Москва, слава Богу, начала подымать голову. Жители её кричали на улицах:
— Ужо вам, ляхи! Пора разделаться с вами!
Поляки, чтобы утихомирить москвитян, говорили:
— Мы вам дали царя!
— Мы по глупости его взяли! Вертаем вам его обратно.
— Вы неблагодарные! — возражали поляки. — Мы избавили вас от Вора!
— Мы сами избавились от него милостию Божьей!
Всё повторялось, как во время того бунта, когда погиб первый самозванец. Осторожный Гонсевский уговаривал ляхов не вступать в перепалки, требовал терпения и благоразумия. Были приняты и действенные меры. Русским не дозволено было носить оружие. Отбирались даже топоры — у плотников, которые шли с ними на работу, у купцов, кои их продавали, изымались даже ножи. Запрещена была торговля дровами: поляки страшились, как бы народ не вооружился кольями. Вечерами запрещено было выходить из дома даже священникам. Поляки чувствовали себя осаждёнными, они бодрствовали день и ночь, не слезали с коней, высылали на дороги дружины, везде имели лазутчиков. Перехватили тайное письмо, из которого узнали, что города собираются на помощь Москве, что готовится заговор, коему сочувствует патриарх.
Гонсевский уже не призывал к смирению и терпению. Он был вне себя от гнева. И решил усмирить бунт, начав с «усмирения» самого патриарха.
2
Гонсевский явился на патриарший двор с боярами. Это было похоже на стражу, явившуюся арестовать Гермогена. Гонсевский был мрачен. Черноглазый, со смуглой кожей, он казался старше своих лет. Вид у него был решительный.
— Патриарх Гермоген, мы сведали из писем, что ты подстрекаешь к бунту. Святость сана не даёт тебе права быть возмутителем!
Гермоген обвёл вошедших в его Комнату медленным взором, несколько задержал взгляд на боярине Салтыкове, затем обратился к Гонсевскому:
— Чего хочет от меня ясновельможный пан?
— Или не ведомо тебе, что можешь спасти Россию от междоусобицы?
— Оставьте Россию, и она сама себя спасёт!
Тут выдвинулся вперёд Михайла Салтыков:
— Или не ты благословил ополчение Ляпунова идти на Москву? Ныне велим тебе написать Прокопию, дабы они шли назад и отпустили войско. Тако ж и сподвижники его. Ты дал им в руки оружие, ты можешь и смирить их!
Гермоген некоторое время молчал и, казалось, безучастно смотрел на боярина. Видно было, что он очень устал. Углы рта резко опущены, лоб изборождён морщинами. Спина сгорблена. Но вот он поднялся, взял в руки крест, и показалось Салтыкову, что патриарх снова хочет проклясть его. Но патриарх заговорил спокойно:
— Всё смирится, когда ты, изменник, со своею литвою исчезнешь...
Переведя взгляд на Гонсевского, Гермоген продолжал:
— Всё смирится, когда не будет в святых храмах злого господства ляхов и святые храмы кремлёвские перестанут оглашаться латинским пением... Кто дозволил ляхам в доме Годунова устроить божницу?! Кто бесчестит святые церкви?! Кто ругается над смиренными христианами? Кто грабит их, бесчестит жён и дочерей?!
Обернувшись к иконе Богородицы Казанской, он перекрестился со словами: «Да поможет нам святая Заступница!» — затем осенил крестным знаменем кого-то невидимого и произнёс:
— Благословляю достойных вождей христианских утолить печаль отечества и церкви!
Гонсевский с боярами вышли посрамлённые. Дерзнули принять злое решение. К патриарху приставили воинскую стражу, не пускали к нему ни священных лиц, ни мирян. Сами приходили срамить его и требовать письма к Ляпунову и его сподвижникам. Держали на чёрном хлебе и воде.
Но вдруг переменили обращение. Подошло 17 марта. Вербное воскресенье. В этот день совершался ежегодный церковный обряд: шествие на осляти. Стекались люди из ближайших селений в Китай-город и Кремль, приходили за освящённой вербою.
Поляки не решились отменить праздника, но приняли меры предосторожности. Польская и немецкая пехота и всадники заняли Красную площадь. Сабли были обнажены. Стояли пушки, горели фитили. Люди, однако, не пошли на этот подневольный праздник. Тяжкое было зрелище. Окружённый иноземною стражею патриарх ехал на осляти. Вместо царя, как положено, узду осляти держал князь Гундуров, за ним с унылым и мрачным видом шло несколько сановников.
Позже станет известно, отчего жители во всё время праздника оставались в домах. Они думали, что ляхи замышляют кровопролитие и, как только они появятся, начнут стрелять в них. На площади легче всего было ударить в толпу и начать избивать людей. И злые замыслы действительно насевались, но не поляками, а изменниками-боярами. Михайла Салтыков подбивал поляков начать истребление москвитян. Поляки же в то время мыслили идти навстречу Ляпунову, им было не до москвитян. И злобный боярин выговаривал им за «пропавшее» даром Вербное воскресенье:
— Нынче был добрый случай, а вы Москву не били. Ну так они вас во вторник будут бить. Я этого ждать не стану. Возьму жену да и отбуду к королю...
