Дмитрий I Иванович
«Последние минуты жизни Лжедмитрия I». Карл Вениг
Как видно, не очень надеялся князь Василий Шуйский по прозвищу Шубник на поддержку москвичей, но использовал их по полной программе для нейтрализации поляков. А помогали ему новгородские и псковские отряды, которые стояли под Москвой, готовясь к походу на Крым. Может быть, ненависть к сыну Ивана IV новгородцев, помнивших поход Грозного на Новгород в 1570 г., – лучшее подтверждение царского происхождения Дмитрия?
Сам же Шуйский (в то время как московский люд бил поляков, «защищая» царя), неторопливо въехал в Кремль с крестом в одной руке и с мечом – в другой, спешился возле Успенского собора, и, приложившись к Владимирской иконе Божией Матери, приказал своим сподвижникам «идти на злого еретика». Заговорщики ворвались во дворец, смели малочисленную охрану, и Дмитрий, спасаясь бегством, прыгнул с высоты в 15 саженей, повредив себе ногу и ребра. Его подобрал стрелецкий караул, который ни сном, ни духом не ведал о творившемся. Царь уговаривал их спасти его от бунтовщиков, и почти уговорил, когда явились сподвижники Шуйского. Они по-простецки, «на пальцах» объяснили стрельцам, что если те не хотят увидеть своих жен и детей мертвыми, то должны им отдать «вора и расстригу».
Стрельцы потребовали привести царицу-мать, чтобы она подтвердила при них, что царь Дмитрий – не ее сын. За ней побежали, но вместо царицы вернулся князь Иван Голицын, который крикнул, что Марфа ответила, будто ее сын убит в Угличе, после чего из толпы заговорщиков раздались крики и угрозы. Вперед выскочил сын боярский Григорий Валуев и выстрелил в Дмитрия в упор, сказав: «Что толковать с еретиком: вот я благословляю польского свистуна!»
Добили царя мечами и алебардами…
После того как Шуйский и его сторонники достигли своих целей, они смогли быстро успокоить народ. «И так бывшее в Москве великое волнение, грабежи и убийства прекратились, и многие разбогатели, скупая награбленное добро у тех, кто учинил грабеж, и то были, по большей части пренегоднейшие из бездельников, воров и плутов, коих там немало». Действительно, Шуйский, подыскивая себе подручных, приказал накануне мятежа выпустить из тюрем значительное число преступников. И наверняка каждый, получивший свободу, получил и подробные инструкции где, что и как ему делать утром 17 мая.Смерть Дмитрия I. Гравюра
В результате восстания были убиты полторы тысячи поляков и 800 москвичей. Убитые ляхи, так же как Дмитрий и Басманов, три дня валялись на улицах Москвы. Народ собирался вокруг нагих, изрубленных трупов, глумился над ними и предавал проклятиям, прославлял и восхвалял зачинщиков переворота, как ревнителей Отечества и веры. У трупов отрубали руки и ноги, отрезали уши, для забавы ставили в «смешные позы». Бродячие знахари вырезали из них жир для своих снадобий, не делая различия меж своими и «латинцами» [63] … Словно и не приветствовали год назад въезд Дмитрия в Третий Рим с той же неистовой радостью, как некогда евреи – вход Господень в Иерусалим. Как отметил С.Ф. Платонов, «московская чернь уже начала приобретать вкус к подобным делам» – то есть, к цареубийству…
Историк назвал участников массовых беспорядков «чернью», охарактеризовав одним емким и метким русским словом тех, кого очевидцы событий считали «пренегоднейшими бездельниками, ворами и плутами». Именно этот московский люмпен, не подозревая ни об истинных целях заговорщиков, ни о происходившем в Кремле, откликнулся на популярный во все времена лозунг «Грабь награбленное!», кинутый в толпу агитаторами Шуйского, дабы блокировать поляков и помешать им придти на помощь царю.
Настоящее же дело, как и полагается, делали профессионалы. Василий Шуйский опирался на преданные ему лично воинские отряды из Великого Новгорода и Пскова и на своих московских друзей. Некоторые мемуаристы считают, что численность новгородских войск, участвовавших в перевороте, доходила до 18 000, что весьма сомнительно. Тем не менее, новгородцы заняли все важные стратегические пункты в Москве и в пригородах, прежде всего, крепостные ворота, отрезав разместившихся за городом поляков от тех из них, кто жил в самом городе. Поддерживали заговорщиков и московские купцы, также давние сторонники рода Шуйских. В штурме же царского дворца участвовали всего 200 человек из числа близких к Шуйским бояр и дворян. Скорее всего, только они и знали об истинных целях заговора.
Все остальное более чем стотысячное население столицы, как и всегда бывает в случае гражданских беспорядков, отсиживалось по домам, ожидая даже не чем, а когда закончится дело. И уже по окончании примкнуло к победителю. Но только до тех пор, пока тот крепко сидел в седле. А что касается московских стрельцов, то, как мы помним, Шуйскому пришлось угрожать им убийством жен и детей, чтобы они выдали Дмитрия. Так что «всенародное восстание» «против поляков» – еще один миф проромановской историографии. Имел место элементарный дворцовый переворот.Голое тело убитого царя выволокли через Спасские ворота на Красную площадь и положили на том месте, где когда-то стояла плаха для Шуйского (от которой Дмитрий его избавил). Наконец, вывели из Вознесенского монастыря мать – посмотреть на повторно убитого сына. Вновь требовали от нее правды: ее ли это сын?
