Но нашему храбрецу не суждено было угонять скот в Тейндале и биться в Родсвейре, на его долю выпал другой труд:
быть певцом и приятным рассказчиком для Англии и Европы в начале искусственного XIX века. Он отлично устраивается в этой новой стихии, прилаживается к ней и живет здорово и весело, пользуясь при этом такой богатой добычей, с которой всякая добыча Гардена оказалась бы ничтожной. «Вот история жизни и деятельности нашего Вальтера Скотта, в которую мы теперь и заглянем. Это предмет замечательный, существенный, полный радостей и успеха и, во всяком случае, достойный наблюдения.
До тридцати лет жизнь Вальтера Скотта не представляла ничего особенного, что бы указывало на его литературное призвание или вообще на какое-нибудь отличие. Он женился, устроился, прошел свой первый путь без малейших признаков известности. Это была жизнь, общая всем эдинбургским юношам его положения и времени. Жизнь, заметим мы, счастливая во многих отношениях. Родители его – люди достаточные, не зараженные испорченностью аристократии. В обстановке и занятиях нет ничего возвышенного, но все удовлетворительно, всюду методичность, порядок, благоразумие, довольство и благодушие, – стихия теплоты и света, любви, деятельности, мещанского комфорта, доведенная до изящества, в которой юное сердце может развиваться свободно и смело.
Природа наградила Вальтера Скотта хорошим здоровьем и, как бы желая, чтоб его здоровье выражалось более в духе, чем в теле, наделила его еще в детстве хромотой. Бойкий мальчик, вместо того чтоб резвиться и прыгать, должен был приучаться думать и – дело нелегкое – сидеть на месте. Не игра в мяч и другие забавы предстояли юному Вальтеру, а баллады, рассказы, сказочный мир, которым снабжали его в изобилии мать и близкие. Хромота – болезнь чисто внешняя и не может омрачить юной жизни, напротив, она способствует ее развитию. Гибельна болезнь внутренних, благородных частей, она увечит весь организм; при такой болезни не было бы и Вальтера Скотта, он бы не мог существовать, несмотря на всевозможные дарования. «Природа многим, весьма многим наделяет здоровых детей; умное воспитание – вот умное развитие полученного дара, но еще лучше развивается он сам собой».
К этому следует прибавить еще другое обстоятельство – место рождения Вальтера Скотта, именно пресвитерианскую Шотландию. Влияние родины сказывается непрерывно, оно входит во все поры. «Родной выговор, – говорит Ларошфуко, – слышится не только в речи, но в мыслях, поступках, характере и образе жизни человека и никогда не расстается с ним». Вальтер Скотт, полагаем мы, был всю свою жизнь епископальным диссидентом, но это мало относится к делу. Всякий знающий Шотландию и Вальтера Скотта не усомнится в том, что пресвитерианство имело огромное влияние на его развитие. Страна, в которой весь народ проникнут до глубины сердца религиозной идеей, сделала уже шаг, от которого она не может отступить. Мысль, сознание, чувство проникли в отдаленную хижину, в самое простое сердце. Прекрасное, благоговейное чувство озаряет всю жизнь. Вдохновение живет в подобном народе, и можно сказать, что оно придает ему разум.
Честь и слава всем верным и храбрым, в особенности же сильному старому Ноксу, вернейшему из верных! В то время когда он и его дело, посреди гражданской неурядицы, боролись за свою жизнь, он посылал школьных учителей всюду и говорил: «Учите народ». Это, впрочем, одна из неизбежных и сравнительно неважных мыслей в его великом послании к народу. Его послание во всем своем объеме гласило: «Пусть люди знают, что они люди, созданные Богом и ответственные перед ним, и малейший труд их перейдет в вечность». В этом послании он обращался не к пашущим и молотящим машинам, не к привилегированным потребителям продуктов этих машин и рабам своих ближних или своих прихотей, но к людям! Эту великую истину Нокс высказал мужественным, сильным голосом – и обрел народ, поверивший ему.
Такой подвиг, совершенный хоть однажды, дает громадные результаты. Мысль в подобной стране может изменить свою форму, но исчезнуть – никогда. Страна достигла совершеннолетия, мысль и некоторая духовная возмужалость укоренились в ней. Мысль может принимать различные формы: скаредности, денежной наживы, что мы видим в простом английском и шотландском народе, но вместе с тем всегда сумеет сохранить смелость и энергию. Придет время, когда она возродится в колоссальный скептицизм Юма, который, подобно титану, посредством сомнения и анализа, боролся с новым верованием, или выразится во вдохновенных мелодиях Бернса – одним словом, она там и продолжает обнаруживаться в голосе и деятельности народа, состоящего из основательных и разумных людей. Корень шотландского народного характера заключается во многих обстоятельствах: во-первых, в саксонской крови, на которую нужно было действовать, затем в пресвитерианстве Джона Нокса. По-видимому, это хороший народный характер, но, с другой стороны, и не совсем хороший. Шотландец многим обязан Ноксу, он должен быть ему благодарен, хотя последний и не подозревал этой благодарности. Ни один шотландец не был таким истым шотландцем, как Вальтер Скотт, все добрые и дурные качества, прирожденные этому народу, вошли в его плоть и кровь.
