го?..
Следственной комиссии белых удалось установить, что девятнадцатого июля 1918 года Шая Голощекин выехал в Москву в отдельном вагоне-салоне. С ним было три «тяжелых не по объему ящика». Для прислуги вагона было удивительно видеть эти грубо сколоченные из досок ящики, перевязанные веревкой. Любопытным из числа своего окружения Голощекин говорил, что везет в этих ящиках образцы артиллерийских снарядов для Путиловского завода. В Москве Голощекин отправился вместе с ящиками в Кремль на квартиру к Свердлову. Что было в этих ящиках? По одной версии — в таком виде перевозились золото и драгоценности царской семьи. Однако существует и другая — страшная, но пока не опровергнутая версия. В конце июля 1918 года эта версия обсуждалась среди мелких служащих Совнаркома: Шая Голощекин привез в спирту головы бывшего царя и членов его семьи…Вопрос об истинном месте захоронения царя остается пока открытым (хотя оно указано в записке Юровского). Требуется создание авторитетной государственной комиссии, включающей топографов, судебных медиков, химиков, историков и других специалистов.
Закопать царскую семью «на проезжей дороге» — это еще недостаточно, чтобы замести следы убийства женщин и детей. Требуется сфабриковать «липу», что они живы и здоровы и находятся в надежном месте. Официальное сообщение разносит на весь мир ложь о том, что расстрелян только «Николай Романов, а семья эвакуирована в надежное место». Более того, большевики продолжают вести официальные переговоры об отъезде семьи казненного Николая Второго за границу.
Эта же версия распространялась и в самом Екатеринбурге. Для симуляции увоза царской семьи 20 июля из Екатеринбурга в Пермь в отдельном вагоне с особыми мерами охраны и специально афишируемой «секретностью» были вывезены Шнейдер, Гендрихова, камер-лакей Волков и некоторые другие приближенные царя. Все они были расстреляны в лесу возле Перми (Волкову, к счастью, удалось бежать). В 20-х числах июля Голощекин в поезде на Петроград вел разговор о царской семье. И явно с намерением, чтобы его «подслушали», произнес такую фразу: «Теперь дело с царицей улажено». В том смысле, что она жива и находится в надежном месте.
В самом Екатеринбурге первое сообщение о казни царя делается 21 июля в городском театре во время «митинга по текущему моменту». Выступают Голощекин, Сафаров, Толмачев. При извещении о казни царя в театре раздаются крики ужаса и некоторые выбегают вон. Кстати говоря, дом Ипатьева охраняется, как будто там кто-то находится, вплоть до 21 июля.
В организованном порядке «липа» распространяется за границей. Сосновский, Войков и им подобные подготавливают целый пакет дезинформации о судьбе царской семьи.
В газете «Нью-Йорк таймс» появляется статья некоего К. Аккермана, который со слов якобы спасшегося слуги Николая Второго рассказывает о последних днях царя. За день до казни царя, пишет Аккерман, над городом летали множество аэропланов и кидали бомбы. 15 июля Николая пригласили на заседание Уралсовета, где вынесли ему смертный приговор и дали три часа на прощание с семьей.
«Николай Александрович не возвращался долго, почти два с половиной часа. А когда вернулся, был очень бледен, подбородок его нервно дрожал.
„Дай мне, старина, воды“, сказал он мне. Я принес, и он залпом выпил большой стакан. „Что случилось“, спросил я. „Они мне объявили, что через три часа я буду расстрелян“, ответил мне царь.
Вскоре после возвращения Николая Второго с заседания к нему пришла Александра Федоровна с цесаревичем, оба плакали, царица упала в обморок, и был призван доктор. Когда она оправилась, она упала на колени перед солдатами и молила о пощаде. Но солдаты ответили, что это не в их власти».
Дальше Аккерман пишет:
«…попрощавшись с близкими, царь сказал: „Теперь я в вашем распоряжении…“ Царя взяли и увели, никому не известно куда, и только ночью он был расстрелян двадцатью красноармейцами».
Внутри страны слухи об убийстве всей царской семьи расценивались как антисоветская пропаганда и преследовались вплоть до расстрела.
Факт убийства был признан лишь в середине 20-х годов.
Николай КостинСупертеррорист Савинков
Август 1924 года выдался в Москве на редкость прохладным и пасмурным. Над потускневшими крышами домов ползли и ползли косматые тучи. Порою мгла зависала над внутренней тюрьмой ВЧК на Лубянке, и с неба сыпал мелкий дождь.
Борис Савинков тоскливо смотрел в «копеечное» окно камеры. Ему хотелось поднять руки, оттолкнуть от себя все то, что с ним случилось за последние пять фантастических дней… На столике, за которым он сидел, лежала развернутая газета. На ее первой полосе, набранное крупным шрифтом, выделялось правительственное сообщение: «В двадцатых числах августа с. г. на территории Советской России ОГПУ был задержан Савинков Борис Викторович, один из самых непримиримых и активных врагов Рабоче-Крестьянской России (Савинков задержан с фальшивым паспортом на имя В. И. Степанова)».
Перечитав (в который раз!) правительственное сообщение, Савинков криво усмехнулся. Снова уставился в «копеечное» окно. Сквозь седую сетку дождя увидел серый клочок неба. «Седой», «Серый»… Мелькнуло что-то далекое, полузабытое. Слова «серый», «серые», «седой», «седые» имели когда-то для него иной смысл. «Седыми» назывались социал-демократы, а «серыми» социалисты-революционеры.
