– религиозная прививка (фр.).
Исторические и критические опыты
Граф Калиостро
I
История оригинального человека достойна того, чтобы ее знать. Сила воли, вошедшая в плоть и кровь существа, созданного одинаково с нами, имеет в себе что-то привлекательное, так что мы сбегаемся со всех сторон, чтоб быть свидетелями всех ее проявлений. О всяком человеке, который избрал себе особый путь жизни, – куда бы, впрочем, этот путь ни привел, – и прошел его с успехом, мы всего более стараемся узнать, как он совершил этот путь и что ему на пути встретилось. Если бы даже этот человек был плутом первой величины, то и тогда мы не удержались бы от вопроса: как провел он свои плутни? Подобный вопрос необходим уже потому, что ни один человек не заслуживает такого отвращения и забвения, как полуплут, в котором не отличишь лжи от истины. Который между тем постоянно живет и действует наперекор правде и не имеет духа высказывать явную ложь, но проводит свою жизнь только в том, что, смешивая ложь с правдой, старается придать им характер вероятности.
Для наших трансцендентальных философов подобный человек представлялся нравственной химерой, и вследствие этой нравственной точки зрения они считали его невозможностью. Между тем сколько миллионов подобных существ видим мы в этом мире на всех ступенях общественного положения: в любом семействе, в парламенте, за прилавком и на кафедре!
Да избавит нас когда-нибудь милосердное небо от подавляющей массы подобных людей. Но за то доблестна и плодотворна для современников, для будущих поколений и для вечности деятельность смелого поборника истины. Из-за невозможности отыскать такого поборника в настоящее время мы невольно, хотя и с грустным чувством, обращаемся к жизни отъявленного лгуна. Когда ты, жалкий смертный, добиваешься репутации «порядочного человека» и стараешься «склеить» две несообразности, которые не держатся ни одной минуты, а постоянно требуют нового клея и нового труда, – неужели долгий опыт, время или случай не разъяснили тебе наконец, что истина обязана своим происхождением небу, а ложь – аду? Неужели ты не мог понять, что если ты не отбросишь ту или другую, вся твоя жизнь будет не что иное, как иллюзия, оптический обман, – одним словом, как будто ты вовсе не существуешь? На кой черт нужна тебе порядочность, экипажи и серебряные ложки, когда по внутренним качествам ты самое жалкое существо в мире? Мне бы желалось, чтоб в тебе преобладал или холод, или жар.
Такой желанный суррогат, может быть, лучший в своем роде, представляет нам граф Александр Калиостро, ученик мудрого Альтотаса, воспитанник меккского шерифа, законный сын последнего короля Трапезундского, названный также «несчастным сыном природы». По профессии – целитель всех болезней, восстановитель молодости, друг бедных и беспомощных, гроссмейстер египетской ложи, заклинатель духов, великий кофта, пророк, фокусник и плут, лгун первой величины, знакомый со всеми тайнами лжи, – одним словом, царь лгунов.
Мендес-Пинто, барон Мюнхгаузен и другие немало прославились в этом искусстве, но в сравнении с Калиостро, говоря откровенно, они были только невинными лгунами. В совершеннейшем же виде этой породы, в существе, которое бы не только лгало на словах и на деле, но постоянно бы лгало в мыслях, словах и поступках и, так сказать, жило бы в стихии лжи и со дня своего рождения и до самой смерти ничего бы не делало, как только лгало, – чувствовался недостаток. Подобный идеал осуществил граф Калиостро, и если не вполне, то, может быть, настолько, насколько позволяли ограниченные человеческие способности. Ни в новейшем времени, ни в древней эпохе – хотя и в ней были свои Автолики и Аполлонии – не встречаем мы такую совершенную, «возвышенную» личность, проникнутую спокойствием, уверенностью в силе своего искусства, которому каждое сердце покорялось и внимало с благоговением и радостью.
«Единственный порок, который я знаю, – говорит некто, – это непоследовательность в наших действиях и поступках». Но всякий человек, ответим мы на это, должен быть судим по своим делам. Если в наши дни сатана сделался поэтическим героем, то отчего Калиостро, хоть на короткое время, не мог сделаться прозаическим героем? «Первый вопрос, – говорит один великий мудрец, – с которым я обращаюсь к каждому человеку, заключается в том, есть ли у него цель, которую он преследует всей душой и наконец достигает? Хороша или дурна его цель – это предмет моего другого вопроса».
Но как бы там ни было, а мы полагаем, что наука не может равнодушно смотреть на Калиостро. Как ни ложно многое в его жизни, а все-таки не подлежит сомнению, что он, составляя самую ничтожную спицу в колесе фортуны, умел достичь изумительной высоты: без средств, без денег, красоты и личной храбрости, даже без здравого смысла или другого какого-либо выдающегося качества, он долгое время ухитрялся щедро удовлетворять потребностям и поддерживать пищеварение самых прожорливых тел и душ, не испытывая извне никакой помехи своим пяти чувствам, а внутри не встречая никакого препятствия своему шестому чувству – тщеславию.
Но несмотря на все вымышленные рассказы о Калиостро, все-таки приходилось верить, что эта блестящая карета, нагруженная сверху донизу багажом и которую лихая четверня мчала через весь мир, действительно существует, а шесть гайдуков, скакавших впереди кареты и извещавших заранее о его приезде, – живые люди. При этом из кошелька, как из рога изобилия, постоянно сыпались деньги, платились шоссейные сборы, счеты гостиниц и тысячи других неизбежных расходов такого роскошного поезда, и карета, после короткого отдыха, снова пускалась в путь.
Здесь возникает научный вопрос: отчего все это происходит? В этой удивительной машине, состоящей из лошадей, колес, багажа и гайдуков, сидит толстый, коренастый индивидуум, с тупым лицом, а подле него помещается Серафима двусмысленной репутации. Отчего происходит, что средств постоянно хватает и вся машина не убавляет хода и не останавливается, как локомотив, истощивший свое топливо, или не сваливается в ров. Подобный вопрос часто занимал автора этого очерка, но все усилия разрешить его долгое время были напрасны.
Этот же вопрос, как, вероятно, известно многим читателям, занимал не его одного. Великий Шиллер, на которого как поэтическая, так и научная сторона этого предмета произвела глубокое впечатление, уступая влиянию первой, придал ему новую форму и со свойственным ему пылом старался добиться «тайны» последней, не поддававшейся объяснению. Таким образом, увидел свет его неоконченный роман «Духовидец». Еще замечательнее драма Гете «Великий Кофта», которая, как он сам сообщил нам, избавила его от гнетущей мысли, беспокоившей даже его друзей, – до такой степени этот предмет некоторое время овладел им. Произведение его – это драматическая фабула, основанная на точном историческом изучении и исследовании, но в которой, впрочем, само изображение исторического факта является нам художественным, миниатюрным рисунком. Читатели старых газет, может быть, еще помнят египетские ложи в Лондоне, ослепительные бриллианты и ночные таинственные откровения графини Серафимы, мисс Фрей, г-на Придля и его товарищей, изречения лорда Мансфильда и лорда Джорджа Гордона, потому что Калиостро, облетев, подобно комете, бесконечные, неведомые пространства, два или три раза опускался в Лондон и здесь, в великом хаосе, творил недурные делишки.
Несравненный Калиостро! При виде твоего соблазнительного, размалеванного театра, в котором ты действовал и жил, у кого не чесалась рука приподнять занавес и взглянуть, как ты, окруженный театральным хламом, состоящим из картонных ваз, мишурных костюмов и ламп, заседал там своею собственной персоной посреди лжи и обмана. Боролся с миром и побеждал его и налагал на него контрибуцию, которую он тебе ежедневно выплачивал. Бесчисленное количество констеблей, шерифов, сбиров и алгвазилов всех европейских стран преследовали тебя по пятам с довольно враждебными намерениями, ты один противился им, потому что на всей земле у тебя не было ни одного друга. Что говорим мы – на всей земле? Во всей вселенной у тебя не было друга! Небо не знало тебя, оно не должно было тебя знать, – что же касается Вельзевула, то, сколько мы знаем, его дружба ценится невысоко.
Но к делу. Автор настоящего очерка с великим усердием изучал этот замечательный феномен, насколько ему позволяли обстоятельства, географическое положение и денежные средства, но, к сожалению, он должен признаться, что все его старания не имели утешительных результатов. Он перечел книги на различных языках, рылся в пыли старых журналов, с отвращением погружался в каждый лабиринт безнравственности и тупоумия и даже не побрезгал бы грязными «Записками Казановы», если б мог только добыть их, потому что большая часть английских библиотек на его требование отвечала отказом. Все его поиски походили на отвратительные поиски в каком-нибудь нравственно-зачумленном доме.
Количество уцелевших печатных сочинений – многие из них сожжены – теперь невелико, но тем не менее оно все-таки находится в резкой несоразмерности к количеству находящихся там указаний. За исключением газетных рассказов и догадок, все написанное об этом шарлатане заключается только в современных ему брошюрах, составленных им самим или его обманутыми и обманывавшими учениками, а потому лишенных всякой правды. Но и эти брошюры, которыми он надеялся морочить ослепленную публику, до такой степени туманны, сбивчивы, подчас глупы, что раздражают читателя и заставляют его догадываться только при тех или других условиях, что это ложь.
