Армией в 150 тысяч человек при 540 орудиях командовал Барклай. 132 батальона пехоты, 168 эскадронов кавалерии и 45 артиллерийских батарей показали безукоризненную выучку и выправку, отточенность движений и слаженность маневров. Ермолов писал об этом своему брату А. М. Каховскому: «Состояние наших войск удивительное. Здесь войска всей Европы, и нет подобного Российскому солдату!»
За блестящее состояние вверенной ему армии Барклаю в тот же день был пожалован титул князя.
Осенью 1815 года основная часть русских войск оставила Францию. Барклай возвратился на родину. На этот раз его штаб разместился в губернском городе Могилеве. Он по-прежнему командовал 1-й армией, только численность ее возросла еще больше. После 1815 года она включала в свои ряды чуть ли не две трети сухопутных сил России.
К этому времени Барклай превратился в военачальника такого масштаба, который уже не мог решать глобальные вопросы боевой подготовки и обучения войск в отрыве от общественной жизни в самом широком смысле этого слова. Его не могли не волновать вопросы положения крестьян, проблемы военных поселений, судьбы солдат, вышедших в отставку. Он размышлял над этими проблемами и видел теснейшую связь и взаимозависимость между крепостническим укладом России и аракчеевщиной, между палочной дисциплиной в армии и беспощадным подавлением в обществе даже малейших намеков на гражданские свободы. Понимая все это, он оставался верным слугой царя, но старался хотя бы в рядах 1-й армии сделать жизнь солдат достойной человека и не дать расцвести здесь насилию, жестокости и произволу.
Наиболее концентрированно его представления о долге командиров по отношению к подчиненным изложены были в «Инструкции», составленной им в начале 1815 года, еще до того, как 1-я армия вошла во Францию. Наряду с требованием строгой дисциплины и добросовестного отношения к службе Барклай требовал бережно относиться к людям, воспитывать в них храбрость, выносливость, любовь к опрятности. «Кроткое и благородное обхождение начальников с подчиненными, — говорилось в „Инструкции“, — не вредит порядку, не расстраивает чинопочитания, но, напротив, рождает то истинное и полезное честолюбие, каковым всякий должен воодушевляться; уничтожение сих благородных чувствований чести унижает дух, отнимает охоту и вместо доверия к начальству рождает ненависть и недоверчивость».
Такое отношение к солдату было не просто прямой противоположностью насаждавшейся в русской армии палочной дисциплине, но воспринималось как открытый вызов всей системе мер, вдохновителем и организатором которой был давний недруг фельдмаршала — Аракчеев.
Наиболее яркое и законченное выражение аракчеевщина получила в так называемых «военных поселениях». Барклай с самого начала был принципиальным противником военных поселений. Он знал, что за спиной Аракчеева стоит царь, но тем не менее, когда к нему на отзыв, как военному министру (дело было в 1810 году), поступил проект о создании военных поселений, Барклай дал резко отрицательный отзыв. Возвращаясь к этому вопросу в 1817 году, он писал: «Кто и чем докажет, что он (поселянин. — Ред.) вместо чаемого благоденствия не подпадет отягощению, в несколько раз большему и несноснейшему, чем самый беднейший помещичий крестьянин!»
И далее Барклай писал: «…Поселянина, как осужденного за вину, преследовать будут ежечасно тяжкий труд земледельца, брань, угрозы и побои — в ученье, тоска и уныние — в минуты отдохновения».
Его отношение к военным поселениям, сохраненное им на всю жизнь, обеспечило Барклаю на всю жизнь и стойкую враждебность Аракчеева.
Весной 1818 года Барклай отправился в Германию для лечения на водах. Его путь лежал через Восточную Пруссию. Здесь Барклай тяжело заболел и 13 мая 1818 года скончался. Это случилось неподалеку от города Инстербурга, на небогатой мызе Штилитцен. Из Штилитцена траурный кортеж отправился в Ригу. 30 мая в присутствии генерал-губернатора маркиза Паулуччи была отслужена заупокойная панихида. Под звон колоколов, траурную музыку и грохот артиллерийского салюта останки фельдмаршала перевезли в часовню кладбища при гарнизонной церкви.
Через несколько дней гроб с прахом полководца привезли к месту вечного упокоения — в родовое имение его жены Елены Ивановны Барклай, урожденной Смиттен. Здесь в 1823 году вдова полководца соорудила великолепный мавзолей, ставший достопримечательностью края. Построен он был по проекту архитектора А. Ф. Щедрина. Скульптурное изображение полководца и сложный многоплановый барельеф, изображающий вступление русских войск в Париж, а также и все надгробье были выполнены профессором Петербургской академии художеств, талантливым скульптором В. И. Демут-Малиновским.