Приятно читать детство, школьную и студенческую жизнь Вальтера Скотта, хотя они и не отличаются от жизни других его соотечественников и современников. Память о нем, вероятно, продлится до тех пор, пока история его юности сделается интереснее, чем теперь. «Так жил эдинбургский писатель в конце XVIII столетия», – скажет, может быть, сам себе будущий шотландский романист в конце XXI столетия. Следующий небольшой отрывок из детской жизни – вот и все, что мы можем сообщить. Он заимствован нами из автобиографии, начатой В. Скоттом и о которой можно только пожалеть, что ему не удалось ее окончить. Лучшие качества Вальтера Скотта нигде не являются в таком свете, как в воспоминаниях и рассказах. Подобный образцовый рассказчик может отлично говорить о своей собственной личности. Здесь как нельзя более его сведения были совершенны и представляли широкий простор его юмору.
«Вот случай, о котором следует рассказать, – говорит он. – Моя мать прислала на ферму Сэнди-Ноу служанку, которая должна была присматривать за мной, чтоб я не был в тягость семейству. Девушка эта с возложенной на нее важной миссией, вероятно, забыла свое сердце у какого-нибудь парня, который наобещал и наговорил ей более, чем мог исполнить. Поэтому ей сильно хотелось воротиться в Эдинбург, а так как моя мать настаивала, чтоб она оставалась со мной, то она возымела против меня особую ненависть, потому что я был причиной того, что ей нужно оставаться в Сэнди-Ноу. Это чувство превратилось у нее в какую-то болезнь, и она призналась старой ключнице Уилсон, что ее искушал дьявол и научал перерезать мне горло ножницами, а потом зарыть меня в мох. Уилсон немедленно взяла под свое покровительство мою особу и позаботилась о том, чтоб девушка не приняла каких-нибудь дальнейших мер относительно меня. Само собой разумеется, что ее поспешили уволить, и уже впоследствии я слышал, что она действительно сошла с ума.
Здесь, в Сэнди-Ноу, в доме моего деда с отцовской стороны, я впервые сознал свое существование и ясно помню, что мое положение и вид имели что-то странное. Между другими оригинальными средствами, к которым прибегали, чтоб вылечить мою хромоту, кто-то предложил завертывать меня в теплую шкуру только что зарезанной овцы. В этом татарском наряде, как хорошо помню, лежал я на полу маленькой гостиной, а дед мой, почтенный седовласый старец, делал все возможное, чтоб заставить меня ползать. Также припоминаю я, что в этом деле принимал участие Джордж Мак-Дугал, отец нынешнего сэра Генри Гая Мак-Дугала. Он приходился нам, бог весть почему, родственником, и я живо помню, как этот старик в мундире – он был полковником «серого кавалерийского полка», – маленькой треугольной, обложенной галуном шляпе, красном вышитом жилете, пуклях молочного цвета, завязанных по военному, стоял передо мной на коленях, волочил по ковру свои часы и тем манил меня к себе. Добродушный старик и ребенок, завернутый в овечью шкуру, представляли интересную картину для зрителей. Кажется, это происходило на третьем году моей жизни, в 1774 году, потому что Джордж Мак-Дугал и мой дед вскоре после того умерли».
Теперь заглянем в Лидесдейл. Вальтер Скотт превратился в бойкого, веселого молодого человека и адвоката. Во время вакаций он странствует по горам, ездит на своем крепком коне через болота и кустарники, по полям и различным местам, не сознавая еще в то время, что здесь заключалось его литературное призвание. Нет страны, как бы пустынна и болотиста она ни была, которая бы не имела своего поэта и не воспевалась бы в песне. Так как Лидесдейл, некогда прозаичный, как и все равнины, приобрел ныне известность, то бросим на него взгляд. Этот Лидесдейл также находится на нашей древней земле, под тем же вечным небом, и ведет свои счеты с целой вселенной. Подвиги Вальтера Скотта были здесь чисто аркадского свойства, причем не было недостатка и в водке. Мы предваряем читателя, что некоторые рассказы Локхарта кое-где и преувеличены ради эффекта.
«В продолжение семи лет, – пишет Локхарт (автобиографию мы уже оставили), – Вальтер Скотт делал, как он сам выражался, «набеги» на Лидесдейл вместе с мистером Шортридом, помощником роксбурского шерифа, служившим ему проводником, причем исследовал каждый ручеек до самого его источника и каждую развалину от основания до зубцов. В то время в этой стране еще не существовало экипажа, и первым был кабриолет, в котором Скотт явился, сам правя, в седьмую из своих поездок. По всей равнине не было ни одной гостиницы, ни одного трактира. Путешественники из хижины пастуха переходили в дом священника, от радушного гостеприимства последнего к грубому, но не менее радушному гостеприимству крестьянина, собирая всюду песни и мелодии и случайно натыкаясь на остатки древности». Этим прогулкам Вальтер Скотт обязан большею частью материала для своего «Minstrelsy of the Scottish Border»