К этому роду принадлежит в особенности английская книга «Жизнь графа Калиостро», цена 3 шиллинга 6 пенсов, книга, которую, при всей ее пустоте и бессодержательности, можно бы было принять за призрак, если бы на ней не было напечатано: «Продана Т. Хукэмом, Бонд-стрит, 1787» и если б ее нельзя было взять в руки, изорвать в клочки и растоптать ногами. По всему вероятию, ее написало какое-нибудь человеческое существо, что же касается отечества, профессии, характера или пола этого существа, – то все усилия воспроизвести их в своем воображении напрасны.
Таким же сказочным характером отличаются «Мемуары графа Калиостро», которые вместе с дополняющим их «Ходатайством» вышли из Бастилии во время жалкого процесса об ожерелье. К этому же разряду следует отнести и брошюру «Письмо графа Калиостро к англичанам», появившуюся вскоре после процесса в Лондоне. Нужно полагать, что по образцу этих двух сочинений и была сфабрикована ничего не говорящая, необъяснимая «Английская биография». Кроме этих сочинений, можно еще назвать «Историю Калиостро в воспоминаниях», вышедшую в двух изданиях в одном и том же 1786 году в Страсбурге и Париже. Это бездарный, грязный роман, чуждый истины или каких бы то ни было достоинств, но, к счастью, небольшого объема. Вот и все, что мы имеем. Но это только внешние украшения любительского театра, без свистков и аплодисментов тупоумной публики, а не закулисная обстановка, не уборная, которую бы нам желалось видеть.
Как на единственные, полудостоверные документы мы можем указать на памфлет «Разоблачение Калиостро в Варшаве в 1780 году» и на небольшой, сухо изложенный том, в котором содержится его жизнь, изданный в Риме и в 1791 году переведенный на французский язык. На этот-то перевод, озаглавленный «Жизнь Жозефа Бальзамо, известного под именем графа Калиостро», мы и будем преимущественно ссылаться. Но насколько достоверно или полудостоверно это сочинение, читатель уже может судить по тому обстоятельству, что оно прошло через руки римской инквизиции и все доказательства, на которых оно основано, хранятся в святом учреждении. К сожалению, и это инквизиционное сочинение, по-видимому, составлено каким-нибудь лгуном, рассказывающим ложную исповедь того человека, который не столько был лгуном, сколько олицетворенною ложью. В таком загадочном мраке и запутанности, несмотря на все исследования, находится это дело и по сие время.
Но тем не менее путем анализа и сравнения и здесь разоблачаются светлые стороны, на которые можно опереться и которые поддаются исследованию. Они в некотором роде освещают то, что до сих пор было покрыто мраком, так что предмет хотя и окружен туманом, но его можно уже разглядеть. Да разве в этой неясности и неопределенности и не заключается известная степень преимущества и даже поэтического обаяния?
Многое, что оскорбляло бы глаз, теперь благоразумно держится в тени. И здесь судьба позаботилась о своем любимце. Нимб изумления, таинственности и неизвестности, окружающий еще до сих пор шарлатана из шарлатанов, весьма понятен и даже последователен, потому что, благодаря природе и искусству, это было его необходимой принадлежностью и обстановкой. Как прежде в жизни, так теперь в истории, проходит он перед нами, окутанный каким-то вихрем дыма, иногда освещаемым пламенем славы, которое опять сливается с преобладающим мраком, и все его действия и поступки принимают неясный образ.
«Строгая точность в исследовании, смелая фантазия в изложении, – вот, – говорит один из наших друзей, – два крыла, на которых парит или порхает история». Этим обоим крыльям мы смело вверяем наших читателей, или, скорее, последнему – крылу фантазии, так как оно больше первого, а мы боимся, что полет будет неровен. При этом слог должен быть по возможности достоин предмета.
Итак, знай, любезный читатель, что в 1743 году в городе Палермо, в Сицилии, семейство синьора Пьетро Бальзамо, мелочного торговца, было обрадовано рождением мальчика. Подобные события теперь сделались так часты, что, несмотря на весь их чудесный характер, они нисколько не возбуждают удивления. Старик Бальзамо на время отложил в сторону свой аршин и фальшивые весы, но все-таки встретил событие с полнейшим равнодушием. О пирушках, сплетнях и других торжественных церемониях, устраиваемых, согласно обычаю страны, в честь новорожденного, не осталось ни малейшей легенды, и мы только упомянем, что новый пришелец в мир после нескольких дней превратился из язычника в христианина или, как мы обыкновенно привыкли говорить, был окрещен и назван Джузеппе. Смелое воображение может его представить толстым, круглым, краснощеким мальчиком, весившим 9 фунтов, и если на это нет прямых доказательств, то можно удовлетвориться догадками и предположениями.
О периоде, когда его пеленали, когда у него прорезывались зубы и он кричал благим матом, история умалчивает, как умалчивают сицилийские летописи о той эпохе, когда он впервые натянул на себя панталоны. То самое большое «крыло фантазии», о котором мы упоминали, влечет его тем не менее из родного переулка на соседнюю улицу Казаро. Здесь упражняется он с некоторыми, теперь уже забытыми, своими современниками в играх разного рода, глазеет на проезжающие экипажи, драку собак, уличных музыкантов и т. п., при этом высматривая, нельзя ли поживиться чем-нибудь съестным. Иногда он с научным усердием копается в водосточных желобах или, как маленький строитель, лепит из глины красивые пирожки. Так плавает он около берегов жизни, отыскивая удобного места, чтоб твердою ногою ступить на землю.
Вместе с употреблением языка в нем пробуждаются и первые признаки притворства и скрытности. Джузеппе, или Беппо, как начали его теперь называть, мог говорить правду, но только тогда, когда видел в том свою выгоду. Голоден он бывал, вероятно, нередко, хорошее пищеварение и скудная кладовая в родительском доме – два обстоятельства, так часто встречающиеся вместе в этом мире – заставляли его прибегать к изобретениям. Что же касается до так называемой морали и понятия о праве и неправде, то по всему видно, что подобное понятие – печальный плод человеческого грехопадения – было ему совершенно чуждо. Если когда-нибудь его слуха и касались слова заповеди «не укради», то он не верил им, а вследствие этого и не исполнял их.
Хотя он был живого и раздражительного характера и готов был вступить в драку, когда представлялась надежда на победу, но все-таки не обладал воинственным духом и вместо силы обыкновенно прибегал к хитрости. Может быть, он бы и жил в мире со всеми, если б нужда не заставляла его брать многое с боя. Но из всех его способностей в нем особенно развилось бесстыдство, важнейшее качество людей, рожденных для плутовства. Таким образом, маленький, коренастый Беппо, всюду шныряющий, участвующий во всевозможных проказах, приобретает некоторую репутацию. Соседние хозяйки, у которых он крадет жареные сосиски и бьет детей, называют его Верро Maldetto и пророчат ему смерть на виселице.
Мы уже прежде сказали, что кладовая родительского дома находилась в довольно скудном состоянии. Надежды семейства Беппо мало-помалу исчезали, потому что старик Бальзамо в это время пустился в путешествие, из которого никто не возвращается. Бедняга! Ему не удалось увидеть будущего величия своего Беппо, да он и не предчувствовал, что произвел на свет подобное чудо. Кто вообще из нас, при всех своих расчетах, может угадать, пользу или вред принесет ему самый незначительный поступок в жизни? Семя бросается на пашню времени, и оно растет здесь, чтоб на веки веков дать добрый или вредный плод.
Между тем Беппо поглядывал угрюмо, надувал свои толстые губы в то время, когда мать плакала, ел, по возможности, сладко и жирно и предоставлял делу идти своим порядком. Бедная вдова, носившая крайне несоответствующее имя Феличита, поддерживая свое существование средствами, известными только бедным и покинутым людям, не могла равнодушно смотреть на своего нахального и прожорливого Беппо, чтоб не спросить его: решится ли он наконец посвятить себя какому-нибудь ремеслу? Дядя с материнской стороны, имевший деньги, – у него, как видно, были дяди не без влияния, – отдал его в семинарию святого Роха, чтоб он получил там хоть малейший лоск учености, но Беппо показалось в этой сфере не совсем удобно. Он несколько раз убегал из семинарии, за что его нещадно секли и тиранили, пока наконец, усвоив себе кой-какие скудные знания, снова не очутился на улице. Вдова, а за ней и дядя, снова пристают к нему с вопросом: «Беппо, решился ли ты заняться чем-нибудь?» И таким образом, ему невольно приходится вглядываться в мир, изучать положение людей и сравнивать с их стремлениями и способностями свои желания и качества. Но увы, его желания весьма разнообразны: он чувствует, как мы уже заметили, назойливый аппетит всякого рода, но преобладающая в нем способность – все-таки способность есть. Какое положение или призвание при этих условиях лучшее? Выбирай, пока есть время. Из всех земных положений положение джентльмена, по-видимому, всего более соответствует желаниям Беппо. Но откуда взять денег для этого? Так как их у него нет, то он решается посвятить себя духовному званию.
