А между тем мы не думаем, чтоб вина в несчастии и гибели Бернса преимущественно падала на мир. Мир, как нам кажется, обошелся с ним лучше, чем он обыкновенно обходился с подобными людьми. Еще спокон века он не слишком-то милостиво относился к своим учителям. Голод и нищета, преследование и презрение, темницы, крест, кубки с ядом – вот что почти во все времена и во всех странах было рыночной ценой, предлагавшеюся за мудрость, и приветствием, которым он награждал пришедших просветить и обновить его. Гомер, Сократ и христианские апостолы принадлежат к древней эпохе, но мартирология мира еще не окончилась этим. Роджер Бэкон и Галилей томятся в тюрьмах, Тассо страдает в сумасшедшем доме, Камоэнс умирает, нищенствуя на лиссабонских улицах. Так пренебрегал, так преследовал мир пророков не только в Иудее, но и всюду, где только есть люди. Мы думаем, что каждый поэт вроде Бернса есть или должен быть пророком и учителем своего времени. Он не имеет права ожидать великих благ от него, но скорее обязан оказывать ему благо. Бернс в особенности вполне испытал обычную меру благ мира, и вина его несчастия, как мы уже заметили, не заключается преимущественно в мире.
Но на кого же падает она? Мы должны ответить: на него самого; его губит не внешнее, а внутреннее несчастие. Иначе вообще случается редко; редко гибнет нравственно жизнь без того, чтоб главная вина не заключалась во внутреннем ее недостатке. Она не так гибнет от избытка счастья, как от неуменья распорядиться этим счастьем. Природа не создает человека без того, чтобы не наградить его силой, необходимой для его деятельности и жизни, менее всего пренебрегает она своим образцовым созданием, поэтической душой. Также мы не верим, чтоб какие бы то ни было внешние условия могли окончательно погубить ум человека, когда даже на заботу о здоровье и красоте ему дана соответствующая способность.
Величайший итог всех человеческих несчастий – смерть, более худшего нет в чаянии человеческой скорби. Между тем во все времена многие люди торжествовали над смертью, побеждали ее, превращая физическую победу в нравственную и окружая ореолом славы и бессмертия деяния их предшествовавшей жизни. Что совершилось, то может совершиться вновь. Не качество героизма, а только его степень различна в различное время, потому что без некоторого присутствия героического духа, заключающаяся не в дерзкой отваге, но в спокойном бесстрашии, самоотрицании во всех его формах. Ни одному человеку в каком бы то ни было положении, в какой бы то ни было век не удавалось достичь великой и благотворной цели. Мы уже говорили об ошибках Бернса и скорее жалели о них, чем порицали их. В его цели чувствовался недостаток единства, в его стремлениях не было устойчивости, и он бесплодно пытался примирить общий дух мира с духом поэзии, который, уже по самому свойству, был далек от всякого примирения.
В сердце его кипела не горячая кровь какого-нибудь популярного поэтика. Природа наградила его кровью истинного певца и поэта, достойного древних религиозных времен. Ему случилось жить не в героическом и религиозном веке, а в веке скептицизма, эгоизма и пошлости, где истинное благородство плохо понималось и где его место занимал пустой, бесплодный принцип гордости. Его открытая, восприимчивая натура, не говоря о его весьма неблагоприятном положении, делала для него невозможным отстранить или удачно воспользоваться влиянием века. Лучший дух, живший в нем, постоянно требовал своих прав, своего господства, он всю свою жизнь старался примирить его с духом века и растратил жизнь, не достигнув этого примирения.
Бернс родился бедняком и остался бедняком, да и не добивался выйти из этого положения. Это было бы совершенно в порядке вещей, если б он признал это дело поконченным однажды навсегда. Правда, он был беден, но тысячи людей из его звания и его ума были еще беднее, и бедность не наносила им смертельного удара. Даже его отец выдержал более жестокую борьбу с неблагодарной судьбой и не уступил ей, а умер, мужественно сражаясь, победителем в нравственном отношении. Правда, у Бернса было мало средств, мало времени для поэзии, его единственного истинного призвания, но тем драгоценнее было немногое, чем он владел. Во всех этих внешних отношениях его положение было плохо, но все-таки не худшее.
Бедность, постоянная умственная работа и еще большее зло выпадает на долю поэтам и умным людям, но они борются с ними и нередко со славой побеждают их. Локк был изгнан как изменник и написал свой «Опыт о человеческом разуме» в Голландии на чердаке. Был ли богат Мильтон, находился ли он в сносных обстоятельствах, когда создавал свой «Потерянный рай»? Нет, он был унижен, низвергнут с высоты и доведен до крайней бедности; окруженный мраком и опасностями, он пел свою бессмертную песнь и находил хотя немногих, но компетентных слушателей. Разве Сервантес не окончил своего произведения в тюрьме искалеченным солдатом? Разве «Araucana»58, которую Испания считает своим величайшим эпосом, не была написана без помощи бумаги, на обрезках кожи, в свободную минуту, которую храброму воину и путешественнику удавалось улучить во время военного погрома?
