— У меня просьба: если вдруг он придет за допуском, откажи. Под любым предлогом, как угодно, придумай что-нибудь, но допуск не давай.
— Как скажешь, — пожала я плечами, понимая, что это не прихоть.
Опера ушли, а я еще некоторое время размышляла над несовершенством нашего законодательства, не позволяющего в полную силу бороться с организованной преступностью. Я вспомнила рассказ нашего руководителя семинара в Эссексе. Он как раз упоминал вопросы сделки с правосудием и ссылался на американский опыт — на дело «Соединенные Штаты против Дэррила Ламонта Джонсона и Куона Джона Рэя», обвинявшихся в организованной преступной деятельности; мы потом нашли материалы этого дела в Интернете. Там обвинение опиралось на показания четверых членов банды, согласившихся сотрудничать с правосудием и уличавших руководителя банды в умышленном убийстве одного из его корешей, которого он счел стукачом. Так вот, на процессе адвокаты намекали присяжным, мол, отнеситесь с осторожностью к показаниям этих самых свидетелей обвинения.
Они сами далеко не идеальные личности, сами в крови по локоть, сами совершали преступления под руководством того же Дэррила Ламонта, если уж на то пошло. Но федеральный прокурор Рональд Сэйфер мгновенно парировал этот упрек. Он сказал присяжным: «Кто еще, вы думаете, придет сюда и будет давать показания? У преступного сговора, рожденного в аду, свидетелей-ангелов быть не может».
А после этого я с грустью подумала, что Крушенков идеализирует условия изоляции в гуиновских тюрьмах. Это ему не комитетский изолятор. Туда действительно без официального допуска не войдешь. А в наших изоляторах легко можно договориться. Если Царицын или кто-нибудь другой очень захочет пообщаться с нашим Феденькой, устроить это будет проще простого.
Мои раздумья прервал междугородный телефонный звонок. Сняв трубку, я услышала голос Пьетро и подумала, что не зря только что вспоминала Колчестер, это он мне протелепатировал о скорой встрече. Пьетро спрашивал, не завял ли цветок, присланный из Сицилии, и торжественно сообщал, что вообще-то он в Москве, в Шереметьево-2, и сегодня будет в Петербурге. У него забронирован номер в «Англетере», и он, если можно, очень хотел бы со мной увидеться.
Гамму чувств, пережитых мною при этом сообщении, трудно описать. Я была счастлива снова увидеть Пьетро. Представив, что мы встретимся наяву уже сегодня вечером, я просто впала в транс, испытав сильнейшее сердцебиение. Однако тут же передо мной во весь рост встали бытовые проблемы — как принимать, когда убираться, чем кормить? Но Пьетро, мужчина с европейским воспитанием, сообщил, что сегодня он приглашает меня на ужин в гостиницу, ему сказали, что там отличная кухня, а следующий день мы проведем так, как я запланирую.
Я с облегчением перевела дух. Почти все прежние проблемы на сегодня снялись, но встала новая — что надеть.
Плюнув на неотложные дела, я позвонила Регине и умолила ее сбросить мне что-нибудь с ее барского плеча, чтобы не опозорить Россию в глазах Европы.
— Понятно. Приезжай, дам тебе что-нибудь, а завтра приеду, помогу готовить.
Как в тумане, я доехала до подруги; даже не помню, что я там примеряла, но Регина осталась довольна моим внешним видом и даже повесила мне на плечо сумочку от «Кристиан Диор».
Увидев Пьетро воочию в интерьере гостиницы «Англетер», я отчетливо поняла, что влюблена в него по уши. Вечер был настолько хорош, насколько может быть хорош вечер с приятным и веселым мужчиной, европейски воспитанным и, смею надеяться, отвечающим мне взаимностью. Я, правда, сама не пойму, из-за чего отказалась подняться к нему в номер после ужина, и мы пошли гулять по синим петербургским сумеркам. Когда мы, свесившись с Синего мостика, наблюдали за нашим зыбким отражением в воде, я заметила на парапете доктора Задова, который смотрел на нас, открыв рот, и чуть не свалился в Мойку. Убедившись, что завтра все будет доложено доктору Стеценко, я испытала легкое беспокойство, которое мне не понравилось. «Мы же с Сашкой расстались, — подумала я, — я свободная женщина и ничем ему не обязана. И вовсе я ему не изменяю». Но беспокойство все же свербило.
Когда Пьетро проводил меня до дому, а я посадила его в такси и мы договорились встретиться завтра, я отчетливо поняла, что пока ди Кара здесь, полноценно работать я не смогу: у меня дрожат ноги, колотится сердце и в голову лезут совершенно эротические мысли.
Утром я пошла к прокурору просить пару отгулов. Шеф посмотрел на меня с выражением: «Ну что, в Красной армии штыки, чай, найдутся?» Мы уже давно не нуждались в порицании, высказанном вслух, нам всем было достаточно прокурорского взгляда, чтобы ощутить свою полную никчемность и устыдиться на веки вечные.
— Владимир Иванович, — канючила я, — в гости приехал итальянец, я в него втюрилась по уши, может, замуж выйду и уеду в Италию…
Шеф вздохнул и посмотрел на меня поверх очков:
— Вот выдумала. А может, он сюда приедет, с мафией бороться?