Взгляните, как благодаря заботам дяди этот толстый, нахальный тринадцатилетний мальчик едет вместе с почтенным генералом ордена Милосердных Братьев в соседний монастырь Картеджироне, чтоб вступить туда послушником. Он надевает рясу, отдается под надзор монастырского аптекаря, на реторты и тигли которого он с изумлением посматривает. Было ли это дело случая, что он неожиданно превратился в аптекарского помощника, был ли это его собственный выбор или игра судьбы? Но эта монастырская лаборатория, без его ведома, указала ему путь в жизни, вдохнула в него энергию – импульс, необходимый для каждого гения, даже для гения плута. Он сам сознается, что изучил здесь некоторые начала химии и медицины. И это весьма понятно, потому что здесь находились новые химические книги, старинные сочинения алхимиков, совершались дестилляции и сублимации, происходили устные и письменные препирательства относительно делания золота, выкапывания кладов, волшебных прутьев и т. п. Да, кроме того, разве у него не было кислот и лейденских банок под рукою?
Первые начала медико-химического волшебства, которым можно заниматься с помощью фосфора, Aqua tofana, ипекакуаны, настоя из шпанских мушек, были усвоены; их было достаточно, чтобы, когда наступит час, снабдить необходимыми средствами всякого неумелого шарлатана, а не только шарлатана из шарлатанов. Здесь, в этой мало обещавшей обстановке, были положены начатки того изумительного искусства и громкой славы великого кофты, которая впоследствии облетела весь мир.
Но эта обстановка, как мы заметили, немного обещала. Беппо, обладая разнообразным аппетитом и способностью есть, достиг, возможно, лучшего положения, но вскоре оказалось, что это положение не оправдало его ожиданий. К своему удивлению, он заметил, что сам находится здесь в «мире условий» и если желает наслаждаться и удовлетворять свою вышеупомянутую способность, то должен прежде трудиться и терпеть. Он постоянно советуется с самим собою и не раз затронутый вопрос: «Нельзя ли всего этого достичь более легким способом, именно воровством» – снова шевелится в нем. Воровство, под которым, говоря вообще, следует понимать все искусство плутовства, так как что такое ложь, если не кража моего доверия, – воровство, повторяем мы, собственно составляет северо-западный проезд к наслаждению, потому что в то время, как обыкновенный мореплаватель с трудом объезжает жаркие береговые страны, чтоб достичь того или другого мыса «доброй надежды», ловкий вор – Парри, благодаря саням, запряженным собаками, успеет уже побывать там и воротиться. Несчастие заключается только в том, что на воровство нужен талант, а кораблекрушение на этом северо-западном пути еще ужаснее, нежели на каком-либо другом. Мы знаем, что Беппо «часто наказывали», – грустное испытание гения, потому что каждый гений, уже по своей природе, непременно нарушает спокойствие и комфорт всякого человека, а воровской гений делает это гораздо чаще. Читатель может себе представить, что вытерпела чувствительная кожа Беппо от власяницы и плети во время, когда его душу укрощали всенощным бдением и постами. Ни один глаз не глядит на него ласково, и всюду его гению представляются самые грубые препятствия. Впрочем, качество гения и заключается в том, что он развивается наперекор препятствиям и даже благодаря им, как пролагает себе путь зерно сквозь твердую почву и питается той же почвой, в которую его хотели схоронить.
Беппо, развиваясь физически и приобретая характер, борется с препятствиями и ни в каком случае не падает духом. На наказание, которым его подвергают, он может смотреть с некоторым гениальным презрением. За монастырскими стенами лежит Палермо, целый мир, но и здесь живет он, хотя и хуже, чем бы желал, и чувствует, что мир для него устрица, которую придется ему когда-нибудь открыть. Мы находим даже, что в мальчике развились первые проблески озлобленного юмора – верный признак, как говорят, великого характера. Например, полюбуйтесь, как он ведет себя при одном обстоятельстве, мучительном для его огненного темперамента. В то время как монахи сидят за трапезой, неукротимый и прожорливый Беппо не имеет права не только обедать с ними, но даже подбирать крохи со стола. Он обязан стоя читать им жития святых. Смелый юноша покоряется неизбежному, читает скучное житие, но читает не то, что напечатано, а что подсказывает ему его собственный живой мозг: вместо имен святых, которые ему безразличны, он произносит имена известных «палермских блудниц», которые начинают уже интересовать его. Какая «глубокая, мировая ирония», как говорят немцы, заключается здесь! Взбешенные монахи, разумеется, бросают его на пол, угощают плетью, но к чему это приводит? Это доказывает только, что он перерос монастырскую дисциплину и сбросил ее с себя, как сбрасывает личинка кожу, чтоб превратиться в бабочку.
Джузеппе Бальзамо посылает последнее «прости» Картеджиронскому монастырю и, с согласия или без согласия милосердных братьев, снова возвращается к дяде в Палермо. Дядя, разумеется, спросил его, что он намерен теперь делать? После долгого молчания и колебания он наконец ответил, что желает заняться живописью. Отлично! Беппо добывает себе красок, кистей и посвящает себя изучению рисовального искусства. Но увы, если мы вспомним только о громадном аппетите Беппо, как скудны покажутся нам средства, добываемые этим искусством именно теперь, когда в нем пробуждаются новые желания, удовлетворить которые может только какое-нибудь другое, более выгодное искусство. Правда, он живет у дяди, кухня которого снабжает его кушаньями, но где взять карманных денег на другие и более ценные блюда? «Из моей головы», как говаривал император Иосиф.
Римский биограф, несмотря на все свое тупоумие, случайно бросил некоторый свет на положение Беппо в этот период, т. е. на его образ жизни и доходы. Относительно первого кажется, что он – употребляя при этом фразеологию биографа – держался самого «дурного общества», вел «беспутную жизнь», находился в тесных сношениях с мошенниками, игроками, падшими женщинами и усердно изучал теорию и практику бездельничества. Гений, сумевший вырваться из монастырских стен и преодолеть другие мелкие препятствия, стремится теперь к своему блеску. Затевается ли где плутня или драка, устраивается ли дикая оргия, там, наверное, можно встретить Беппо. Придет время, и он сделается мастером своего ремесла. Живопись свою он не оставляет, да и не намерен оставлять, она ему необходима как занятие, которым он хочет щегольнуть перед дядею и соседями, даже обмануть самого себя, потому что, при всех своих гениальных наклонностях к бездельничеству, он не предчувствует, не смеет предчувствовать, что он рожден бездельником – всемирным бездельником.
Относительно же другого вопроса, т. е. его доходов, следует сказать, что они довольно разнообразны и постоянно увеличиваются. Кроме его доходов как живописца, которые, впрочем, заключались в одних только надеждах, главным источником, откуда он черпает деньги, служит ему сводничество. У него есть хорошенькая кузина, живущая с ним в одном доме, а у нее обожатель. Беппо делается их посредником, передает письма, не упускает случая намекнуть обожателю, что с дамой, любовь которой желают приобрести, нужно поступать великодушно: серьги, часы, ожерелье, порядочный куш денег – в подобных обстоятельствах делают чудеса. «И все эти предметы, – замечает его биограф, – он тайно присваивал себе». Затем он открывает новый источник доходов, начинает подделывать чужие подписи, сперва в небольшом размере, чтоб испытать неумелую руку, пробуя свое искусство на театральных билетах и подобных мелочах. Впрочем, это продолжается недолго, и он вскоре вступает на более широкое поприще. Постоянным упражнением он достигает совершенства в великом искусстве подделывать подписи и готов за известное вознаграждение показать свое искусство в малом или большом размере. Между его родственниками есть нотариус, доверием которого он и спешит воспользоваться. В шкафу этого нотариуса хранится завещание, и Беппо удается подделать в нем подписи в пользу некоего «религиозного общества». Несколько лет спустя подлог был обнаружен, но участия в нем Беппо уже невозможно было доказать. Биограф еще с удивлением или ужасом упоминает, как Беппо однажды подделал какому-то монаху отпускной билет и подписался под руку настоятеля. Отчего же и не сделать этого? Плут должен исполнять все, что от него требуют. Лев никогда не охотится за мышами, но разве он откажется проглотить ее, когда она сама вскочит к нему в пасть?
Таким образом, неутомимый Беппо открыл себе неистощимый рудник, откуда он весьма удобно может добывать средства на целую жизнь. Кроме того, он умеет предсказывать будущее, с помощью фосфора и других фокусничеств вызывать духов. Этим ремеслом, впрочем, он занимается как дилетант, потому что до сих пор еще серьезно не помышлял о профессии мага. И так, совершенствуясь во всех искусствах, живет и благоденствует наш Бальзамо. Несмотря на свою глупую, пошлую физиономию, он хитер, как лиса, изворотлив и гибок, как угорь, и при этом нагл до крайности. Наградите его только долгою жизнью, и он, наверное, достигнет полнейшего совершенства в своей профессии. Кроме наглости Беппо, следует еще упомянуть о другом факте, что он в то время, по его собственным рассказам, участвовал во всех драках, происходивших на улице или в кабаке. Род и способ его занятий подвергал его этим опасностям, и он был слишком молод, чтоб научиться благоразумию. При всей своей толщине, он был наделен холерическим темпераментом – дюжий и здоровый парень, он всегда был готов подраться, когда можно было рассчитывать на победу, защищаясь при этом с яростью, как защищается рассвирепевшая свинья. Кроме того, ему случалось нападать и на «блюстителей правосудия», вырывать из их когтей несчастных жертв, но выражали ли подобные поступки общественный дух или просто собачью преданность – решить трудно. Может быть, и здесь были признаки юмора и «мировой иронии». В заключение мы должны сказать, что его обвиняют – хотя и бездоказательно – еще в «убийстве каноника».
