Гермоген услышал об этом от своего протопопа, но не поверил его рассказу и так разгневался, что хотел наложить на него епитимью. Однако понемногу остыл. «Искушения дьявола велики. Оттого ныне вся земля в смятении, — думал он. — Чего доброго, и государыня соблазнилась...» Совестливому Гермогену хотелось думать о несчастной царице, ушедшей в монастырь, только светло. Он знал, сколь она была нищелюбива, приветлива.
В тот день Гермоген вместе с другими членами освящённого собора приехал в Новодевичий монастырь. Собрались в палате инокини Александры, обставленной с царским достоинством, но без пышности. Лавки, покрытые тёмным бархатом, дорогие светильники и подсвечники, на полу ковёр, окна занавешены узорчатой тафтой. За столом, накрытым камчатной скатертью, сидят патриарх Иов и государыня. Она ставила свою подпись под указами, составленными Иовом, а тем временем Иов предаёт их огласке:
— По царицыну указу бояре, князь Фёдор Иванович Мстиславский с товарищами, сказывали патриарху Иову о том, что князь Голицын никаких дел с князем Трубецким не делает. По царицыну указу писал патриарх Иов к Голицыну[38], чтобы он всякие дела делал с Трубецким...
Когда указы были подписаны царицей, патриарх Иов обратился к своим иерархам:
— Благодатию Святого Духа имеем мы власть, как апостольские ученики, сошедшись собором, поставлять своему отечеству пастыря и учителя и царя достойно, кого Бог избрал...
И далее пошли наставления, как и кого избирать в цари. Не называя иных имён, ни князей Рюриковичей, ни Романовых, патриарх говорил о «цветущем добродетелями» Борисе Фёдоровиче и его превеликой милости к нему, Иову.
Слушая патриарха, Гермоген наблюдал за инокиней Александрой, и ему думалось, что ни в облике её, ни в осанке не было ничего монашеского. То же волевое красивое лицо с продолговатыми чертами, тот же горделивый взгляд больших чёрных глаз. Брату предана безгранично. Говорили, что Годунов имел влияние на царя Феодора, но она и сама умело добивалась нужного решения в пользу своего брата. Священное Писание знала лучше иных пастырей. Живя в царских палатах ещё до венчания на царство, она брала книги из царской библиотеки и, как о ней говорили, хорошо «разумела в буквенном учении».
Годы казачьей службы научили Гермогена верной приглядке к человеку. И сейчас самые смятенные мысли приходили на ум казанскому владыке. Он думал, что не на пользу державе правит ныне делами инокиня Александра, как правила ранее, когда была царицей Ириной. Он опасался, что многие ныне думают недоброе, и в умах людей насевается смута. Смирятся ли люди с тем, чтобы царём стал Годунов?
О, как одинок он был в эти минуты! Поведать ли кому свои мысли и свою печаль! Спасительная привычка во всём полагаться на Бога на этот раз не давала покоя его душе. Он бросал кругом взор, ища, на кого бы опереться. Но опереться было не на кого.
Но ведь Бог всегда посылает надежду тому, кто не предаётся отчаянию.
Однако надежда на благой исход не оправдалась. И Гермогену суждено было пережить новое тяжкое потрясение.
Опишем по порядку то, что ожидало его в Новодевичьем монастыре.
21
Гермоген давно собирался побывать в Смоленском соборе Новодевичьего монастыря. Будучи почитателем героического прошлого родной истории, он хотел почтить своим присутствием стены храма, воздвигнутого при отце Грозного, Василии Ивановиче, в 1525 году, в память освобождения Смоленска от поляков, захвативших этот русский город ещё в начале XV века.
Во всём строении Смоленского собора был узнаваем собор Успенский, столь дорогой сердцу Гермогена. То же членение стен на вертикальные прясла, тот же колончатый пояс и пятиглавое завершение. Но величеством и пространством и светлостию храм Успения в Москве был единственным. Да и кто бы отважился повторить святое творение? Да и был свой замысел у мастеров, сотворивших Смоленский собор. Они построили подклет, вознёсший храм ввысь, придумали свои формы и линии и во внутреннем его убранстве.
Не первый раз он, как и многие иерархи, был в этом храме. Москвичи любили Смоленскую обитель. Чей взор не привлекут яркие фрески, рассказывающие о чудесах, какие являла миру икона Смоленской Божьей Матери? И не надеждой ли на чудеса во имя своего спасения жили русские люди со времён самых древних?
Остановившись у южной стены собора, возле картины «Осада Константинополя», Гермоген увидел князя Василия Шуйского. На эту минуту он вместе с братом Иваном вышел к северо-западному столбу собора и начал разглядывать фреску «Великомученик Георгий». Вскоре, однако, он заметил Гермогена и, оставив брата Ивана, подошёл к нему. Когда обменялись поклонами, князь Василий передал Гермогену приглашение брата Дмитрия и супруги его отобедать у них в покоях. Сами они были на правах гостей у царицы Ирины, что приходилась им роднёй. Супруга князя Дмитрия, Екатерина Григорьевна, была сестрой супруги Бориса Годунова, Марии Григорьевны.
