Королевская декларация от двадцать третьего июня была обнародована: в ней упоминалось о военной силе и приказывалось собранию разойтись. Бастилия и эшафот, может быть, ожидали ослушников. Мирабо отказывается повиноваться королевскому распоряжению, возвышает свой голос, чтоб воодушевить пораженное паническим страхом собрание. Обер-церемониймейстер де Брезе входит в залу и повторяет приказ короля разойтись. «Господа, – говорит де Брезе, – вы слышали приказ короля?» В ответ на это Мирабо сказал вечно памятные слова: «Да, мы слышали заученные фразы короля, а так как вы не можете быть переводчиком его мнений, не имеете ни места, ни голоса в нашем собрании, то и не имеете никакого права напоминать нам о приказе. Ступайте и скажите тем, которые вас прислали сюда, что мы здесь по воле народа и нас можно выгнать только штыками».
А между тем этот великий момент сам по себе принадлежит к числу его менее замечательных подвигов. Он видел в революции материал и силу, а не формулу. Когда бесполезные Сиэсы и конституционные педанты с большими усилиями и не меньшим шумом созидали свою величественную бумажную конституцию, длившуюся одиннадцать месяцев, – этот человек обращал внимание не на фразы и «общественные договоры», а на вещи и людей. Он знал, что делать, и тут же приступал к делу. Он выгоняет за дверь Брезе, считая это необходимым. «Мария-Антуанетта в восторге от него», когда он является к ней, он человек революции, пока жив, вожак ее и, по нашему мнению, только с жизнью утратит это достоинство. В нем одном заключалась способность быть вожаком, потому что разве не видели мы, как тщательно готовила его судьба к делу, которое теперь в его руках? Желчный «друг человечества», знал ли ты, что делал, когда ссылал своего сына на остров Ре и в замок Иф, стараясь убить в нем собственное сознание и превратить его в свое другое «я»? Нам остается упомянуть еще, что маркиз пережил победу сына над судьбой и людьми и радовался этому. Сидя у камина в Аржантале, близ Парижа, он до последней минуты продолжал производить свои меткие наблюдения над жизнью и умер за три дня до взятия Бастилии, именно в то время, когда совершился «всеобщий переворот».
Но наконец и двадцать три месяца прошли. Г-жа Сталь еще 4 мая 1789 года видела римского трибуна и Самсона с его длинными волосами, а 4 апреля 1793 года уже потянулась погребальная процессия, занявшая чуть не целую географическую милю. Министры, сенаторы, национальная гвардия и весь Париж, – факелы, печальные звуки труб и барабанов, людские слезы и скорбь целого народа, скорбь невиданная, беспримерная, провожали Мирабо в последнее жилище. Прекратилась его деятельность, и он покоится с первобытными гигантами.
Роберт Бернс51
При наших социальных условиях ничего нет необыкновенного, если гениальный человек, подобно Батлеру52, «попросит хлеба и вместо него получит камень», потому что, несмотря на наше великое правило спроса и предложения, величайшего, совершенного дарования не оценивают люди. Изобретатель ткацкого станка может быть уверен, что он еще при жизни получит свою награду, автору же какой-нибудь оригинальной поэмы придется убедиться в противном. Не знаем, бросается ли эта несправедливость еще резче в глаза оттого, что воздаяние обыкновенно совершается после смерти. Роберт Бернс, по закону природы, мог бы жить еще долго, но его кратковременная жизнь была растрачена в тяжком труде и бедности, и он умер во цвете лет, жалкий и покинутый. Но теперь над прахом его возвышается красивый мавзолей, великолепные памятники воздвигнуты в честь него и в других местах, улица, где он выжил горькие дни, названа его именем, знаменитейшие литераторы гордятся быть его комментаторами и поклонниками, а перед нами лежит его биография, по счету уже шестая.
М-р Локхарт считает необходимым оправдаться перед публикой за эту новую биографическую попытку, и мы надеемся, что читатели оправдают его или, в худшем случае, осудят выполнение предпринятой им задачи, но никак не выбор ее. И действительно, жизнь Бернса не такая задача, которую легко решить и бросить. Напротив, отодвинутая от нас временем, она не только не утрачивает своего достоинства, но еще более приобретает его. Говорится, что никто не может быть героем перед своим слугой, – и это справедливо; но вина в этом деле заключается столько же в слуге, сколько и в герое, потому что для простых глаз, как известно, многие вещи имеют только тогда значение, когда они не отдалены. Людям чрезвычайно трудно убедиться, что человек, простой человек, бьющийся в поте лица своего о бок с ними из-за жалкого существования, создан из лучшего материала, чем они. Представим себе, что какой-нибудь собутыльник сэра Томаса Льюси и сосед Джона, утомившись постоянно охранять свою дичь и улучив свободную минуту, написали бы нам биографию Шекспира! Вероятно, в их сочинении не было бы и речи о «Гамлете» и «Буре». Дело бы касалось шерстяной торговли, охотников, стреляющих на чужой земле, законов о пасквилях и бродягах, затем приведен был бы рассказ, как пойманный охотник ломался и корчил из себя актера, а сэр Томас и мистер Джон, имея в груди христианское сердце, не хотели доводить его до крайности. Поэтому мы полагаем, что пока товарищи земного странствия Бернса, разные достопочтенные акцизные надсмотрщики, думфрийские аристократы, сквайры и графы, эйрские литераторы, с которыми он приходил в соприкосновение, не сделаются невидимы во мраке прошедшего, до тех пор будет трудно верно судить как о нем, так и о том, что он действительно сделал в XVIII столетии для своей родины и мира. Трудно, говорим мы, но небезынтересно для биографов, которых не раз повторенные попытки, может быть, наконец познакомят нас ближе с жизнью и деятельностью поэта.
