Герои, почитание героев и героическое в истории — страница 128 из 156

Монах Самсон

У себя дома, у подножия холма, в нашем Монастыре²¹, мы совсем особенный народ, трудно постигаемый в век Аркрайта и Хлебных законов, в век одних только Прядилен и Джо Мантона!

В нас еще нет Методизма²², и мы много говорим о мирских делах. Методизма нет; наша религия еще не есть ужасное, беспокойное Сомнение; еще в меньшей степени она – гораздо более ужасное, безмятежное Ханжество. Но она великая, достигающая неба Бесспорность, охватывающая, проникающая всю Жизнь в ее целом. Как бы мы ни были несовершенны, тем не менее мы, с нашими литаниями, бритыми Макушками, обетами бедности, – непрестанно и неоспоримо свидетельствуем каждому сердцу, что эта Земная Жизнь, ее богатства, владения, удачи и неудачи, – вовсе не реальность, как она есть изнутри, но тень реальностей вечных, бесконечных. Этот Временный мир, как воздушный образ, ужасно символичный, дрожит и переливается в великом, неподвижном зеркале Вечности, и маленькая человеческая Жизнь имеет Обязанности, которые велики, которые единственно велики и простираются вверх, к Небу, и вниз, к Аду. Вот это-то мы и свидетельствуем нашими бедными литаниями и боремся, чтобы свидетельствовать.

Все это, засвидетельствованное или нет, сохраненное в памяти всех людей или забытое всеми людьми, остается подлинным фактом даже в век Аркрайта и Джо Мантона! Но литании оказались устарелыми; оброки, натуральные повинности и все взаимные человеческие обязанности окончательно превратились в одну большую обязанность наличного платежа. Долг человека по отношению к человеку сводится к вручению ему некоторого количества металлических монет или условленной денежной платы и затем к выставлению его за дверь. Долг человека по отношению к Богу становится ханжеством, сомнением, туманной пустотой, «удовольствием от добродетели» и т. п.

Единственной вещью, которой человек бесконечно боится (действительным Адом для человека), оказывается только то, что он «не наживает денег и не идет вперед», – нельзя высчитать, какое изменение проникло в таком случае повсюду в человеческие дела. В какой мере человеческие дела совершают теперь свое круговращение, полные не здоровой живой крови, а, так сказать, отвратительных купоросных банкирских чернил. Как все стало едко, разрушительно, как все угрожает разложением, а громадная, шумная Жизнь Общества теперь гальванична, оседлана Дьяволом, слишком по-настоящему одержима Дьяволом! Ибо, коротко говоря, Маммона вовсе не бог, а дьявол, и даже весьма презренный дьявол. Следуйте доверчиво за Дьяволом, и вы можете быть совершенно уверены, что попадете к Дьяволу, ибо куда иначе можете вы попасть? – В таких обстоятельствах люди оглядываются назад с некоторого рода грустной признательностью даже на бедные ограниченные фигуры Монахов с их бедными литаниями и размышляют вместе с Беном Джонсоном, что душа необходима, некоторая степень души, хотя бы для того, чтобы сберечь расходы на соль!

Впрочем, надо признаться, что мы, монахи Сент-Эдмундсбери, – только ограниченный род созданий и потому ведем, по-видимому, несколько скучную жизнь. Много времени уходит на праздные сплетни, потому что, по правде сказать, по окончании нашего пения у нас нет другого дела. В большинстве случаев, впрочем, пустые сплетни и умеренное злословие; плод праздности, а не желчности. Мы скучные, пошлые люди. Большинство из нас поверхностные люди, которым молитва и переваривание пищи достаточны для жизни. Мы должны принимать в наш Монастырь всех странников и содержать их даром. Такие-то и такие-то разряды их попадают, согласно правилу, к Владыке Аббату и на его личные доходы; такие-то и такие-то к нам и к нашему бедному Келарю, как он ни стеснен. Даже сами евреи посылают сюда в военное время своих жен и детей, в нашу Pitanceria²³, где они и пребывают безопасными, на соответствующих скудных пайках, из-за осторожности.

Нам представляются самые удобные случаи, чтобы собирать новости. Некоторые из нас имеют склонность к чтению книг, размышлению, безмолвию; по временам мы даже пишем книги. Некоторые из нас могут проповедовать на англо-саксонском языке, на нормано-французском и даже на монашеской латыни; другие не могут ни на одном языке или наречии, будучи глупыми.

Когда нечего говорить о чем-нибудь другом, то сколько сплетен друг о друге! Это – постоянное занятие! Сейчас же какая-нибудь голова в капюшоне наклоняется к уху другой и шепчет – «tacenda»²⁴. Вильгельм Ризничий, например, что там совершается у него по ночам, наверху, в его Ризнице? Попойки, увы! У нас есть tempora minutionis, определенные сроки для кровопускания, когда мы все вместе пускаем себе кровь, и после того происходит общий свободный разговор, синедрион гвалта. Несмотря на наш обет бедности, мы, по правилу, можем копить в пределах «двух шиллингов», но это должно быть отдаваемо нашим нуждающимся родственникам или как милостыня. Бедные Монахи! Так-то вот один Кентерберийский Монах имел привычку «вытряхивать из рукава» пять шиллингов в руку своей матери, когда она приходила повидаться с ним, во время божественных служб, каждые два месяца. Однажды, вытряхивая потихоньку деньги, как раз в то время, как он прощался, он вытряхнул их не ей в руку, а на пол, и кто-то другой подобрал их. Бедный Монах, узнав это, в течение нескольких дней был по этому поводу в совершенном отчаянии, пока наконец Ланфранк, благородный Архиепископ, выпытав от него его тайну, великодушно не дал ему семь шиллингов и не сказал: «Ну, перестань!»

Один молчаливый по природе монах выделяется среди этих болтунов: его имя Самсон. Это он ответил Джоселину: «Сын мой, пуганая ворона куста боится». Его зовут: Норфолкский Ссорщик. Ибо, в самом деле, имея привычки строгие и молчаливые, он не всеобщий любимец; у него не раз бывали неприятности. Читатель благоволит заметить этого Монаха. Он – представительный мужчина сорока семи лет, стройный, держится всегда прямо, как колонна; с густыми бровями, глазами, которые смотрят на вас поистине необычно. Лицо у него крупное, важное, «с очень выдающимся носом». Голова у него почти лысая; остатки его каштановых волос и его большая рыжая борода начали подергиваться сединой. Таков Брат Самсон, человек, на которого стоит посмотреть.

Он из Норфолка, как указывает его прозвище; из Тоттингтона в Норфолке, как мы предполагаем; сын бедных родителей. Он рассказал мне, Джоселину, потому что я очень его любил, – что раз, на девятом году, он видел тревожный сон, – как, по правде сказать, мы все здесь немного склонны видеть сны. Маленькому Самсону, когда он неудобно лежал на своей койке в Тоттингтоне, приснилось, что он видит Врага рода человеческого собственной персоной, когда он только что опустился перед каким-то большим зданием, с распростертыми крыльями, как у летучей мыши. Он протягивал свои отвратительные лапы с когтями, чтобы схватить его, маленького Самсона, и улететь с ним, вследствие чего маленький сновидец отчаянно вскрикнул, призывая на помощь св. Эдмунда, вскрикнул и опять вскрикнул, и св. Эдмунд явился в образе почтенного небесного мужа. А в действительности явилась мать маленького бедного Самсона, разбуженная его криком, и Дьявол, и Сон – оба исчезли, ничего не получив. Наутро мать его, обсудив такой ужасный сон, подумала, что было бы хорошо взять его к Раке самого св. Эдмунда и там с ним помолиться. «Посмотри, матушка, – сказал маленький Самсон при виде Ворот Аббатства, – посмотри, матушка, вот здание, которое я видел во сне!» Его бедная мать посвятила его св. Эдмунду, оставила его там с молитвами и слезами: что лучше могла бы она сделать? Объяснение этого сна, говорил обыкновенно Брат Самсон, таково: «Диавол с распростертыми крыльями, как у летучей мыши, изображал наслаждения мира сего, которые готовы были схватить меня и улететь со мною, если бы св. Эдмунд не обнял меня своими руками, т. е. если бы он не сделал меня своим монахом». Брат Самсон и сделался монахом, и до настоящего дня он там, где его оставила его мать. Он ученый человек, с благочестивым, серьезным настроением. Он учился в Париже. Он учил в здешних Городских Школах и делал многое другое. Он может проповедовать на трех языках и, подобно Доктору Каюсу²⁵, в свое время «понес потери». Серьезный, твердо стоящий человек; сильно любимый некоторыми, но не всеми любимый. Его ясные глаза пронизывают вас почти неприятным образом!

Аббат Гуго, как мы сказали, имел с ним немало хлопот. Аббат Гуго продержал его раз в темнице, чтобы научить его, что значит власть и как ворона должна на будущее время бояться куста. Ибо Брат Самсон, во время Антипап, был послан в Рим по делу и, хотя и возвратившись с успехом, однако опоздал; дело тем временем совсем расстроилось! Так как поездки в Рим у нас, Англичан, до сих пор еще часты, то, может быть, читателю не будет неприятно смотреть, как путешествовали туда в эти отдаленные времена. У нас, к счастью, есть об этом, в кратком виде, подлинный рассказ. Сквозь ясные глаза и память Брата Самсона можно прямо взглянуть в самое сердце этого XII века и найти его довольно любопытным. Настоящий Папа, Отец, или всемирный Председатель Христианства, еще не обратившийся в Химеру, восседал там, подумайте только об этом! Брат Самсон пришел в Рим, как к истинному Источнику Света в этом дольнем мире, а мы теперь!.. – Но послушаем Брата Самсона относительно его способа путешествия!

«Ты знаешь, сколько беспокойства у меня было из-за Вульпитской церкви; как я был послан в Рим во время Раскола между Папой Александром и Октавианом и прошел по Италии в ту пору, когда хватали всякое духовное лицо, имевшее письма к Отцу нашему Папе Александру. Некоторых сажали в темницу, а некоторых и вешали; а других, с отрезанным носом и губами, отсылали к Отцу нашему Папе, на стыд и позор ему. Я же между тем, представившись Шотландцем, надев Шотландскую одежду и приняв их ухватки, шел себе, – и когда кто-нибудь надо мной смеялся, то я замахивался на него моей палкой наподобие того оружия, которое называется у них гавелок, бормоча угрозы по обычаю Шотландцев. Я делал все, чтобы скрыть себя и свое поручение и достигнуть безопаснее Рима под видом Шотландца.