Но Гонсевский не успел выступить из Москвы. Завязалась схватка. Начали, видимо, ляхи, подстрекаемые боярином Салтыковым и его клевретами. Его были слова:
«Ну так они будут вас во вторник бить». Кровопролитие и случилось во вторник Страстной недели, через два дня после торжественного шествия на осляти. Был час обедни, когда люди собрались в храмах. В это время им легче всего было нанести удар. Не случайно и Гонсевский не остановил ляхов, но дал им волю. Много в тот день порубили и потоптали конями людей. Жадные ляхи грабили лавки и боярские дома. Ворвались к боярину князю Андрею Голицыну, дом его разграбили, а самого беспощадно умертвили. Случайно ли, что расправились с князем, верным Гермогену?
Люди искали спасения за Москвой-рекой, но и там конные ляхи настигали их. Положение временно спасли воеводы. На Сретенке битву с поляками выиграл князь Дмитрий Пожарский. Воеводы Бутурлин[72] и Колтовский за Москвой-рекой твёрдо стояли с воинами и народом против поляков. Отчаянно бились москвитяне на улицах Тверской, Никитской, Чертольской, на Арбате и Знаменке. Гудел набат. Сражались все, кто мог держать в руках дреколье или топор. Женщины и дети из окон и кровель закидывали противника камнями, обливали варом или горячей водой. На улицах возникли баррикады из лавок и дров. Москвитяне имели успех, увы, временный.
Из Кремля с немецким отрядом в толпы людей врубился капитан Маржерет. Это был алчный и жестокий наёмный убийца. Служил он тому, кто хорошо заплатит. Щедро платил Годунов, Маржерет и ему верно служил. Потом столь же верно служил врагу Годунова Лжедимитрию I. Но честный и щепетильный царь Василий отказался от службы негодяя, изгнал его из Москвы, и Маржерет нанялся к гетману.
Много крови пролил он в тот роковой день. Рубил, пока рука держала саблю. Он буквально умылся русской кровью, не щадил ни старых, ни малых... Люди бежали от него, как от сатаны...
Сколько же было на Руси таких жестоких судных дней!.. Но тот судный день не скоро кончился...
3
События приняли неожиданный оборот. Капитан Маржерет и ляхи скоро выдохлись. Им невозможно было справиться с многолюдством москвитян. Русские люди вытеснили неприятеля со всех улиц и площадей. Но ляхи задержались в Китай-городе и Кремле. Однако было явно, что без подкрепления им не одолеть москвитян. А подкрепления не было. Минуты были решительные. Гонсевский в величайшей тревоге думал, как удержаться в Кремле.
И тут на выручку ляхам пришёл коварный Салтыков. С криком: «Огня! Огня!» — он велел поджечь собственный дом и собственными же руками помогал усилиться огню, приказывал подбрасывать головни в соседние дворы.
Его примеру последовали и другие доброхоты ляхов. Уже пылал Белый город, где первым вспыхнул дом Салтыкова, пылали Кремль и Китай-город, а тот бегал точно одержимый, кричал:
— Пошто нет огня во дворце и в патриарших палатах? Да изгибнет непокорный город!
Беспримерный случай в истории: вельможа велел зажечь собственный двор во имя торжества иноземцев!
Зато его «службу и усердно радетельный труд» милостиво похвалит король Сигизмунд, а ляхи в пылу благодарности будут целовать полы его боярского кафтана. Сам же Салтыков своей «заслугой» не кичился, а скромно говорил в кругу единомышленников и ляхов:
— Я во всём по правде поступил. Чинил всё по бозе, как Богу угодно.
Между тем сильный ветер быстро раздувал пламя. Улицы и площади Москвы быстро наполнялись густым дымом и несносным жаром. В тесных улочках гибли люди, кинувшиеся спасать своё добро. Некоторые пытались спасать дом. Другие в отчаянии пытались отыскать своих детей и родных. Смятение было всеобщим.
Салтыков добился, чего хотел: пожар разгорался, но битву удалось погасить. Ляхи отдыхали в опустевших домах Китай-города, пировали среди трупов, торжествовали победу, которая едва не ускользнула у них из рук. Довольны были и русские вельможи-изменники, желавшие победы полякам. Гнусный изменник Салтыков при попустительстве Мстиславского созвал ночную Думу вместе с ляхами. Он неистовствовал, изумляя даже коварных ляхов свирепой ненавистью к России:
— Москву надобно разрушить! Или не хотите спастись сами? Москвитян пожаром не уймёшь. Видали они и не такие пожары. После убийства царевича Димитрия Москва выгорела целиком. Тогда её сожгли по воле царя Бориса. Но и года не прошло со времени того пожара, а Москва как и не горела... Нет, Москву пожаром не доймёшь! — решительно повторил ожесточившийся предатель. — Москвитян надобно выбить из города, а церкви и храмы да дворцы царские сровнять с землёй!
Гонсевский охотно принял совет, и на следующее утро две тысячи немцев с конным отрядом вышли из Кремля к Москве-реке, зажгли церкви и монастыри и, не давая людям спасти свои дома, погнали их из улицы в улицу за пределы города. Они, бедные, ещё сопротивлялись. Но тут ударил на город подоспевший на помощь из Можайска королевский полковник Струе. Жители кинулись бежать, и пешие, и на лошадях. И едва успевшие отдохнуть за ночь люди гибли в огне и под лошадиными копытами. Никто уже не думал о спасении дома или богатства, но только о спа