И какими качествами, которых недоставало Бернсу, владели эти люди? Во-первых, у них был истинный, религиозный принцип нравственности и единая, а не двойственная цель в их деятельности. Они не искали и не выхваляли самих себя, но воздавали хвалу предмету, лучшему, чем их «я». Во-вторых, не личное наслаждение было их стремлением, но высокая героическая идея религии, патриотизма, небесной мудрости, в той или другой форме, носилась перед ними. При подобных условиях их не пугали страдания, они не призывали землю в свидетели этих страданий, не смотрели на них как на необыкновенный подвиг, а терпеливо переносили и воспевали их как дарованную им милость. Поэтому «золотой телец себялюбия» не был их божеством; они чтили только дело добра, составляющее единственно разумное достоинство человека. Чувство это походило на небесный источник, воды которого орошали и освежали их слишком мрачное существование. Словом, они желали достигнуть только одной цели, которой подчинены все другие человеческие стремления, и удачно достигли ее.
Частью своего превосходства эти люди обязаны веку, в котором героизм и самопожертвование были в ходу, или по крайней мере признавали их, но многим они обязаны и самим себе. С Бернсом дело было другого рода. Его нравственность во многих практических отношениях была нравственность простого светского человека. Наслаждение в изящной или грубой форме – вот единственная вещь, к которой он стремился и за что боролся. Благородный инстинкт иногда возвышает его над ними, но только инстинкт, действующий на мгновение. У него нет религии; в пустом веке, в котором пришлось ему жить, религию не отличали от древних и новых форм, и она поэтому отодвинулась на задний план человеческой души. В его душе есть благоговение, но в его уме нет храма. Он живет во мраке сомнения. Его религия в лучшем случае робкое желание, подобное «великому может быть» Рабле.
Он горячо и всем сердцем любил поэзию; если б только он любил ее чисто и нераздельно, то было бы хорошо. Ибо поэзия, если б Бернс следовал ей, есть только другая форма мудрости и религии, – она сама мудрость и религия.
Но в этом ему было отказано. Его поэзия – дрожащее мерцание, которое не угасает в нем, но и не озаряет истинным светом. Его жизненный путь нередко превращается в блудящий огонек, приводящий его к пропасти. Бернсу не было необходимости быть богатым, быть или казаться «независимым», но ему следовало быть заодно со своим сердцем, высшие качества своей натуры приобщить к жизни, «внутри себя отыскивать опору, в которой внешние обстоятельства должны были ему постоянно отказывать».
Он был рожден поэтом, поэзия была стихией его жизни, и ей следовало быть душой всех его стремлений. Паря в этом чистом эфире, куда благодаря крыльям он мог бы подняться, он не нуждался бы ни в каких высоких почестях. Бедность, пренебрежение и всякое зло, кроме осквернения его самого и его искусства, были для него малостью. Гордость и страсти мира лежали у его ног, и он смотрел на дворянина и раба, на принца и нищего и на все, что носит печать человека, с ясным пониманием, братским сочувствием и сожалением. Мы полагаем, что для его поэтического развития бедность и долгие страдания имели даже выгодную сторону. Великие люди, при взгляде на свою прошедшую жизнь, служат лучшим доказательством. «Я бы не хотел, – говорит Жан Поль, – родиться богаче». А между тем Поль был крайне беден. Так, в другом месте он замечает: «Тюремная пища состоит из хлеба и воды, а у меня нередко была только последняя». Но золото, расплавленное в горниле, выходит чище, или, как он сам выразился: «Канарейка тем лучше поет, чем дольше ее учат петь в темной клетке».
Человек, подобный Бернсу, мог делить свое время между поэзией и добросовестным трудом, – трудом, который предписывает каждое истинное чувство и который на этом основании обладает прелестью, превосходящей все великолепие трона. Но делить время между поэзией и пирами богатых людей было жалким, несчастным и ничего доброго не обещающим делом. Какие чувства занимали его на этих пирах? Что ему было здесь делать? Должен ли он был смешивать свою музыку с охриплыми криками и дикий чад опьянения освещать пламенем, полученным им от неба? Была ли его цель наслаждаться жизнью? Назавтра же ему предстояла деятельность акцизного чиновника. Мы не удивляемся, что Бернс стал капризен, мрачен и нередко нарушал некоторые общественные условия. Но скорее дивимся тому, что он не рехнулся с ума и окончательно не восстал против них. Как мог человек, поставленный, благодаря своим ошибкам или ошибкам других, в такое ложное положение, научиться терпению или довольству и усердному труду? Что он при этих извращенных условиях делал и что воздерживался делать – возбуждает в нас удивление к его природной силе и достоинству его характера.
Средство, без сомнения, существовало для этого извращения, но оно заключалось не в других, а в себе самом и менее всего в простом увеличении богатства и светской «респектабельности». Надеемся, что мы достаточно наслышались о влиянии богатства на поэзию и его способности сделать поэтов счастливыми. Разве в последнее время мы не были свидетелями другого примера? Байрон, с меньшим поэтическим дарованием, чем Бернс, родился не в семье шотландского земледельца, но английским пером. Высшие мировые почести, блестящее земное поприще – вот его наследство. Богатую жатву славы срезает он своей собственной рукой, но только не там, где следовало. И какая польза ему от этого? Счастлив ли он, добр или правдив он? Увы! Его поэтическая душа стремится к бесконечному и вечному, а он вскоре сознает, что его положение похоже на положение человека, влезшего на крышу, чтоб оттуда достать звезды! Подобно Бернсу, он только гордый человек. Подобно ему, он «купил карманное издание Мильтона, чтобы изучить характер сатаны», потому что сатана также идеал Байрона, герой его поэзии и, как кажется, образец его действий. Как в деле Бернса, так и тут небесная стихия не хочет смешиваться с земным прахом. Поэтом и светским человеком он не может быть в одно время, пошлое честолюбие не уживается с поэтическим стремлением, он не может служить Богу и Маммоне.