В выговорах и замечаниях со стороны дяди недостатка не было. К этому присоединились еще угрозы и проклятия озлобленных соседей и слезы его бедной матери. Но все это он стряхивал с себя, как стряхивает лев со своей гривы капли росы. Полиция также не упускала его из виду и смотрела на него как на зачинщика всех плутней, осмелившегося, как мы заметили уже выше, оскорблять ее и нарушать ее права. Его нередко арестовывали, приводили в суд, но за недостатком улик и при заступничестве друзей отпускали, сделав ему строгий выговор. Но тем не менее два обстоятельства сделались теперь ясны: первое, что Беппо выпал жребий сделаться на всю жизнь бездельником, а второе, что подобное мелкое, так сказать, местное бездельничество долго продолжаться не может, а примет более широкие размеры. Посаженное дерево не стоит спокойно. Оно должно пройти все фазы своего развития, начиная с желудя до развесистого дуба, который затем будет срублен, пойдет на дрова и наконец превратится в золу. То же самое, хотя и невидимо для близоруких глаз, совершается со всеми поступками и действиями людей и с их судьбой. Беппо, полный жизненных сил, не может существовать в Палермо и довольствоваться живописью и мелкими плутнями, ему следует развиться в совершенного плута, а чтоб не быть здесь повешенным, приходится добывать хлеб в другом месте. Кто будет причиной подобного кризиса и развития, ни один человек не может сказать, хотя большинство людей и было уверено, что почин в этом деле мог бы принадлежать полиции. Между тем случилось иначе: не пламенный меч правосудия, а заржавленный кинжал глуповатого человека заставил Беппо покинуть родину.
Однажды, как рисует смелая историческая фантазия, прогуливаясь с неким простаком, ювелиром Марано, за городом и проходя с ним мимо ущелья, Беппо со свойственной ему хитростью стал намекать, что здесь должен быть зарыт клад, в чем он удостоверился с помощью волшебного прута или какого-то другого талисмана. Клад этот, по его словам, нетрудно добыть, стоит только пустить в ход науку, немного денег, а главное – хранить это дело в тайне. Простак поддается увещаниям, дает Беппо «60 унций» и видит во время полнолуния, как подымается пламя (благодаря, разумеется, фосфору), дрожит волшебный прут, так что Марано повелительно требует, чтоб клад был вырыт. Наступает ночь, простак, дрожа от страха и восторга, приступает к делу. Обливаясь потом и кряхтя, он усердно работает заступом, меняясь с Беппо, как вдруг раздается пронзительный крик, гремят цепи, и шесть дьяволов бросаются на бедного Марано, избивают его немилосердно, не трогая, впрочем, Беппо, который и привел их сюда, нарядив в козью шкуру и вымазав им лица жженою пробкою.
Марано, несмотря на всю свою глупость, понял, в чем дело, и решился после случившейся катастрофы прибегнуть к помощи кинжала. Беппо, услыхав об этом намерении, начал смотреть другими глазами на свое палермское царство. Царство это показалось ему теперь истощенным, полным всевозможных скорбей и зол, увеличивающихся с каждым днем, – одним словом, близким к падению, недостойным, чтоб из-за него тебя закололи. Сказано – сделано, и Беппо покидает Палермо, чтобы, как увидим впоследствии, пуститься в дальний путь; или, как говорит его биограф, «он убежал из Палермо и прошел весь мир».
II
Прежде нежели приступим ко второму отделу истории Беппо, мы позволим себе несколько философских размышлений.
Бегство Беппо из Палермо, к которому мы теперь пришли, застает нас в европейской истории в эпоху Парижского мира. Старая феодальная Европа, в то время как Беппо пускается странствовать по всему миру, только что покончила одну из своих неистовых драк, или войн, и улеглась, чтоб вздремнуть и позевать, пока пройдут головная боль, синяки, слабость, одним словом – все дурные последствия побоища, потому что драка была довольно продолжительная: она тянулась семь лет. Но не тяжелый сон после опьянения или драки предстоял феодальной Европе, после которого можно было снова напиться и драться, – нет, Европа заснула, чтоб умереть! Ее пробуждение последовало уже не при неистовой драке, но при серьезном восстании демократии, которая затянула свою боевую песнь на дальнем западе, чтобы потом победоносно обойти весь мир и древнюю, мертвую, феодальную Европу (после долгих страданий) возродить для новой, промышленной жизни.
Во время бегства Беппо, как мы уже сказали, Европа была погружена в последний лихорадочный сон перед смертью. Увы, с нами и нашими детьми предстоящих поколений будет еще хуже, если не подумают о том обстоятельстве, что при родильных муках, во всяком случае, присутствует надежда, тогда как при смертных муках всякая надежда исчезает.
Философское размышление, к которому мы хотели перейти, касается родственного нашему предмету громадного развития шарлатанства и бесконечного различия шарлатанов, которые, с нашим Беппо в одно время, в последнюю половину прошлого столетия, наводняли всю Европу. Это был собственно век обманщиков, плутов, энтузиастов, двойников, мечтателей, загадочных личностей, простых и сложных шарлатанов и шарлатанов всяких форм и красок. Какая масса магнетизеров, магиков, каббалистиков, сведенборгианцев, иллюминатов, распятых монахинь и беснующихся проходит перед нашими глазами! К этой группе инквизиционный биограф причисляет еще вампиров, розенкрейцеров, масонов и проч., и действительно, стоит только вспомнить Шрепфера, Калиостро, Казанову, Псальманазара, Грехема, шевалье д’Эона, Сен-Жермена, чтоб восстановить в своем воображении полную картину шарлатанства. Казалось, что все дома умалишенных распахнули свои двери или, скорее, как будто из мрачных недр ада выступило его страшное, безобразное население, чтобы принять участие в неистовой пляске бешеного маскарада. А между тем, если мы хорошенько вдумаемся в этот факт, то придем к убеждению, что он был вполне последователен. Разве не должны были перед европейским миром, в его последнем лихорадочном сне, носиться беспорядочные виденья, вызванные расстроенным воображением. Тихий, едва слышный стон в образе парламентских петиций, волнений по случаю дороговизны, возмущений папистов, атеистических сочинений и проч. вырывается из груди спящего больного, но не избавляет его от адских гостей и сатурналий, этих видений умирающего мозга. Разве в древнем римском мире, испускавшем дух под бременем неправедных дел, чтоб затем при более сильных страданиях возродиться вновь, не было разных чародеев и чудотворцев вроде Аполлония Тианского – пока наконец не явился искупитель!
Но, оставив фигуральный язык, мы должны сознаться, что как гниющие вещества в физическом мире привлекают к себе нечистых тварей, так в нравственном мире социальное падение привлекает к себе шарлатанов. Стоит только взглянуть на это дело глазами логика или политикоэконома. В подобный период социального падения так называемое излишнее народонаселение, т. е. народонаселение, которое во время прежних руководителей индустрии – высших классов, Ricos Hombres1 аристократии и проч. – не могло найти ни работы, ни вознаграждения, – увеличивается еще числом людей, не принадлежащих ни к какой профессии, тунеядцев и других невыразимых индивидуумов, награжденных прожорливым аппетитом, удовлетворять который нет никаких средств. При этом знаменательно то, что при увеличении народонаселения, самые вожди индустрии превращаются в вождей праздности, вследствие чего излишнее народонаселение управляется все хуже и хуже, потому что ему не указывают «что делать», а на труде-то и основывается всякое правление. Таким образом, свеча зажигается с обоих концов, и число загадочных существ растет с неимоверной быстротой. Каждый живущий, говорят, «должен жить» или хочет во что бы то ни стало жить – задача, которая с каждым днем делается трудной и заставляет прибегать к крайним средствам.
К общему политико-экономическому упадку в подобное время присоединяется еще обыкновенно крайний упадок нравственного принципа, и для многих эти оба явления так естественны, что они видят между ними необходимую, взаимную связь. Это мнение, по-видимому, совершенно справедливо, а между тем с тех пор, как известное религиозное чувство вышло из моды, сделали жалкую ошибку и, как говорят в обыденной жизни, «заложили лошадей сзади кареты». Политико-экономический благодетель рода человеческого, не обманывайся голыми софизмами! Народные бедствия, если ты хочешь знать, это «Божий суд», которому, во всяком случае, предшествовало народное преступление…
Народная бедность и народная безнравственность идут рука об руку, и постоянно увеличивающееся число невыразимых существ делается все голоднее и лживее. Не видим ли мы тут основных условий шарлатанства, – грубый материал и творческую силу, – оба в полной деятельности. Безнравственность – это грубый материал, голод – творческая сила, и чего нельзя сделать из этих двух двигателей? При этом нужно заметить, что безнравственность служит грубым материалом не только для обманщиков, но и для большей части обманутых. В сердце, как бы оно ни было просто, заключается вернейший инстинкт ко всему доброму, непреодолимое отвращение ко всему дурному и ложному. Даже Мефистофель не может обмануть бедную, невинную Маргариту, потому что у него написано на лбу, что он никогда не любил ни одной живой души. Подобное испытывали многие заурядные обманщики, и нечто подобное случилось с нашим героем Беппо. Если мы теперь владеем такой массой грубого материала, чтоб из него не только создавать шарлатанов, но даже питать и занимать их, пока не истощится творческая сила голода, то невольно возникает вопрос: какой же мир должен был выйти из всего этого? Чудо заключается не в том, что в XVIII веке были подобные шарлатаны, а в том, почему не народилось их бесчисленное количество.
