е это, возможно, спасло бы Париж и Францию. Но произойдет ли это теперь?..»
Коммуна начинает жить, действовать, управлять, бороться. Делеклюз играет огромную роль в ее деятельности, предопределяемую его авторитетом, его способностями и постами, на которые его назначали. С 29 марта Делеклюз входит в комиссию по внешним сношениям, а начиная с 3 апреля, кроме того, и в главную, исполнительную, комиссию.
Если в первые дни после 18 марта у Делеклюза были какие-то надежды на возможность компромисса с Версалем, а об этом думали все, то вскоре эти иллюзии рухнули. Делеклюз особенно остро переживал трагическую неудачу массовой вылазки коммунаров 3 апреля, гибель их командиров Флуранса и Дюваля. Именно он показал в ответ на их зверское убийство версальцами пример революционной твердости, решительности и смелости. Он предложил Коммуне принять знаменитый декрет о заложниках. Мягкость, нерешительность, абстрактная гуманность — многих членов Коммуны стоили ей очень дорого. Делеклюз, человек поразительного человеколюбия, испытывавший непреодолимое отвращение ко всем формам насилия, нашел в себе достаточно твердости, диктуемой железными законами революции, чтобы потребовать принятия этого самого сурового декрета Коммуны. В данном случае пригодилась его якобинская закалка. Декрет, принятый 5 апреля, гласил: «Казнь каждого военнопленного или сторонника законного правительства Коммуны немедленно повлечет за собой казнь тройного числа заложников». В первое время этот декрет сдерживал зверства версальцев и спас от гибели многих коммунаров.
6 апреля Делеклюз возглавил всенародные торжественные похороны жертв неудачной вылазки. Из больницы Божон вынесли больше сотни черных гробов погибших национальных гвардейцев. Они были установлены на три огромных катафалка, запряженных восьмерками лошадей. Шествие направилось через весь Париж по Большим бульварам на кладбище Пер-Лашез. Впереди с обнаженной седой головой шел Делеклюз, опоясанный красным шарфом члена Коммуны. Мерно гремели обтянутые крепом барабаны, скорбно звучала похоронная музыка, заглушая рыдания вдов и сирот. Двести тысяч человек участвовало в траурном шествии. В этот день Париж до конца осознал грозный характер борьбы, которую ему предстояло вести.
Над братской могилой Делеклюз произнес надгробную речь. Он говорил слабым, больным голосом, но так, что его небольшая фигура вся в черном как бы вырастала на глазах у всех.
— Я не буду говорить длинную речь. Я люблю их не больше, чем вы; они слишком дорого нам обошлись. Граждане! Гражданки! То, что я хочу сказать, можно выразить в одном слове: я требую справедливости для семей этих жертв, справедливости для великого города, который после пяти месяцев осады, преданный своим правительством, берет в свои руки великое будущее всего человечества. Какого восхищения заслуживает народ, способный устроить столь грандиозные похороны своим сынам, пожертвовавшим жизнью за его независимость! Неужели в Версале еще осмелятся сказать, что мы лишь кучка заговорщиков? Не будем проливать слез над нашими героически погибшими братьями, но поклянемся над их могилой продолжить их дело и спасти Свободу, Коммуну, Республику!
Короткая речь Делеклюза проникнута искренностью. Не внешний ораторский блеск, на который он никогда не претендовал, а глубокие чувства Делеклюза покоряют слушателей. Он действительно считает коммунаров, а значит, прежде всего рабочих, своими братьями. И раньше, начиная с революции 1848 года, он неизменно тянулся 8 рабочему классу. С ненавистью писал он о преступлениях палачей июньского восстания 1848 года. С горячим сочувствием относился к их жертвам. Однако он оставался своим в среде мелкобуржуазных демократов-интеллигентов, людей типа Ледрю-Роллена, которые были его братьями. Революция 18 марта, Парижская коммуна расколола это братство; одни ушли к буржуазии, другие, подобно Делеклюзу ц таким его друзьям, как Курнэ, Разуа, — к рабочему классу. В Национальном собрании, заседавшем сначала в Бордо, а с 20 марта — в Версале, было немало людей, ранее повторявших фразы якобинцев, ставших теперь пособниками Тьера.
Делеклюз своим присоединением к Коммуне выразил лучшие традиции якобинизма. Ленин видел величие якобинцев 1793 года в том, что они были «якобинцами с народом». В этом же состояло величие Делеклюза, примкнувшего к рабочему классу, показавшему способность идти вместе с ним и даже во главе его. Сам Делеклюз не сознавал глубокого социального смысла событий, подобно тому как великие якобинцы прошлого Робеспьер, Марат, Сен-Жюст считали, что они сражаются за справедливость, за свободу, равенство и братство, тогда как в действительности они сражались за укрепление господства буржуазии. Делеклюз вдохновлялся теми же лозунгами, но передовым классом теперь стал пролетариат. С ним он и пошел, рабочие стали его братьями. Нелегко дался ему этот переход, нелегко ему было найти своих братьев среди рабочих, замученных нищетой и каторжным трудом, очень смутно сознававших еще свою историческую миссию. Их невежество, грубость, несознательность, стихийное бунтарство, буйная анархическая ярость порой отталкивали, шокировали его. Но обуревавшая его натуру страсть к справедливости — сущность истинного якобинства — помогла ему совершить этот акт великого мужества.