Получив наконец Письмо от Отца нашего Папы, согласное с моими желаниями, я направился обратно домой. На пути моем я должен был пройти через некий укрепленный город, и вот местные солдаты окружили меня и схватили, говоря: «Этот бродяга, который прикидывается Шотландцем, – или шпион, или несет письма от Лжепапы Александра». И пока они осматривали на мне каждую складку, лоскут, мои туфли, штаны и даже старые башмаки, которые я нес за плечами по обычаю Шотландцев, – я засунул руку в кожаный мешок. В нем лежало Письмо Отца нашего Папы вместе с маленькой кружкой для питья, и, по милости Господа Бога и св. Эдмунда, я вынул то и другое вместе, и кружку, и письмо, так что, подняв кверху руку, я держал письмо спрятанным между кружкой и ладонью; они увидали кружку, но письма они не увидали. И таким образом, с помощью Божьей, я ускользнул от них. Все деньги, которые со мною были, они отобрали у меня; и поэтому я должен был просить под окнами подаяния и ничего на себя не тратить, пока не пришел назад в Англию. Но когда я услышал, что Вульпитская церковь уже отдана Джеффри Риделю, душа моя была поражена печалью, потому что я трудился напрасно. И поэтому, когда я пришел домой, я сел тайно под Ракой св. Эдмунда, боясь, как бы Владыка Аббат не схватил меня и не посадил в темницу, хотя я и не сделал ничего дурного. И не было ни одного монаха, который бы осмелился заговорить со мной, и ни одного мирянина, который бы осмелился принести мне пищу кроме как украдкой».

Такой-то отдых и такой привет нашел брат Самсон своим изношенным подошвам и мужественному сердцу! Он сидит молча, перебирая множество мыслей, у подножия Раки св. Эдмунда. Есть ли у него иной друг, иное прибежище в целом Мире, кроме как св. Эдмунд? Владыка Аббат, услышав о нем, послал приставленного на то брата, чтобы свести его в темницу и «надеть на него там кандалы». Другой бедный послушник принес ему украдкой кружку вина и уговаривал его «утешиться в Господе». Самсон не произносит жалоб, повинуется в молчании. «Владыка Аббат, обсудив все, сослал меня в Акру²⁶, где я и должен был пробыть долгое время».

Владыка Аббат вслед за тем испытывал Самсона повышениями: он сделал его Подризничим, Библиотекарем, что было ему всего приятнее, так как он страстно любил книги. Самсон, полный различных мыслей, снова повиновался в молчании, исполнял свои обязанности в совершенстве, но никогда не благодарил Владыку Аббата. Казалось скорее, что он как бы смотрит внутрь его своими ясными глазами. Он никогда не видал такого человека, которого никакая строгость не может сломить до жалоб и никакая доброта смягчить до улыбки или благодарности, – непонятный человек!

Таким образом, не без волнений, но всегда прямо и независимо, достиг Брат Самсон своего сорок седьмого года; и его рыжая борода начала слегка седеть. В это время он старается заткнуть разные старые дыры. Может быть, он даже стремится закончить Хоры, потому что он не может выносить ничего разрушенного. Он собрал «кучи глины и песка»; у него работают каменщики, кровельщики, у него и у Варинуса monachus noster²⁷, так как они оба приставлены хранителями Раки. Они платят своевременно деньги, – доставляемые благодетельными гражданами Сент-Эдмундсбери, как они говорят. Благодетельные граждане Сент-Эдмундсбери? Мне, Джоселину, кажется скорее, что Самсон и Варинус, которым он руководит, тайно скопили пожертвования на самую Раку в эти последние годы небрежного расхищения, пока Аббат Гуго сидел закутанный и недоступный, и теперь умно заботятся о том, как бы защитить ее от дождя! При каких условиях Мудрости приходится иногда бороться с Безумием и хотя бы убедить его только в том, что надо закрыться от дождя! Ибо, по правде, если Ребенок управляет Кормилицей, то к каким только ловким приемам не приходится прибегать Кормилице!

Но вот для нас в этих обстоятельствах новое огорчение: Опекуны, поставленные Королем, нашим Государем, вмешавшись, запретили постройки и починки из каких бы то ни было источников. Хоры не будут закончены, и Дождь, и Время, по крайней мере теперь, возьмут свое. Вильгельм Ризничий с красным носом, «любитель частых попоек и кое-чего другого, о чем нельзя говорить», принес, как я думаю, жалобу Опекунам, желая сыграть злую шутку с Самсоном. Самсон, его Подризничий, со своими ясными глазами, не может быть его первым любимцем! Самсон снова повинуется в молчании.

Избирательная борьба

Но вот доходят до Сент-Эдмундсбери важные новости: что должен быть избран Аббат; что междулунная тьма должна прекратиться и Обитель св. Эдмунда не будет более печальной вдовицей, а в радости и снова невестой! Часто во время нашего вдовства молили мы Господа и св. Эдмунда, воспевая еженедельно «на коленях перед Алтарем двадцать один покаянный Псалом», чтобы нам дарован был достойный Пастырь. И, говорит Джоселин, если бы некоторые знали, какого Аббата мы получим, то они не были бы, я полагаю, так усердны в молитве!

Боззи²⁸ Джоселин открывает человечеству шлюзы подлинных Монастырских сплетен. Мы слышим, как бы сквозь Дионисово ухо²⁹, пустейшую болтовню, подобную голосам близ Вергилиевой Роговой Двери Снов³⁰. Но даже сплетни, если им семь веков, имеют значение. Слушайте, слушайте, как похожи люди друг на друга во все времена!

Некоторый монах сказал о некотором монахе: «Он, этот Frater³¹, – хороший монах. Хорошо знает церковные порядки и обычаи. И хотя он не такой совершенный философ, как некоторые другие, он все-таки был бы хорошим Аббатом. Старый Аббат Ординг, до сих пор еще славный между нами, мало знал науки. Кроме того, как мы читаем в Басне, лучше выбрать себе в цари бревно, чем змею, как бы она ни была мудра, – змею, которая будет ядовито шипеть на своих подданных и жалить их». – «Невозможно! – отвечал другой. – Как может такой человек говорить проповедь в Капитуле или народу в праздничный день, если он не знает наук? Как будет он способен обязывать и разрешать, если он не понимает Писания? Как?..»

И затем другой сказал о другом: «Этот Frater – homo literatus³², красноречивый, прозорливый; сильный в благочинии, много любит Обитель, много пострадал за нее». На это третий отвечает: «Да избавит нас Господь от всех ваших великих ученых, Норфолкских сварливцев, мрачных людей, – да будет благоволение Твое избавить нас, молим Тебя, услышь нас, Боже всеблагой!» Затем иной сказал об ином: «Этот Frater – хороший хозяин». На что ему в ту же минуту ответили: «Господь да не допустит, чтобы человек, который не может ни читать, ни петь, ни отправлять божественных служб и, кроме того, – несправедливый человек, гонитель бедных, – чтобы такой человек когда-нибудь был Аббатом!»

Один человек, по-видимому, роскошествует в пище своей. Другой действительно мудр, но способен презирать нищих и едва ли возьмет на себя труд отвечать им, если они будут рассуждать с ним слишком глупо. И так вот каждый о своем целые страницы избирательной болтовни. «Ибо, – говорит Джоселин, – сколько голов, столько умов». Так разговаривали наши Монахи, «во время кровопускания – tempore minutionis», – заведя свой синедрион гвалта.

Брат Самсон, как я заметил, ни разу ничего не сказал, сидел молча, иногда улыбаясь. Но он хорошо примечал, что говорят другие, и уж конечно, выведет это наружу при случае, лет двадцать спустя. Что до меня, Джоселина, то я был того мнения, что кто опытен в Диалектике, дабы различать истинное от ложного, тот будет хорош, как Аббат. Я высказал, как горячий в то время Послушник, несколько искренних слов о некотором моем благодетеле. «И что же! Один из этих сынов Велиара³³ поспешил пересказать ему их, так что он никогда уже более не смотрел на меня с тем же лицом!» Бедный Боззи! – Так жужжит, пенится и кипит в брожении общий ум и не-ум, стремясь, так сказать, «объяснить себя», определить, в чем он действительно нуждается, – дело в большинстве случаев нелегкое.

Сент-Эдмундсбери, в 1182 году, около Сретения, – полно хлопот и волнения. Даже суконщики задумчиво сидят над своими станками, спрашивая: кто будет Аббатом? Sochemanni³⁴, говорят об этом, гоня своих упряжных волов в поле. Старухи со своими прялками: но никто еще пока не знает, что покажет время.

Между тем Приор, как наш временный начальник, должен приступить к делу, собрать «Двенадцать Монахов» и отправиться с ними к Его Величеству в Уолтэм; там должны произойти выборы. Выборы, происходят ли они прямо баллотировочными ящиками в общественных собраниях, или косвенно, силою общественного мнения, или даже хотя бы путем открытия кабаков, давления со стороны землевладельцев, народного кулачного права или какими бы то ни было избирательными приемами, – выборы всегда интересное явление. Здесь всегда видишь юру, мучающуюся родами, извергающую облака пыли и бессмысленный шум, – и не знаешь, какую мышь или чудовище она родит.

Кроме того, это – в высшей степени важный общественный акт и даже, в сущности, единственно важный общественный акт. Если известны люди, которых выбрал Народ, то тем самым известен и самый Народ, в его настоящей цене или ничтожности. Героический народ избирает героев и счастлив; холопский или подлый народ избирает лжегероев, то, что называется шарлатанами, принимая их за героев, и несчастлив. Окончательный вывод из духовного состояния человека, то, что выясняет все его геройство и вдумчивость или всю его подлость, слепоту его помутненных глаз, заключается в следующем вопросе, предложенном ему: «Какого человека ты почитаешь? Каков твой идеал человека или близкий к тому?»

Также и относительно Народа. Ибо и Народ, каждый Народ, выражает свой выбор, – хотя бы только путем молчаливого повиновения и невосстания в течение века или около того. Нельзя также считать не важными избирательные приемы, Билли о реформах и т. п. Избирательные приемы Народа, в конце концов, суть точный образ его избирательного таланта. Они стремятся и направляются постоянно, неудержимо к соответствию с ним и поэтому на всех ступенях весьма многозначительны для Народа. Рассудительные Читатели нашего времени не будут против того, чтобы видеть, как Монахи выбирают своего Аббата в XII столетии; гора Сент-Эдмундсбери справляется со своими родами и какая мышь или какой человек является ее плодом.

Выборы

В Согласии с этим наш Приор собирает нас в Капитул. Мы заклинаем его, перед Господом, поступать справедливо, и он назначает, не по нашему выбору, но все-таки с нашего согласия, Двенадцать Монахов, довольно подходящих. В их числе находятся: Гуго, Третий Приор, Брат Дионисий, почтенный муж, Вальтер Врач, Самсон Подризничий и другие уважаемые мужи, – хотя Вильгельм Ризничий с красным носом также между ними. Они должны отправиться прямо в Вальтхэм и там выбрать Аббата, как могут и умеют. Монахи несут обет повиновения. Они не должны говорить слишком громко, под страхом кандалов, темницы и хлеба и воды; но и монахи хотели бы знать, кому им придется повиноваться. У Общины Сент-Эдмундсбери нет общественных собраний, баллотировочного ящика, вообще открытых выборов. Но тем не менее различными неопределенными приемами, щупаньем пульса мы стараемся удостовериться, каково ее действительное желание, и достигаем этого в большей или меньшей степени.

