И снова гости расступались, и мы шли – дальше и дальше, через весь зал, к королевскому столу. Он был словно упавший сюда с неба громадный сверкающий полумесяц.
Я, хоть и увидел за одну эту ночь столько чудес, все же поразился его златотканым скатертям, изысканным блюдам, содрогнулся при виде властных лиц и роскошных одежд гостей, что собрались там. Пожалуй, подумал я, мне легче было бы панибратски хлопнуть по плечу лорда Харпера, чем сесть на одну скамью с этими господами.
Только сейчас я осознал, что на мне по-прежнему моя неказистая одежка. Я был словно деревенский дурачок, по ошибке угодивший в совет старейшин.
И все-таки мы шли к столу в полной тишине, почтительной и напряженной. Я держал голову ровно и, чтобы случайно не встретиться взглядом с кем-нибудь из гостей, разглядывал закрывавшие стены полотнища. Все они словно бы сливались в один большой гобелен. На нем не было узоров, что так напугали меня в коридоре, только цветы, деревья да причудливые твари. Из-за сквозняков ткань едва заметно колыхалась. Пару раз мне почудилось, будто я слышу скрип стволов и скрежет, с которым трутся друг о друга ветви.
Мы были уже перед королевским столом, когда с левого его конца прогремел хрустальный смех.
– Наконец-то!
Я взглянул туда и обмер.
– По правде говоря, мне следовало догадаться, королева! «Зачем вам Кузнец»!
– Ты требуешь от меня ответа?
Принц-из-холмов вскинул свои холеные белоснежные руки:
– Как вы могли такое подумать! Сегодня священная ночь банфиса, и нас ждет долгожданный пир. Вы даровали мне прекрасную даму и решили взять себе в кавалеры Кузнеца. Я благодарю вас и склоняю голову перед вашей мудростью. Садитесь же к столу, и начнем.
– Просим, просим к столу! – подхватили гости. Они хлопали в ладоши и радостно смеялись. Какой-то долговязый господин с пышной бородой по-свойски подмигнул мне, несколько юношей, звеня золотыми браслетами, вскинули кубки. Я чувствовал на себе украдкой брошенные взгляды дам – оценивающие и призывные.
Наконец мы заняли два места на правом конце полумесяца. Госпожу там ждал высокий резной трон, меня – кресло пониже и попроще.
Едва мы сели, свечи вспыхнули еще ярче и все пришло в движение. Кавалеры вернулись к своим играм, дамы – к перешептыванию и смешкам. Жонглеры и кукловоды с удвоенным пылом принялись развлекать публику. Музыканты, что сидели внутри громадного полукруга, очерченного нашим столом, играли сладостно и вдохновенно. Черты одного из них показались мне знакомыми, но голова моя в тот момент была занята другим.
За все это время я сумел ни разу не взглянуть на Кристину – кроме того, самого первого, когда Принц воскликнул: «Наконец-то!» Она сидела рядом с ним, стройная и бледная, с едва заметной улыбкой на устах. Я с горечью подумал, что зря старался. Она знала, чего хотела, и получила это: волшебного принца на белом коне, принца, который увез ее в свое королевство.
Но даже понимая это, я по-прежнему желал ее.
Веселье было в самом разгаре. Гости благосклонно наблюдали за трюками жонглеров и фокусами карлика; то и дело звенели кубки, и вино лилось рекой. Кто-то крикнул музыкантам, чтобы не ленились, и, когда те начали играть «Яблоки в потоке быстром», многие пустились в пляс. Мелодия слегка отличалась от обычной, чаще и резче меняла ритм; потом музыканты вплели в «ожерелье» «Весенний рой», «И дождь прольется», «Стрекозу»…
Я сидел, не шелохнувшись, и не притронулся ни к одному из блюд. Моя Госпожа со странным выражением на лице глядела на танцующих и слушала музыкантов.
Когда мелодия стихла, Принц встал и поднял золотой кубок, украшенный чеканкой в виде змеи, которая пожирала саму себя.
– Вина королеве! Я хочу выпить за ее величие и мудрость!
Не глядя, она протянула мне свою хрустальную чашу.
Я поднялся – отчаявшийся, пустой, словно эта чаша. Время шло, а я так ничего и не сделал для своего спасения. Так и не решил, как же мне быть с Кристиной.
В ближайшем кувшине было пусто, и в следующем, и в еще одном. Так я дошел до середины стола: там никто не сидел, но было не протолкнуться от пирующих, которые подходили, чтобы наполнить кубки.
Принц тем временем, скалясь в улыбке, славословил Госпожу:
– Воистину, во всех трех мирах и пяти уделах не сыщется такой прозорливой и справедливой королевы! Такой милосердной и такой многомудрой. Каждый ее совет – словно глоток из чистого родника. Я возношу королеве хвалу за то, что благодаря ей нынче рядом со мной сидит моя невеста!..
Не выпуская из рук кубка, он повернулся к Кристине и поцеловал ее. Кубок на миг качнулся, несколько капель упали на ее платье.
Меня как будто приворожили: я стоял у стола с полной чашей, со всех сторон меня толкали чьи-то нетерпеливые ладони, локти, кто-то шкодливо ущипнул меня за бедро и отбежал, мелкий, хвостатый.
Я не мог оторвать глаз от Кристины. Вот она сидит рядом с Принцем, который продолжает говорить. На лице у нее легкая счастливая улыбка. Глаза темны и бездонны. Вот она, улучив момент, поднимает руку и, мельком взглянув вниз, стряхивает капли вина с платья.