Как это было давно! И было ли?! Тоска. Смертельная тоска. Не верилось самому себе. Не укладывалось в собственной голове. Еще раз перечитал правительственное сообщение. Да, все верно. «Последний из могикан» попался. Дела ни к черту не годны. Фортуна ему изменила. Почему-то вдруг вспомнился Абрам Гоц, всегда немного завидовавший его профессиональной и житейской удачливости. Вместе начинали работать в «Боевой организации». Из одного гнезда вылетали. Вылуплялись, можно сказать, из одного эсеровского яйца, согретого «бабушкой» террора Екатериной Брешко-Брешковской. Азы террора проходили в школе Гершуни и Азефа и, как впоследствии оказалось, под зорким оком Департамента полиции.
С 1902 по 1911 год более двухсот раз рвались в России эсеровские бомбы и раздавались револьверные выстрелы. Объектами террористических актов стали 2 министра, 33 губернатора, генерал-губернатора и вице-губернатора, 16 градоначальников, начальников охранных отделений, полицмейстеров, прокуроров, помощников прокуроров, начальников сыскных отделений, 24 начальника тюрьмы и других тюремных чиновников, 26 приставов, исправников и их помощников, 7 генералов и адмиралов, 15 полковников, 8 присяжных поверенных, 26 шпионов и провокаторов.
Всякая другая работа, кроме террористической, объявлялась ЦК ПСР несущественной. Только на почве признания террора господствующей формой борьбы, расцвела провокаторская деятельность Евно Азефа, с 1893 года являвшегося платным агентом царской охранки. В 1905 году он выдал ей почти весь состав «Боевой организации», предотвратил покушения на министра внутренних дел Дурново и Николая II. И так деликатно и умело инсценировал «неудачи» этих террористических актов, что снискал глубокую благодарность эсеровского руководства в лице Михаила Гоца (старший брат Абрама Гоца), Виктора Чернова, Бориса Савинкова, Григория Гершуни, Владимира Зензинова, Андрея Аргунова и Хаима Житловского. Наговоры на Азефа были признаны результатами интриг полиции, которая хочет опозорить и тем самым обезвредить одного из самых ценных работников партии. И все же Евно Азефа разоблачили. Однако ему удалось скрыться и избежать возмездия. В чем не раз упрекал себя Савинков. Горькая эта пилюля по забывалась… Но террор, как таковой, как метод, оставался для Савинкова неприкосновенным.
«Дело Азефа — тяжелый удар для партии, для революции, — писал Б. В. Савинков. — Но этот удар тяжел не тем, что подорвано моральное значение террора, — террор Каляева чист, — и не тем, что террор, как форма борьбы, невозможен: не будет Азефа — будет террор. Этот удар тяжел и страшен другим. В эти темные дни торжества палачей легко упасть духом, легко отречься от старых заветов, легко забыть свое прошлое. Дело Азефа поколеблет слабых, оно может смутить и сильных. Нужна большая любовь, чтобы поднять наше старое знамя, нужна горячая вера. Но ведь вера без дел мертва… и победа только за тем, в чьих руках меч».
Меч был в руках Савинкова. И он боролся. Менял обстановку. Создавал союзы, группировки. Улавливал бег времени. А у времени нет преград, нет границ. Есть только бесконечная спешка. Гонка. Переезды. Встречи. Разлуки. Потери. Браунинг — в рукаве. Бомба — в чемодане. Телеграммы и шифровки. Кровь убитых и убивавших. Рывок в светлое будущее за счастье России. По трупам сограждан и близких друзей. Террор…
Борис Викторович Савинков родился в семье провинциального судьи 19(31) января 1879 года. Учился в Петербургском университете. В 1898 году, вслед за старшим братом, арестовывается и попадает в тюрьму. Но первый арест не отпугнул будущего «великого террориста» от революционной работы. Он становится человеком ДЕЛА: одним из руководителей «Боевой организации» партии социалистов-революционеров.
Во многих террористических акциях, предпринимаемых «Боевой организацией» ПСР, Савинков играл первую скрипку. Рисковал жизнью. Казалось, что она у него не одна, а десять. Великолепно владел собой. Не давал волю чувствам. Оставался неизменно спокойным, приветливым к подчиненным боевикам, в ДЕЛЕ — строгим. Принимал, как должное, удачи. Легко переносил промахи, считая их временными. За какую бы трудную операцию он ни брался — она ему удавалась. Гибли Созонов, Каляев, уходили в небытие Григорий Гершуни, Михаил Гоц, Евно Азеф, а Савинков оставался, как однажды назвал его Виктор Чернов, «кавалергардом революции». Следовал старому девизу эсеров: «В борьбе обретешь ты право свое».
Савинков обладал виртуозным умением перевоплощаться из лакея в министра, из офицера в купца, из чиновника в парикмахера, из крестьянина в рабочего и наоборот. Он быстро «вживался» в избранный для боевой акции образ. Готовясь убить министра внутренних дел Плеве, Савинков снял шикарную квартиру в Петрограде и поселился там под видом богатого англичанина с «женой» эсеркой Дорой Бриллиант, с «лакеем» Егором Созоновым и «кухаркой» старой революционеркой Прасковьей Ивановской-Волошенко. Все отлично играли свои роли, но лучше и талантливее всех — Борис Са