Но вот возникает вопрос; увы, совершенно предварительный вопрос: дозволит ли нам Dominus Rex³⁵ выбирать свободно? Надо надеяться! Хорошо! Если так, то мы уговариваемся выбрать кого-нибудь из нашего собственного Монастыря. А иначе, если Dominus Rex захочет навязать нам чужого, мы решаем затягивать, Приор со своими Двенадцатью будет затягивать. Мы можем приносить жалобы, ходатайствовать, возражать. Мы можем принести жалобу даже Папе, но надеемся, что это не окажется необходимым. Но здесь является еще другой вопрос, поднятый Братом Самсоном: «Что, если сами Тринадцать не будут в состоянии прийти к соглашению?» Брат Самсон Подризничий, как замечают, чаще всех других готов с каким-нибудь вопросом, с каким-нибудь указанием, содержащим мудрую мысль. Хотя он и слуга слуг и говорит мало, слова его все говорят, все заключают в себе смысл. Кажется, что более всего благодаря его свету мы и пробираемся среди этой великой тьмы.

Что, если сами Тринадцать не будут в состоянии прийти к соглашению? Говори, Самсон, и посоветуй. «Нельзя ли, – предлагает Самсон, – выбрать нам Шестерых из наших самых почтенных старцев, род избирательного совета, выбрать их здесь же и теперь? Мы потребуем от них, чтобы они, «положа руку на Евангелие и возведя очи на Sacrosancta»³⁶, дали нам клятвенное обещание, что они будут поступать добросовестно. И пусть они тайно и как бы перед Господом согласятся на Трех, которых они признают достойнейшими; пусть они напишут имена их на Бумаге и передадут ее, запечатанной, немедленно же Тринадцати. Одного из этих Трех Тринадцать, если будет дозволено, и назначат. Если же это не будет дозволено, т. е. если Dominus Rex принудит нас затягивать, то Бумага будет принесена назад нераспечатанной. Она будет сожжена перед всеми, так чтобы никто не испытал неприятностей за свою тайну».

Так советует Самсон, так мы и поступаем; весьма мудро, как в этом, так и других положениях дела. Наш избирательный совет, с очами, возведенными на Sacrosancta, немедленно был избран и немедленно принес клятвенное обещание, а мы, воспев Пятый Псалом, «Verba mea», —

Услышь, Господи, слова мои,

Уразумей помышления мои! —

удаляемся с пением и оставляем Шестерых в Капитуле за их делом. Через малое время они возвещают, что дело их окончено. Они, возведя очи на Sacrosancta, умоляя Господа уразуметь и засвидетельствовать помышления их. Они утвердились мыслию на Трех Именах и написали их на этой Запечатанной Бумаге. Пусть Самсон Подризничий, общий слуга отправляющихся, хранит ее. На другой день утром наш Приор и его Двенадцать будут готовы отправиться в путь.

Так вот, значит, какой у них в Сент-Эдмундсбери баллотировочный ящик, или избирательная веялка. Ум, устремленный к Трисвятому, призыв к Богу Вышних засвидетельствовать помышления их. Без сравнения наилучшая и, собственно, даже единственно хорошая избирательная веялка, – если только у людей есть души. Но правда, совершенно ничего не стоящая и даже отвратительная и ядовитая, если у людей нет душ. Но увы, без души какая вообще веялка может быть полезна при человеческих выборах? Мы не можем двигаться вперед без души, мы увязаем, – печальное зрелище! И сама соль не спасет нас!

Согласно этому, на другой день, утром, наши Тринадцать отправляются. Или, скорее, наш Приор и Одиннадцать, ибо Самсон, как общий слуга отправляющихся, должен еще остаться, чтобы привести кое-какие дела в порядок. Наконец и он пускается в путь и, «неся запечатанную Бумагу в кожаной сумке, надетой на шею, и с полами сутаны, закинутыми на руку», – что указывало на тяжелые и большие труды его, – бодро шагает вперед. Вперед через Степь, на которой еще нет ни Ньюмаркета, ни конских скачек. Через Флимскую и Чертову плотину, которая уже более не служит границей и защитным валом для Мерсийских Восточных Англов. Не останавливаясь, все к Вальтхэму и к тамошнему Дворцу епископа Винчестерского, ибо в нем теперь находится Его Величество. Брат Самсон, как хранитель кошелька, должен платить по счетам везде, где только таковые оказываются. «Задержки многочисленны», и путешествие вовсе не из самых быстрых.

Но в то время как Судьба, таким образом, чревата и мучится родами, какие сплетни в уединении Монастыря, болтовня, мечтательные мечтания! Тайну Трех знают только наши старцы избиратели. Какого-нибудь Аббата, чтобы управлять нами, мы получим. Но какого Аббата, о, какого? Одному Монаху среди ночного бодрствования открыто в видении, что мы получим Аббата из нашей собственной среды и не будет нужды затягивать. Ему явился пророк, одетый весь в белое, и сказал: «У вас будет один из ваших, и он будет свирепствовать между вами, как волк». Правда? – тогда кто же из наших? Тогда видит сон другой Монах: он хорошо видел, кто именно. Некто выше на целую голову и шире в плечах, чем два остальных, одетый в стихарь и шерстяной плащ и с видом человека, готового в бой. Мудрый Издатель лучше не назовет этого высокого Некто в настоящем положении дела! Достаточно, что видение верно. Сам св. Эдмунд, бледный и страшный, казалось, восстал из своей Раки босыми ногами и внятно сказал: «Он покроет мои ноги», – каковая часть видения также оказывается справедливой. Таковы догадки, видения; смутные испытания ближайшего будущего. Даже суконщики, старухи, весь городской народ говорит об этом, «и не один раз в Сент-Эдмундсбери сообщают: вот Этот выбран; и затем: вот Этот и вон Тот». Кто знает?

Но вот теперь уже, наверное, в Уолтэме, «во второе Воскресение Четыредесятницы», что по объяснению Драйасдеста³⁷ означает 22 февраля 1182 года, было видно, как Тринадцать Сент-Эдмундсберийских Монахов подходят наконец в процессии к Винчестерскому Замку и в каком-то высоком Приемном Покое и Государственной Зале получают доступ к Генриху II, во всей его славе. Что за зала, – нисколько не воображаемая, но действительно и бесспорно, хотя для нас до последней степени туманная, погрузившаяся в глубокую даль Ночи! Винчестерский Замок исчез с лица земли, подобно Сну протекшей Ночи. Сам Драйасдест не может показать ни одного камня от него. Здание и люди, королевские и епископские, лорды и слуги, где они? Да там, говорю я, за Семью Веками. Хотя и погрузившиеся так далеко в ночь, они все-таки там существуют. Посмотри сквозь завесы древней ночи, и ты увидишь. Там виден сам король Генрих: живой, благородно смотрящий муж, с поседевшей бородой, в блестящем неопределенном одеянии; окруженный графами, епископами, сановниками в таковых же. Зала обширна, и рядом с ней прежде всего алтарь, – ибо к ней примыкает капелла с алтарем. Но что за золоченые сиденья, резные столы, мягкие ковры, что за ткани на стенах, как ярко горят толстые поленья! Увы, и среди всего этого – Человеческая Жизнь. И не она ли есть величайшее чудо, какие бы ткани и одежды ни покрывали ее?

Dominus Rex, приняв благосклонно наших Тринадцать с их почтительными поклонами и милостиво объявив, что он будет стараться поступать во славу Божию и на благо Церкви, повелевает, – «через епископа Винчестерского и Джеффри, Канцлера, присутствующего здесь подлинного Сына Генриха и Прекрасной Розамунды, – повелевает, «чтобы они, помянутые Тринадцать, удалились теперь и назначили Трех из своего собственного Монастыря». За этим дело не стало; ибо Три уже висели готовые на шее Самсона, в его кожаной сумке. Сломав печать, мы находим имена, – что подумаете вы об этом, вы, высшие сановники, ты, нерадивый Приор, ты, Вильгельм Ризничий с красным бутылочным носом? – имена в следующем порядке: Самсона Подризничего, Рожера, злосчастного Келаря, и Гуго, Третьего Приора.

Высшие сановники, все здесь пропущенные, «становятся вдруг очень красны в лице», но не могут ничего сказать. Но здесь есть одно, несомненно, любопытное обстоятельство и вопрос: как Гуго, Третий Приор, бывший в составе избирательного совета, ухитрился назвать самого себя как одного из Трех? Обстоятельство любопытное и которое Гуго, Третий Приор, никогда не мог вполне разъяснить, насколько я знаю! – Тем не менее мы возвращаемся и докладываем Королю наши Три имени, изменив только порядок и поставив Самсона последним, как низшего из всех. Король, по прочтении наших Трех, спрашивает нас: «Кто они такие? Родились ли они в моих владениях? Совершенно мне неизвестны! Вы должны назвать еще троих». На это Вильгельм Ризничий говорит: «Наш Приор должен быть назван, так как он уже наш глава». А Приор отвечает: «Вильгельм Ризничий – достойный муж», – несмотря на весь его красный нос. Долг платежом красен. Почтенный Дионисий также назван; никто по совести своей не может сказать: нет. Итак, в нашем Списке теперь уже Шестеро. «Хорошо! – сказал Король. – Скоро же они это обделали! Deus est cum eis»³⁸. Монахи снова удаляются, а Его Величество со своими Pares и Episcopi, Лордами, или Law-wards, и Блюстителями Душ обдумывает, коротенько, все дело в своем королевском уме. Монахи молча ждут в передней комнате.

Через малое время они получают дальнейшее повеление прибавить еще троих, но не из своего собственного Монастыря; из других Монастырей, «для славы моего королевства», здесь, – что здесь делать? Мы будем затягивать, если понадобится! Мы называем, однако, с этой целью трех: Приора от св. Файта, одного доброго Монаха от св. Неота, одного доброго Монаха от св. Олбана. Все мужи добрые; все они с тех пор были сделаны аббатами и сановниками. Теперь в нашем Списке Девять. Каковы будут дальше мысли Dominus Rex? Dominus Rex, милостиво поблагодарив, высылает сказать, что мы теперь должны вычеркнуть троих. Трое чужих немедленно вычеркнуты. Вильгельм Ризничий прибавляет, что он отказывается по собственному побуждению, – прикосновение благодати и почтение перед Sacrosancta даже в Вильгельме! Затем Король повелевает нам вычеркнуть еще пару; затем – еще одного. Отходят Гуго, Третий Приор, Рожер Келарь и почтенный Монах Дионисий; и теперь в нашем Списке остаются только двое – Самсон Подризничий и Приор.

