за приезжего священника. Он рассмеялся:
— Вы никак думаете, что я ваш батюшка? Ошибаетесь, человеки вы мои! Я ищу Никанора Оглоблина. Может, знаете такого?
— Так бы сразу и сказал, — произнёс старший из мальчиков, всё ещё недоверчиво приглядываясь к Ермолаю. — Видишь тот новый дом из сосновых брёвен? Там он и живёт.
Ермолай оглянулся на дом, что стоял на отшибе и весело розовел на солнце сосновым бревном. Радужно отливали слюдяные оконца.
— А ты не жених ли? — спросил один из мальчиков. — Не ходи. Окаянница даст тебе от ворот поворот.
— А кто это — «окаянница»?
— А Юлиания. Мачеха ейная.
— Я вижу, вы много знаете.
— А то...
Уходя, Ермолай слышал, как мальчики, смеясь, произносили «окаянница», «малоумка»...
19
Ермолая встретила недурная собой молодка с острой, недоверчивой приглядкой. «“Окаянница”, “малоумка”?» — припомнилось Ермолаю. Хороша слава! Ермолай сообщил о цели своего прихода, и лицо молодки радостно расплылось:
— Входи же, гость любезный! Никанор!
Ермолая провели в горницу, и вскоре туда пришёл человек лет пятидесяти с лишком, крепкий собой, с зачёсанными гладко волосами и мягким, неуверенным выражением в лице.
Ермолай изъяснил ему своё дело и подал кошель, полный монет. Никанор тут же передал его супружнице, и та, нетерпеливо отойдя в сторонку, тут же высыпала на накидку, покрывавшую сундук, содержимое кошеля. Тем временем Ермолай подал Никанору серёжки и колечко, добавив:
— Это для дочки.
Никанор поспешно, точно украл, спрятал в руке подарок и опасливо посмотрел в сторону супружницы. Но та считала монеты и ничего не заметила.
— Не позвать ли дочь? — спросил Ермолай. — Особливое поручение передал ей брат Игнаха.
Никанор оглянулся на супругу. Она к этому времени успела проверить деньги и о чём-то задумалась.
— Про то скажешь мне, — тихо проговорил Никанор и повернулся к жене: — Юлиания, я вот пойду гостя провожу.
— Ой, гостечка ж наш дорогой, я сейчас на стол накрою, сытóй тебя напоим. Пироги есть, рыба солёная.
Но Ермолай, сославшись на неотложные дела, повернул к двери.
Никанор вышел следом.
— Сказывай мне про наказ дочери.
— Велено с глазу на глаз. Или она у вас больная, что вы её взаперти держите?
Тут Никанор признался Ермолаю, что Юлиания приходится его дочери мачехой, и та никуда не пускает Ксению одну, даже в церковь. От женихов отбою не было, но в каждом женихе Юлиания умела найти изъян, а про Ксению пустила славу, что она «порченая».
— И тебе не жалко, если дочь вековухой останется?
— Как не жалко? В монастырь собралась. Видно, такая у неё доля. Что ж, без родной матери...
— Сама собралась или мачеха того хочет?
— А скорее, что и так...
— Ты сам-то или не отец?
— Что ж, видно, доля у меня такая...
— И видно, правду говорят: при мачехе и отец родной над дочерью не волен, а мачехина воля злее зла.
В ту минуту в окне показалось прекрасное девичье лицо. Ермолай невольно вздрогнул — так поразили его пронзительно печальные очи, напомнившие ему Ксению. Обе Ксении, и обе несчастливы. От Ермолая не укрылось, с какой горькой лаской оглянулся на дочь Никанор. Вдруг в лице его появилась словно бы какая-то решимость.
— Ну, коли сын мой передал тебе особливый наказ, приходи к заутрене в церковь Николы Ратного. Ксения там будет, и я при ней.
Никогда прежде не собирался Ермолай в церковь с таким волнением и не одевался с таким тщанием, как в то утро. Ночью спал плохо, заново передумывал свою жизнь. С новой тоской вспоминал о той несчастной Ксении и вновь ощутил в сердце болезненный толчок своей вины перед ней. Летуче пронеслась неожиданная мысль: «Не виноватить бы тебе, Ермолай, себя за то, что пройдёшь мимо новой повстречавшейся тебе беды!» И перед ним возникло девичье лицо в окне и глаза её, словно наперёд знающие что-то печальное.
К заутрене Ермолай пришёл загодя и недалеко от церковных ворот стал дожидаться отца с дочерью. Зоркими глазами отыскал их в толпе прихожан, идущих в церковь. Она была в тёмном платке и в старой, видимо материнской ещё, шубейке. Когда Ермолай приблизился к ним, она опустила глаза, и густые ресницы тревожно затрепетали.
Чтобы никто не мешал беседе, все трое отошли к церковной ограде.
— Поклон тебе, девица, от брата, — начал Ермолай. — Велел тебе особо, дабы зашла к невесте его Гликерии сказать, весной-де будет в Казани и сватов зашлёт.
— Всё сполню, как приказал братец, — прошептал её мягкий голос.
Она подняла глаза на Ермолая. Взгляды их встретились, и в них можно было прочитать:
«Ты по сердцу мне. Чаю твоего согласия пойти со мной под венец».
«И ты мне по сердцу, но у меня нет своей воли».
