Его талант изображать эти предметы, его поэтический дар, как и его нравственная сила, были, так сказать, гением in extenso, а не intenso. В действии и мышлении, несмотря на всю ширину, он никогда не поднимался высоко; будучи плодовит не в меру относительно количества, относительно качества он едва переступил пределы общих мест. Справедливо сказано, «что ни один автор не написал так много томов, в которых бы было так мало идей». Окрыленные слова не составляли его призвания; ничто не влекло его к этому направлению; великая тайна бытия была для него не велика, она не влекла его в скалистые пустыни, чтоб вопросить тайну, добиться ответа или погибнуть. Он не был мучеником, не бросался в «мрачную пучину», чтоб, нам во благо, побивать чудовищ, победы его клонились к личной выгоде, – это были победы над обыкновенным рыночным трудом, который можно было оценить металлической государственной монетой.
Трудно определить, во что он верил, кроме силы, да и силы самого грубого свойства. В нем не заметно ни веры, ни отрицания, он спокойно соглашался со всем и жил в ладах со всеми условиями мира. Ложь, полуложь и истина были для него в одной цене. Он желал одного, чтоб они были здесь и владели большей или меньшей силой. Хорошо иметь подобного рода понятия, но, с другой стороны, нет. «Горе сидящим на Сионе, но еще большее горе томящимся в Вавилоне, во рву Данииловом». Но ведь он написал много книг и тем доставлял удовольствие тысячам людей. Да разве за это можно назвать его великим? По нашему мнению, другой дух живет и борется внутри великого человека.
Миссионер Ринглтоб спросил Рамдаса, индусского полубога, который только в последнее время превратился в божество, «как поступить с человеческими заблуждениями?» На это Рамдас отвечал, что у него «достаточно огня во чреве, чтобы сжечь все грехи мира сего». Рамдас имел право это сказать, и в его словах был некоторый смысл – признак всякого божественного человека, без которого он ни божествен, ни велик. Он и явился в мир с тем, чтобы сжигать его грехи и избавлять людей от бедствий и заблуждений. Мы этим вовсе не думаем утверждать, что великий человек должен быть другом человечества. Напротив, люди, присваивающие себе этот титул, такого рода личности, с которыми пагубна встреча в наше время. Всякое величие несознательно, иначе оно мало или ничтожно. Но все-таки великий человек, чуждый «подобного» огня, тлеет ли или ярко горит в нем этот огонь, явление ненормальное в природе. Великий человек всегда, как говорят трансцендентальные философы, одержим какой-либо идеей.
Сам Наполеон, которого хотя и нельзя назвать величайшим человеком, при всем своем благоразумии и эгоизме, держался той идеи, что демократия – главное и вполне справедливое дело человечества. Вследствие этого он и сделался «воином демократии» и мстил за нее в грандиозных размерах. Да, до последней минуты он придерживался идеи именно той, которую высказывал словами: «Дорога открыта талантливым», – тому и орудие в руки, кто умеет с ним обращаться. И действительно, это одна из лучших идей, когда-либо высказанных об этом предмете, или, скорее, единственно справедливая, центральная идея, к которой должны стремиться все остальные идеи, если они только куда-нибудь стремятся. Но к несчастью, Наполеон мог осуществить эту идею только на военном поприще, потому что он долгое время принужден сражаться, чтоб упрочить свою власть. Но прежде чем он успел испытать ее на гражданском поприще, его голова уже закружилась от побед (ни одна голова не может вынести более определенного ей количества счастья). Он потерял, так сказать, голову, сделался крайним честолюбцем, эгоистом, шарлатаном и лишился власти, предоставив другим осуществлять свою идею на этом поприще. Таков был Наполеон, таковы все великие люди, – они дети идеи, или, как выражается Рамдас, наделены огнем, чтоб выжечь все человеческие бедствия, но в Вальтере Скотте нельзя подметить и признака этого огня.
С другой же стороны, самый придирчивый критик должен допустить, что Вальтер Скотт был оригинальный человек, и это качество уже само по себе намекает на что-то великое. В нем не было ни аффектации, ни шарлатанства, в нем не заметно и тени лицемерия. Разве не был он в своем роде смелый и сильный человек? Какое бремя труда, какую меру счастья нес он спокойно на себе, пользуясь и наслаждаясь ими, не покоряясь ни счастью, ни невзгодам. Он был в высшей степени твердый, непобедимый человек, не знал малодушия в несчастье и неудачах. Подобно Самсону, он нес на своих могучих плечах ворота, которые грозили его запереть, а во время опасности и грозы он презирал страх. И затем, каким неподдельным юмором, гуманностью и симпатичностью был он наделен, какими теплыми чувствами была согрета его жизнь, – одним словом, он был крепкий, здоровый человек. Нашим лучшим определением Вальтера Скотта будет, может быть, то, что, не будучи великим человеком, он был, что гораздо приятнее, крепким, здоровым человеком и притом совершенно счастливым. Он был человек, находившийся в отличных условиях, здоровый телом и душой, так что мы смело можем назвать его «самым здоровым» из людей.