Во время одной Французской революции, пожар которой многое истребил, какая громадная масса шарлатанства могла бы гореть ее огнем, окруженная не смрадным удушливым дымом, а великолепным, грандиозным пламенем, далеко разбрасывающим свой свет. Граф Сен-Жермен, двадцать лет спустя, в том же Париже мог бы создать новое учение, учредить союз братства и равенства, сделаться народным оратором и явиться совершенно в другом виде. Шрепферу не нужно бы было застреливаться таким таинственным образом в Розентале, потому что он мог бы, как полугероический якобинец, торжественно принести себя в жертву на площади революции.
Дар шарлатана обыкновенно природный дар, но иногда он приобретается, а обстоятельства содействуют или препятствуют его развитию. Если бы Беппо Бальзамо родился в наше время англичанином, то он не вызывал бы духов, а добывал бы себе средства к жизни и прославился бы в звании какого-нибудь правительственного шпиона, ирландского ассоциалиста, фабриканта ваксы, издателя книг или ловкого редактора. При этом читатель не должен упускать из виду, что шарлатаны во всякое время состояли из явных и тайных шарлатанов. Последние, когда у них требуют объяснения, громко отрекаются от других и даже от самих себя. Отношение этих обоих родов, смотря по изменчивым стремлениям века, различны. Если век Беппо был веком явного шарлатанства, то в этом-то и заключалась, – что доказывают все французские революции, – главная причина его отличия от нашего времени, времени тайного шарлатанства. К сожалению, подобное время еще более заслуживает презрения, хотя уже и теперь можно заметить, что этому времени, с Божьей помощью, скоро будет произнесен смертный приговор.
Этим мы заканчиваем наши философские размышления относительно характера, причин, процветания, упадка и ожидаемого исчезновения шарлатанства, чтобы снова возвратиться к нашему рассказу.
Беппо летает, как ворон Ноева ковчега, над водяною пустынею развратной европейской жизни, высматривая, нет ли где падали. Не погибнет ли неопытный вороненок в этой громадной бездне, не поглотит ли его морское чудовище, не умрет ли он с голоду или не попадет ли, наконец, в пасть дьяволу? О, не бойтесь за него. Хотя его глаз обозревает только незначительную часть великого целого, но у него чутье удивительное: различные способности, как, например, подделываться под чужую руку, он уже развил в истинный талант, а хитростью и бесстыдством – этой необходимой принадлежностью шарлатана – владеет в совершенстве.
О деятельности и приключениях его после бегства из Палермо инквизиционный биограф не сообщает нам никаких сведений. Героя нашего мы встречаем уже в Мессине, куда он, вероятно, убежал, как в ближайший от его родины город. Отсюда, нужно полагать, он намеревался перебраться на континент. Что же касается до известного Альтотаса, с которым он здесь встретился и с которым отправился в Египет, где они из пеньки делали шелк, наживали большие деньги, затем отправились на Мальту, где учились в лаборатории и где наконец Альтотас умер, то не знаешь, что и сказать об этой истории. Биограф не упоминает, к какой нации принадлежал Альтотас: был ли он грек или испанец, да, к несчастью, не разрешает и самого вопроса – существовал ли когда-нибудь этот мудрец.
Было бы излишне повторять рассказ самого Беппо о его жизни за этот период. Он говорит то одно, то другое, смотря по тому, как того требовали обстоятельства, и вся история об Альтотасе и о пресловутом шелке так же правдоподобна, как правдоподобен рассказ о «трапезундском наследстве» и изречении мекского шерифа: «Прощай, несчастный сын природы». Повествование о том, как граф Калиостро был воспитателем какого-то принца, которого он во время путешествия обобрал и убил, и другие подобные басни еще более нелепы. Где вообще скитался Беппо, об этом может знать только один черт. По-видимому, далеко, разнообразно и трудно было его путешествие. На время показывается он в Неаполе и Калабрии – в этой школе праздности и плутовства, – куда, вероятно, ездил, чтоб получить «ученую степень». Относительно же занятий в мальтийской лаборатории и выделывания из пеньки шелка, мы считаем за лучшее вовсе не касаться этих предметов. Мы можем только заметить, что Беппо погрузился в бездну мошенничества, откуда, как рыцарь из волшебного замка, вышел в полном вооружении.
Если мы вообразим, что Беппо уже носился с мыслью сделаться великим кофтою и ездить в Страсбурге в кардинальском экипаже, то жестоко ошибемся. В даре пророчества человеку отказано. Если б он мог предвидеть свою жизнь, а не надеяться на нее и путем нужды и свободной воли знакомиться с ее действительностью, то он был бы не человеком, а каким-нибудь другим, сверхъестественным существом. Ни один человек не видит далеко, большинство же людей не видит дальше своего носа. Из мрачной, невидимой будущности, которая, как говорит один шотландский юморист, лежит нечесаная, как масса шерсти, выпачканной дегтем, с трудом поддающейся прялке, вы прядете шероховатую, безобразную нить вашего существования. И наматываете ее до тех пор, пока на шпульке не оказывается уже места, причем вы зараз видите только одну незначительную частицу ее, между тем как, глядя на запутанную массу будущности, вы вскрикиваете: «Мы еще увидим!»
На первый достоверный факт относительно Беппо можно указать только тогда, когда его дюжая коренастая фигура показывается на Корсо и Кампо-Ваччино в Риме, когда он живет в гостинице «Солнца» и продает рисунки, сделанные пером. Собственно, это не рисунки, сделанные пером, а гравюры, которым Беппо, с помощью пера и туши, старается придать вид рисунков, сделанных пером. Этим он добывает себе скудные средства, из чего мы заключаем, что его дела в Неаполе и Калабрии и его пенька, превращенная в шелк, не много принесли ему пользы. Подделка рисунков не может служить источником богатства, а Беппо Бальзамо не Адонис, но, напротив, мужчина с мрачным видом, с бычьей шеей и с физиономией цепной собаки. Тем не менее «несчастный сын природы», стремясь заполучить руку и сердце прекрасной Лоренцы Феличиани, молоденькой римлянки, живущей недалеко от капеллы пилигримов, приобретает себе более счастья, чем можно было ожидать. Относительно звания и положения этой прекрасной Лоренцы все авторитетные показания между собой расходятся; одни утверждают, что она была дочь медника, но ошибочно переносят действие в Калабрию. Известно только одно, что она была хорошенькая, свеженькая девушка, и не только хорошенькая, но даже отличалась аристократическим личиком. Но так как в стране, где преобладает холостая жизнь, не всегда можно было рассчитывать на замужество, то она склонилась на просьбу подделывателя рисунков, который, вероятно, подкрепил свое предложение цветистой риторикой. Она отдала ему свою руку, и родители ее отвели ему помещение в своем доме, пока не окажется, что нужно делать далее.
Два огня, говорит пословица, не могут гореть в одной и той же кухне, но здесь, может быть, были еще другие причины к несогласию. Дело с рисунками, если оно даже и хорошо шло, давало немного; кроме того, оно в настоящее время истощилось и было оставлено. Но с другой стороны, домашние надежды Беппо приобрели более веселый вид, потому что в прелестях своей Лоренцы он усмотрел, как говорят французы, «запутанную и неизмеримую будущность». Намек был сделан и с противоречием или без противоречия был понят и приведен в исполнение. Синьор и синьора Бальзамо покидают дом старого медника и пускаются в дальний путь, чтоб отыскивать и находить приключения.
Его биограф с научной точностью представляет целый список обманутых – итальянских графов, французских посланников, испанских герцогов, маркизов и бог знает кого, в различных частях известного мира, с показанием сумм, выманенных у каждого, и методы, которые употреблялись, чтоб их обмануть.
Но к чему нам заглядывать в этот объемистый каталог? Глупцов и доверчивых людей, благодаря которым откармливаются плуты и плутовки, во все времена было немалое количество; кроме того, факт, что одетое в платье животное, зовись оно маркизом или иначе как, в качестве глупца совершает невероятные вещи, не дает еще права заносить его в историю.
Поэтому мы и не коснемся его. Беппо, или, как теперь мы будем его называть, граф, появляется в Марселе, Венеции, Мадриде, Кадисе, Лиссабоне, Брюсселе, предпринимает ученое путешествие к Сен-Жермену в Вестфалию, посещает юг, север, восток, запад и всюду встречает невежество и глупость, снабженные в изобилии наличными деньгами, благодаря которым он и может действовать и жить.
