Накануне Бельтайна я вместе с другими юношами отправился к Копыту. Выполнив всё, что следует, мы разожгли на холме у мыса костры и в который раз освятили Майское Древо. Там, где я родился, его каждый год устанавливали заново: срубали молодую сосну, очищали от коры и вкапывали на холме. Здесь же Древо оставалось неизменным годы, а может, и десятилетия. Корявый белый ствол, казалось, вонзался в самые небеса, дерзкий и по-прежнему живой. Мы очистили его от грязи и мха, водрузили на верхушку колесо, сплетенное из еловых веток, и окрасили Древо кровью дикого вепря. Затем до утра мы ставили на склонах холма шалаши для влюбленных, пели песни о сияющих огнях, прыгали через пламя и состязались друг с другом в силе и ловкости. Мы знали, что девушки из обеих деревень следят за нами, спрятавшись на опушке леса. Они знали, что мы знаем. Всё было так же, как в прежние, древние времена. Так, как и должно быть.
На следующий день пляски и песни продолжались, но теперь девушки танцевали вместе с нами и вместе с нами прыгали через огонь. Кристина тоже была там. И когда пришла ночь, я взял Кристину за руку и повел в один из шалашей. Впервые она улыбнулась мне так, как я мечтал всю эту зиму. Ее поцелуй был жарким, словно пламя священного костра, и вся она пылала и не желала ни ждать, ни медлить. Ночь пахла медом и дымом. Отовсюду раздавались искристый смех, и шутки, и шорох, и прерывистое дыхание, и приглушенные крики. Потом я перестал слышать и видеть.
Я был волною, которая бьется в поросший травою утес что есть мочи. Ветром, что мчит над бездонною плотью пещер и озер, их тревожа. Я был лососем, что пляшет неистово на берегу, выгибаясь всем телом. Я был недвижной скалою – по мне, грациозно и томно, переступала скопа-рыболов и шеей своей поводила. Вепрем я был, что, ломая валежник, летит через чащу, – и тем звенящим рожном, что вонзается в вепря, пружиня. Я был словами заклятия, что отверзают уста и трепещут в гортани, гордый напев порождая, и жажду власти, и сладость звучанья. Я был в чутких пальцах веретеном, из которого нитка судьбы, истончаяся, вьется. Я был Луною и Солнцем, и тем, кто их движет, и тем, кто сменяет ночи и дня обветшалых одежды. И сам я менял одеяния судеб, имен, мест и лиц. Умирал и рождался, и вновь умирал, чтоб родиться. И вот я родился!..
И умер.
– Нет, – сказала она. – Нет, конечно.
Я отвернулся. В просвете шалаша смутно проступала бело-алая верхушка Древа. Светало.
– Джон, ты ведь сам все знаешь. Это Бельтайн. То, что здесь происходит… слишком важно и поэтому для отдельных людей ничего не значит. Таков закон.
Конечно, я знал.
Но ведь и она знала!..
– Я думала, – добавила она тихо, – что так будет лучше. Что ты… успокоишься. И…
– Я так плох? Или у тебя на примете уже кто-нибудь есть?..
В конце концов я заставил себя обернуться и посмотреть на нее. Она ответила мне спокойным взглядом. – Или, может, ты из тех, кто верит, будто рано или поздно за ними явится принц на белоснежном коне и увезет в свое королевство?
– Вздор! – раздраженно сказала она. Подобрав с травы чулки, она натягивала их, и я снова отвернулся. – Просто так принц не приедет. И кого угодно с собой не возьмет.
Я не поверил своим ушам. И не желал больше ничего слышать. Подхватив одежду, я выскочил из шалаша.
Больше месяца я старался забыть о ней. «Успокоюсь»?! Всё стало еще хуже. Теперь мне было что вспомнить, и от этих воспоминаний я терял голову.
Когда я приходил в замок, она избегала меня. Отпросившись у мастера Вилла, я на телеге Эйрика Бондаря съездил в Семишахтье. Эйрик отвез на тамошнюю ярмарку бочки, а я пошел к гадалке. Она дала мне круглый, в форме яблока, заговоренный пряник и велела угостить им Кристину. Я щедро заплатил старой карге, но по дороге в Малую Лесную, когда проезжали мимо Копыта, вспомнил всё, вспомнил ту ночь, – и, размахнувшись, зашвырнул проклятый пряник в воду.
Сдуру я провел ночь с Рябой Бертой. Не помогло. Потом больше недели прятался от Саймона. Мастер Вилл переговорил с ним и все уладил мирным путем, мне же велел либо перестать думать тем, что у меня между ног, либо искать себе другого мастера.
Сам не знаю как, но я перебедовал лето, затяжное и жаркое, словно полуденный кошмар. Осенью работы в кузнице стало столько, что я не замечал ничего вокруг. Это было удобно. Можно было жить и жить… если бы только не сны, полные шелковистого червонного золота, и касаний, и ее обжигающего дыхания.
Однажды осенью в Малую Лесную пришел человек с узорчатым чехлом, на котором драконы и лозы росли друг из друга. В чехле была арфа, и все мы решили, что незнакомец – один из странствующих певцов. Он заплатил за ужин и комнату, а назавтра собирался идти в замок лорда Харпера. Пока он ужинал, вся деревня собралась в трактире Толстяка Эрни.
