Впрочем, сам князь Михаил уклонялся от титула «спаситель отечества», смущался, когда его называли «отцом отечества». И после торжественного молебна истребовал указа царского на исполнение дел, кои считал первейшими: истребление Лжедимитрия, засевшего в Калуге, а за сим изгнание Сигизмунда из России.
Но Василий не спешил, полагая, что воеводе Михаилу и его войску надобен отдых. Это, казалось бы, разумное решение станет его ошибкой. Русским изменникам, клевретам Сигизмунда, было на руку затянувшееся пребывание воеводы в Москве. Они ожидали только удобного часа, чтобы исполнить повеление короля «истребить или прогнать князя Михаила». И хотя трудно было не заметить недоброго отношения некоторых царедворцев к молодому воеводе-герою, Василий не придал этому значения.
Первым заговорил с царём о своих тревожных предчувствиях Гермоген. Он сослался на слова шведского воеводы Делагарди, сказавшего, что Москва стала опаснее ратного поля, что медлить нельзя: Сигизмунд мыслит, что, заняв Смоленск, укрепит свои силы и двинется на Москву[68]. Царь ответил, что поход назначен со дня святого Георгия на день воеводы Саввы Стратилата. А перед тем воевода Скопин будет крестить сына у князя Воротынского, и будет по этому случаю пир. Пир задумал и князь Дмитрий: его жена Катерина — крестная мать, а князь Михаил — крестный отец.
Гермоген опустил голову. У царя была слабость к брату Дмитрию. Чего тот ни захочет, всё по его бывает...
Говорили потом, что мать князя Михаила, княгиня Елена Петровна, отговаривала сына от участия в пирах. Торопил с походом на поляков Делагарди. Но задуманному коварству суждено было свершиться. Князь Михаил был отравлен на пиру и вскоре скончался. Отравительницей молва называла куму крестную — княгиню Катерину Шуйскую.
14
Потрясённый вестью о смерти князя, Гермоген затворился в Крестовой палате. Передняя стена Крестовой была занята иконостасом. Иконы расположены ярусами: Спас, Богородица, угодники. Иконы украшены драгоценными каменьями и пеленами, шиты золотом и жемчугом. Большие иконы убраны «дробницами» — маленькими золотыми иконками и привесами в виде перстней, крестиков и серёг. Киоты на боковых стенах отделаны золотыми монетами. Перед большим киотом — негаснущие лампады. Их слабый свет падает на золотые ковчежцы, расположенные по всем стенам Крестовой. В них хранятся пахучая смолка, именуемая смирной, ладан, меры Гроба Господня. Крашенные зелёной краской и перевитые сусальным золотом свечи, что были зажжены от огня Небесного в Иерусалиме в день Пасхи и погашенные там же, хранятся как святыня. Рядом пузырьки со святою водою и чудотворными монастырскими медами, сосуды с водой из реки Иордан, камень от Голгофы, от столпа, у которого мучили Христа.
Едва Гермоген увидел это святое богатство, как в душе его начала устанавливаться благостная тишина. Как только уляжется смута, подумал он, надо самому поехать в Иерусалим и зажечь свечи от огня Небесного. Не только к заутрене и вечерне, но и в бессонные ночные часы, как сегодня, приходил он в молельную. Только в Боге видел он своё прибежище, только в Боге успокаивалась его душа.
Опустив колени, он начал тихую речь к Богу:
— Внемли, Боже, молитве моей! Взываю к Тебе в унынии сердца моего, ибо Ты — единый и крепкий защитник от врага. Да низвергнутся враги наши, яко пошатнувшаяся ограда! Продли дни наши, Господи, из рода в род! Поддержи крепость силы моей! Ниспошли нам Свою милость, ибо Ты воздаёшь каждому по делам его.
Понемногу мысли его начали уноситься дальше от молитвы. Начали вдруг припоминаться дни, давно минувшие. И снова потекла молитва:
— Господи, помогши постичь мудрость веков минувших! Ведаю, они посылают нам свои пророчества и знаки... Да поможет нам Святое Писание познать бездну грехов наших, и да исполнится воля Господня об отпущении сих грехов!
Молясь, Гермоген видел перед собой князя Михаила, прекрасного лицом юношу и видом мужественного. Как гордился он своим храбрым войском! Как любил народ своего спасителя!
И слёзы полились из глаз Гермогена, когда представил он себе этого ещё недавно цветущего юношу в гробу. Печать благородства неизгладимо лежала на его лике. Господи, за что наказал нас гибелью того, кто стал гордостью России, её спасением? Отчего не миновала нас чаша сия?
Душа Гермогена тосковала о гибели князя-богатыря. Захотелось пройти мимо окон его хоромов. И как только вышел на Никольскую улицу, до слуха донёсся горестный плач матери покойного князя Михаила:
— И сколько я тебе, чадо, как был ты в Александровской слободе, наказывала: не езди ты, сын, в Москву; ведь лихи в Москве звери лютые, пышут они ядом змеиным, изменническим.
И тотчас же вступал ещё чей-то причитающий голос:
— Змея она лютая, со злым взглядом, словно рысь, зверь лютый...
