— Ради чего биться с твоим дурачком? — насмешливо фырчала она, вытягивая длинный палец в сторону Героев. — C него тебе ничего не прибудет. А там, в кругу, я не смогу тебя защитить.
— Защитить меня? — Доу сгорбился у чёрного окна, грубое лицо полностью в тени, секира покачивается — прихвачена под самое лезвие. — Я уделывал в кругу мужиков в десять раз круче, чем Принц, мать его, Кальдер. — И он длинно проскрежетал оселком по кромке.
— Кальдер. — Хмыкнула Ишри. — Здесь действуют иные силы. Силы за пределами твоего понимания…
— Какой-там за пределами. У тебя распря с Первым из магов, вот вы и используете мою распрю с Союзом, чтобы сразиться друг с другом. Угадал? Распри, уж поверь мне, я понимаю. Вы, ведьмы и прочие, считаете, что живёте в обособленном мире, но насколько могу судить я, обеими ногами стоите в этом.
Она приподняла подбородок.
— Там, где острая сталь, там и риск.
— Естественно. Тем она нас и влечёт. — И оселок опять со скрежетом лизнул лезвие.
Ишри прищурилась и поджала губы.
— Да что с вами, сволочными розовыми, такое — с вашими сволочными драками и сволочной гордостью?
Доу лишь ухмыльнулся, блеснув зубами, когда его лицо вынырнуло из тьмы.
— О, ты, несомненно, умная женщина, и полезностей у тебя припасено на все случаи жизни. — Ещё раз прильнул точильный камень, и он поднял секиру на свет — замерцала твёрдая кромка. — Но про Север ты знаешь меньше, чем ничего. Я избавился от гордости много лет назад. Не пришлась впору. Натирала во всех местах. Дело в моём имени. — Он опробовал остроту, ведя большим пальцем, нежно, как по шейке возлюбленной, затем пожал плечами. — Я — Чёрный Доу. И отвалить прочь способен не больше, чем слетать на луну.
Ишри неприязненно затрясла головой.
— После всех моих усилий…
— Если меня убьют, буду невротъебенно оплакивать твои напрасные усилия, лады?
Она сердито уставилась на Утробу, потом на Доу, пока тот ставил к стене секиру, и злобно зашипела.
— Не стану грустить по вашей погоде. — И подхватила полу опалённого плаща, и, свирепо дёрнув, заслонила ею лицо. Хлопнула ткань, и Ишри пропала — лишь там, где она стояла, плавно опускался обрывок почерневшего бинта.
Доу поймал его двумя пальцами.
— А ведь могла бы попросту открыть дверь, но тогда, видать, пропадёт весь… накал. — Он сдул тряпичный лоскут и смотрел, как тот крутится в воздухе. — Хотел хоть раз просто так взять и исчезнуть, Утроба?
Всего-то каждый день — двадцать последних лет.
— Может, она и права, — хрюкнул он. — Ну. Насчёт круга.
— И ты туда же?
— Оттуда не взять прибытка. Бетод всегда говорил, ничто не проявит твою власть сильнее чем…
— Пощада идёт нахуй, — прорычал Доу, вынимая из ножен меч, так быстро, что пронёсся свист. Утроба сглотнул, ему пришлось пересиливать себя не отступить назад. — Я давал мальчишке всё на свете, а он выставил меня хером с полтиной. Сам знаешь, мне придётся его убить. — Доу начал натирать ветошью тусклый, серый клинок, на его скуле зашевелились мышцы. — И придётся убить его по-плохому. Придётся убить его так, чтобы сто лет никому не подумалось выставлять меня хером. Придётся преподать урок. Именно так всё устроено. — Он поднял взгляд, и оказалось — Утроба не в силах посмотреть ему в глаза. Оказалось, он смотрит вниз, на грязный пол — не промолвив ни слова. — Значит, тебя не будет рядом, чтобы держать за меня щит?
— Был уговор — я здесь, пока не кончится битва.
— Так.
— Битва кончилась.
— Битва никогда не закончится — сам знаешь, Утроба. — Доу рассматривал его — поллица на свету, другой глаз — лишь проблеск во тьме, и Утроба начал выплёвывать оправдания, хотя его ни о чём не просили.
— Есть люди получше меня. Помоложе. Люди, у кого покрепче колени, и посильнее руки, и посуровее имена. — Доу просто смотрел. — За последние дни я потерял много друзей. Слишком много. Вирран погиб. Брака не стало. — Только бы не сказать вслух, что у него не хватит духу смотреть, как Доу разделывает Кальдера в кругу. Только бы не сказать, что сомневается в силе своей верности. — Времена меняются. Люди типа Золотого и Железноглава — не очень-то меня уважают, а я их — ещё меньше. Все это, и ещё… и ещё…
— И ещё тебе уже хватит, — произнёс Доу.
У Утробы поникли плечи. Больно признаться, но общий итог подведён точнее некуда.
— Мне уже хватит. — Пришлось сцепить зубы и оттянуть губы, чтобы остановить слёзы. Словно вместе со сказанным на него налетело всё разом. Вирран, и Дрофд, и Брак, и Атрок, и Агрик, и все остальные. Вереница мертвецов протянулась во мглу воспоминаний, осуждая его. Вереница битв, где он сражался, побеждал и проигрывал. Принятых решений, верных и ошибочных, и каждое добавляет на плечи свой груз.
Доу лишь кивнул, бережно задвигая меч обратно в ножны.
— У всех нас есть предел. Человека, повидавшего с твоё, не в чем упрекнуть. Никогда.
Утроба лишь скрипнул зубами, проглотил слёзы и сумел отыскать несколько сухих слов.
