На панихиду пришли многие богомольцы из окрестных монастырей, шептались меж собой о том, что князь Михаил отошёл в 23-й день апреля, в ночь со дня воина и страстотерпца Георгия на день воеводы Саввы Стратилата, ибо и этот воином был, воеводой и стратилатом...
«Не было ли злого умысла в том, что крестины подгадали к этому дню, чтобы учинить злодейство по церковному календарю? Но кто же сии христопродавцы и еретики, замыслившие злодейство на святые дни? Господи, душа не в силах помыслить о сём злодейском святотатстве! Ужели допустил сие? Либо нам, грешным, верить в роковой погибельный случай?» — сокрушался Гермоген.
Разгадку подсказали дальнейшие события.
15
Скопление людей, приехавших на проводы тела воеводы Скопина-Шуйского в Архангельский собор, было столь велико, что во многих монастырских трапезных были накрыты столы для неимущих. Самой просторной была трапезная Спасо-Андроникова монастыря[69]. Она была построена в 1504 году, когда получил хождение общежительный монастырский устав — совместное питание монастырской братии. По праздникам и в неурожайные годы монастыри кормили всех нуждающихся. С того времени и начали строить при монастырях трапезные — по образцу древних княжеских гридниц.
Трапезная Андроникова монастыря была самой вместительной и просторной в Москве. Суровое на вид здание покрыто четырёхскатной крышей в виде огромного колпака. В центре зала — могучий столп, от которого подымались вверх, а затем спускались к стенам мощные своды, линиями своими напоминающие отточенные рёбра. Рядом с главной залой были ещё отдельные комнаты. Там, случалось, помещали бездомников-ночёвщиков.
Подавали монастырскую похлёбку и по ломтю хлеба с квасом. Но голодные люди были довольны таким обедом. Люд был самый пёстрый — разорившиеся купцы, мастера, дьяки и дети боярские. Смута, извне навязанная России и поддержанная внутри изменниками и властолюбцами, сломала их привычную жизнь, превратила в изгоев в своём отечестве. Многие были одеты в лохмотья. На ком-то были потёртые, заношенные ферязи и кафтаны, головы накрыты такими же изношенными шапчонками. Были среди них и дети.
Когда эти несчастные утолили первый голод, начались разговоры. Кто-то рассказывал нехитрую повесть своей жизни, жаловался на судьбу. Кто-то надеялся поправить свои дела.
— Лихой человек силой согнал нас с подворья и владеет нашей вотчиной насильством.
— И откель они взялись, лихие люди? Промысла у них никакого нет, опричь плутовства и ябедничества.
— А меня плут до липки ободрал. Назвался он добрым человеком, да знают его токмо воры да бражники. Обманщик он и ведомый воришка. А ныне я и сам не рассужу, будет ли конец моей бедности.
— А я племя своё по свету пустил и сам еле жив приволокся. Есть у меня брат богатый, но он хоть и сам умрёт, а мне не даст.
— Мыслию своей много бы у себя всего видел и всем бы владел, да взять негде, а украсть или Вору прямить не хочется.
— Ферязи были у меня добрые, да лихие люди за долги сняли.
— Где от лихих людей деться да куда голову преклонить?
— Они злые пришельцы, а в злых днях людей не познаешь.
— У многих ныне денежки скорые да горячие. А в товарищи себе таких же воров прибирают, каковы сами.
Были и такие, что хотели выделиться среди прочих, сказать, что они не как все — не голытьба какая-нибудь. Один, по виду купец, в тёмном кафтане говорил:
— Я не тать и не разбойник, живу своею силою и правдою отеческою, и листов с напраслинами на меня не приносили. А знают меня на Москве князья да бояре. И в роду нашем был голова стрелецкий — Башкин.
— А ты чего уставил на меня непригожую рожу широкую? Это не ты ли других затянул в воровское дело, а сам, аки бес, вывернулся?
— Вы глядите, чтобы от него беды какой не было.
Подозрительный человек быстро покинул трапезную, и с его уходом разговор принял другое направление.
...Тем временем к Андроникову монастырю подъехала колымага патриарха. Гермоген любил Спасо-Андроников монастырь за его благолепие и за память о митрополите Алексии, основавшем эту святую обитель. Всякий раз, когда перед ним открывалось это чудное строение, он видел его как бы внове. Центральная крестообразная часть монастыря находилась будто в сияющей оправе. Взгляда не оторвать от килевидных закомар, от сводов и арок, устремлённых к световому барабану под низким куполом. Вкупе с закомарами такие же килевидные кокошники, стремящиеся к небу и образующие как бы огромную корону.
Гермоген вошёл в трапезную через боковую дверь, чтобы не смущать обедающих. Заботу о нищих он брал под свой контроль. Знал, что среди них были люди знатных, но обедневших родов, уважал их за то, что они не отъехали к Вору. Жалел посадских людей по чувству особенной приязни, ибо его ближайшая родня до сих пор жила в посаде. Но особенно сострадал крестьянам, которых Болотников, а ныне Вор согнали с земли, разорили дворы, осиротили детей.
