епроходимая, но я не припомню, чтоб мне когда-нибудь случалось видеть место, более интересное и которое этот могучий волшебник превратил в «чудо искусства». Невозможно было коснуться какого-нибудь предмета, на который бы он не мог рассказать анекдот. Так плыли мы по реке, несомые потоком песни и рассказов. Вечером у нас устроилась грандиозная пирушка, Вальтер Скотт спросил нас, читали ли мы «Кристабеля». Это чтение дополнялось сотнею рассказов, частью забавных, частью трогательных. За завтраком нас угостили, по обыкновению, бездной анекдотов. Бог весть откуда они берутся. Этот даровитый человек имеет полное право стоять во главе литературы и руководить вкусом и воображением целого мира…» и проч.
Среди подобных поклонников, наезжавших ежедневно целыми партиями, обыкновенный человек почувствовал бы себя богом и вообразил бы, что может потрясти весь мир. Ипохондрик, владевший умом Скотта, очистил бы свой дом от подобных мух, чтоб они не беспокоили его, а иначе он угостил бы их квассией, посыпанной сахаром, или другой отравой.
Но добрый Вальтер Скотт не принимал таких мер. Он предоставил делу идти своим порядком. Он наслаждался жизнью, как мог, терпел то, чему помочь было нельзя. Писал свою ежедневную порцию романа, сохранял душевное спокойствие – одним словом, свыкся с этою жужжащей обстановкой, как свыкся бы он, может быть, еще легче с жизнью скромной, бедной и уединенной. Нет сомнения, что все это раздражало его, болезненно отзывалось в нем, хотя он умел владеть собой. Но во всяком случае, эти маленькие невзгоды не огорчали его так, как огорчили бы они другого человека на его месте. Не все гости, впрочем, принадлежали к породе мух. Локхарт изображает наш британский Ферни в самом цветущем его состоянии, а затем мы расстанемся с Эбботсфордом и кульминационным периодом жизни Скотта.
«Было светлое, ясное сентябрьское утро, свежий воздух еще более увеличивал живительное влияние сияющего солнца, и все было готово к большой охоте в Ньюаркхилле. Единственный гость, избравший себе другое удовольствие, был мистер Роз, истый рыбак, но и он был здесь и сидел на своей лошадке, вооруженный рыболовными снарядами, сопровождаемый Гливсом и Чарльзом Парди, братом Тома, знаменитейшим в то время рыбаком во всей окрестности. Эта небольшая группа рыбаков держалась в отдалении и выжидала, чтоб посмотреть на выступление главной кавалькады. Вальтер Скотт верхом на своей «Сивилле», с огромным бичом в руках, распоряжался процессией.
Среди веселых юношей и дам, смеявшихся, по-видимому, над всякой дисциплиной, появились также верхами, одушевляемые горячностью, не уступавшею самому юному из присутствующих охотников, сэр Хамфри Деви, доктор Уоллостон и патриарх шотландской беллетристики Генри Маккензи. Впрочем, последнего уговорили предоставить свою лошадь верному слуге-негру, а самому сесть вместе с леди Скотт в экипаж. Ледлоу верхом на крепкой горной лошадке, прозванной «Серый Годин», везшей его бойко и прытко, хотя ноги его и волочились по земле, исполнял должность адъютанта. Но самую живописную фигуру представлял знаменитый изобретатель спасительной лампы. Он приехал сюда удить рыбу и уже три дня наслаждался этим удовольствием со своим спутником Розом. По-видимому, он вовсе не приготовился для подобной охоты или внезапно променял общество Чарльза Парди на общество сэра Вальтера. Его рыбацкий костюм, серая шляпа с мягкими полями, обвитая всевозможными удочками, ботфорты, достойные голландского контрабандиста, бумазейный сюртук, выпачканный кровью семги, составляли резкий контраст со щегольскими куртками, белыми панталонами, лаковыми сапогами кавалеров, которыми он был окружен. Доктор Уоллостон был весь в черном. Глядя на его величественную, благородную осанку, его можно было принять за епископа, нечаянно попавшего на охоту. Мистер Маккензи, в то время семидесятишестилетний старец, был в белой шляпе, с зеленым подбоем, зеленых очках, зеленой куртке, длинных кожаных штиблетах, застегнутых на пуговки, и со свистком для собак на шее. Том и его подчиненные отправились еще прежде, за несколько часов, со всеми борзыми собаками, собранными в Эбботсфорде, Дернике и Мелроузе, но гигант Майда остался при своем господине, прыгая вокруг Сивиллы и радостно лая, как щенок.
Порядок поезда наконец был установлен, и только что экипаж двинулся, как леди Анна выехала из рядов и с громким смехом закричала: «Папа, папа, я знаю, что ты не поедешь без своей любимицы». Скотт посмотрел вокруг и даже покраснел и улыбнулся, когда заметил маленькую черную свинью, вертевшуюся около его лошади и, по-видимому, имевшую явное намерение присоединиться к компании. Он старался быть серьезным и даже хлопнул бичом, но потом рассмеялся. На шею бедной свиньи накинули ремень и потащили назад. Скотт посмотрел ей вслед и с поддельным пафосом продекламировал первый стих пастушеской песни:
Что мне делать, когда моя свинка умрет?