Внешним выражением единства якобинца Делеклюза и восставших рабочих Парижа были ненависть к монархистам, стремление защитить республику, патриотический порыв, направленный против унижения Франции пособниками иностранных захватчиков. Но в своей объективной сущности переход Делеклюза к рабочему классу явился отражением того всемирно-исторического факта, что гражданская и социальная справедливость могла быть связана отныне только с рабочим классом, с социализмом, а не с буржуазией, исчерпавшей свою прогрессивную миссию.
Некоторые бывшие друзья Делеклюза говорили, что несчастное стечение обстоятельств, его болезненное состояние и даже какие-то личные претензии толкнули его в объятия парижских мятежников. Нет, Делеклюз пришел к ним вполне сознательно, не только не преследуя никаких корыстных целей, личных политических притязаний, но ясно сознавая, что он приносит себя в жертву идее справедливости, В его действиях не было и тени политического позерства, олицетворением которого служил в Коммуне другой якобинец — Феликс Пиа.
Делеклюз сознавал неопределенность исхода борьбы, реальность поражения и гибели. Незадолго до Коммуны он писал в одном личном письме: «Я печален, мой дорогой друг, я очень печален, ибо горизонт мрачен. Повсюду царит реакция, и я с ужасом предвижу возобновление под огнем врага страшных июньских дней 1848 года».
Каким высоким мужеством должен был обладать Делеклюз, если после таких признаний он не только не попытался остаться в стороне, но пошел в самый огонь страшной схватки!
Один эпизод его жизни во время Коммуны подтверждает, насколько осознанным оказалось участие Делеклюза в Коммуне. Об этом случае никто тогда не знал, и лишь потом случайно стали известны факты, добавляющие яркие штрихи к портрету Делеклюза.
11 апреля он получил такое письмо: «Мой дорогой Делеклюз, у меня есть для вас интересная информация, и я прошу вас назначить мне встречу, если не сегодня, во вторник, то завтра, в среду. Сердечно жму вашу руку. Тестелен, бывший комиссар обороны департамента Нор.
Р. S. Представьте себе какого-нибудь провинциального идиота, плохо знающего о событиях в Париже. Он вообразил бы, что моя встреча с вами является опаснейшей неосторожностью для меня. Я остановился на бульваре Лавуа, в отеле Лавуа, комната 74».
Делеклюз вспомнил Тестелена, республиканца, но никак не революционера, и встретился с ним. О чем они беседовали, никто не знал. И только после разгрома Коммуны, после смерти Делеклюза это выяснилось. Дело в том, что Тестелен выдвинул свою кандидатуру на дополнительных выборах в Национальное собрание. Во время избирательной кампании соперники Тестелена обвинили его в связях с опасным революционером Делеклюзом. Шансы Тестелена на избрание оказались под угрозой. Однако он вышел из положения. Сам глава кабинета Тьера Бартелеми Сент-Илер прислал ему письмо, которое реабилитировало его от всяких подозрений в революционных наклонностях. Вот это письмо: «Мой дорогой бывший коллега. Я с удивлением и даже с возмущением узнал о том, каким клеветническим образом объясняют вашу поездку в Париж и ваши отношения с Делеклюзом, Вас никак нельзя причислить к сторонникам Коммуны, и вы стремились освободить Делеклюза от его преступного ослепления, используя ваше давнее знакомство… Вы могли бы напомнить вашим противникам, с какой надеждой и уважением принимал вас здесь г-н Тьер и с каким одобрением он отнесся к вашим демаршам. Я, со своей стороны, отвергаю эти нелепые обвинения и могу подтвердить, что вы никогда не говорили о соглашении с преступной Коммуной и стремились дезорганизовать ее, лишив ее одного из самых грозных вождей».
Итак, Тьер пытался с помощью своего агента склонить Делеклюза к отказу от участия в Коммуне. Известно, что агенты Тьера предлагали лучшему генералу Коммуны Домбровскому за измену миллионы. Что предлагали Делеклюзу? Деньги? Почести? Высокие посты? Это неизвестно. Однако потом точно узнали о категорическом отказе Делеклюза от любой сделки подобного рода. В ответ на уговоры Тестелена покинуть «этих безумных мятежников, бандитов и негодяев» Делеклюз заявил:
— Неужели вы думаете, что я в моем возрасте пошел бы на компромисс… Мне осталось жить слишком мало, чтобы вступать в союз с кем бы то ни было, если бы я не надеялся достичь освобождения Парижа. Если же я не достигну этой цели, то погибну на ступенях Ратуши.
Преданность Делеклюза революции ярко сказалась и в том, как этот прямолинейный человек, которого многие даже считали жестким догматиком, ради блага Коммуны шел на отказ от своих излюбленных идей. Пример этого — роль Делеклюза в составлении основного программного документа Коммуны.
Сначала она вообще не имела никакой официальной программы. Ни одна из трех основных революционных группировок — якобинцы, бланкисты и члены Интернационала — не составила заранее своей программы. А между тем время шло, коммунары уже вступили в смертельную войну с Версалем, а у них не было никакого общего документа, который указывал бы цели их борьбы. Коммуна поручила составить его Делеклюзу, члену Интернационала Тейсу и близкому к бланкистам Валлесу.