Практика делает мастера, а Беппо был понятливый ученик. Всеми возможными средствами может он пробудить дремлющую фантазию и пустить пыль в глаза. Уже в Риме он отрастил усы и нарядился в мундир прусского полковника. В некоторых местах граф является действительным графом, маркизом Пеллегрини (недавно воротившимся из дальнего путешествия), графом Протеем – инкогнито, наконец, графом Александром Калиостро2. Нетрудно вообразить, с какой быстротой проносится он по свету, то ныряя вглубь, когда какая-нибудь рыба-меч правосудия бросается на него, то, приняв другой вид, выплывает в отдаленной стране, снабженный поддельными ручательствами его респектабельности, но преимущественно снабженный самым лучшим ручательством, т. е. экипажем, запряженным четверней, лакеями и открытым кошельком, потому что граф Калиостро платит за все чистыми деньгами. В гостинице «Солнца», «Ангела», «Золотого льва» или «Зеленого гуся», во всемирно известном городе, побывали колеса его кареты; сон и изысканные блюда освежили его живое богатство, т. е. перл и душу его богатства, неизбежную Лоренцу, которая теперь называется уже не Лоренца, а графиня Серафима и смотрит совершенным ангелом. Богатые тунеядцы, которых так много на нашей земле, толкаются постоянно в подобных местах, рассматривают иностранный герб, заглядываются на хорошенькую даму, которая робко избегает этих взглядов и робко благодарит за приветствия, когда обожатели с намерением увидеть ее пробираются на лестницы и коридоры. Это длится не долго, и затем уже слышится, как один из этих богатых тунеядцев, напомаженный и завитый, но у которого недостает мозга, говорит другому: «Видели графиню?» – «Чудное создание!» – и таким образом начинается игра.
Но да не подумает сангвинический читатель, что счастье и удача постоянно сопровождают нашего героя. Путь бездельничества так же мало свободен от опасности и препятствий, как путь верной любви. Наступит время, когда графу Протею сорвут с плеч эполеты, укоротят фалды его мундира, и здравый смысл заставляет его остаться в Иерихоне, пока вырастет борода. Гарпии закона грязнят его торжественную обстановку, его свет горит слабо и, по-видимому, совершенно потухнет в этом зловонном чаду. Но он потухнет только для того, чтоб еще светлее разгореться. В Беппо Калиостро таится жизнь бездельника – топчите его в грязь, погрузите его в нее так глубоко, чтоб нельзя было его видеть, миазмы освежат его, он снова поднимется, совьет себе гнездо и приобретет силу и молодость. Посмотрите на него, например, в Палермо, после того как он уже видел многих людей и многие страны и как он оттуда снова ускользает. Зачем воротился он в Палермо? Может быть, чтоб своим новым величием удивить старых друзей или найти хотя временное убежище, когда континент сделается для него невыносим. Здесь его арестуют и по поводу старого глупого дела с ювелиром и подложным завещанием заключат в тюрьму.
«Способ, которым он избавился от тюрьмы, – говорит человек, слова которого так много проливают света на этот темный предмет3, – достоин того, чтобы я о нем подробно рассказал. Сын одного сицилийского принца, крупного землевладельца и человека, занимавшего важную должность при неаполитанском дворе, соединял вместе со здоровым телом и необузданным характером крайнюю надменность, которую каждый богатый и знатный человек без образования считает своим неотъемлемым достоянием.
Донна Лоренца сумела его пленить, и на ней ловкий маркиз Пеллегрини основал свою безопасность. Принц явно выказывал этой чете свое покровительство, но в какое бешенство пришел он, когда Бальзамо, по жалобе людей, пострадавших от его обмана, снова попал в тюрьму. Он прибегал к всевозможным средствам, чтобы его освободить, а так как это ему не удалось, то он грозил в передней президента отколотить адвоката противной стороны, если он не освободит сейчас же Бальзамо. Когда адвокат отказался исполнить его просьбу, то он ударил его, повалил на пол и принялся топтать ногами. На этот шум вышел сам президент и старался миром покончить это дело.
Президент, как слабый, зависимый человек, не осмелился наказать оскорбителя; противная сторона и адвокат были слишком малодушны, так что Бальзамо получил свободу, но каким образом она произошла и кто ее разрешил – об этом нет никакого указания в актах.
Так иногда случайный друг при дворе бывает гораздо полезнее пфеннига в кошельке! Маркиз Пеллегрини «немедленно выехал из Палермо и совершил различные путешествия, о которых автор приведенного очерка не сообщает подробных сведений». Также не сказано, далеко ли его сопровождал забияка-принц. Случалось также, что наш Калиостро не всегда ездил в экипажах, запряженных четверней. Иногда приходилось ему скакать верхом, только Серафима и ее простоватый поклонник, из которого она высасывала кровь, нежились на мягких подушках кареты. Иногда он доходил до крайности и путешествовал бог знает как. Есть сведения, что в 1772 году он был в Англии, но здесь он является уже не графом, а просто синьором Бальзамо, занимающимся расписыванием комнат, на что он обладал особым талантом. Правда ли, что он расписывал дачу некоего д-ра Бенемора, а так как он не расписал ее, но только вымазал, то и не получил никакой платы, а вместо нее ему навязали процесс с издержками? Если д-р Бенемор на этой земле оставил каких-нибудь наследников, то их следовало бы пригласить ответить на этот вопрос. Мы же прибавим только: если у молодого вечно была хорошенькая жена, то у старика Бенемора, напротив, безобразная дочь, и если одну вещь приложить к другой, то дело, по-видимому, было еще не так скверно. Не следует упускать из виду, что граф даже в дни своего величия не бывает праздным. У отцветших аристократок много потребностей, и граф не напрасно учился в монастырской лаборатории и не напрасно ездил к графу Сен-Жермену в Вестфалию. Он с гордой снисходительностью наставляет себя просить удалить что-нибудь из своих сверхъестественных тайн, само собой, за известную благодарность. Kalydor Роланда неоценим, но что значит он против воды, придающей красоту, изобретенной графом Александром? Разве отцветшие аристократки не сочтут за величайшую честь уважать человека, который может уничтожать морщины и засохший желтый пергамент превратить в светлую, румяную кожу? И разве у подобных дам, – поможет ли вода или нет, – если хоть немного верить злословию, нет еще других потребностей? И эти потребности готов удовлетворить неутомимый Калиостро, но понятно, что за известную благодарность. Для отцветших аристократов у графа есть также средства. Он может добыть не только обворожительную супругу, но угостить их египетским вином (настой шпанских мушек ему, вероятно, знаком), которое, как драгоценный нектар, продается по каплям. Нетрудно вообразить, что можно сделать со средствами, поддерживающими красоту, и любовными напитками в кругу тех смертных, которые чуть ли не с материнской утробы предаются праздности, изучают соблазнительные танцы и с самых ранних лет мечтают о любви!
То уменьшаясь в блеске, то в полном сиянии или готовясь погаснуть, совершает свой путь непостоянная, но неутомимая звезда Калиостро. Граф и графиня деятельно исполняют свое призвание и расточают свою золотую молодость. И таким образом прожили бы счастливо, если б не было никаких законов против прелюбодеяния и мошенничества, не было бы ни неба, ни ада, ни скоротечности времени и страны безотрадного отчаяния, к которой они по закону судьбы с каждой минутой и с ужасающей правильностью постепенно приближаются.
Умный человек принимает меры против неизбежного. Граф Калиостро со своим любовным напитком, египетским вином, фосфорическим пламенем и волшебным прутом перешел в область сверхъестественного. Так как его супруга начинает увядать, а вместе с ней засыхает и опадает плодотворная промышленная ветвь, то нужно позаботиться, чтоб другие ветви пустили ростки. Случилось ли это в Англии во время его так называемого первого посещения в 1776 году, что он впервые вздумал выступить пророком, – неизвестно, мы знаем только, что он уже в то время начал упражняться в этом ремесле, вглядываясь при этом в английский национальный характер. Разнообразны вообще человеческие стремления, некоторые из них стараются всеми силами проникнуть в будущность, – у нас же, как у народа-торгаша, они, так сказать, сосредоточиваются в одном фокусе: набивай свой карман! Ах, если б кто владел волшебным кошельком, в котором бы никогда не истощалось только что вычеканенное золото, и если б у кого-нибудь был напиток из «жидкого» золота, чтоб им можно бы было залить проклятую глотку скупости и корыстолюбия. Но кто, не желая попасть на виселицу, решится посвящать людей в тайну делания золота, если он не вполне уверен в них? Силен был всеобщий скептицизм, но еще сильнее всеобщая нужда и алчность. Граф Калиостро из своей квартиры в Уайткоумстрите подсмотрел тайну лотереи и посредством черной магии угадал счастливые номера. У него есть свой переводчик, свой португальский еврей, свой таинственный экс-иезуит, которых он, как щупальца, протягивает по всем кофейням, чтоб испытать человеческие души. Лорд Скотт (обманутый обманщик), мисс Фрей и другие могли бы рассказать, во что им обошлись эти счастливые номера, указанные Калиостро.