— Хочу слышать слово твоё правдивое, владыка. Брат мешать нам не станет. Мы с ним думаем одинако. Супруга его ныне в покоях царицы.
— Сочту за милость, — поклонился Гермоген.
Они миновали монастырский двор и очутились в царских гостевых покоях. Князь Василий увлёк Гермогена в молельную келью, где они были одни и никто не посмел бы нарушить их уединение.
Оба перекрестились на образа. Первым заговорил Шуйский:
— Мне припомнился ноне день, когда ты призвал меня к покаянию, владыка. Восприми же и теперь болезнование души моей, дабы я пришёл в чувство и правду. В суете дней моих забыл я, окаянный, что злые силы души нуждаются в постоянном очищении. Душа моя замутилась, ожесточилась. И ныне я не вижу просвета в грядущем...
— У князя дурные вести? Али беда какая приключилась? — заботливо спросил Гермоген.
— Спрашиваешь про дурные вести? Из уст в уста идёт худая молва, будто царь Феодор Иоаннович окончил свою жизнь, по примеру Давида, прежде времени и насильственно — от рук раба.
Почувствовав в молчании Гермогена несогласие с молвой, добавил:
— Раб своей скверной рукой убийцы поднёс государю смертный яд...
Не столько словами, сколько многозначительной интонацией он обвинял в смерти царя его шурина Бориса Годунова.
Гермоген действительно не доверял молве. Отравление царя было бы для Годунова слишком рискованным шагом. Хоть и искусен он в коварстве, да как обмануть бдительность сестры? Со смертью Феодора она утрачивала все привилегии царицы и должна была обречь себя на пожизненное заключение в монастырь.
— Знал он, знал, что мы безгласны, как рыбы. И всё совершилось по Писанию: «Кто не остановлен в одном, безбоязненно устремляется на другое». По грехам нашим так оно и свершилось...
— Семь лет минуло с той поры, как пресеклись дни царственного отрока, — печально откликнулся Гермоген. — И все мы взяли на душу великий грех: умыли руки... И всё соблюлось по Писанию: «Пусть омоют руки свои... и объявят и скажут: «Руки наши не пролили крови сей, и глаза наши не видели».
Шуйский опустил голову. Гермоген возложил на неё руки.
— Вижу печаль твою, князь. Да укрепит душу твою покаяние не словами токмо, но делами добрыми.
Шуйский встрепенулся:
— Я и позвал тебя, владыка, дабы ты скрепил своею волей правду задуманного мною дела: убедить патриарха Иова отступиться от Бориса Годунова, дабы не помышлял он о том, чтобы посадить его на царство, а просил бы Земский собор об избрании царя.
— Как указать патриарху его решение! Заведомо известно, какие преимущества Бориса он начнёт исчислять. При этом вспомнит превеликие милости к себе от Бориса Фёдоровича и завершит беседу неизменным желанием не видеть на царстве никого, кроме «Богом благословенного».
— Бояре не станут норовить Борису Годунову, — не совсем уверенно произнёс Шуйский.
— Отнюдь. У бояр нет своей воли. Вот ежели они почувствуют колебания патриарха...
Казалось, Гермоген что-то обдумывал. Неожиданно он сказал:
— Я, однако, схожу к патриарху... Тебе, князь, не надобно мешаться в дела патриаршие. Ты и на глаза не кажись Иову. Станут говорить завистники, хочешь-де самому себе царство. Или мало страдали князья Шуйские от злобы правителей да бояр!
Подобно людям решительным и потому склонным к безотлагательному действию, Гермоген тотчас же отправился к патриарху. О чём была их беседа, никто так и не узнал. Сохранилось, однако, признание самого Иова, позволяющее представить, что пришлось ему выслушать, ибо он был в одном лице и светлейший и правитель: «В большую печаль впал я о преставлении сына моего, царя Феодора Ивановича, тут претерпел я всякое озлобление, клеветы, укоризны: много слёз пролил я тогда».
Летописи указывают на открытый протест бояр, выраженный в злых словах дьяка Василия Щелканова против поддержки Годунова. Укоризны патриарх мог слышать и от Дмитрия Шуйского, который впоследствии предаст Годунова на ратном поле, отказавшись действовать против самозванца. Что касается Гермогена, то его слово не могло содержать ни озлобления, ни гнева против святейшего. К почтительности его обязывал сан и подчинённое положение митрополита. Но правда его слов должна была поразить Иова сильнее укора. Ещё в те далёкие годы, когда Иов был на Ростовской архиепископии, Годунов оказывал ему милости, провидя его поставление в патриархи, а своё избрание в цари. Тем самым «лукавый проныр» Годунов умело заручился поддержкой будущего патриарха. Но мог ли добрейший и доверчивый Иов допустить столь безбожный расчёт? Об этом и были его слёзы...
Горько было и прямодушному Гермогену огорчать святейшего. Когда он вернулся в монастырские покои к обеду, можно было заметить, что он опечален и особенно задумчив. Катерина Григорьевна, супруга князя Дмитрия, сидевшая за столом в роли хозяйки, так и впилась в него взглядом. Вот уж истая дочь Малюты Скуратова!.. Первый палач Ивана Грозного был особенно люб царю цепкой недоброй наблюдательностью.