Фигура Барклая, его судьба, исполненная величия и трагизма, привлекали не только художников. Она с давних пор занимала Пушкина. Не раз он обращался к этой теме. Чаще всего это были, правда, фрагментарные эпизоды или мимолетные зарисовки, не лишенные, впрочем, глубины мысли и широты обобщений. Последнее произведение, крупное, значительное и целиком ему посвященное, было написано в годы гражданской и творческой зрелости Пушкина, менее чем за полгода до трагической кончины поэта.
Стихотворение было названо «Полководец» и явилось не просто панегириком Барклаю, но представляло собою широкое и яркое поэтическое полотно, на котором вокруг фигуры фельдмаршала «толпою тесною» стояли «начальники народных наших сил», а текст стихотворения затрагивал большие и важные историко-философские проблемы.
Публикация «Полководца» вызвала восторженные отзывы современников. «„Барклай“ — прелесть!» — писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому. А в октябре 1836 года Н. И. Греч писал Пушкину: «Не могу удержаться от излияния пред Вами от полноты сердца искренних чувств глубокого уважения и признательности к Вашему таланту и благороднейшему его употреблению. Этим стихотворением, образцовым и по наружной отделке, Вы доказали свету, что Россия имеет в Вас истинного поэта, ревнителя чести, жреца правды». Пушкин на это письмо так ответил Гречу: «Искренне благодарю Вас за доброе слово о моем полководце. Стоическое лицо Барклая есть одно из замечательнейших в нашей истории. Не знаю, можно ли вполне оправдать его в отношении военного искусства, но его характер останется вечно достоин удивления и поклонения».
Пушкин в «Полководце» с гениальной прозорливостью вскрывает то, что для многих было загадкой долгие годы. Его Барклай — это человек, «непроницаемый для взгляда черни дикой». Он молча идет своей дорогой «с мыслью великой». Но чернь не понимает его и глумится над ним, невзлюбя в его имени «звук чуждый» и «ругаясь над его священной сединою». Но Барклай, укрепленный могучим убеждением собственной правоты, шел своей дорогой дальше, оставаясь «неколебим пред общим заблужденьем». Наконец, Пушкин рассказывает и о том, как Барклай передал бразды правления Кутузову:
И на полупути был должен, наконец,
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел обдуманный глубоко,
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там, говорит поэт, «как ратник молодой, искал ты умереть средь сечи боевой», конечно же, имея в виду «боевую сечу» Бородина. А меж тем Кутузов, идя той же дорогой, что и Барклай, «стяжал успех, сокрытый в главе твоей», обращается поэт к опальному полководцу, выносившему замысел отступления, которое поставило Наполеона на грань катастрофы.
Те же идеи, изложенные Пушкиным в поэтической форме, были сформулированы им и прозой: «Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверия войску, ему подвластному, окруженный враждою, язвимый злоречием, но всегда убежденный, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом».
В своей симпатии к Барклаю, в уважении к его памяти Пушкин был неодинок. Передовые люди эпохи, задумывавшиеся над ходом событий, взвешивавшие все «за» и «против», не могли не признать стратегическую правоту полководца. «Подвиг Барклая де Толли велик, участь его трагически печальна и способна возбудить негодование в великом поэте, — писал В. Г. Белинский, — но мыслитель, благословляя память Барклая де Толли и благоговея перед его священным подвигом, не может обвинять и его современников, видя в этом явлении разумную и непреложную необходимость». А будущий декабрист М. А. Фонвизин, проделавший с Барклаем весь путь отступления от Вильно до Тарутина, отзывался о нем так: «Полководец с самым благородным, независимым характером, геройски храбрый, благодушный и в высшей степени честный и бескорыстный». Поэт-партизан Д. В. Давыдов среди множества похвал Барклаю оставил и такую: «Барклай-де-Толли с самого начала своего служения обращал на себя всеобщее внимание своим изумительным мужеством, невозмутимым хладнокровием и отличным знанием дела. Эти свойства внушили нашим солдатам пословицу: „Погляди на Барклая, и страх не берет“».
Русский народ никогда не забудет своих героев, всех тех, на чьих плечах вынесена тяжесть Отечественной войны 1812 года. Одно из достойнейших мест в первом их ряду, несомненно, принадлежит Барклаю, о котором так проникновенно, с шекспировской силой сказал Пушкин:
О, люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и умиленье!
«Грядущее поколение» наконец-то в полной мере воздало Барклаю за его солдатскую верность и бесконечное терпение, за его великий подвиг во славу России.
В. Балязин