Внимательный читатель, вероятно, хочет знать, какого рода была жизнь Калиостро во время его пребывания в Англии. Нас подмывало подобное же любопытство, но, к несчастью, мы не могли его удовлетворить. Трудно доискаться даже постоянной квартиры Калиостро: то живет он некоторое время в Уайткоум-стрит, то несколько дней в Уорвик-Корте, в Холборне и, наконец, на долгое время поселяется в тюрьме Кингс-Бенч. Но напрасно бы было ездить туда почитателям его гения и отыскивать следы этого великого человека. Калиостро исчез, и даже после усердных исследований невозможно отыскать ни малейших признаков его пребывания там. Он ушел, не оставив после себя ничего, кроме, может быть, каких-нибудь неизбежных частиц, которые хотя и не уничтожились, так как ничто в мире не уничтожается, но смешались с грязью и образовали новую почву на общей поверхности графств Миддлсекса и Суррея или водами Темзы были унесены в океан. А может быть, их газовые атомы носятся в атмосфере, достигают отдаленных углов земли и даже залетают за пределы солнечной системы! Так исчезает след и жилище человека, так чудесен материал, из которого он создан; его дом, даже дом домов – что мы называем телом, принадлежи оно хоть величайшему гению, испарится и улетучится тем же порядком.
Для нас, англичан, в особенности лестно то, что Калиостро, по крайней мере в нашей стране, нашел достойных себе противников. Коршун, пощипавший многих гусей и поживившийся их потрохами, заметил, что наш остров не весь заселен гусями, но в нем также обитают и орлы, клюв и когти которых еще острее его клюва и когтей. Приддл, Айлет, Сондерс, О’Релли могут выступить защитниками английского национального характера. Они до такой степени позорили, преследовали и тиранили Калиостро, что он наконец даже с радостью укрылся в тюрьму Кингс-Бенч. Процесс его, собственно, окружен непроницаемым мраком, но в глазах беспристрастных людей он служит явным доказательством хищной наклонности нашего острова, так что иностранный шарлатан из шарлатанов со всеми своими чудесами встречает между английскими адвокатами противника, который его чуть не душит. Общипанный и избитый гусь пользуется первым случаем, малейшей свободой, чтоб взмахнуть крыльями и улететь в дальние страны.
Впрочем, кое-что хорошее он унес с собой – это посвящение в некоторые предварительные тайны масонства. Шарлатан из шарлатанов, при своем врожденном влечении к сверхъестественному и таинственному, уже давно обращал внимание на масонство, которое с его масками, передниками, шпагами, страшными и почтенными братьями, – что при блеске свечей имеет такой величественный вид, – представлялось ему выгодной стихией. Все люди выигрывают от союза с людьми; шарлатан пользуется этим так же, как и всякий другой; разве в словах: клянись хранить тайну – он не нашел действительного и верного талисмана! Таким образом, Калиостро решается посвятить себя масонству. Уже впоследствии стало известно, что ложа, в которую он и его Серафима – она также сделалась масонкой – получили доступ, в социальном отношении была довольно низкого разряда, члены которой состояли большей частью из пирожников и парикмахеров. Впрочем, нужно заметить, что это была единственная ложа, в которой говорили по-французски, и что человек и масон всегда остается человеком и масоном, если он даже печет пироги.
Но как бы то ни было, а вновь поступивший член, внесший пять гиней, быстро делается учеником, подмастерьем и мастером. Рассказ о том, как посредством веревки и блока, прикрепленных к потолку, его поднимали на воздух, причем, вероятно, тяжелая масса его тела причиняла ему болезненное ощущение. И затем, как в доказательство мужества и послушания, ему приказано было с завязанными глазами застрелиться (хотя незаряженным пистолетом), – рассказ этот, повторяем, мы должны принять за басню, которая, вероятно, рассчитывала обморочить уже без того наклонную к обману римскую инквизицию. Если нас спросят, в какой лондонской ложе все это происходило, то мы, к сожалению, должны ответить, что не знаем и, вероятно, никогда не узнаем. Известно только, что Калиостро был принят в масоны, сделался мастером и, раз переступив порог этого учреждения, сумел занять свой творческий гений. Он приобрел у одного книгопродавца рукопись некоего Джорджа Кофтона, принадлежавшую известному ему, но нам совершенно незнакомому человеку, в которой дело шло о «египетском масонстве». Другими словами, Калиостро за пять гиней купил себе раздувательные мехи, которые хочет надувать, так как его интерес заключается в том, чтобы постоянно производить ветер. Относительно же тех ужасных мыльных пузырей, которые он пускал и которыми ловил мух, мы считаем себя обязанными как можно меньше говорить. Инквизиционный биограф, в своем смертном страхе перед постоянно носящимися перед его глазами еретическими, демократическими масонами, сильно углубляется в этот предмет, причем комментирует, объясняет и даже опровергает, потому что масонский орденский устав Калиостро, попавшийся ему в руки, раскрывает ему все тайны. Идею он считает собственностью Калиостро, сочинение же приписывает одному из его учеников, так как граф не владел необходимым для этого дарованием. И что же говорит нам ученик или, скорее, что сообщает нам инквизиционный биограф о том, что говорит ученик? Многое, но только вовсе неподходящее к делу.
Нужно заметить, что граф Калиостро, познакомившись посредством абсолютно неизвестного Джорджа Кофтона с египетским масонством, в котором было немалое количество «магии и суеверия», решается очистить его от этих вредных ингредиентов и сделать из него род Евангелия или обновителя мира, так сильно нуждавшегося в обновлении и улучшении. «Так как в нем не было никакой веры, – говорит биограф, – то его ничто не могло остановить».
«В своей системе, – продолжает тот же биограф, – он обещает своим приверженцам, посредством физического и нравственного возрождения, привести их к совершенству: посредством первого дать им возможность найти prima material, или философский камень, который утвердит в человеке силу цветущей юности и сделает его бессмертным. С помощью последнего, или нравственного возрождения, он обещает им добыть «Пентагон», который возвратит человеку утраченное грехопадением первобытное состояние невинности. Основатель верит, что египетское масонство было учреждено Енохом и Илиею, которые распространили его в различных частях света. В течение времени оно, впрочем, много утратило своей чистоты и блеска. Так, масонство мужчин постепенно переходило в простой фарс, а масонство женщин совершенно уничтожилось, потому что не имело даже никакого места в обыкновенном масонстве. Но в том-то и состояла заслуга великого кофты (так называются египетские верховные жрецы), что он восстановил масонство обоих полов в прежнем блеске».
Относительно же великого вопроса, как добыть неоценимый «Пентагон», долженствующий уничтожить первородный грех, как для этой цели избрать уединенную гору, назвать ее Синаем и на ней построить храм, который наименовать Сионом, возвести двенадцать стен, в каждой стене по одному окну и по три этажа, из которых один назвать Араратом, затем подвергнуть себя и двенадцать мастеров, стоящих у каждого окна, всевозможным формальностям, постам и бичеваниям, – относительно этого великого вопроса мы решаемся умолчать. Также умолчим относительно еще более грандиозного процесса физического возрождения или восстановления молодости. Этого сокровища можно достичь только в таком случае, когда в продолжение двух недель будешь принимать очистительное, паровые ванны, подвергать себя голоду, кровопусканию до такой степени, что и самое восстановление молодости не стоит этого. Пропустив все внутренние церемонии и высокопарные проповеди о единстве, добродетели, мудрости, бессмертии и бог знает о чем, мы попросим читателя заглянуть с нами на таинственную внешнюю церемонию этого египетского масонства, как описывает нам ее инквизиционный биограф.
«Во всей этой церемонии, – говорит он, – встречается столько же богохульства, профанации, суеверия и идолопоклонства, как и в обыкновенном масонстве: призывание священных имен, коленопреклонения, поклонение достопочтенным братьям или главе ложи, клятвы неофитов, одежды, которые они должны возложить на себя, эмблемы Святой Троицы, луны, солнца, круга, квадрата и тысячи других богохульств и нелепостей, хорошо известных в настоящее время миру.
Мы упомянули выше о великом кофте. Под этим титулом подразумевают основателя или восстановителя египетского масонства. Калиостро подтвердил, не колеблясь, что под этим именем нужно разуметь его самого. По этой системе великий кофта сравнивается с высшим существом. Ему воздаются торжественные почести; он имеет власть над духами; его призывают при всех обстоятельствах; все происходит в силу его власти, которую он непосредственно получает от неба…
Из египетской общины не исключается ни одна религиозная община: еврею, кальвинисту, лютеранину также свободен туда доступ, как и католику, только бы они веровали в бытие Бога и бессмертие души. Члены, возведенные в звание мастеров, носят имена древних пророков, женщины называются именами сивилл.
«Гроссмейстерина дует в лицо неофитки, начиная со лба и до подбородка, и говорит: я даю тебе это дыхание, чтоб в тебе возросла и жила истина, которою мы обладаем, и т. д.
Они выбирают мальчика или девочку, находящихся в состоянии невинности, называют их голубем и голубкою, а гроссмейстер передает им власть, которой владеет еще до грехопадения человека…»
Может быть, читатель желает взглянуть на деятельность голубя или голубки? Действовать они могут двояким образом: за занавесами или ширмами, разрисованными иероглифами, за которыми помещается стол с тремя свечами, или, как при настоящем случае, перед сосудом с водой. Если чудо не удается, то причина заключается в том, что голубь или голубка не находятся в состоянии невинности, вследствие чего относительно этого предмета следует иметь большую предосторожность. Сцена происходит в Митаве – здесь действует голубь, а не голубка, что, впрочем, нисколько не изменяет дела.
