[281] унес из Тира девушку прямо из-под носа Кадма и остальных ее братьев. Они подались в Грецию, чтобы забрать сестру, и в том походе Кадм попутно основал Фивы, конечно же, и каждый брат положил начало своей династии – финикийской, киликийской и так далее, но сестру они так и не нашли: та оказалась с Зевсом на Крите. Короче, Европа родила богу сына Миноса, тот стал править островом и сделался после смерти одним из Судей загробного мира. Его сын АСТЕРИОН царствовал на Крите, а затем сын Астериона, Минос II, теперешний, занял его место. Но у Миноса имелись братья, возражавшие против его владычества. Минос настоял на своем, заявив, что боги всегда мыслили его царем, а чтобы доказать это, помолился Посейдону. «Пришли быка из моря, владыка Посейдон, – взмолился Минос, – пусть братья мои узнáют, что Крит – мой. Я принесу того быка в жертву тебе и буду всегда тебе поклоняться».
И действительно: из пучины явился великолепный белый бык. И такой воистину великолепный, что из этого получились два ужасающих следствия. Во-первых, Минос решил, что бык чересчур хорош, чтобы его убивать, а потому принес в жертву животное попроще, из своих стад, чем неимоверно взбесил Посейдона. А во-вторых, потрясающая красота быка привлекла к нему Пасифаю. Она глаз от него отвести не могла. Желала его. Желала его на себе, вокруг себя и в себе – прости, Тесей, но это правда. Рассказываю тебе эту историю, какой ее все знают. Поговаривают, что с ума от похоти ее свел обозленный Посейдон, – это часть его наказания Миносу за то, что тот не пожертвовал быка, но, как бы то ни было, Пасифая взбесилась от страсти к тому зверю.
Бык, понятно, был бык, а потому понятия не имел, как отвечать на авансы женщины. В буре и бешенстве эротической страсти влюбленная Пасифая обратилась к своему другу и, возможно, бывшему любовнику Дедалу и попросила помочь ей овладеть быком. Ни мига не раздумывая, Дедал – взбудораженный, вероятно, вызовом его разуму – взялся сооружать искусственную телку. Сотворил он ее из дерева и латуни, но поверх каркаса натянул шкуру настоящей коровы. Пасифая устроилась внутри, прижав должную часть своего тела к соответствующему отверстию. Это приспособление выкатили на луг, где пасся бык. Понимаю, мой мальчик, это действительно мерзость, но я излагаю тебе историю, какая известна миру.
Как ни поразительно, этот пакостный план сработал. Бык вошел в Пасифаю, и та заорала в угаре наслаждения. Никогда прежде не переживала она подобного телесного восторга. Да, хохочи, насмехайся и фыркай презрительно сколько влезет, но все так и было, Тесей.
Посейдону все еще не казалось, что Минос пострадал достаточно за свою непочтительность, и морской бог наслал на быка безумие. Неукротимое буйство зверя на острове дало Эврисфею возможность отправить Геракла на седьмой подвиг, Геракл явился на остров, усмирил быка и забрал его с собой в Микены. Как раз этот бык и сбежал из Микен, перебрался на континент и разорял равнину Марафона, пока ты, мой великолепный мальчик, не укротил его и не привел в Афины, где наконец принес в жертву. Вот так бык, а?
Но его история и проклятие еще не исчерпаны, ибо дальнейшие события на Крите еще ужаснее. Пришло время, и Пасифая, осемененная быком, родила. То, что появилось на свет, – вполне ожидаемо и заслуженно – чудовищное уродство, получеловек, полубык. Миносу он был отвратителен, но у них с Пасифаей кишка была тонка и дух слаб, чтоб прикончить эту гадость. Минос велел Дедалу выстроить здание, где это существо – названное Астерионом в честь отца Миноса, но весь мир стал звать его МИНОТАВРОМ – можно было бы поселить безопасно и откуда никак не удрать.
Здание, задуманное Дедалом и названное Лабиринтом, стало пристройкой к великому дворцу в Кноссе, но такой причудливой и сложной была в нем путаная сетка переходов, глухих стен, ложных дверей, тупиков и с виду совершенно одинаковых коридоров, галерей и ниш, что человек в недрах этого дома мог потеряться на всю жизнь. Войти может кто угодно, зато никто не в силах отыскать выход. Коварство лабиринта именно в том, что пути его неминуемо ведут в центральный зал, в самое сердце этого хитросплетения. Это каменная комната, где Минотавр Астерион влачит свою жалкую жизнь чудовища. Высоко под потолком есть решетка, она пропускает немного солнца, через нее же Минотавру бросают еду. Пока рос он из младенца-теленка в мужчину-быка (надо пояснить, что нижняя часть тела у него человечья, а верхняя – бычья, включая и положенную пару рогов), стало понятно, что любимая его еда – плоть. Предпочтительно человечья. Сколько-то критских воров, разбойников и убийц с немалой вероятностью оказываются в обычных обстоятельствах осуждены на смерть, и их трупы до некоторой степени удовлетворяют аппетиты Минотавра, но ежегодно ему преподносят особое лакомство. И вот тут-то, Тесей, в истории появляется твой отец – к его беспредельному стыду и бесчестью.