Презрительно. С отвращением.
Я поспешно отвернулся и стал проталкиваться прочь от стола. Кто-то налетел на меня и едва не сбил с ног. Вино из наших чаш плеснуло во все стороны, рядом гневно закричали. Крепкий жилистый старик, толкнувший меня, закричал в ответ, дескать, смотреть нужно под ноги, а у кого глаза не на месте, тот пускай пеняет на себя. Здесь, видно, знали его скверный нрав, потому что молча посторонились.
Я остался с полупустой чашей и снова вернулся к столу. Старик шел за мной по пятам.
Когда я доливал вино, он шепнул как бы в никуда:
– Едва разрежут пирог – беги к единорогу. За ним лестница на голубятню. Поднимешься и выпрыгнешь из летка. Промедлишь – пропал. Дождешься двенадцатого удара – пропал. Съешь или выпьешь что-нибудь – пропал. Ну, – добавил он, повысив голос, – чего возишься?! Налил – отходи.
По крайней мере, при дворе Принца он научился разборчиво говорить.
Я вернулся и подал чашу Госпоже. Полную по самые края. Не расплескав.
Она небрежно приняла и, не глядя на меня, твердо сказала:
– Я ведь тебе велела: и думать забудь. Кристина сделает то, на что согласилась.
– Да, Госпожа.
Я склонил перед нею голову. Так она не видела моего лица, а я сейчас вряд ли смог бы обмануть ее. Во мне не было ни капли смирения, только упрямство и надежда.
– Помни о моих словах.
Она отвернулась, и я наконец сел. Левый глаз щипало – в него попали брызги от вина. Пока Госпожа отвечала на здравицу Принца, я украдкой смочил палец слюной и протер глаз.
Какое-то время все передо мной расплывалось, я поморгал, слегка тряхнул головой… и зрение мое наконец сделалось таким четким и зорким, как никогда прежде.
Я не закричал, потому что в горле у меня пересохло, и не вскочил с места, потому что… нет, вовсе не из-за Кристины. В тот момент я позабыл о ней, впервые за ночь.
Просто я не знал, куда бежать. Просто не знал, куда мне бежать…
Там, где я родился, одно время жил безумец, которого считали провидцем. Иногда он и впрямь говорил о том, чего еще никто не знал и что потом сбывалось. Мне и Пэгги он как-то сказал, чтобы мы держались подальше от пряников, но мы, глупые… впрочем, сейчас это уже не важно. А важно то, что о таких, как он, говорят: «не от мира сего». И даже самых разумных считают немного безумными.
В ту ночь я понял, почему они такими становятся.
Я одновременно видел два мира. Правым глазом – прежний, где в волшебном зале пили за Госпожу знатные гости. Левым – новый, а точнее, древний мир. Другой.
В том древнем мире зал был не залом, а бесконечным пространством, чьи пределы терялись в туманной дымке. Повсюду возвышались странные колонны – расширяющися кверху, поросшие редким жестким волосом или, может, щетиной. Я поднял голову: потолка не было, только всё тот же туман, который был подсвечен изнутри золотистым сиянием, почти осязаемым, пушистым и теплым. Хотелось протянуть руку и погладить его.
На месте фонтанов стояли пурпурно-стеклянные деревья… впрочем, нет, по правде, фонтаны и были деревьями… на их ветвях сидели птахи с таким ярким опереньем, что глазам делалось больно. Они пели-журчали, и песни их были сладостными и мучительными одновременно.
Весь пол в зале, сколько я мог видеть, был устлан серебристой листвой, и она тихонько звенела под ногами гостей, и от этого, как и от птичьих песен, хотелось рыдать; душу до краев переполняли счастье и тоска.
Но диковиннее всего были гости. Первым я заметил того носатого коротышку, что показывал фокусы с кольцами. Только теперь он был не коротышкой, а долговязым существом, кости которого выпирали из-под кожи под самыми немыслимыми углами. На нем не было даже исподнего. По бледно-желтой коже пробегали алые искорки. Близко посаженные глаза смотрели с легкой грустью в никуда, а бескровные губы то и дело прижимались к огромному – раза в три длиннее прочих – указательному пальцу, как к флейте. Из пальца вылетал рой всё тех же искорок, но раскрашенных в другие тона, они рассыпались по залу и таяли, наполняя ее диковинным запахом. Так, наверное, могла бы пахнуть древняя история, рассказанная осенним вечером, – история о падении и изгнании.
Я перевел взгляд налево, к дальнему камину. Трое игроков в мяч по-прежнему были там, но изменились до неузнаваемости. Длинные ястребиные носы, желтые глаза с черной крапиной зрачка, когтистые руки… и мяч оказался вовсе не мячом. При каждом броске седая заплетенная косица на нем взлетала вверх – как рука утопающего, протянутая в последней мольбе к небесам.
Рядом два бывших толстяка, а на самом деле – два жилистых воина, сидели за столиком для игры в фидхелл. Молча двигали фигуры, молча глядели друг другу в глаза. Я вдруг отчетливо понял: играя, они всего лишь проявляют то качество, что в них есть. Никаких случайностей, никакого азарта. Ставка – жизнь одного из них.
Юноша с куцыми усами оказался могучим старцем. Он аккомпанировал себе на небольшой арфе и глубоким сочным голосом читал поэму о том, «как бились за власть деревья». Его слушали замерев, только губы у некоторых беззвучно двигались, повторяя заветные слова.