Гермоген понял, что речь шла о куме крестной, княгине Катерине, супруге князя Дмитрия Шуйского, дочери Малюты Скуратова.
— Кто же знал, что в сердце своём замышляла она по совету изменников злую мысль — поймать князя, как птицу в лесу?
Послышались укорливые слова о царе Василии. Гермогену стало горько, словно хулили его самого. Он опасался, как бы смерть воеводы Скопина не вызвала смуты в Москве. Люди там и сям собирались на улицах и площадях. Раздавались гневные голоса. Но больше было горестных.
— Царица милосердная, откуда лихо такое навалилось?
— Чашу смертную, отравную изменники ему на пиру поднесли.
— Кто такие? Поймать да пытать.
— Да он-то пошто с изменниками на пир пошёл?
— Теперь поздно про то спрашивать. Недаром говорят: «Промеж худых и хорошему плохо».
Сказывают, бояре отомстили ему, что за ратных людей хлопотал. Мол, бояре ближние земли позанимали, а ратным людям негде, мол, голову преклонить.
— Вышло по пословице: «Поехал пировать, а пришлось горевать».
— Сказывают, князь Михайла без охоты на пир пошёл, да бояре крепко насели. Кум-де крестный, как не пойти?
— Да каки бояре-то?
— Не пришло ещё время правду сказывать.
Но молва уже называла имена коварников, ибо как в присловье молвится: «Молва не по лесу ходит, а по людям».
Между тем на дворе князя Михаила уже толпились его ближние помощники, воеводы, дворяне, сотники и атаманы, и все были в горе великом. Никто не скрывал слёз. Слышны были стенания:
— Государь ты наш, Михайла Васильевич! На кого ты оставил нас, сирых и грешных? Кто ныне устроит наши полки грозно и храбро? И за кем нам весело и радостно ехать на бой?
— Ты, государь наш, не только подвигом своим врагов устрашил, но едва ты и мыслью помыслишь о врагах своих польских и литовских, как они уже от одной мысли твоей прочь бегут, страхом охвачены...
— А ныне мы, словно овцы без пастыря крепкого, трепещем.
— У тебя, государя нашего, в полках и без наказаний страшно и грозно было, а мы были радостны и веселы...
— И как ты, государь наш, бывало, поедешь у нас в полках, мы, словно на солнце в небе, наглядеться не можем на тебя.
Проститься с князем Михаилом пришли и вельможи многие, но москвитяне, искренне оплакивающие своего защитника, чувствовали злорадство иных бояр.
Вечером того же дня Гермоген слышал, как со стороны моста через Неглинную доносилась заунывная песня:
Ино что у нас в Москве учинилося:
С полуночи у нас в колокол звонили,
И расплачутся гости москвичи:
А теперь наши головы загибли,
Что не стало у нас воеводы,
Васильевича князя Михаила.
А съежалися князи и бояре супротивно с ним,
Мстиславской-князь, Воротынской,
И между собой они слово говорили;
А говорили слово, усмехнулися:
«Высоко сокол поднялся
И о сыру матёру землю ушибся».
И Гермоген думал, что в простонародстве больше любви к отечеству и заботы о нём, чем в верховной среде. Что верно, то верно. Бояре и князья были «супротивно» с поборателем за царство, воеводой-богатырём. Им и то супротивно было, что он — сокол, что высоко поднялся в делах своих и мнении народном... Они и слух подняли, что зелье в чашу с вином подмешала Катерина Шуйская. Они и толпу натравили идти к хоромам князя Шуйского на расправу с «отравителями». Тут был самый разнообразный люд. В Москву в те дни стекались жители из окрестных сел — оплакать и проводить в последний путь спасителя отечества. Приходили к нему, патриарху, и царю, чтобы сказать:
— Подобает такого мужа, воина и воеводу, победителя супротивников, положить не на Чудовом монастыре, а в соборной церкви Архангела Михаила и приобщить его гроб, ради великой храбрости и побед его над врагами, — к гробницам царским и великих князей, поскольку и он же из их рода и колена.
И царь повелел:
— Да будет так. Сие достойно подвигов многих, величия духа и знатности князя Михаила.
А князья и бояре отмолчались, и на вынос тела князя Михаила в Архангельский собор многие из них не пришли, а иные стояли поодаль...
Но как безутешно и горько плакал царь Василий на панихиде! Он плакал так неутешно, что, казалось, забывал о том, что он царь и на него смотрят другие, что предаваться безмерному горю — великий грех. Смотрел ослепшими от слёз глазами, как билась о гроб мать покойного, княгиня Елена Петровна, и многие припадали с рыданиями к тому большому каменному гробу. Святой собор не помнит, чтобы в нём когда-нибудь отпевали знатного человека столь высочайшего росту, как говорится у пророка Давида — «более всех сынов человеческих».
Чуть в стороне от царя стоял брат его Дмитрий с супругой княгиней Катериной. Вид его не являл великого горя, но пристойную печаль. У княгини Катерины вид был более убитый и сокрушённый. Видно, знала она о недоброй молве, что ходила о ней... И Гермоген, глядя на неё, подумал: «Нет, сия дщерь злодея Малюты Скуратова — сама не злодейка. И тот, кто это говорит, пусть положит руку на уста».