Который из этих двух? Это было трудно сказать – Монахам, которые за разговоры могут быть закованы в кандалы и брошены в тюрьму! Мы смиренно просим, чтобы Епископ Винчестерский и Джеффри, Канцлер, снова вошли и помогли нам решить. «Кого хотите вы?» – спрашивает Епископ. Почтенный Дионисий произнес речь, «восхваляя достоинства Приора и Самсона; но постоянно, в каждый уголок своей речи вставлял Самсона». «Вижу! – сказал Епископ. – Вы хотите дать нам понять, что ваш Приор немного нерадив, что вы хотите иметь Аббатом того, кого вы называете Самсоном». «Каждый из них хорош! – сказал почтенный Дионисий, почти дрожа. – Но нам хотелось бы иметь лучшего, если Богу угодно». «Которого из двух хотите вы?» – спрашивает настойчиво Епископ. «Самсона!» – ответил Дионисий. «Самсона!» – повторили все те из остальных, кто еще смел говорить или повторять что-нибудь; и, в согласии с этим, о Самсоне доложено Королю. Его Величество, размыслив об этом одно мгновение, повелевает, чтобы Самсон был введен вместе с остальными Двенадцатью.

Его Королевское Величество, глядя на нас несколько сурово, говорит тогда: «Вы представляете мне Самсона; я его не знаю. Если бы это был ваш Приор, которого я знаю, я бы его утвердил. Но тем не менее я сделаю, как вы желаете. Но берегитесь! Клянусь истинными очами Господа, – если вы плохо распорядились, я вам покажу!» После этого Самсон выступает вперед и целует ноги Короля; но затем он быстро поднимается во весь рост, быстро обращается к Алтарю и начинает, вместе с остальными Двенадцатью, чистым тенором, Псалом Пятидесятый, «Miserere mei Deus»:

Помилуй меня, Боже,

По великой милости Твоей.

Его голос тверд, его походка тверда, голова высоко поднята, в лице его – никакой перемены. «Клянусь очами Господа, – сказал Король, – этот, я уверен, хорошо будет управлять Аббатством». Клянусь той же клятвой (ответственность за которую на Вашем Величестве), и я также совершенно того же мнения! Вот уже сколько времени я не встречал более подходящего для чего бы то ни было человека, чем этот новый Аббат Самсон. Многая лета ему, и да будет милость Господня над ним, как над Аббатом!

Таким образом, наконец Монахи Сент-Эдмундсбери, без особого баллотировочного ящика или иных хороших веялок, сумели исполнить наиболее важное общественное действие, которое только может совершить собрание людей, а именно: отсеять себе человека, который бы ими управлял. И поистине, нельзя себе и представить, чтобы с помощью какой бы то ни было веялки они могли сделать это лучше. О, благие Небеса! В каждом Народе и в каждой Общине есть способнейший, мудрейший, мужественный, лучший. Если бы мы могли разыскать его и сделать его Королем над нами, то все было бы в самой сущности своей хорошо, – это было бы наилучшее, что только Бог и Природа могут дозволить нам совершить! Но с помощью какого искусства открыть его? Не научат ли нас Небеса в своей благости такому искусству? Ибо потребность наша в нем велика!

Баллотировочные ящики, Билли о реформе, веялки – все это хорошо или не так хорошо. Но увы, братья, как может все это, говорю я, не быть несоответственным, неудачным, печальным для взора? Если все души людские затуманены для божественного, высокого и страшного размышления о человеческом достоинстве и правде, – то мы никогда, никакими Бирмингемскими машинами, не откроем Истинного и Достойного. Написано: «Если мы сами холопы, для нас не будет существовать героев». Мы не узнаем героя, даже когда увидим его. Мы примем шарлатана за героя и будем громко кричать ему, с помощью всяческих баллотировочных ящиков и всяких устройств: «Это Ты! Будь королем над нами!»

Что же из этого следует? Ищите только обманчивую Внешность, деньги с раззолоченными каретами, «славу» с газетными статьями, и какое имя она там еще ни носит, – вы и найдете только обманчивую Внешность. Божественная Действительность будет всегда далека от вас. Шарлатан будет вашим законным, неизбежным Королем. Никакой земной механизм не способен устранить Шарлатана. Вы будете прирожденными рабами Шарлатана и будете страдать под его властью, пока сердца ваши не будут готовы разорваться. И никакая Французская Революция или Манчестерское Восстание, частные или всеобщие вулканические пожары и извержения, сколь бы много их ни было, не могут сделать ничего более, как только «изменить вид вашего Шарлатана». Суть же его останется на все времена.

«А как долго, о Пророк?» – скажут иные, с довольно меланхоличной усмешкой. – Горе вам, вы не пророки! Так долго, пока не случится следующее. Пока великое бедствие, – если только это не произойдет от более мягких причин, – не переведет вас из Внешности в Искренность. Пока вы не поймете, что или есть в мире Божественное, или же вы – необъяснимое безумие; что есть Бог, точно так же, как есть Маммона, Дьявол, Гений Сластолюбия, лицемерный Дилетантизм, Пустое Хвастовство! Рассчитайте же сами, как долго это будет, несчастные братья мои!

Аббат Самсон

Итак, колокола Сент-Эдмундсбери гудят все и каждый, а в церкви и в капелле играют органы. Монастырь и Город и вся восточная сторона Суффолка в великом торжестве. Рыцари, шерифы, прядильщики, ткачи, все население мужское и женское, молодое и старое, даже свободные крестьяне с толстощекими ребятишками, – все высыпало наружу, чтобы праздновать и видеть прибытие Владыки Аббата! И затем происходит «разувание» Владыки Аббата при Вратах и торжественное подведение его к Главному Алтарю и Раке, «при внезапном молчании всех колоколов и органов», пока мы стоим коленопреклоненные, в глубокой молитве. Затем новый звон всех колоколов и звук всех органов и громкий «Te Deum»³⁹ из гортаней всех присутствующих; и речи подводившего шерифа, и братское лобзание. Все завершается народными играми и обедом внутри ограды более чем на тысячу человек.

Таким образом, тот же самый Самсон снова возвращается к нам, но вот при каких обстоятельствах он на этот раз нами приветствуется. Он, который ушел с полами сутаны, закинутыми на руку, величаво возвращается назад верхом на коне; внезапно он сделался одним из сановников мира. Вдумчивые читатели признают, что здесь было испытание для человека. Вчера нищий бедняк, которому было дозволено иметь не более двух шиллингов деньгами, не имел настолько власти, чтобы погнать впереди себя собаку, – этот человек видит себя сегодня Dominus Abbas⁴⁰, украшенным митрой Пэром Парламента, Лордом замков, ферм, поместий и обширных земель; человеком, под «властью которого находится Пятьдесят Рыцарей» и множество людей, вполне от него зависимых и немедленно ему повинующихся. Перемена, большая, чем Наполеонова, – так она внезапна! Как если бы один из поденщиков Чандоса⁴¹, проснувшись как-нибудь утром, открыл, что он за ночь сделался Герцогом. Пусть Самсон вглядится в это своими ясными светящимися глазами и разберется здесь, если может. Мы будем теперь измерять его новой меркой, значительно более строгой, чем прежняя⁴²…

Но то, что достойного Правителя могли разыскать под такой личиной, узнать и извлечь из-под нее, – не представляет ли это, во всяком случае, удивительного доказательства, какие политические и общественные способности – даже скажем больше: какая глубина и богатство истинной общественной жизненности жили в эти отдаленные варварские времена? Вот он найден, с двумя шиллингами самое большее в кармане и с кожаной сумкой на шее. Бредущий по большой дороге с перекинутыми через руку полами рясы. Они думают, что он тем не менее истинный Правитель, и он доказывает, что это так и есть. Братья, не нуждаемся ли и мы в нахождении истинных Правителей или с нас будет всегда довольно лжеправителей? То были глупые, суеверные тупицы, – эти Монахи; мы же – просвещенные, Десятифунтовые Избиратели без налога на знание. Где, говорю я, наши находки, превосходящие те, подобные им или хотя бы только с ними сравнимые? У нас тоже есть глаза, по крайней мере мы должны их иметь. У нас есть общественные собрания, телескопы. У нас есть свет, свет факелов или свет ночников просвещенной свободной Прессы, горящий и прыгающий повсюду, как бы во всеобщей пляске факелов, – опаляющий вам усы, в то время как вы проходите по общественным дорогам, в городе и деревне. Великие души, истинные Правители скрываются и теперь, как и тогда, под всевозможными личинами. Такие телескопы, такое освещение и – такое открытие! Отчего это происходит, говорю я, отчего это происходит? Разве это не плачевно, разве это даже, в некотором смысле, не поразительно?

Увы, недостаток этот, как нам постоянно приходится снова и снова утверждать, – есть менее недостаток в телескопах, чем недостаток в некотором зрении. У этих суеверных тупиц XII века не было телескопов. Но у них были еще глаза. У них не было баллотировочных ящиков, а одно только почитание Достойного, отвращение от Недостойного. Это бывает у всех варваров. Так, господин Сэл сообщает мне, что старинные Арабские Племена имели обыкновение собираться в самое веселое gaudeamus⁴³, петь, жечь потешные огни, плести венки, торжественно благодарить богов, когда и среди их племени также появлялся Поэт. И поистине, они имели к тому основания. Ибо, что более полезное, я уже не говорю – благородное и небесное, могут ниспослать боги, оказывая свою высшую милость какому-нибудь Племени и Народу во всякие времена и при всяких обстоятельствах? Я объявляю тебе, мой огорченный, оседланный Шарлатаном брат, вопреки всякому твоему удивлению, – что это весьма плачевно. Мы, Англичане, находим Поэта, мужа наиболее благородного, какой только появлялся где бы то ни было под Солнцем за последние сто лет, если не больше, – а зажигаем ли мы потешные огни, благодарим ли мы богов? Нисколько. Обдумав хорошо, мы посылаем этого мужа мерить пивные бочки в городе Демфрисе, а сами мы хвастаемся «покровительством гению».

«Гений», «Поэт» – знаем ли мы, что означают эти слова? Вдохновенная душа, еще раз дарованная нам прямо из великого огненного центра Природы, дабы видеть Истину, высказывать ее и творить ее. Священный голос самой Природы, еще раз услышанный сквозь мрачную, безграничную стихию слухов и ханжества, болтовни и трусости, среди которых одичалая Земля, почти гибнущая, сбилась с пути. Послушайте еще раз, вы, одичалые, отуманенные смертные! Прислушайтесь еще раз к голосу из внутреннего Моря света и Моря пламени, из самого сердца Природы и Истины! Познайте Факт вашего существования, что оно есть, отвергните личину его, то, что оно не есть, и, познав, творите, и да благо вам будет!