— Осмелюсь заявить, ты быстро отыщешь кого-нибудь на это место…
— Уже нашёл. — И Доу качнул головой на дверь. — Ждёт снаружи.
— Добро. — Утроба подумал, что Трясучка вполне справится. Даже, наверно, лучше, чем он. А ещё подумал, что тот не настолько пропащий злодей, каким его считает молва.
— На. — Доу что-то швырнул через хибару. Утроба поймал, внутри цокнули монеты. — Двойная золотом, и ещё маленько. Встань на ноги, там у себя.
— Спасибо, вождь, — серьёзно ответил Утроба. Он-то ожидал кинжала в спину, взамен кошелька в руки.
Доу поставил меч на острие.
— Что будешь делать?
— Я был плотником. Тысячу проклятых лет назад. Думаю, готов вернуться к старой работе с деревом. Пускай придётся вытесать гроб-другой, но закапывать друзей это ремесло не требует.
— Хех. — Доу тихонько покрутил навершие двумя пальцами, кончик ножен буравил земляной пол. — Всех своих я уже закопал. Кроме тех, что сделал врагами. Может туда и ведёт путь каждого воина, а?
— Если долго по нему идти. — Утроба задержался ещё на несколько секунд, но Доу не отвечал. Поэтому он перевёл дыхание и повернулся, чтобы уйти.
— У меня были горшки.
Утроба замер как вкопанный, не отпуская набалдашник дверной ручки — на шее встали дыбом все волоски. Но Чёрный Доу просто стоял на месте, разглядывая свою ладонь. Свою мозолистую, жилистую, грубую ладонь.
— Я был подмастерьем горшечника. — Доу усмехнулся. — Тысячу проклятых лет назад. Потом начались войны, и вместо горшков я взялся за меч. Всегда считал, что надо вернуться, но… так уж вышло. — Он сузил глаза, легонько потирая подушечку большого пальца об остальные. — От глины… мои руки были… такими мягкими. Представляешь. — И он поднял голову — и он улыбался. — Успехов тебе, Утроба.
— Айе, — проговорил Утроба и вышел наружу, и закрыл за собой дверь, и выдохнул долгий вздох облегчения. Пара слов — и готово. Порою нечто выглядит немыслимой преградой, а когда преодолеваешь её, то оказывается — это всего лишь небольшая ступенька. Трясучка стоял, где стоял, сложив руки, и Утроба похлопал его по плечу. — Видать, теперь вести тебе.
— Неужели? — Кто-то ещё выступил на свет факела, длинный шрам пересекал бритую щетинистую голову.
— Чудесная, — прошептал Утроба.
— Хэй, хэй, — отозвалась она. Малость неожиданно встретить её тут, но зато это сбережёт ему время. Ведь именно её он собирался навестить следующей.
— Как там дюжина? — спросил он.
— Все четверо в добром здравии.
Утробу передёрнуло.
— Айе. Да. Мне надо тебе кое-что сообщить. — Она навострила бровь. Ничего особенного, только… — Я закончил. Я ухожу.
— Я знаю.
— Знаешь?
— Как бы ещё я попала на твоё место?
— На моё место?
— Второй у Доу.
Утроба вытаращил глаза. Он посмотрел на Чудесную, потом перевёл глаза Трясучку, потом обратно на неё.
— Ты?
— А почему не я?
— Ну, я просто подумал…
— Когда ты уйдёшь, для нас перестанет светить солнце? С прискорбием тебя разочарую.
— Эй, а как же твой муж? Твои сыновья? Мне казалось, ты собралась…
— Последний раз я приезжала на хутор четыре года назад. — Она вскинула голову, и лёд был в её глазах, лёд, к которому Утроба не привык. — Они пропали. Никто не знает куда.
— Но ты ездила домой в прошлом месяце.
— Побродила денёк, посидела у речки и порыбачила. Потом вернулась в дюжину. Не осилила тебе рассказать. Не снесла бы жалость. Это всё, что уготовано таким как мы. Увидишь. — Она взяла его за руку и сжала её, но его кисть оставалась безжизненной. — Было честью биться рядом с тобой, Утроба. Береги себя. — И она вошла, толкнув дверь, и со стуком захлопнула её за собой, и оставила его снаружи, таращиться на безмолвные доски.
— Считаешь, что знаешь кого-то, а потом раз… — Трясучка щёлкнул языком. — Никто никого не знает. По-настоящему.
Утроба сглотнул.
— Жизнь кишит ещё теми сюрпризами. — И он повернулся спиной к старой хижине и отправился во мрак.
Он часто грезил наяву о грандиозных проводах. Вот он — сквозь строй желающих удачи названных, идёт навстречу светлому будущему, спину ломит от хлопков на память. Шествует под аркой скрещенных мечей в сиянии солнца. Скачет вдаль, сжимая кулак в прощальном приветствии, и карлы ликуют, а женщины плачут от расставания, хотя откуда тут взяться женщинам, можно было только гадать. Красться ранней зарёй в промозглом полумраке, позабытым и позаброшенным, не совсем то. Но от того, что жизнь такая, какая есть, людям и приходится грезить наяву.
Почти все обладатели достойных упоминания имён были там, на Героях, — и с нетерпением ждали когда же, наконец, зарежут Кальдера. Только Весёлый Йон, Скорри Тихокрад да Поток остались проводить его. Остатки утробиной дюжины. И Ручей, чёрные тени под глазами, сжимал в бледном кулаке Отца Мечей. Утроба разглядел в их лицах боль, как бы они не старались налепить сверху улыбки. Будто бы он их подвёл. Может, и так.