И как это бывало с ним в решительные минуты, Ермолай понял, что задуманное нельзя откладывать, что надо действовать под впечатлением минуты. Он повернулся к отцу Ксении:
— А тебя, Никанор, я прошу перед стенами святого храма — отдай за меня свою дочь!
Никанор словно бы мгновенно превратился в истукана, и молчание длилось довольно долго. Наконец он произнёс:
— Коли будет на то воля нашей матушки.
20
Придя из церкви, Ксения сразу затворилась в своей светлице и начала прислушиваться. Она знала, что отец станет выведывать у мачехи доброе мнение о Ермолае и сам похвалит его, а затем заговорит о сватовстве. Она не ошиблась. Вскоре послышался возмущённый, с подвизгиваниями голос мачехи.
В доме действительно назревал скандал, который позже и отозвался неприятностями.
Между тем началось всё тихо-мирно. У Никанора выработалась привычка разговаривать с супружницей лестно.
— Ты погляди, Юлиания, каков кошель прислал нам наш казак.
Юлиания отмахнулась: видела-де.
— Нет, ты погляди, с какой хитростью да мудростью сработан.
Она поглядела: шит бисером и золотыми нитями, а между ними светлые камешки солнцем отливают. Подумав, она сказала:
— Большие деньги за него дадут.
— Тебе бы все деньги. Радость-то не в одних деньгах. Я вот что думаю, Юлиания. Ермолай-то, что принёс поминки от сына, может нам в деле пригодиться. Он с воеводой знается.
Юлиания почувствовала, что супруг куда-то гнёт, насторожилась:
— Ты меня загодя не улещивай. Сказывай, что надобно!
— С тобой уже и потолковать об человеке нельзя! — Никанор сделал вид, что обиделся.
— А чего со мной о нём толковать? Постой-постой. Уж ты не жениха ли для Ксении присмотрел?
— А хоть бы и жениха? Чем нехорош?
Она посмотрела на него с гневной пристальностью:
— Тебе, я вижу, всё неймётся. Или ты мало обжигался? Одного сыскал — паскуда. Второй — и того хуже.
— Ты мне людей не паскудь! — взорвался Никанор. — И Ермолая не трожь! Его нам Бог послал!
Тут Юлиания и перешла на визг, стала кричать, что уйдёт к матери, что с ним не станет жить ни одна баба. Потом побежала к соседям жаловаться на падчерицу. Снюхалась-де с монахом. Кто-то посоветовал Юлиании разведать, что за человек тот Ермолай, и она понеслась в монастырь. Баба она была разбитная, могла хоть кого разговорить. Ей удалось узнать, какая дурная молва шла о Ермолае. Иноки-злодеи рады были случаю вновь его оговорить. Юлиания торжествовала, предчувствуя победу над супругом. Домой летела на крыльях. И, едва открыв дверь в горницу, не спросив супруга, закупил ли он беличьи шкурки, как собирался, и если закупил, то по какой цене, с ходу заявила:
— Чист есмь мой дом и непорочен, и лиходея твоего и на крылец не пущу!
И тут же выложила до кучи все грязные вести о Ермолае. И каково же было её негодование, когда Никанор веско возразил:
— Брешешь, баба! Либо тебе про другого человека сказывали. Ермолая сам владыка благословил на священство, ибо сей муж богобоязненный и чистый.
Юлиания приняла важный вид, уставила руки в бока:
— Вижу твоё малоумие, Никанор. Или владыке приносят все дурные вести? Или станут ему докучать доносительством на блудника и винопийцу?
— Дай срок, Юлиания, я доведаюсь, кто тебе наклепал на Ермолая. Сей муж достойный, Богом данный нашей Ксении.
— Богом данный дурка давний!
Видя, что криком ничего не добьётся, Юлиания ушла к матери, твёрдо заявив напоследок:
— С места мне не сойти, а речённого тобой Ксения не получит.
...Свадьба была словно бы краденая, уводом. Накануне Юлиания долго тешила себя надеждой не допустить замужества падчерицы, а когда планы её порушились, твёрдо упёрлась, чтобы не давать Ксении приданого. Не стеснялась и соседей, которые начали потихоньку осуждать её. И хотя молодые отказались от наследства, им не удалось избежать неприятной сцены. Юлиания сумела отравить последние минуты прощания Ксении с родным домом.
В тот день на землю лёг обильный снег. Ермолай на широких монастырских санях приехал за невестой. Пожитки у неё были невелики: постель, немного одежды да кой-какая посуда. Но Никанору вздумалось дать дочери сундук. Вот тут-то и вышла заваруха. Юлиания встала на пороге. Уж больно хорош был сундук, широкий, весь окованный, с добрым замком.
— Не дам! И всё тут...
— Не супротивничай, Юлиания! То приданое покойной матери Ксении.
— Всё одно не дам!
Кинулась на улицу, где Ермолай укладывал на сани узлы, закричала:
— Не трожьте сундука! К самому владыке пойду. Или дочь нашу не увозом берёшь?
В воротах соседних домов стали показываться соседи. А может, и правду кричит Юлиания и дочку «увозом» берут?
— Ты пошто в чужом доме захозяйнувал? Мы к тебе не назывались, а ещё и отбивались!
Но тут вышел Никанор. Чтобы не связываться с бабой, сундук оставил в горнице.