Георг III есть защитник чего-то, что мы в настоящее время называем «Верой». Георг III есть главный возничий Судеб Англии, дабы провести их сквозь пучину Французских Революций, Американских войн за Независимость; а Роберт Бернс – меряльщик пива в Демфрисе. Это – Илиада в ореховой скорлупе. Облик мира, склоняющегося ныне к разрушению, доведенного ныне до судорог и предсмертных мук, весь обрисован одним этим фактом, – и не он вызывает удивление, а лишь я – тем, что удивлен им. Плод долгих веков узаконенного Холопства, узаконенного вполне, как бы до степени Закона Природы. Поклонение одежде и поклонение шарлатанству; вполне узаконенное Холопство, которому придется снова раззакониваться, – и знает Бог, со сколь большими затруднениями!

Аббат Самсон нашел Монастырь весь в разгроме, ибо дождь хлестал в него, материальный дождь и метафорический, со всех стран света. Вильгельм Ризничий проводит ночи в пьянстве. Наши кладовые дошли до полной скудости. Евреи-гарпии и разные бесчестные твари – наши поставщики; в нашей корзине нет хлеба. Старухи со своими веретенами набрасываются на удрученного Келаря с пронзительным Чартизмом. «Вы не можете сделать шага из-за ограды без того, чтобы Евреи и Христиане не бросались на вас с неоплаченными векселями», ибо долги, по-видимому, так же безграничны, как Национальный Долг Англии. В продолжение четырех лет наш новый Владыка Аббат ни разу не выходил за ограду без того, чтобы кредиторы Евреи и Христиане и всякого рода кредиторы не окружили его, доводя его до полного отчаяния. Наш Приор небрежен; наши Келари, должностные лица небрежны; наши монахи небрежны; кто не небрежен? Противостань этому, Самсон; ты один здесь, чтобы противостать этому. Твоя задача – противостать этому и бороться с этим и умереть или убить это. Да будет милость Господня над тобою!

К нашему антикварному интересу к бедному Джоселину и его Монастырю, весь облик существования которых, строй мыслей, речи, деятельности так забыт, странен, так давно исчез, присоединяется теперь мягкое сияние человеческого интереса к Аббату Самсону. Истинное удовольствие, как при виде человеческой работы, особенно работы управления, которая есть высшая доступная человеку работа, исполненной хорошо. Аббат Самсон не имеет опыта в управлении. Он не прошел ученичества в ремесле управления, – увы! Лишь самое трудное ученичество в ремесле повиновения. «Он никогда не налагал ни в каком суде vadium или plegium⁴⁴, – говорит Джоселин, – едва ли он даже видел какой-нибудь суд, прежде чем был призван председательствовать в нем. Но удивительно, – продолжает Джоселин, – как скоро он научился деловым приемам и сделался во всякого рода делах опытнее других». Из многих лиц, предлагавших ему свою службу, он удержал одного Рыцаря, искусного во взимании vadia и plegia, и через год был сам уже в этом очень искусен. А там, мало-помалу, Папа назначает его в некоторых случаях Третейским судьей, а Король – одним из своих новых Окружных Судей. Слышали, как раз сановник Осберт говорил о нем: «Этот Аббат – один из наиболее проницательных у вас, disputator est⁴⁵. Если он пойдет дальше, как начинает, то он заткнет у нас за пояс любого законника!»

Почему же нет? Что может устранить этого Самсона от управления? В нем есть нечто, что далеко превосходит всякое ученичество. В самом человеке существует образец управления, нечто, чем можно управлять! В нем существует сердечное отвращение от всего бессвязного, малодушного, неправдивого, т. е. хаотичного, неуправленного, что Дьяволово, а не Божье. Человек такого рода не может не управлять! Он носит в себе живой идеал правителя и непрестанную потребность борьбы, чтобы раскрыть его в себе. Ни Дьяволу, ни Хаосу не будет он служить ни за какое вознаграждение. Нет, этот человек есть прирожденный слуга Иного, чем они. Увы, как мало значит всякое ученичество, если в самом вашем правителе имеется то, что можно назвать бессилием в управлении. Бессилие – общие серые сумерки, освещаемые образами условности, парламентских традиций, подсчета голосов, избирательных фондов, руководящих статей; все это, несмотря ни на какую лисью быстроту и ловкость, – очень немного!

Но в самом деле, что говорим мы: ученичество? Разве этот Самсон не прошел по-своему очень хорошего ученичества управления, а именно – труднейшего рабского ученичества повиновения? Странствуйте в этом мире без других друзей в нем, кроме Бога и св. Эдмунда, и вы или свалитесь в канаву, или же научитесь очень многому. Научиться повиновению – есть основание искусства управления. Сколь многому научилось бы Светлейшее Высочество, если бы оно постранствовало по свету с кружкой для воды и с пустым мешком (sine omni expensa)! И, после своего победоносного возвращения, село бы не за газетные статьи, не перед иллюминацией города, а у подножия Раки св. Эдмунда, в кандалах, на хлеб и на воду! Кто не может быть слугою многих, тот никогда не будет господином, истинным руководителем и освободителем многих – вот в чем смысл истинного господства. Не было ли в Монашеской жизни необыкновенных «политических способностей», если и недоступных нам для подражания, то, во всяком случае, завидных? О, Небо! Если бы Герцогу Логвуду⁴⁶, роскошно катящемуся теперь к своему месту среди Коллективной Мудрости, пришлось хоть когда-нибудь самому ежедневно попахать за семь с половиной шиллингов в неделю и «без пособия на воле»! Какой свет, не исчерпываемый ни логикой, ни статистикой, ни арифметикой, бросило бы это для него на многие вещи⁴⁷!

…Бесспорно, справедливый гражданин имеет указания от Бога и собственной Души, всех молчаливых и членораздельных голосов мира, делать все, что зависит от него, для помощи бедному тупице-шарлатану и миру, который стонет под ним. Спеши скорее, помогай ему хотя бы тем, чтобы удалить его! Ибо все уже стало так ветхо, так сухо, так легко воспламеняемо; а он более разрушителен, чем пожар. Направь его по крайней мере вниз, строго ограничь его очагом; тогда он перестанет быть пожаром; он сделается более или менее полезным, как кухонный огонь. Огонь – лучший из слуг; но что за господин! Эта бедная тупица также рождена для какого-нибудь употребления: зачем же, возвышая ее до господства, хотите вы сделать из нее пожар, бедствие для прихода или бедствие для мира?

Святой Эдмунд

Аббат Самсон выстроил много полезных, много благочестивых зданий: жилища, церкви, церковные колокольни, житницы. Все это теперь разрушилось и исчезло, но, пока стояло, приносило пользу. Он выстроил и обеспечил «Бебуэлльскую Больницу»; «удобные дома для Сент-Эдмундсберийских школ». Много крыш, некогда «покрытых тростником», помог он «покрыть черепицей»; или, если это были церкви, то, может быть, и «свинцом». Ибо все разрушенное или неполное, здание или что-нибудь другое, было бельмом на глазу для этого мужа. Мы видели, как его «большая башня св. Эдмунда» или по крайней мере ее стропила и балки лежали срезанные и помеченные в Эльмсетском Лесу. Заменять сгораемую, разрушающуюся тростниковую крышу черепицей или свинцом и обращать вещественный, а еще более – нравственный хлам в нечто стройное, непроницаемое для дождя, – какое наслаждение для Самсона!

Если уж чего он никоим образом не мог не восстановить, то это – главный Алтарь, на коем, высоко воздвигнутая, помещалась сама Рака. Главный Алтарь, который был поврежден огнем по вине двух беспечных дрянных сонных монахов, беспечно обращавшихся однажды ночью со Свечой, причем Рака уцелела, почти как бы чудом. Аббат Самсон прочитал своим монахам строгое нравоучение: «Одному из нас приснился Сон, что он видит св. Эдмунда нагим и в печальном состоянии. Знаете ли вы объяснение этого Сна? Св. Эдмунд являет себя нагим, потому что вы лишаете нагих Бедняков ваших старых одежд и лишь против воли даете им ту пищу и питье, которые вы обязаны им давать. Сверх того, лень и небрежность Ризничего и помощников слишком очевидны по последнему несчастью с огнем. И конечно, наш святой Мученик мог явиться извергнутым из своей Раки и говорящим со стоном, что он лишен своих одеяний и истомлен голодом и жаждой!»

Таково объяснение Сна Аббатом Самсоном – диаметрально противоположное данному самими Монахами, которые не стеснялись говорить между собою: «Это мы – нагие и голодные члены Мученика. Мы, которых Аббат лишает всех наших прав, ставя своего собственного служащего, чтобы проверять даже нашего Келаря!» Аббат Самсон прибавляет, что этот суд огнем ниспал на них за их ропот по поводу пищи и питья.

Между тем совершенно ясно, что Алтарь, что бы ни означал и ни предзнаменовал его пожар, должен быть вновь воздвигнут. Аббат Самсон вновь воздвигает его целиком из полированного мрамора; с величайшим искусством и роскошью вновь украшает Раку, для которой он должен служить подножием. И затем, как он всегда о том молил, он имеет радость, он, грешник, узреет само преславное Тело Мученика во время этой работы, – ибо он торжественно открыл с этой целью Loculus, Домовину или Священный Гроб. Это – высочайший момент в жизни Аббата Самсона. Сам Боззи-Джоселин поднимается по этому поводу до торжественности как бы Псалмопевца; самый нерадивый монах плачет горючими слезами, когда поют «Te Deum».

Чрезвычайно странно; и как далеко все это скрылось от нас, в наши времена, лишенные почитания! Патриот Хэмпден, человек, который признан за наиболее святого, какого мы только имеем, лежал таким же образом около двух веков в своем маленьком доме, когда наконец некоторые наши сановники «и двенадцать могильщиков с блоками» также подняли его кверху под мраком ночи⁴⁸. Они отрезали ему руку перочинными ножами, сняли скальп с его головы – и выразили почитание нашему святому Герою еще иными удивительными способами! Пусть современный взор взглянет серьезно на этот давний полуночный час в Сент-Эдмундсберийской Церкви, который светит на нас ярким светом сквозь глубины семи веков. И потом осмыслим печально, чем было некогда наше Почитание Героев и чем оно теперь стало. Мы переводим со всею доступною нам точностью.