– Было бы меня спрашивать, когда он был жив, а теперь, когда вы его убили, он уже не мой, – дала уклончивый ответ монахиня-царица.
Те, кто спрашивал, захотели услышать лишь два последних слова.
Первый день труп валялся в грязи, на второй принесли с рынка коротенький прилавок длинною в аршин (вместо престола, на котором покойный восседал при жизни), и положили на него грязного и голого мужчину, которому два дня назад поклонялись как живому воплощению Бога на земле. Ноги покойного свешивались с одной стороны, голова – с другой. На пропоротый алебардой живот бросили карнавальную маску, которую царь своими руками изготовил для придворного свадебного карнавала, в рот «польскому свистуну» воткнули дудку [64] . В ногах у Дмитрия положили труп Басманова – единственного, кто остался верен царю и погиб, защищая его.
Петр Петрей рассказал в своей «Истории о великом княжестве Московском», что убийцы привязали шнурком ногу Басманова к детородным частям Дмитрия и в таком виде они и лежали на виду у всех.
Три дня глумились над покойником: мазали его грязью, дегтем и дерьмом. Особенно усердствовали московские женщины – из тех, кто обычно шатался по Пожару с бирюзовым колечком во рту [65] . Тем, кто жалел убитого (а таких было немало в Москве), объявили, что убитый – «вор, расстрига и еретик», а маска у него на груди – это «харя», идол, которому он поклонялся при жизни. Многие тому верили. Читали толпе «грамоту» о жизни Гришки Отрепьева в монастыре и его бегстве в Литву. Затем похоронили – Басманова у церкви Николы Мокрого (благодаря усиленным просьбам родни), а царя – на «божедомке», в общей могиле для бомжей за теми же Серпуховскими воротами, где будет через девять лет повешен малолетний царевич Иван Дмитриевич.
Три майских дня, пока мертвец лежал на площади, стоял сильный мороз, уничтоживший все всходы и уже посеянное зерно. Народ с ужасом вспоминал, что так же начался Великий голод шесть лет назад. А после похорон стали шептаться, что покойника земля не принимает, что он каждую ночь выбирается из могилы на поверхность, и его приходится закапывать вновь и вновь. Чтобы прекратить слухи, труп через две недели после убийства действительно выкопали и попытались сжечь. Но оказалось, что его не принимает не только земля, но и огонь – тело не горело, обуглились только конечности.
Тогда труп изрубили на части и все же сожгли и, зарядив пеплом пушку, выстрелили в ту сторону, откуда он пришел – на Запад. «Вот теперь, – говорили москвичи, – он не встанет из гроба и не наделает нам беды».
Ах, как они заблуждались! Этим погребальным салютом только и начиналась по-настоящему, в полный размах, великая русская Смута.Мертвый я лежал на месте Лобном
В черной маске с дудкою в руке,
И вокруг, вблизи и вдалеке, —
Огоньки болотные горели,
Бубны били, плакали сопели,
Песни пели бесы на реке.
Не видала Русь такого сраму!
А когда свезли меня на яму,
Я свалился в смрадную дыру, —
Из могилы тело выходило
И лежало – цело – на юру
И река от трупа отливала,
И земля меня не принимала.
На куски разрезали, сожгли,
Пепл собрали, пушку зарядили,
С четырех застав Москвы палили
На четыре стороны земли.
Тут меня тогда уж стало много:
Я пошел из Польши, из Литвы,
Из Путивля, Астрахани, Пскова,
Из Оскола, Ливен, из Москвы… [66]
Глава 5 Марина Мнишек «УЖАС ЧТО ЗА ПОЛЬКА!»
Семейство Мнишеков было притчей во языцех у поляков. Отец Ежи Мнишека [67] приехал в Польшу из Чехии. Два его сына, Николай и Ежи-Юрий, служили при дворе короля Сигизмунда-Августа. Юрий был человек образованный (учился в Кенигсбергском и Лейпцигском университетах), но беспринципным. Легко менял веру, не заморачивался по поводу морали (рассказывали, что основной его обязанностью при дворе были услуги интимного характера – он поставлял королю колдунов, гадалок и дамский пол для утех).
Закончилась его служба Сигизмунду большим скандалом: после смерти короля королевская сокровищница оказалась пуста. Исчезли золото, драгоценности и даже наряды. Вспомнили, что слуги Мнишека вывезли из королевского замка сундук, «который едва подняли шесть человек» и какие-то мешки [68] .
Считается, что этот сундук и стал основанием благосостояния пана Мнишека – наряду с удачной женитьбой на Ядвиге Тарло, дочери королевского секретаря, который в качестве приданого подарил Мнишеку земельные наделы с городами Самбор и Хыров, крупными селами Поток и Дембовицы на Подкарпатье, Бонковице, Мурованое, Женитьба, видимо, способствовала тому, что обвинения в похищении королевских сокровищ были с Мнишека сняты (впрочем, может быть, действительно казна Сигизмунда-Августа была пуста? Ведь известно, что беднее польского короля были только церковные мыши). После чего Мнишек с семьей и поселился в Самборе.