А это не малость, здоровье – великое достоинство как для того, кто им владеет, так и для других. Один юморист, уважавший только одно здоровье, был совершенно прав. Вместо того чтоб кланяться знакомым, богатым и хорошо одетым людям, он снимает шляпу только перед здоровыми. Экипажи, наполненные бледными лицами, не обращали его внимания и внушали ему одно только сожаление; напротив, телеги, на которых заседали румяные существа, встречались им с радостью и уважением.
Разве здоровье не означает гармонию, разве оно не синоним всего истинного, порядочного и доброго? Здоровый человек есть самое драгоценное произведение природы. Здоровое тело приятно иметь, но здоровый ум – вот вещь, которую мы должны просить у неба и которая составляет лучшее наше достояние на земле. Без всяких искусственных философских средств здоровый ум распознает все хорошее, принимает и держится за него, угадывает дурное и добровольно уклоняется от него. Природный инстинкт, подобный инстинкту, указывающему диким лесным животным пищу, научает ум, что следует делать и от чего нужно воздерживаться. Все ложное и чуждое не пристает к нему, лицемерие и все болезненные прихоти для него невозможны. Он будет походить на «оригинала» Уокера, который пользовался таким отличным здоровьем, что, несмотря на неупотребление мыла и воды, не мог добиться, чтоб у него было грязное лицо. Над этим ты можешь трудиться и извлекать пользу – это вещь существенная и достойная, а вот это дело для тебя не годится – оно непрочно и пошло, так говорит внутренний голос здоровому человеку.
Такой человек не нуждается ни в какой логике, чтоб убедиться в нелепости, уже самой по себе убедительной. Гете говорит о самом себе: «Все это бежало с меня, как вода с человека, одетого в клеенчатое платье». Благословенна здоровая натура, потому что она разумна, деятельна, а не саморазрушительна! При гармоническом устройстве и деятельности всех способностей равновесие собственного «я» вырабатывает истинное чувство относительно всех людей и вещей. Веселый свет вырывается изнутри, озаряет и украшает все внешнее.
Все это может быть применено к Вальтеру Скотту, и ни к кому из современных английских писателей не применяется оно в такой степени, за исключением, может быть, одного человека, совершенно противоположного Вальтеру Скотту, но равного ему по качествам, – Уильяма Коббета. Они, впрочем, представляют еще другое сходство, несмотря на их огромную разницу. Подобное сравнение не унижает Вальтера Скотта, потому что Коббет, как образцовый Джон Буль своего века, могучий, как носорог, и с особенною гуманностью и гениальностью, сквозившими через его толстую кожу, был весьма замечательным явлением. Природа была так благосклонна к нам, что в самый болезненный век, когда английская литература страдала от вертеризма, байронизма и других слезных или судорожных сентиментальностей, послала нам двух здоровых людей, о которых могла сказать не без гордости: «И эти родились в Англии, и здесь я еще создаю подобных людей». Это одно из отрадных явлений, как бы там ни разрешался вопрос о величии. Велика или невелика здоровая натура, но дело в том, что великой натуры нет без здоровья.
Вообще разве мы не можем сказать, что В. Скотт в новой одежде XIX века был верным снимком древнего бойца, пограничного жителя прежних столетий, – род человека, которого природа производила на его родине? На седле, с копьем в руках он так же хорошо исполнял бы свое дело, как исполняет теперь с пером в руках, за письменным столом. Нетрудно представить, как во времена гордого «Бирди Гардена» он мог бы успешно сыграть роль Бирди. Каким дюжим, подпоясанным ремнем «сыном земли» был бы он, тогда как теперь он может только описывать это. Так же самонадеянность жила в нем, так же твердо и бесстрастно было его сердце. Он так же бы сражался у Редсвейра, разбивал бы с другими храбрецами головы своим врагам, угонял бы скот в Тейндале, платил бы за обиду с лихвой и мог бы быть дельным предводителем.
Он был человек без предубеждений и фантастических бредней, обладал здоровой головой и сердцем, веселым и бодрым характером и постоянно преследовал одну избранную цель, которой желал добиться во что бы то ни стало. Как много сил осталось в нем неразвитыми, сколько утратилось и исчезло их без следа! Впрочем, кто знает, сколько сил таится в других людях? Может быть, наши величайшие поэты – «безгласные» Мильтоны, а говорят только те, которых счастливый случай выдвинул вперед и произвел в «гласные». Это еще вопрос: не пришлось ли бы Шекспиру целую жизнь резать телят и чесать шерсть, если б в Стратфорде-на-Эвоне не было такой нужды и бедности? Если б дела эдиальной школы шли хорошо, мы никогда бы не слыхали о Сэмюэле Джонсоне; он был бы жирным школьным учителем и педантом, да никто и не вздумал бы подозревать в нем других достоинств. Природа богата, разве из этих двух яиц, которые ты беспечно съедаешь за завтраком, не могла бы вылупиться пара цыплят и затем наполнить куриным царством весь мир?