«С приближением Праздника св. Эдмунда мраморные глыбы были отполированы и все было приготовлено для того, чтобы поднять Раку на ее новое место. На всех был наложен трехдневный пост, причина и значение коего были изъяснены для всеобщего сведения. Аббат возвещает братии Монастыря, что все должны приготовиться к перенесению Раки, и указывает время и порядок исполнения этого. Когда затем в эту ночь мы собрались к заутрене, то увидели, что большая Рака воздвигнута на Алтаре, но пуста. Поверху она была покрыта белой оленьей шкурой, прикрепленной к дереву серебряными гвоздями. Но одна доска Раки была оставлена отдельно внизу, а Loculus со Священным Телом еще стоял на ней, на обычном своем месте, возле старой Церковной Колонны. Воспев хвалу Святому, каждый из нас приступил к исполнению своего послушания. По совершении этого Аббат и некоторые с ним облачились в стихари и, благоговейно приблизившись, приступили к открытию Loculus’а. Весь Loculus был обвит наружной полотняной пеленой. Она оказалась завязанной в верхней своей части особыми тесьмами; под ней была другая пелена, шелковая, затем еще другая полотняная пелена, а затем – еще третья. И таким образом, наконец Loculus был открыт, и мы увидели, что он утвержден на небольшой деревянной подставке, для того, чтобы дно его не испортилось от камня. Над грудью Мученика находился, прикрепленный к поверхности Loculus’а, золотой Ангел, длиною приблизительно с человеческую ногу. В одной руке он держал золотой меч, а в другой – хоругвь; под ним в крышке Loculus’а было отверстие, куда древние служители Мученика обыкновенно клали руку, дабы коснуться Священного Тела.

В головах и в ногах Loculus’а были железные кольца, с помощью которых его можно было поднимать.

Подняв затем Loculus и Тело, они понесли его к Алтарю, и я тоже протянул мою грешную руку, чтобы помочь нести. Однако Аббат приказал, чтобы никто не смел приближаться, кроме вызванных им. И Loculus был помещен в Раку, и доска, на которой он стоял, была помещена на свое место, и Рака, таким образом, была в то время закрыта. Мы все думали, что Аббат покажет Loculus народу и будет снова выносить Священное Тело в известные минуты Праздника. Но в этом мы горестно ошиблись, как показывает нижеследующее.

Ибо на четвертый день Праздника, когда весь Монастырь пел Completorium⁴⁹, Владыка Аббат переговорил наедине с Ризничим и Вальтером Врачом. Они постановили назначить к полуночи двенадцать человек из Братии, достаточно сильных, чтобы нести боковые доски Раки, и достаточно искусных, чтобы разобрать и снова собрать их. Тогда Аббат сказал, что его всегдашняя молитва была о том, чтобы взглянуть когда-нибудь на Тело своего Покровителя, и что он желает, чтобы Ризничий и Вальтер Врач были с ним. Двенадцать назначенных Братии были следующие: два Аббатовых Капеллана, два Хранителя Раки, два Брата при Облачении и, кроме того, еще шестеро, именно: Гуго Ризничий, Вальтер Врач, Августин, Уильям из Дайса, Роберт и Ричард. Я же, увы, не был в том числе.

Когда затем все в Монастыре уснули, эти Двенадцать, облаченные в стихари, вместе с Аббатом собрались у Алтаря, и, отняв одну доску у Раки, они вынули Loculus. Они поставили его на стол, близ которого Рака обыкновенно находилась, и приготовились отнять крышку, которая была прикреплена к Loculus’у шестнадцатью очень длинными гвоздями. Когда они с великим трудом исполнили это, все, кроме двух вышеназванных избранников, получили приказание отступить назад. Только Аббат и эти двое удостоились взглянуть. Святое Тело так наполняло собою Loculus, что с трудом можно было бы пропустить даже иглу между главою и деревом или между стопами и деревом. Глава была присоединена к телу и немного приподнята на небольшой подушке. Но Аббат, близко всмотревшись, увидал сперва шелковую пелену, покрывавшую все тело, и затем – полотняную пелену чудной белизны, – а над главой был распростерт небольшой полотняный плат и затем другой – небольшой и тончайший шелковый плат, как если бы то было покрывало инокини. Сняв эти покровы, они увидали, что Святое Тело все обвито полотном, и таким образом наконец обозначились его очертания. Но здесь Аббат остановился, говоря, что не дерзает продолжать дальше и узреть святую плоть нагою. Взяв главу обеими руками, он, со многими вздохами, сказал так: «Преславный Мученик, святой Эдмунд, да будет благословен час, когда ты был рожден! Преславный Мученик, не обрати мне на погибель, что я дерзнул прикоснуться к тебе, я, несчастный грешник. Ты знаешь благоговейную любовь мою и намерения ума моего». И, продолжая, он прикоснулся к очам и к носу, который был весьма крупен и выдавался вперед; и затем он прикоснулся к груди и к рукам. Подняв левую руку, он прикоснулся к перстам и поместил свои пальцы между священными перстами. И, продолжая, он увидел, что стопы держатся так твердо, подобно ногам человека, умершего вчера. И он прикоснулся к пальцам ног и сосчитал их.

И затем было решено, что и другие Братия должны быть позваны вперед, дабы увидеть сие чудо. Вследствие чего эти десять приблизились, а вместе с ними – шесть других, которые проникли тайно, без согласия Аббата, именно: Вальтер от св. Альбана, Хью Больничник, Джильберт, брат Приора, Ричард из Хенхэма, Джоселлус, наш Келарь, и Терстан Малый. И все они видели Святое Тело, но один только Терстан протянул руку и коснулся колен Святого и стоп его. И дабы было обилие свидетелей, один из наших Братий, Джон из Дайса, сидел на кровле Храма со служителями Ризницы и, наблюдая сверху, ясно видел все это».

Какое зрелище! Оно светит, ярко блестя, как лампады св. Эдмунда, сквозь темную Ночь; Джон из Дайса, со служителями Ризницы, взбирается на кровлю, чтобы наблюдать сверху, – и весь Монастырь спит, и вся Земля спит, и с тех пор еще Семь Веков Времени по большей части отошли ко сну! Да, вполне, несомненно, это – пострадавшее в мучениях Тело Эдмунда, лендлорда Восточных Графств, который, поступая со всем ему принадлежащим благородно и так, как он считал лучшим, был убит три века тому назад. Благородный трепет окружает память его, символ и начало многого другого, истинно благородного.

Но не дошли ли мы теперь до очень странных новых степеней Почитания Героев здесь, в маленькой Церкви Хемпдена, с вынутыми перочинными ножами и двенадцатью могильщиками с блоками? Приемы людей в Почитании Героев – это подлинно самый внутренний факт их существования, и он определяет все остальное – в общественных избирательных собраниях, частных гостиных, церкви, на рынке – вообще где бы то ни было. Если вы имеете истинное почитание и, что, в сущности, нераздельно, почитаете настоящего человека, то все хорошо. Имеете лжепочитание и, что также отсюда следует, поклоняетесь не настоящему человеку, и тогда все дурно и ни в чем нет ничего хорошего. Увы, когда Почитание Героев обращается в Дилетантизм и все, кроме Маммонизма, делается пустой гримасой, то сколь много в таком случае на этой в высшей степени суровой Земле приходит в разрушение и неудержимо идет к роковой гибели! И ни один человек уже не бросает взгляда на эти запустелые, праздно лежащие развалины!

Наконец, так как уже ни один небесный «Изм» не нисходит более на нас, «Изм» с противоположного конца поневоле поднимается кверху. Ибо Земля, говорю я, есть суровое место. Жизнь – не гримаса, но в высшей степени серьезный факт. Поэтому, так как под влиянием всемирного Дилетантизма, уже много оказалось обнаженным, т. е. оказались обнаженными не только души людей, но самые их тела и кладовые, и жизнь сделалась уже невозможной, то все доведено до отчаяния, снова подпало под железный закон Необходимости и голого Факта. Чтобы усмирить Дилетантизм и поразить его, сжечь его преисподним огнем, возникает Чартизм, а потом Голоспинизм, так называемый Санкюлотизм! Да отвратят боги и те непочитаемые герои, которые еще остаются среди нас, – да отвратят они печальное предзнаменование!

Но как бы то ни было, мы видим, что Loculus св. Эдмунда снова благоговейно покрыт шелковыми и полотняными пеленами. Крышка снова прикреплена своими шестнадцатью старинными гвоздями, и все обвито новым драгоценным шелковым покровом – даром Губерта, Архиепископа Кентерберийского. Сквозь слуховое окно Джон из Дайса видит, что Loculus поставлен на свое место в Раку и доски этой последней снова должным образом прикреплены, причем туда помещены соответствующие пергаментные документы. Теперь Джон со своими служителями Ризницы может спуститься с крыши, ибо все окончено, и весь Монастырь пробуждается к утрене. «Когда мы собрались к утренней службе, – говорит Джоселин, – и узнали, что было сделано, нас всех обуяла грусть, что мы не видали всего этого, и каждый говорил сам в себе: «Увы, я был обманут». По окончании утрени Аббат призвал всю Братию к большому Алтарю и, кратко рассказав о происшедшем, объяснил, что было не в его власти и не было позволительно или прилично пригласить нас всех к созерцанию такового. Услыхав об этом, мы все возрыдали и со слезами воспели «Те Deum laudamus» – и поспешили звонить в колокола на Хорах».

Глупые тупицы! Почитать таким образом мертвое Тело св. Эдмунда? Да, брат мой! И однако, в конце концов, кто знает, как надо почитать Тело Человека? Оно – явление, наиболее достойное почитания в этом подлунном мире. Ибо Сам Господь Всевышний живет видимо в этой мистической непостигаемой Видимости, которая называет себя на земле «я». «Преклонение перед людьми, – говорит Новалис, – есть почитание, оказанное этому Откровению во Плоти. Мы осязаем Небо, когда кладем нашу руку на человеческое Тело». А Тело Умершего – храм, где некогда была Душа Героя и где теперь ее уже нет! О, все тайны, вся жалость, весь немой трепет и изумление, Супернатурализм, открытый для самых тупых; обнаруженная Вечность и адская Тьма, Царство Высшего Света – все это соединилось здесь или это нигде не существует! Зауэртейг говаривал мне своим особенным тоном: «Канцелярская судебная волокита, правосудие, даже правосудие только в денежных делах, – в котором человеку отказывают, несмотря на все его жалобы, пока в поисках за ним не пройдет двадцать, сорок лет его Жизни. Похороны перед толпой Зевак, Смерть, почтенная гербами, конскими хвостами, полированной медью и безучастными двуногими, несущими длинные шесты и черные шелковые лоскуты, – не суть ли эти два вида почитания, почитание Смерти и Жизни, – удивительная пара видов почитания у вас, Англичан?»

Можно, и даже следует, дать Аббату Самсону, в эту высшую минуту его существования, скрыться со всей его жизненной обстановкой от взоров современных нам людей. Ему пришлось еще отправиться во Францию, чтобы условиться с королем Ричардом относительно тамошней военной службы его Сент-Эдмундсберийских Рыцарей, и исполнить это дело с большим трудом. Ему пришлось решать дело о разогнанных Ковентрийских Монахах. С большим трудом, после многих хлопот и поездок, добиться их обратного водворения. Он обедал вместе со всеми ими и с «наставниками Оксфордских Школ» – истинный Оксфордский Caput⁵⁰, сидящий за обедом, туманным, но неоспоримым образом, в городе Подглядывающего Тома⁵¹! Ему пришлось, не без труда, бороться с докучным Епископом Илийским, докучным Клюнийским Аббатом.