В малой трапезной, куда он вошёл для встречи с келарем, под присмотром которого кормили голодных людей, были слышны разговоры из большой трапезной. Но понемногу голоса начали стихать. Можно было понять, что собравшиеся прислушиваются к человеку, назвавшему себя стрелецким главой.
— Не смотрите на меня, что кафтан мой в дырах, будто пулями пробитый. А был я в большой милости у бояр и жил под Тулой. Да Ивашка Болотников разорил наши посады, и бежал я к брату в Волок Дамский. А туда паны понаехали, а нас в холопы произвели. Вот иду я раз мимо хоромов пана Езерского, слышу, размовляют между собой. Один голос, аки труба, наказывает: «Ты гляди, чтоб всё верно было, зелье вдосталь не сыпьте, дабы смерть приключилась воеводе не на пиру, а дома». Другой голос отвечал: «Всё сполню, как есть». Я дивился этим речам, ещё не ведая, какая тайна в них скрыта. И токмо теперь, припомнив всё, как слышал, понял: уморить-то проклятущие задумали воеводу нашего Скопина-Шуйского. Эх, как бы знать!
— Да что с того знания! Всё одно, руки у нас коротки на злодеев.
— Да неужто ляхи с княгиней Катериной связку имели?
— Пошто с самой княгиней! У панов довольно слуг на злодейство.
— Я думал, тут не в самой княгине Катерине причина, — задумчиво произнёс бывший стрелецкий голова. — Сия злая тайна одному Богу ведома.
— Так пошто не приведут к пытке того, кто наливал питье воеводе? И прочих пошто не уличат Божьей правдой и крестным целованием?
Гермоген вспомнит этот разговор много времени спустя, когда узнает о тайном наказе польского короля Сигизмунда пану Потоцкому[70]«истребить или прогнать князя Михаила». И думать ли, что сами ляхи были исполнителями злодейского замысла, когда среди русских изменников были такие верные клевреты польского короля, как боярин Михайла Салтыков.
И теперь, слушая бывшего стрелецкого предводителя, Гермоген чувствовал в его словах правду. Княгиня Катерина не причастна к этому злодейству.
Между тем монастырская площадь заполнялась людьми. Многие пришли просить милостыню, зная о прибытии патриарха, который славился нищелюбием. Гермоген вышел к ним. Он был в саккосе простого платья, напоминавшем скорее митрополичью мантию. Но Он и не нуждался в знаках пышности и торжественном облачении. В его крупной фигуре, в посадке головы, в долгом и строгом взгляде больших тёмных глаз было столько величия, что даже недруги склоняли перед ним голову. И ныне многие упали на колени, едва он показался в дверях.
— Сподобились, святейший отец наш, очи твои радостно видети.
— Покажи нам милость свою, святейший владыка!
— Припадаем к стопам твоей христолюбивой милости!
Обходя ряды нищих и оделяя каждого, Гермоген произнёс:
— Буди имя Господне благословенно отныне и вовек!
Один нищий был совсем стар. У него не было сил протянуть руку, чтобы взять милостыню. Гермоген склонился над ним и вложил монету в слабую руку. «Боже милостивый, как было в такой глубокой старости с голоду не помереть, — думал Гермоген. — Пошли, Боже, благодать и спасение сирым сим!»
16
Но, увы, спасение не суждено было «сирым сим», о чём молил Бога Гермоген, предчувствуя наступление роковых дней. Многие из них погибнут — кто от голода, кто в новом пожаре московском.
События развивались трагически для России.
Король Сигизмунд без объявления войны вошёл в княжество Смоленское как воитель с отборным войском; двенадцать тысяч всадников, немецкая пехота, литовские татары и десять тысяч запорожских казаков расположились станом на берегу Днепра в живописном месте между монастырями Троицким, Спасским и Борисоглебским. Оттуда король послал смолянам манифест, в котором говорилось, что Бог казнит Россию за властолюбцев, которые незаконно в ней царствовали и царствуют, терзая Россию смутами.
Далее Сигизмунд не упустил случая сделать словесный выпад против шведов, остававшихся и после смерти воеводы Скопина союзниками России в борьбе против поляков. Шведы хотят-де истребить христианскую веру и навязать россиянам свою веру. Он, король, получил много тайных писем, в которых россияне слёзно молят его спасти отечество и церковь, и, снисходя к этим слёзным моленьям, он идёт в Россию с войском, дабы избавить её от недругов. Посему жители Смоленска должны встретить его, короля, с хлебом-солью. За непослушание грозил огнём и мечом.
К Сигизмунду вышли воеводы — боярин Шеин, князь Горчаков, архиепископ Сергий и представители народа и твёрдо заявили:
— Мы в храме Богоматери дали обет не изменять государю нашему Василию Иоанновичу. А тебе, королю польскому, и твоим панам не станем раболепствовать вовеки.
Сигизмунд начал осаду Смоленска, надеясь разбить стены крепости пушечными ядрами. Но башни, воздвигнутые Годуновым, оказались крепче пушечных ядер. Зато пушечные атаки осаждённых были столь успешными, что ляхи вынуждены были покинуть Спасский монастырь.