— Нет, — отвергла я эту идею. — Он тут после Сицилии не выдержит, наша-то мафия покруче будет.
— Ладно, даю три дня отгула, — сказал шеф, — но с одним условием…
— Ага, посадить двенадцать розовых кустов, перебрать семь мешков фасоли и познать самое себя, — пробормотала я.
— Нет. — Слух у шефа был отменный. — Всего лишь съездить в тюрьму к Масловскому. Он прислал заявление, что хочет с вами поговорить, городская не возражает, они подготовили разрешение. Ноги в руки — и вперед, охмурять иностранца.
Что ж, спасибо и на этом. Ломая голову, что понадобилось от меня сиятельному арестанту, я потащилась в городскую за разрешением, а оттуда в тюрьму.
Масловский пришел озабоченный и даже не такой лощеный, как обычно.
— Мария Сергеевна, у меня к вам будет очень конфиденциальный разговор, я прошу вас не докладывать о нем своему начальству и вообще не рассказывать о нем никому. Обещаете?
— Артемий Вадимович, ну как я могу что-то обещать, если не знаю сути разговора?
— Об убийствах речи идти не будет, уверяю вас, и об измене Родине — тоже. Все остальное вы сможете хранить в себе?
— Хорошо, говорите.
И Масловский начал говорить, и по мере того, как он говорил, я просто теряла чувство реальности.
— Мария Сергеевна, задавали ли вы себе вопрос, во что вы оцениваете мое состояние?
— Честно говоря, нет. Я знаю, что вы очень обеспеченный человек, но называть какие-то цифры воздержусь.
— Хорошо. А знаете ли вы что-нибудь о строительстве президентского дворца в Стрельне?
— Ну-у… Только то, что было написано в газетах.
— А что было написано в газетах?
Я напрягла память.
— Было написано, что стоимость реконструкции дворца — около четырехсот пятидесяти миллионов долларов, и еще около миллиона будет стоить президентская яхта. Но я не понимаю…
— Сейчас я объясню, — Масловский сделал успокаивающий жест. — Теперь скажите… Вы ведь уже не расследуете мое дело, значит, можете окинуть его взглядом со стороны. Как вы оцениваете мои шансы?
— В каком смысле?
— В смысле возможности его прекращения и моего освобождения из-под стражи и от уголовной ответственности? Оцените абстрактно, допустите все, как в художественной литературе.
— То есть вы ждете не совета, кому дать взятку в городской прокуратуре, а просто высказывания на тему, возможно ли избежать уголовной ответственности в ситуации, аналогичной вашей?
— Именно так. — Было очень заметно, что Масловский нервничает, раньше я никогда его таким не видела. — Взятки давать и решать кому — это задача моих адвокатов, я им деньги плачу за решение вопросов. Но это вопрос не для них. Что вы скажете?
— Хорошо, если вы хотите абстракции: я считаю, что у вас мало шансов.
Если бы не было видеокассеты с записью «допроса» армян и некоторых показаний, то вас могли бы освободить и прекратить в отношении вас дело, списав все убийства на эксцессы исполнителей. Но ваши адвокаты все это прекрасно знают, я не понимаю, в чем трудность?
— Я же сказал, адвокаты тут ни при чем, — отмахнулся Масловский. — Значит, теоретически это реально?
— Теоретически — да. Но я не понимаю, как это может практически осуществиться. Кассета изъята из вашего офиса надлежащим образом, грамотно закреплена, осмотрена. Даже если она пропадет, есть протокол ее осмотра и люди, которые подтвердят, что она была.
— А ведь я даже деньги заплатил, чтобы ее стерли, когда узнал, что она изъята, — задумчиво проговорил Масловский. — А теперь те же люди, которые не выполнили обещание, выходят на меня снова. Как я могу им верить?
— А вы не боитесь говорить мне такие вещи?
— Какие? Нет, не боюсь. Мы говорим неофициально. Вы все равно ничего не сможете сделать. В общем, что ходить вокруг да около. Ко мне пришли и предложили заплатить за мое освобождение.
— И сколько, если не секрет?
— Не секрет. Я не зря спросил, во что вы оцениваете мое состояние. Я стою пятьсот миллионов, и ровно эту сумму с меня запросили. Но это все. Все, что у меня есть. Отдав эти деньги, я останусь никем. Нищим, которого каждый может раздавить. Ведь даже адвокаты у меня есть, пока у меня есть деньги.
Деньги кончатся, и адвокаты перестанут ко мне ходить.
— Пятьсот миллионов долларов? — Я, конечно, представляла, что у нас в стране есть очень богатые люди, и допускала, что Масловский, непринужденно назначающий друзьям встречи в ресторанах Тель-Авива, человек небедный, но эта сумма меня шокировала. Вернее, она шокировала меня не в качестве размера чьего-то состояния, а в качестве величины взятки. Про такие взятки я еще не слышала.
— Артемий Вадимович, а как вы должны передать эту сумму?
— А-а, вы смотрите в корень. Да, мне объяснили, как я должен передать эту сумму. Я должен вложиться в реконструкцию президентского дворца. Я еще не сказал? Ко мне пришли от имени президента.
У меня по коже побежали мурашки. А Масловский продолжал:
— Конечно, я не должен передавать свои наличные деньги в чемодане кому-то в руки. Нет, речь идет о передаче всего состояния, в любых формах, о переводе на других людей.