Незнакомец не заставил себя упрашивать. Расчехлив арфу, он начал играть, но, сколько мы ни ждали, не пропел ни слова. Впрочем, разочарованных не было: его музыка околдовывала и уносила в дальние края и древние времена, и казалось, что стены трактира растаяли, будто мартовский лед, а за ними – роскошные леса, полевые травы, реки и озера; за ними – бесконечная небесная высь, приглушенный свет и едва слышный напев.
Поутру он узнал, что я иду в замок, и попросил взять с собой. Тогда-то я понял, почему за весь вечер гость не проронил и двух слов.
– Как тебя зовут? – спросил я, едва мы вышли. Он ответил, но так невнятно, что я и по сей день не возьму в толк: Джон или Том? Он говорил так, будто рот его набит вареной капустой. Но человеком он был добрым и мягкосердечным. Он знал о своем недостатке и смирился с ним.
В большом зале Тому (или Джону) позволили выступить, и он снова играл, а когда лорд Харпер попросил спеть, Том сказал, что на эту мелодию не ложатся человеческие слова. Лорд засмеялся: дескать, такие слова, как у Тома, и впрямь ни на какую музыку не лягут, а если лягут, то породят лишь неуклюжего ублюдка. Однако ж заплатил щедро.
Назавтра музыкант собирался идти дальше, на запад. «Через холмы?» – спросили у него. Через холмы. Кто-то пытался отговаривать, но Том лишь улыбнулся.
Я видел, как слушала его мелодии Кристина. И знал, что утром она проводила Тома до самых холмов.
Весь вечер Кристина была задумчивой и, вернувшись, не отвечала на смешки о ней и Томе.
«Вот он, ее принц, – с горечью подумал я тогда. – Бродячий музыкант, которого она больше никогда не увидит».
Я ошибался. Дважды.
Шли дни, и я наведывался в замок и видел, что Кристина изменилась. Что-то тревожило ее. Как будто желая отстраниться от этого, она стала ласковее со мной.
Однажды – дело было накануне Самайна – она попросила меня как можно скорей сделать для лорда Харпера ножницы по римскому образцу, на шарнире. Я взял кожаный футляр, в котором хранились прежние, сломавшиеся, и обещал управиться к следующему же дню, но, вернувшись в кузницу, узнал, что у заезжего торговца сломались ось и обод на колесе. Мы проработали до самого вечера. На следующий день я выкроил время, только когда уже начало смеркаться.
– Не задерживайся надолго, – сказал мне мастер Вилл. – Сегодня не та ночь, чтобы разгуливать по дорогам.
Я пропустил его слова мимо ушей. «Принеси как можно скорее, лучше вечером», – вот что сказала мне Кристина на прощанье. И поцеловала так, как целовала тогда в шалаше.
Я закончил ножницы, подвесил чехол к поясу и отправился в замок Харпер. Время шло к полуночи, небо обложило густыми черными тучами, и луна не светила, но я знал дорогу как свои пять пальцев. А уж при мысли о Кристине готов был бросить все и бежать хоть на край света.
И все-таки чем дальше я шел, тем яснее вспоминал, что говорили здешние старожилы о ночах на исходе осени.
Большак здесь поднимался в гору, вдоль обочин рос густой терновник, а справа возвышался древний, вросший в землю плоский камень с выбитым на нем крестом. В центре креста, там, где знак солнца, чернело отверстие, почти уже заросшее мхом. Я был как раз на полпути к замку, когда слева, из-за холмов, прохрипели рожки и раздался топот копыт.
Не раздумывая, я метнулся к камню и присел за ним. Пальцем успел очистить отверстие ото мха.
Больше ничего не успел.
Вокруг не было ни огонька. Смутные силуэты холмов тонули во тьме, но, когда я смотрел через отверстие в камне, все как будто озарялось тусклым светом.
Вдруг из чащи прямо на дорогу выскочила свора борзых. Они свирепо закружились на месте, словно брали запутанный след. Я сидел на корточках ни жив ни мертв и не мог оторвать от них глаз. Борзые были снежно-белого цвета, и, хотя они наверняка мчались через лес, ни одного пятнышка грязи не было на их шкурах. Только уши у псов были карминные и словно бы излучали тусклое сияние.
Потом на дорогу выехали всадники на лошадях настолько бледных, что, казалось, сквозь них можно разглядеть и деревья, и холмы. Если я на миг отводил взгляд, всадники и псы делались невидимыми, так что я глядел на них во все глаза. Даже не моргал.
В богатой одежде, высокие и стройные, всадники казались во сто крат опаснее псов. Пожалуй, они способны были заметить и учуять то, чего борзым никогда не увидеть и никогда не учуять.
Бежать было поздно. Я хорошо знал все легенды об Охоте, даже те, в которые никогда не верил. Сегодня была ночь всадников-из-холмов – время, когда границы между мирами истончаются и древние силы обретают былую власть. В такую ночь только безумец или влюбленный осмелится выйти на большак. Только беспробудный пьяница заснет, не помолившись. За такими душами всадники-из-холмов и охотятся: душами тех, кто охвачен дикой страстью, безоглядной лихостью. На них спускают псов и гонят до тех пор, пока жертва не выбьется из сил. О том, что происходит потом, лучше не думать.
Борзые всё еще кружили на месте, но вот одна, повернувшись к кустам и камню, за которым я прятался, замерла. Потом двинулась в мою сторону, сперва медленно, затем все быстрее. Другие, тонко, смешно тявкая, побежали следом.