Смех увеличился, и отряд наконец двинулся в путь. Эта свинья, неизвестно почему, питала странную сентиментальную привязанность к Скотту и постоянно старалась попасть в число членов его «хвоста» вместе с борзыми и гончими. Помню я также, что в другое лето ему пришлось испытать настойчивую привязанность курицы. Объяснение подобных явлений я предоставляю философам, потому что факт был налицо. Я слишком уважаю оклеветанного осла, чтоб ставить его на одну доску со свиньей и курицей. Но не могу не упомянуть здесь, что два года спустя после этого происшествия у моей жены была пара этих животных, на которых она обыкновенно каталась в маленьком экипаже. Лишь только ее отец подходил к нашим воротам, как Ханна Мор и леди Морган (так в насмешку окрестила Анна Скотт обоих ослов) бежали с пастбища и клали свои морды на забор.
В Чифсвуде прожили мы с женой лето и осень 1821 года, и это время останется в моей памяти как счастливейшее в моей жизни. Мы жили вблизи Эбботсфорда и могли постоянно участвовать в его блестящем, часто менявшемся обществе, не подвергая себя утомлениям и хлопотам, которые испытывало все семейство, за исключением Вальтера Скотта, вследствие бесконечных приемов новых гостей.
Но по правде сказать, подобная открытая жизнь и на него наводила скуку. И он нередко терял хладнокровие, слушая напыщенную похвалу какого-нибудь тупоумного педанта, приторный восторг разрумяненных и украшенных париками вдовиц, вопросы, предлагаемые невежливыми иностранцами, впивавшимися в него с жадностью пиявки, и смотря на глупую и снисходительную улыбку сановников. Когда все эти церемонии ему уже чересчур надоедали, он как бы нечаянно вспоминал, что у него есть важное дело в одном из отдаленных поместий, и, вечером извинившись перед гостями, на другой же день являлся к нам ранним утром.
Стук копыт Сивиллы, лай Мастарда и Спайса и его собственный веселый голос, раздававшийся под нашими окнами, служили сигналом, что он сбросил с себя бремя и желает провести тот день на свободе. Сойдя с лошади, он садился, окруженный своими и нашими собаками, под развесистый ясень, бросавший тень почти на полберега между мызою и ручьем, и принимался точить свой топорик, внимая вместе с тем рассуждениям Тома Парди о том, что нужно расчистить и вырубить в лесу.
После завтрака он отправлялся наверх и там писал главу «Пирата», заделывал ее в пакет и отсылал к Балантайну. Затем вместе с Томом шел в лес посмотреть на работу лесничих. Иногда и сам принимался за работу, исполняя ее не хуже всякого Джона Суонстона, и это длилось до тех пор, пока не наступало время ехать снова к своим гостям в Эбботсфорд или присоединиться к нашему обществу. Если у него было немного гостей или если это были, что называется, свои люди, то он нередко привозил их к нам в Чифсвуд и в это время был крайне любезен и предупредителен, усердно помогая нам в наших хозяйственных хлопотах.
Он был в высшей степени изобретателен на разного рода выдумки, чтоб устранить тесноту помещения. В особенности любил, прежде чем уйти в лес, опускать в колодезь корзину с вином и вынимать ее оттуда перед самым обедом, – этим способом, по его словам, он руководился еще в молодости и находил, что это гораздо лучше, чем ставить вино в лед. Если же погода была хорошая, он предлагал обедать на воздухе, говоря, что этим можно избавиться от тесноты помещения, а кавалеры будут прислуживать дамам, вследствие чего можно обойтись и без излишней прислуги».
Все это прекрасно, как рассказы Боккаччо, как идеал деревенской жизни нашего времени, но отчего же подобная жизнь не могла всегда продолжаться? В доходах недостатка не было, их хватало на удовлетворение самых дорогих прихотей, но прихотей, во всяком случае, разумных, осмысленных и комфортабельных!.. Скотт получал до двух тысяч ежегодно, кроме дохода от книг. Но зачем, вместо того чтоб отдаться творчеству, он принялся фабриковать с целью добыть более денег, громоздить массу за массой до тех пор, пока не рухнуло все здание и не погребло его в своих развалинах в то время, когда к услугам его было готовое и приятное жилище? Увы, Скотт, при всем своем здоровье, был «заражен», он страдал одной из страшнейших болезней – тщеславием. До этого недуга довели его титул баронета, милости и почести мира и «шестнадцать компаний» в день. Вследствие этого он возводил постройки, вел жалкую, бесконечную переписку о мраморных столах, обоях и занавесах, беспокоился о том, должны ли последние быть оранжевого или серого цвета. Скотт, один из даровитых людей, бьется из-за того, чтоб сделаться помещиком, основателем рода Лэрдов.
Это одна из странных трагических историй, когда-либо совершавшихся под солнцем. И подобная жалкая страсть могла довести такого твердого человека до крайности. И действительно, если б человек не был постоянным глупцом, можно бы было принять за колоссальную глупость тот факт, что Скотт ежедневно писал с неутомимостью и быстротой паровой машины. Писал для того только, чтоб этим ежегодно добывать 15 000 фунтов и тратить их на обои и на пустые украшения стен своего дома в Селкиршире, покупку старинного оружия и генеалогических щитов. Да разве присоединение одной полосы земли к другой в болотах Селкирка, – скрепленное на бумаге и названное одним общим именем, – не напоминает нам подвиги тех же Наполеонов, Александров и других героев-завоевателей, только в жалком и крохотном издании!