Старший сын Миноса и Пасифаи по имени Андрогей приехал ко мне в гости, как я тебе рассказывал, – сюда, в афинский дворец. Так получилось, что как раз в то время бык, отец Минотавра, сбежал из Микен и бесчинствовал в Марафоне. Андрогей был спесивым занудой и фанфароном, все болтал и болтал о превосходстве критян над афинянами в беге, борьбе и всем прочем. Как-то раз вечером я сорвался и сказал: «Что ж, если ты такой несусветно храбрый и сильный, давай, докажи это – избавь Марафон от этого клятого быка».
Храбрым – или глупым – он оказался вполне, подался в Марафон и был, конечно же, убит. Бык растерзал его, выпотрошил, а затем, говорят, зашвырнул на целый стадий через всю равнину. Миносу доложили – наврали, уж поверь мне, – что я сознательно послал Андрогея на смерть, потому что мне досадило, с какой легкостью он тут на играх взял верх над нашими доморощенными афинскими атлетами, но это чепуха. Меня вывела из себя похвальба мальчишки, вот что.
В общем, горюя и ярясь, Минос поднял свой флот и устроил осаду Афин. Мы совершенно не были готовы. Оракул сказал нам, что мы перемрем от голода и болезней, если не сдадимся и не согласимся на условия перемирия.
Вот тут-то мы и попались. На Миносовы условия.
Он, дескать, щедро согласится не сжигать Афины дотла, если мы готовы ежегодно присылать кораблем по семь девушек и юношей на Крит, чтобы их там… никак тут не сказать изящнее… чтобы их там скормили Минотавру. Взамен Афины сохраняют свою независимость и никто на них не нападает.
Да, согласен, это срам, и, безусловно, ты прав, это позорит нас всех, – но что ж нам поделать?
На Крит
– Я тебе скажу, что нам поделать, – заявил разгневанный Тесей, вскакивая с ложа. – Мы можем действовать не как перепуганные козлы, а как истинные афиняне![282]
– Это все очень славно – так рассуждать, тебя тут не было, когда флот Миноса стоял в Пирейском порту…
Но Тесея прошлое не интересовало – только будущее. Такова одна из отличительных черт героев, она притягательна и неприятна одновременно.
– Кто же они, те четырнадцать избранных жертвенных агнцев?
– С гордостью скажу тебе, – ответил Эгей, собрав в кулак все достоинство и царственность, какие у него остались, – что, как и положено истинным афинянам, они вызвались сами. Сотни предлагают себя ежегодно – по доброй воле. Семь и семь мы выбираем жеребьевкой.
– Одним из семерых юношей буду я, – постановил Тесей. – Остальных тринадцать выбирать будем не по жребию, а по итогам игр. Самые сильные, проворные, хитрые и сообразительные мне будут нужны на Крите, чтобы раз и навсегда прекратить это безобразие…
– Но, Тесей, мальчик мой, опомнись! – взвыл Эгей. – Условия таковы, что эти четырнадцать должны быть безоружны. На что тут надеяться, если вы будете под стражей все время с того мига, как ступите на сушу? Какая разница, споры вы, сильны или умны? Зачем разбрасываться собственной жизнью? Вся эта затея ладилась последние пять лет. Она не… безупречна, и я с готовностью признаю, что нам она чести не делает, но поражение есть поражение, и…
Тесей не желал больше слушать ни единого слова. Вышел вон и сразу взялся за работу – принялся измышлять соревнования и испытания, которые помогут отобрать для путешествия на Крит сливки афинской молодежи.
Эгей вздохнул. Сына своего он любил всем сердцем, но уже начал подумывать, что не зря ли он позволил Питфею уломать себя развязать свои тугие мехи с вином много лет назад… может, как раз это имел в виду оракул – что все может кончиться горем.
Ясным весенним утром шестого дня месяца мунихиона Эгей нервно восседал в паланкине, вынесенном к портовой стене в Пирее. Маленький корабль, какого достаточно для команды из пяти человек и четырнадцати пассажиров, подготовили к отплытию. Царь, сидя под плескавшим на ветру навесом, оживленно раздавал приказы – подать на борт кое-какой дополнительный груз.
– Вреда не будет, если поднести Миносу дары, – сказал он Тесею. – Может, смягчится его сердце. Если узнает он, что мой собственный сын… мой сын…
Тесей положил руку отцу на плечо.
– Бодрись. Дерзость богам люба. Мы все вернемся, не успеешь оглянуться.
Он повернулся и запрыгнул на борт корабля – обратиться к тем, кто собрался на набережной провожать их. Семьи тринадцати юношей и девушек, тщательно отобранных Тесеем из тех, кто вызвался, стояли впереди, их легко было распознать по бледным, скорбным лицам и черным траурным облачениям.
– Люди Афин! – воскликнул Тесей. – Не печальтесь. Мы, юные, отплываем с радостью в своих сердцах – и вернемся порадовать ваши.
Тринадцать избранных позади него, все одетые, как Тесей, в жертвенное белое и увешанные цветочными гирляндами, приветственно вскинули руки и радостно закричали. Растревоженные и несчастные семьи на берегу изо всех сил постарались порадоваться в ответ.
– Поднять паруса! Курс на Крит!
На рее развернулось черное полотнище паруса, и тут Эгей ринулся к сыну.