Регент от души смеялся этому свирепому юмору и заметил: «По-видимому, эти старые парики смотрели на вещи так же хладнокровно, как и моя собственная демоническая особа. Помните, как Томас Мур описывает меня за завтраком?
Стол изобилует чаем и тостами,
Смертными приговорами и «Morning Post».
Около полуночи принц предложил «тост в честь автора “Уэверли”» и, наполняя свой стакан, значительно взглянул на Скотта. Тот, по-видимому, на минуту сконфузился, но затем поправился и, наливая свой стакан до краев, сказал: «Ваше королевское высочество смотрите на меня, как бы думая, что я имею претензию на честь этого тоста. У меня нет подобной претензии, но я позабочусь, чтоб действительный лицемер узнал о высокой почести, которую ему теперь воздают». С этими словами он осушил свой стакан и громким голосом прокричал «виват», к которому присоединился и принц. Едва только гости успели снова сесть, как принц вскричал: «Господа, еще тост за здоровье Мармиона, – ну, друг Вальтер, задал я вам мат». Этот второй тост сопровождался еще более громкими криками. Скотт встал и благодарил общество краткой речью, которая, по словам мистера Адамса, была «серьезной и приятной». Перед отъездом из Лондона Скотт снова обедал в Карлтон-Хаусе, где гостей было немного, зато веселости было еще больше прежнего. Чтобы ни в чем не было недостатка, принц пропел несколько превосходных песен».
Теперь взглянем на другой, неофициальный обед. Давал его Джеймс Балантайн, эдинбургский типографщик и издатель, в день рождения одного из романов «Уэверли».
Пир был, употребляя любимое выражение Балантайна, роскошный: сущая олдермэнская выставка черепахового супа и дичи, сопровождаемая замороженным пуншем, крепким элем и благородной мадерой. Когда скатерть была снята со стола, дюжий председатель встал и, подражая насколько мог манерам Джона Кемпбелла, звучным голосом произнес слова Макбета:
Fill full!
I drink to the general joy of the whole table62!
Затем был пропет гимн «Боже, храни короля», и Джеймс провозгласил: «Есть еще тост, который никогда не забывается, да никогда и не забудется в моем доме: за здоровье Вальтера Скотта!» Когда этому здоровью была оказана честь и Скотт благодарил общество, миссис Балантайн удалилась. Бутылки снова пошли в ход, Джеймс еще раз поднялся с места, жилы напряглись на его лбу, глаза смотрели неопределенно, и он проговорил, но только не громовым голосом, как прежде, а «задерживая дыхание», шепотом, вроде того шепота, которым театральный злодей заставляет трепетать раек: «Господа, в честь бессмертного автора “Уэверли”!» За оглушительными криками, в которых Скотт показывал вид, что принимает участие, последовала глубокая тишина, и Балантайн начал:
In his Lord Burleigh look, serene and serious,
A something of imponing and mysterious63 —
жаловаться на неизвестность, за которою его знаменитый, но чересчур скромный друг прячется от рукоплесканий мира. Затем, отблагодарив гостей за приветствие, он уверял, что если автор «Уэверли» узнает о сегодняшнем событии, то будет очень рад, сочтет «лучшею минутою» в жизни и пр., и пр. В продолжение всей этой мистификации на физиономии Вальтера Скотта выражалось полнейшее равнодушие, но еще забавнее были усилия Эрскина казаться серьезным. Затем было объявлено гостям о названии нового романа, а пожелание ему успеха вызвало новый тост. Чтоб покончить с дальнейшим разговором об этом предмете, Джеймс пропел несколько песен, и пропел с таким громом, который бы сделал честь любому оркестру. Вслед за этим начались новые тосты. Некоторые из гостей затянули также песни, и это продолжалось до тех пор, пока Скотт и еще какое-то духовное или важное лицо, приглашенное также на этот пир, не решились удалиться. Тогда картина переменилась. Бордосское вино было заменено огромной чашей с пуншем, и Джеймс, восстановив свои силы несколькими стаканами горячего напитка, принялся восхвалять достоинства нового романа. «Одну главу, только одну главу!» – послышались крики. Наконец, после некоторого колебания и отговорок, были принесены корректурные листы, и Джеймс громко прочел отрывок из романа, который он считал лучшим.
«Чтение началось сценой свидания между Дженни Дине, герцогом Арджайлом и королевою Каролиной в Ричмондском парке, и, несмотря на напыщенную манеру Джеймса, я должен признаться, что он отлично прочел эту неподражаемую сцену. Во всяком случае, чтение это оставило по себе глубокое впечатление, и торжествующий типографщик еще раз провозгласил тост за здоровье Вальтера Скотта».
Эбботсфорд представлял еще более отрадный вид. Здесь, на прелестных берегах Твида, Скотт возводил постройки, покупал земли и вновь продолжал покупки. Лишь только он получал новое золото за новый роман «Уэверли» (или даже раньше), как немедля превращал его в десятины, в камень, в срубленный или только что посаженный лес.