Самсон с великой душой, его жизнь – только труд и разъезды, волнения и столкновения, пока не наступила вечная Ночь. Он снова послан за море, чтобы сообщить Королю Ричарду о некоторых Пэрах Англии, которые приняли Крест, но не последовали за ним в Палестину и о которых справляется Папа. Аббат с великой душой делает приготовления, чтобы отправиться, отправляется, и – и Босуэлловский рассказ Джоселина, внезапно отрезанный ножницами Судьбы, оканчивается. Ни слова больше. Только черная черта и листы чистой бумаги. Непоправимо: чудесная рука, которая направляла все эти театральные приспособления, внезапно останавливается; непроницаемая Завеса Времени падает. Перед умственным взором снова все темно, пусто. С оглушающим шумом для умственного слуха наша реальная фантасмагория Сент-Эдмундсбери снова погружается в Лоно Двенадцатого Века, и все кончено. Монахи, Аббат, Почитание Героев, Управление, Повиновение, Львиное Сердце и Рака св. Эдмунда – все исчезает, подобно Видению Мирзы. И перед нами одни только обветшалые темные Развалины среди зеленых ботанических пространств да быки, овцы и дилетанты, пасущиеся на месте всего этого.

Начала

Какой странный образец Человека, образец Времени представляет нам Аббат Самсон и его история. Как странно моды, верования, формулы и время и место рождения человека изменяют его облик!

И Формулы так же, как мы их называем, обладают реальностью в человеческой Жизни. Они реальны, как подлинная кожа и мышечная ткань человеческой жизни. Они нечто в высшей степени благодетельное и необходимое, пока вообще обладают жизненностью и являются для человека живой кожей и тканью! Ни один человек, или жизнь человека, не может выступить в мир и делать в нем свое дело без кожи и тканей. Нет; прежде всего они должны принять определенную форму, что они в действительности самопроизвольно и неизбежно и делают. Сама пена – и об этом стоит размыслить – может отвердеть в устричную раковину. Все живые предметы неизбежно образуют для себя кожу.

Но однако ведь могут же Формулы человека сделаться мертвыми, ибо все Формулы неизбежно должны сделаться таковыми в процессе жизненного роста! Да, конечно. Но если это случится, если покровы бедного человека, не питаемые более изнутри, сделаются мертвой, чисто внешней кожей и мозолем, становясь все толще и толще, гаже и гаже; пока наконец сквозь них уже не будет слышно более биения сердца: такими они стали толстыми, мозолистыми, известковыми, и все на нем сделается только известковой устричной раковиной или хотя бы полированным перламутром, внутрь, почти до самого сердца бедного человека, – да, тогда можно сказать, что их полезность снова совершенно заглохла. Снова он не может выйти в мир и делать в нем свое дело. Для него наступило время лечь в постель и готовиться к отходу, который теперь уже не может быть далеким.

Ubi Homines sunt modi sunt⁵². Привычка есть глубочайший закон человеческой природы. Она есть наша высшая сила, но также, при известных условиях, наша презреннейшая слабость. – От Стока до Стоу пока еще только поле без следов, незаезженное. От Стока, где я живу, до Стоу, где я должен продавать товары, делать дела, советоваться с небесными оракулами, – еще нет ни тропинки, ни человеческого следа. А я, принуждаемый упомянутыми потребностями, должен тем не менее предпринять туда мой путь. Но если я пройду раз, тщательно рассматривая дорогу, и успешно дойду, то мои следы будут для меня приглашением идти второй раз по той же дороге. Она для меня легче, чем всякая другая дорога. Труд «рассматривания» уже вложен в нее для меня. На этот раз я могу идти с меньшим рассматриванием или даже без всякого рассматривания, и самый вид моих следов – какое это удобство для меня и до некоторой степени для всех моих братьев-людей! Следы топтаны и перетоптаны; тропинка становится все шире, глаже, делается широким большаком, по которому могут даже катиться колеса, и многие идут по ней, пока – пока Город Стоу не исчезнет из этой местности (мы знаем, что с городами это бывало) или пока в нем уже не будет ни для кого ни торговли, ни небесного оракула, ни настоящего дела. И тогда зачем кому-нибудь ходить по этой дороге?

Привычка есть наш первоначальный, основной закон. Привычка и Подражание – у нас нет ничего более постоянного, чем эти два свойства. Они в этом мире – источник всякой Работы и всякого Ученичества, всякой Практики и всякой Учености.

Да, и мудрый человек также говорит и действует Формулами; все так делают. И вообще чем полнее человек запрятан в Формулы, тем это для него безопаснее, счастливее. Ты, который думаешь, что стоишь среди Мира гнилых Формул почти голым, с негодованием свергнув с себя обветшалые лохмотья и нездоровые наросты Формул, посмотри, насколько ты еще одет! Эта Английская Национальность, все, что накопилось в твоем Народе с незапамятных времен подлинного и действительного в его словах и приемах, – все это не составило ли для тебя кожу или вторую кожу, которая пристала к тебе так же по-настоящему, как твоя естественная кожа? Ее ты не сбросил, ее ты никогда не сбросишь: характер, который дала тебе твоя мать, должен выказываться с помощью ее. Ты – обыкновенный или, может быть, необыкновенный Англичанин. Но, благие Небеса! Каким Арабом, Китайцем, Евреем-Старьевщиком, Турком, Индусом, Африканским Мандинго был бы ты, ты, с этими твоими материнскими качествами!

Я немею, когда гляжу на длинный ряд лиц, как это можно видеть в наполненной Церкви, Суде, среди посетителей Лондонских Трактиров или вообще во всякой толпе людей. Десятка два-три лет назад все они были маленькими, красными, пухлыми ребятишками. Каждый из них мог быть вылеплен, испечен в любую общественную форму, по вашему выбору. Но посмотрите теперь, как они определенны и отвердели – в ремесленников, художников, духовных лиц, помещиков, ученых адвокатов, неученых денди – и теперь уже более не могут быть и не будут ничем другим.

Заметь на этом носу краску, оставленную обильным употреблением говядины и портвейна, и ей соответствует огромный галстук с чрезмерной булавкой, неподвижный, выпученный и как бы угрожающий взгляд. Это – «Деловой Человек» – процветающий фабрикант, домовладелец, инженер, адвокат. Его глаза, нос, галстук получили, при таких-то его занятиях и средствах, такой-то характер. Не откажи ему в твоей похвале, твоем сожалении! Пожалей также и того, с грубыми руками, топорным лицом, плохо приглаженными волосами, глазами, выражающими как бы напряжение, затруднение и неуверенность! Грубый рот; губы толстые, отвислые, как бы привыкшие отвисать от тяжелого труда и усталости целой жизни, – видел ли ты что-нибудь более трогательное, чем грубый ум, столь стиснутый и все же энергичный, непокоряющийся, верный, глядящий из этого искаженного лица? Увы, а его бедная жена, – она своими собственными руками вымыла для него этот бумажный шейный платок, застегнула эту грубую рубашку и отпустила его настолько прилично одетым, насколько могла. В таких-то узах живет он со своей стороны; ни один человек не может освободить его: так был испечен и отделан красный пухленький ребенок.

Или каким образом пекли этого другого брата-смертного, что из него выпеклось существо из рода Денди? Элегантная Пустота, безмятежно смотрящая вниз на все Полное и Цельное, как на слишком низменное и бедное в сравнении с ее безмятежным Химерством и Нецельностью, с таким трудом достигнутыми! Героическая Пустота; неодолимая, пока кошелек и современные условия общества ее выдерживают; не исцелимая никакой чемерицей. Приговор Судьбы был таков: будь Денди! Имей лорнеты, бинокли, Лонгакрские кебы⁵³ с белоштанными грумами, имей зевающую безучастность, нечувствительность. Определись как Денди, безвозвратно, – таков тебе приговор.

И все они, говорим мы, были краснощекими ребятишками. Из одного и того же теста и вещества, всего немного лет назад, – а теперь непоправимо отделанные, вылепленные, какими мы их видим! Формулы? Не существует смертного, кроме как в глубинах Бедлама, который не жил бы весь обтянутый, как кожей, покрыт, окутан Формулами и который, так сказать, не был бы удерживаем Формулами от Безумства и Пустоты! Они одновременно самые благодетельные и самые необходимые из человеческих экипировок: благословен тот, кто имеет кожу и ткани, если только они живы и сквозь них можно различать биение сердца. Монашество, феодализм с подлинным Королем Плантагенетом, с подлинными Аббатами Самсонами и с их прочими живыми реальностями – сколь благословенны!

Не без грустного участия наблюдали мы этот подлинный образец Времени, ныне совершенно поглощенного. Грустные размышления теснились в нас – и в то же время утешительные. Сколь много достойных мужей жило ранее Агамемнона! А вот – достойный правитель Самсон, муж, боящийся Бога и не боящийся ничего иного, которого мы были бы столь счастливы и горды иметь Первым Лордом Казначейства, Королем, Главным Редактором, Первосвященником – и о котором тем не менее Слава почти забыла упомянуть! Его бледный облик, оживший для нас в настоящую минуту, был найден среди болтовни бедного Монаха и нигде более в Природе. Забвение почти совершенно поглотило его, самый отзвук о том, что он когда-нибудь существовал. Сколько полков, армий, поколений, подобных ему, уже поглотило Забвение! Их истлевший прах образует почву, на которой вырастает плод нашей жизни. Не говорил ли я, как меня тому учили мои Северные Предки, что Древо Жизни Иггдрасиль, которое шелестит вокруг тебя в эту минуту, часть которого ты в эту минуту составляешь, – пустило свои корни глубоко вниз в самое древнее Царство Смерти. Оно растет, и Три Норны, или Времени, Прошедшее, Настоящее, Будущее, поливают его из Священного Источника!

Например, кто научил тебя говорить⁵⁴?.. Самое холодное слово было некогда пламенной новой метафорой и отважной рискованной оригинальностью. «Самое твое внимание, разве оно не значит принятие?» Представь себе этот умственный акт, который все сознавали, но которого еще никто не назвал, – когда этот новый «поэт» впервые почувствовал, что он вынужден и доведен до того, чтобы назвать его! Его рискованная оригинальность и новая пламенная метафора была признана удобоприемлемой, понятной и остается нашим названием для этого акта до сего дня.