Его прежние биографы, без сомнения, сделали кое-что, но труд их не имеет для нас большого подспорья. Д-р Керри и Уокер ошибочно взглянули на крайне важный пункт, именно на отношение их личности и мира к поэту и на способ, усвоенный им, анализировать и говорить о нем. Д-р Керри, по-видимому, искренно любит поэта, может быть, более, чем он признается в том своим читателям или самому себе, а между тем он относится к нему с тоном покровительства, как будто изящная публика найдет странным и предосудительным, что он, ученый муж и джентльмен, оказывает такую честь мужику. Но при всем этом мы полагаем, что его ошибочный взгляд происходит не от недостатка любви, а от недостатка убеждения, и жалеем, что первый и благомыслящий из биографов нашего поэта не владел более смелым и широким взглядом. Уокер впадает в еще большую ошибку, и оба, впрочем, ошибаются одинаково, когда подносят нам целый каталог его различных предполагаемых качеств, добродетелей и пороков, вместо того чтоб представить верное изображение характера, сложившегося при этих качествах, – результат всякого человеческого существования. Это не значит рисовать портрет, а измерять длину и ширину некоторых черт и их объем выражать в арифметических цифрах. Да и этого, впрочем, здесь нет, потому что нам прежде необходимо узнать, с помощью какой сноровки или инструмента следует измерять ум.
Локхарт, к счастью, сумел избежать этих ошибок. Он смотрит на Бернса как на великого и замечательного человека, каким признал его теперь общий голос. При изображении его личности он отрешился от метода общего обзора ее, но анализирует характеристические случаи, привычки, поступки, выражение – одним словом, те явления, которые показывают нам всего человека, разоблачают его деятельность и жизнь посреди своих собратьев. Поэтому книга Локхарта, при всех ее недостатках, дает нам более понятия об истинном характере Бернса, чем прежние биографии, хотя мы и ожидали более компетентного произведения от такого даровитого автора. Но во всяком случае, этот труд отличается ясностью, последовательностью, искренностью. Он проникнут духом терпимости и примирения; комплименты и похвалы расточаются щедрой рукой, не минуют ни маленьких, ни великих людей, и, как выражается Моррис Биркбек об обществе в американских лесах, «вежливость, свойственная образованному обществу, ни на минуту не упускалась из виду». Но в книге Локхарта встречаются вещи еще лучше этих, и мы можем смело засвидетельствовать, что она не только с приятностью прочитается один раз, но ее без труда можно прочесть и в другой раз.
Но тем не менее мы все-таки далеки от мнения, чтоб этой книгой была наконец исчерпана биография Бернса. Мы этим не намекаем на недостаточность содержащихся в ней фактов, но указываем только на неудовлетворительное распоряжение этими фактами как главную цель всякой биографии. Наш взгляд на этот предмет, может быть, покажется несколько преувеличенным, но если человек действительно достоин биографии, которая сохранила бы его память для человечества, то мы держимся того мнения, что читателю необходимо познакомиться со всеми внутренними стремлениями и оттенками его характера.
Как при его индивидуальном положении представлялись его уму мир и человеческая жизнь? Как влияли на него внешние условия, какое влияние он сам производил на них? С каким успехом боролся он с ними, какие муки и скорби сопровождали его поражение? Одним словом, каким путем, какими средствами действовало влияние общества на него и каким путем и какими средствами он, в свою очередь, влиял на общество? Кто на все эти вопросы относительно одного человека ответит верно и обстоятельно, тот, полагаем мы, в состоянии одарить нас образцовой биографией. Понятно, что немногие люди заслуживают подобного изучения, большинство биографий пишутся собственно для удовлетворения невинного любопытства, читаются и забываются, как биографии, не отвечающие вышесказанным условиям. Бернс, если не ошибаемся, принадлежал к числу этих немногих людей, но, к сожалению, не удостоился подобного изучения, или по крайней мере оно не дало желаемого результата. Мы вполне убеждены, что наши собственные заметки о жизни этого человека крайне скудны и недостаточны, но делимся ими охотно и надеемся, что они благосклонно будут приняты теми, для которых назначены.