«Около половины февраля (1820), – говорит Локхарт, – после того, как мы условились относительно женитьбы моей на его старшей дочери, я сопровождал Скотта и его семейство в Эбботсфорд, куда он обыкновенно отправлялся по субботам. В подобных случаях Скотт являлся в назначенное время в суд, но вместо официального черного платья надевал свой деревенский костюм – зеленую охотничью куртку, а сверху сюртук. В полдень, когда заседание кончалось, Петер Матиссон ожидал его уже у ворот суда, Скотт снимал сюртук и, весело потирая руки, находился уже на дороге в Твидсайд.
На следующее утро к завтраку явился Джон Балантайн, обыкновенно охотившийся в лидерской долине, в нескольких милях от нас, а с ним приехал и его гость, мистер Констебль. Так как день был отличный, то мы, выслушав молитву и одну из проповедей Иеремии Тайлора, прочтенных Скоттом, отправились погулять в его владения. Майда (собака) и другие фавориты сопровождали нас. Перед самым отъездом к нам присоединился верный слуга Скотта, Том Парди, описывать наружность которого я отказываюсь, так как сам барин его неподражаемо изобразил ее в своем Редгонтлете. По всему вероятию, ему было лет шестьдесят, но лоб его еще не был слишком изрезан морщинами, и в черных волосах едва виднелась седина. Все его движения доказывали необыкновенную силу. Он был среднего роста, но широкоплеч, крепко сложен и, по-видимому, отличался здоровенными мускулами и постоянною деятельностью. Первые, может быть, уже несколько ослабели с годами, но в последней не заметно было никакой перемены. Суровое, резкое лицо, глубоко ввалившиеся глаза, прикрытые густыми бровями, слегка посеребренными, так же как и волосы на голове, широкий рот, доходящий до ушей, белые, крепкие зубы, по величине своей достойные украшать челюсть людоеда, – довершали этот приятный портрет. Оденьте эту фигуру в поношенную куртку Скотта, белую шляпу и серые панталоны, вообразите, что мягкое обращение, хорошая жизнь и честность этого человека сгладили всю первобытную грубость и резкость его натуры, и перед вами предстанет Том Парди 1820 года.
Мы все были рады, что к Скотту воротились прежние силы, но, по-видимому, более всех радовался этому Констебль, который, пыхтя, перебирался с ним из оврага в овраг и нередко останавливался, чтоб отереть пот с лица, приговаривая: «Не всякий автор заставил бы меня так плясать». Лицо Тома сияло радостью всякий раз, когда он замечал, какому трудному испытанию подвергался толстобрюхий книгопродавец. Скотт беспрестанно обращался к Тому и радостно кричал: «Том, чудная весна будет для наших деревьев!» «Это правда, шериф», – отвечал Том и затем, подождав Констебля и почесывая голову, прибавлял: «Недурен будет год, я полагаю, и для наших книг». Том, говоря о «наших книгах», смотрел на них так же, как на естественный продукт почвы, как будто они были тот же «наш овес» и те же «наши березы». Посетив сначала Хаксилкли и Реймерсглен, мы прибыли в Хантлиборн, где гостеприимство «очаровательных сестер», как Скотт называл девиц Фергюсон, освежило наших усталых библиофилов и придало им бодрости идти далее, к знаменитому ключу. Здесь, в уединенном и защищенном от ветра месте (называемом Чифсвуд), стоял небольшой домик, который, по мнению Скотта, мог бы служить летом отличной дачей для его дочери и будущего зятя. Когда мы возвращались домой, Скотт, чувствуя усталость, положил свою левую руку на плечо Тома, оперся на него и разговаривал со своим «воскресным пони», как называл он верного слугу, так же непринужденно, как и с остальным обществом. Том, когда разговор не превышал его понятий, отвечал лукаво и смело, хохотал и острил при случае. Нетрудно было заметить, что он крайне обрадовался, как только шериф, желая опереться на его плечо, вцепился в его воротник».
Эбботсфорд в то время постоянно осаждали туристы, любители диковинок и тому подобные несносные субъекты. Уединенный Этрик вдруг оживился, все его дорожки были утоптаны ногами разного рода путешественников. Нередко в один день наезжало в Эбботсфорд по «шестнадцати компаний», мужчин и женщин, пэров, проповедников, людей, отличившихся и любящих отличие.
Локхарт полагает, что ни одну литературную святыню не посещало столько поклонников, за исключением, может быть, Фернея Вольтера, который, впрочем, и наполовину не был так доступен. Отвратительная порода людей! Шиллер называет их «мясными мухами», шумными эскадронами летающими там, где чуется человеческая слава или другая какая-либо падаль. Таков закон природы. Здоровье Скотта, как духовное, так и физическое, его твердый характер нигде не выказывались так рельефно, как в его способе мириться с судьбою в этом отношении. Что эти мухи были блестящего голубого цвета, одаренные соответствующими им качествами, можно судить по следующим отрывкам, заимствованным нами из дневника капитана Холла.
«Мы приехали довольно рано и застали уже немало гостей за столом. Комнаты были великолепно освещены лампами. Если б я владел сотней перьев, из которых каждое могло бы записать анекдот, то и тогда я не мог бы записать и половины того, что наш хозяин, по выражению Спенсера, «лил потоками». Во всю дорогу он занимал нас бесконечными рассказами, которые, как река, текли из его уст. Дорога была грязная, н