Литература! Посмотри на собор Святого Павла и на Каменную кладку и на Почитание и Квази-Почитание, которые в нем заключаются; не говоря уже о Вестминстер-Холле⁵⁵ и его париках! У людей не было ни молотка, чтобы начать работать, ни членораздельных выражений; они должны были все это сделать, и они это сделали. Какие тысячи тысяч членораздельных, получленораздельных, усердных, но по-детски произносимых молитв вознеслись к Небу из хижин и келий разных стран, веков; пылких, горячих душ неисчислимого множества людей! Каждая из них стремилась высказаться, как только могла, хотя бы неполно, прежде чем могла быть составлена самая неполная Литургия! Литургия или удобоприемлемый и всеми принятый Ряд Молитв и Способов Молитвы – это было то, что мы можем назвать Выбором Удобоприемлемостей, хорошо изданным (Вселенскими Соборами и другими Обществами Полезных Знаний) «Выбором Красот» из огромного, обширного смешения Молитв, уже существующих и накопленных, хороших и дурных. Хорошие были признаны удобоприемлемыми для людей, постепенно собраны, хорошо изданы, одобрены. Дурные – признаны неподходящими, неудобоприемлемыми, постепенно забыты, исключены из употребления и сожжены. Это – путь всего человеческого.

Первый человек, который, взирая открытой душой на эти величественные Небо и Землю, Прекрасное и Страшное, что мы называем Природой, Вселенной и так далее, сущность чего остается всегда Неизреченной, он, который впервые, взирая на все это, пал на колена, пораженный трепетом, в молчании, как это более всего и подобало, он, побуждаемый внутренней необходимостью, он, этот «отважный оригинал», сделал нечто, всеми мыслящими сердцами сразу признанное за выразительное, вполне удобоприемлемое! Преклонять колена с тех пор всегда было положением мольбы. Оно возникло ранее, чем какие бы то ни было высказанные Молитвы, Литании или Литургии. Оно было началом всякого Почитания, которое нуждалось только в начале, столь разумно оно было само по себе. Какой поэт⁵⁶! Да, но его отважная оригинальность была вместе с тем и очень успешна. Это – родник, скрытый в первоначальной тьме и отдалении, из которого, как из Истоков Нила, текут все Виды Почитания. Такая-то река Нил (ныне несколько мутная и малярийная!) Видов Почитания и началась там, и потекла, и течет вплоть до Пюзеизма⁵⁷, Вертящихся Калабашей⁵⁸, Архиепископа Лода с Исповеданием св. Екатерины⁵⁹ и, может быть, еще ниже.

Все, говорю я, возникает этим путем. Поэма «Илиада» и в действительности большинство других поэтических и, в частности, эпических созданий возникли так же, как и Литургия. Великая «Илиада» в Греции и маленькая «Антология о Робин Гуде» в Англии – оба эти произведения, как я понимаю, суть хорошо изданный «Выбор Красот» из неизмеримо обширного смешения «Героических Баллад» в соответствующих веках и странах. Подумайте, сколько колотили по семиструнной героической лире, сколько терзали менее героические жильные скрипичные струны в Греческих Царских Дворцах и Английских Придорожных Кабаках, сколько было бито в прилежные Поэтические лбы! Сколько при этом было выпущено получленораздельных вздохов из Дыхательного горла Поэтических людей, прежде чем мог быть достойно воспет Гнев какого-нибудь Божественного Ахиллеса, молодечество какого-нибудь Уилла Скарлета или Векфильдского Пиндара⁶⁰! Честь вам и слава, вы, неназванные, вы, великие и величайшие, хотя давно забытые, Достойные мужи!

Равным образом и Статут «De Tallagio non concedendo»⁶¹, и вообще всякий Статут, Вид Закона, парик Законника, а тем более книги Статутов и Четыре Суда, вместе с «Коком о Литтлтоне» и Тремя Парламентскими Сословиями⁶² в их арьергарде, – все это возникло не без человеческой работы, по большей части ныне забытой. Между тем временем, когда Каин убил Авеля, разбив ему голову сразу, и настоящим временем, когда человека убивают в Канцеляриях по Дюймам и медленно разбивают ему сердце в течение сорока лет, – заключен также большой промежуток! Само достопочтенное Правосудие началось с Правосудия Дикарей. Всякий Закон есть как бы поднятое поле, постепенно разработанное и сделанное годным к пахоте из обширных зарослей Кулачного Права. Доблестная Мудрость обрабатывала и осушала его, сопровождаемая совиноглазым Педантством, совиной, тройной и иными формами Безумия. Доблестный земледелец усердно работал, а слепой, жадный враг так же усердно сеял плевелы! Только потому, что до сих пор в почтенном Правосудии в париках сохранилось немного мудрости среди таких гор париковства и безумия, – только поэтому люди еще не выбросили его в реку. Только потому оно еще и заседает у нас, подобно Драйденовой голове в «Битве книг»⁶³. Взор сперва поражает огромный шлем, огромная гора замасленного пергамента, грязных конских волос. А там, в самом дальнем углу, заметная под конец, объемом с ореховое зернышко, скрывается подлинная частица Божественного Правосудия, может быть, еще не недосягаемая для некоторых, бесспорно, все еще необходимая для всех, – и люди не знают, что с ней делать! Законники не все были Педантами, объемистыми прожорливыми особами. Законники также бывали Поэтами, Героями, – или иначе их Закон уже задолго до наших дней перешел бы за Нору⁶⁴. Мы надеемся, что их Совинство, ястребинство постепенно исчезнут до неожиданно малых размеров и останется только их Героизм, а шлем будет уменьшен приблизительно до размеров головы.

Все это – плод труда, и забытого труда, весь этот населенный, одетый, членораздельно говорящий, покрытый высокими башнями и широкими полями Мир. Руки забытых достойных мужей сделали его Миром для нас; они – честь им и слава! – они, вопреки ленивцам и трусам. Эта Английская Земля, какова она теперь, есть вывод из всего, что нашлось мудрого, благородного, согласного с Божественной Истиной во всех понятиях Английских Людей. Мы можем говорить на нашем Английском языке потому, что существовали Герои-Поэты от нашей плоти и крови, и мы можем говорить на нем только соответственно их числу. Наша Английская Земля имеет своих Завоевателей, Властителей, которые меняются от эпохи к эпохе, ото дня ко дню. Но ее истинные Завоеватели, созидатели и вечные обладатели и их представители суть нижеследующие: все Героические Души, которые когда-либо были в Англии, каждая в своем ранге; все мужи, которые когда-либо срезали хоть один куст чертополоха, осушили в Англии хоть одно болото, задумали в Англии мудрый план, сделали или сказали в Англии истинное и доблестное. Я говорю тебе: у них не было молотка, чтобы начать работать, и тем не менее Рен выстроил собор Святого Павла. У них не было и одного членораздельного слога, и тем не менее появилась Английская Литература, Литература времен Елизаветы, Сатаническая Школа, Кокнийская Школа⁶⁵и другие Литературы. Словом, как в старинные времена Литургии, обширнейшее смешение и огромные, как мир, чащи и дебри, страстно ждущие, чтобы их «хорошо издали» и «хорошо сожгли»! Арахна⁶⁶ начала с указательного и большого пальца; у нее не было даже веретена; а теперь ты видишь Манчестер и хлопковые ткани, которые могут прикрывать голые спины, по два пенса за аршин.

Труд? Количество исполненного и забытого труда, который безмолвно покоится под моими ногами в этом мире, сопровождает и помогает мне, поддерживает меня и охраняет мою жизнь, где бы я ни шел, стоял, что бы я ни думал, делал, дает повод к большим размышлениям! Не достаточно ли его, во всяком случае, чтобы повергнуть для мудрого человека вещь, называемую «Слава», в полное безмолвие? Для глупцов и неразмышляющих людей она есть и всегда будет очень шумлива, эта «Слава», и громко толкует о своих «бессмертных» и т. д.; но если вы размыслите, что она такое? Аббат Самсон не был «ничто» оттого, что никто о нем ничего не говорил. Или ты думаешь, что достопочтенный сэр Джабеш Уиндбег⁶⁷ может быть сделан «чем-нибудь» с помощью Парламентского Большинства и Руководящих Статей? Ее «бессмертные»! Едва ли на двести лет назад Слава может вообще отчетливо помнить; да и здесь она только бормочет и лепечет. Она принимается вспоминать какого-нибудь Шекспира и т. п. и болтает о нем, весьма уподобляясь гусю. А затем далее, вплоть до рождения Тейта⁶⁸, до нашествия Хенгста⁶⁹ и до лона Вечности, все было пусто! А драгоценные Тевтонские языки, Тевтонские обычаи, события – все возникло само собой, как всходит трава, растут деревья. Для этого не было нужды ни в Поэте, ни в труде из вдохновенного сердца Мужа. И у Славы нет ни одного членораздельного слова, чтобы сказать обо всем этом!

Или спроси ее, что удерживает она в своей голове при помощи каких бы то ни было средств или мнемонических уловок, включая сюда апофеозы и человеческие жертвы, относительно Водана, даже Моисея или иных, им подобных? Она впадает в сомнение даже относительно того, что они были: духи ли или люди из плоти и крови, боги, обманщики. Она начинает по временам опасаться, что это были просто символы, отвлеченные идеи; может быть, даже нечто несуществующее и буквы Алфавита! Она – самая шутливая, нечленораздельно болтающая, свистящая, кричащая, нелепая, немузыкальная из всех птиц летающих! Ей, думаю я, не нужно никакой «трубы». Ей достаточно собственного громадного гусиного горла длиной в несколько градусов небесной широты. Ее «крылья» сделались в наши дни гораздо быстрее, чем когда-либо. Но ее гусиное горло кажется от этого только шире, громче, нелепее, чем когда-либо. Она – нечто преходящее, ничтожное: гусиная богиня. Если бы она не была преходящею, – что сталось бы с нами! Чрезвычайно удобно, что она забывает всех нас; всех, даже самих Воданов; и мало-помалу начинает наконец считать нас чем-то, вероятно, несуществующим, буквами Алфавита.

Да, благородный Аббат Самсон также подчиняется забвению; принимает его не в тягость, а в утешение; считает тихою пристанью от болезненной суеты, волнений, глупости, которые в часы ночного бдения много и часто заставляли вздыхать его сильное сердце. Ваши сладчайшие голоса, образующие один огромный гусиный голос, о Бобус и компания, – как могут они быть руководством для какого-нибудь Сына Адама? Когда вы и подобные вам замолчите, тогда «маленькие тихие голоса» будут лучше говорить ему, а в них-то и заключается руководство.

Мой друг, всякая речь и всякая молва недолговечна, безумна, неистинна. Лишь подлинный труд, который ты добросовестно исполняешь, лишь он – вечен, как Сам Всемогущий Основатель и Зодчий Мира. Крепко держись этого, – и пусть себе Слава и все остальное болтают сколько угодно.

III Современный работник