«Калиостро, – рассказывает инквизиционный биограф, – ввел в ложу маленького мальчика, сына тамошнего дворянина. Он поставил его на колени перед столом, на котором находился сосуд с чистой водой, а сзади сосуда горело несколько свеч. Затем, сделав заклинание, он положил руку на голову мальчика и просил у Бога милости для счастливого завершения этого дела, приказав мальчику пристально смотреть в сосуд. Через некоторое время мальчик вскрикнул и объявил, что видит что-то белое, затем начал прыгать, как беснующийся, и закричал: «Я вижу такого же ребенка, как я, – он похож на ангела». Присутствующие и сам Калиостро не могли произнести ни одного слова от душевного волнения. Сделав затем новое заклинание над ребенком, гроссмейстер положил ему свою руку на голову и молился вместе с ним. Мальчик снова заглянул в сосуд и сказал, что видит свою сестру, – она сходит в эту минуту с лестницы и обнимает одного из своих братьев. Это показалось всем невозможным, потому что означенный брат был в это время в нескольких сотнях миль от города, но Калиостро не потерял духа и предложил послать на дачу, где живет сестра, и узнать об этом».
Но чтоб покончить с египетским масонством, я предлагаю читателю в первый и последний раз заглянуть в книгу Люше «Essai sur les illumines». Так как все это дело есть не что иное, как химера, то оно и написано, так сказать, химерически. А между тем легковерный потомок Адама примет следующий рассказ, пожалуй, и за правду. Итак, слушайте, слушайте!
«Неофит темным коридором вводится в громадную залу, потолок, стены и пол которой обтянуты черным сукном, усеянным изображениями огненных языков и шипящих змей. Три лампы проливают слабый свет, и глаз распознает в мрачном пространстве покрытые черным флером известные останки человеческой природы – груду скелетов, образующую посредине залы род алтаря, с обеих сторон которого навалены книги. В одних содержатся угрозы против клятвопреступников, в других изображена месть, которою невидимый дух преследует их.
Проходит восемь часов. Духи, в длинных саванах, неслышно проносятся по зале и исчезают, оставив по себе смрадный запах.
Неофит, окруженный мертвой тишиной, остается двадцать четыре часа в этой мрачной обстановке. Строгий пост истощил его телесные и душевные силы. Приготовленное с этой целью питье притупляет его чувства и наконец совершенно приводит его в изнеможение. У ног его поставлены три кубка, наполненные напитком зеленоватого цвета. Томясь жаждою, он подносит их к своим устам, но непреодолимый страх запрещает ему пить.
Наконец являются два человека, на которых он смотрит как на вестников смерти. Они надевают на бледный лоб неофита повязку, смоченную кровью, на которой изображены серебряные буквы и лик лоретской Богоматери. Затем ему дают в руки медное распятие в два дюйма длиною, а на шею надевают род амулета, завернутого в фиолетовое сукно. С него снимают платье, которое прислуживающие при этой церемонии братья кладут на костер, воздвигнутый на другом конце залы. Затем ему делают кровью кресты на голом теле. В этом страдальческом и унизительном положении он видит, как к нему большими шагами приближаются пять каких-то фигур, вооруженных мечами, в одеждах, источающих кровь. Лица их закрыты; разостлав на полу ковер, они опускаются на колени, молятся и стоят безмолвно, скрестив руки на груди и опустив глаза долу. Целый час проходит в этом мучительном положении; наконец, после утомительного испытания, раздается жалобный крик, костер вспыхивает, но распространяет только слабый свет, одежда неофита бросается в огонь и сжигается. Колоссальная, почти прозрачная фигура поднимается из середины костра. При виде ее все стоящие на коленях начинают трястись, на них невозможно смотреть без ужаса, – они изображают поразительную картину той ярости и борьбы, от которой смертный, подвергнутый внезапным мукам, должен погибнуть. Затем дрожащий голос раздается под сводами и произносит клятву… Мое перо отказывается писать, – я считаю почти преступлением повторять эти слова».
О, Люше, как ты ослеплен! Ты думаешь, что нет более надежды? Твой мозг превратился в гнилой блок; по-видимому, нет никакого спасения, кроме последнего прибежища всех погибших – водки! Бесчувственный мир может смеяться, но он должен также помнить, что сорок лет тому назад подобные вещи были фактом, достойным сожаления, в головах многих людей.
Относительно же страшной клятвы следует заметить, что вся суть ее заключалась в следующем: «Почет и уважение «Aqua tofana», как верному, быстрому и необходимому средству очистить вселенную смертью или усыплением тех, которые стараются унизить истину или вырвать ее из наших рук». И катастрофа кончается тем, что бедный, полумертвый неофит сперва выкупается в крови, а затем, после некоторых коленопреклонений, – в воде; после того ему предложат обед из растительной пищи, вероятно, из картофеля.
Представьте себе этот бесконечный, искусно подготовленный конгломерат черепов, ширм, расписанных иероглифами, голубка в состоянии невинности, залу с таинственным и театральным освещением, волшебный фонарь Кирхера, огненные буквы, начертанные с помощью фосфора на стене, жалобный крик, длинную седую бороду, вынырнувшую из мрака, – всю эту обстановку, действующую на человеческое воображение и имеющую якобы связь с филантропией, бессмертием и прочим. И тогда вам будет понятно, как ловкий плут, сидящий тут же и усердно следящий за всем, извлекает из этого дикого хаоса чистые деньги. Таким грандиозным, выгодным хаосом начал окружать себя с этого времени наш архишарлатан и всюду пользоваться успехом. Прибыв в какой-нибудь город, он сейчас же приобретает доверенность тамошнего ордена и не постепенно, как прежде, а в одну ночь знакомится в великой ложе со всеми местными и приезжими глупцами. Сидя в раззолоченной масонской зале, хищник может видеть все стадо в одном загоне, которое приветливо ластится к нему и лижет руку, собирающуюся выцедить из него кровь.
Победоносный Беппо! Гений изумления излил на него всю свою славу; его чело окружено ореолом, и в самой походке его замечается что-то сверхъестественное. Его встречают криками восторга или благоговейным молчанием; в раззолоченных залах, под стальным сводом скрещенных шпаг, встречают его масоны; он восседает на кресле мастера, говорит бесконечные, высокопарные речи о масонстве, нравственности, универсальной науке и божестве с «возвышенностью, восторгом и умилением».
А заручившись доверием, можно приняться и за устройство египетских лож, и если у людей есть деньги, то их можно посвятить и в сокровенные тайны «Пентагона», который, как известно, добывается в отдаленных странах мира и стоит недешево. Другие его продукты, как-то: египетское вино, вода, возвращающая молодость и красоту, – также успешно сбываются и даже поднимаются в цене. Пресыщенный жизнью, богатый тунеядец, вероятно, не упускает случая между прочими интригами завести интригу и с целомудренной Дианой, верховной жрицей и графиней Серафимой, а древняя, отцветшая, но многолюбящая вдова с умилением посматривает на рыцаря – Калиостро, владеющего сверхъестественными силами и на которого устремлены взоры целой Европы. Хитрая лиса набивает карман и при этом сумеет показать вид, что презирает деньги.
Нам, много размышлявшим об этом деле, казалось странным, почему граф Калиостро после бесконечных речей, произнесенных им, не был выброшен своими слушателями за дверь? Человек этот не мог говорить, а болтал какой-то вздор, не имевший никакого смысла. Он не умел порядком выразить ни одной мысли, он даже не владел языком. Его сицилийский выговор и составленный из разных диалектов французский язык, на котором обыкновенно объясняются «европейские чичероне», был непонятен для смертного, это было какое-то смешение языков, напоминавшее столпотворение Вавилонское. Не будучи в состоянии выразить ни одной мысли, он издавал какие-то дикие звуки, не имевшие ничего общего с разумною и толковою речью. Когда ему случалось приступать к самому простому рассказу, поток его речи внезапно обрывался и затем не походил уже на поток, а на какое-то громадное, бесконечное болото. Вот один из образчиков его красноречия:
«Я верю и желаю верить, что все почитающие своих родителей и всевластного Папу пользуются благословением Божьим. Так и мои действия и поступки совершались согласно Божьему велению и в силу власти, дарованной мне свыше и служащей во благо св. Церкви. Я хочу привести доказательства всему тому, что я делал и говорил, не только физически, но и нравственно, причем всякий увидит, что так как я служил по воле Бога, то он дал мне оружие побороть ад, потому что я не знаю других врагов, кроме тех, которые находятся в аду. Если же мои действия неправедны, то меня накажет св. отец; в противном случае – он меня наградит, и если он сегодня вечером получит все мои ответы, то я могу сказать всем моим верующим и неверующим братьям, что завтра же я получу свободу».
Когда у него потребовали этих доказательств, он продолжал:
«В доказательство того, что Бог избрал меня апостолом, защитником и распространителем веры, я должен сказать, что так как святая Церковь уже возвестила чрез своих пастырей, что католическая религия есть настоящая религия, то и я действовал согласно учению этих пастырей. И я повторяю, что все мои действия и поступки праведны, божественность же египетского ордена подтвердили пастыри, так что св. отцу остается его только санкционировать». Каким образом, ради самого неба, мог подобный индейский петух говорить с умилением?
А между тем на это дело можно взглянуть двояким образом. Во-первых, нужно иметь в виду различие между обыкновенной речью и речью публичной, а во-вторых – присутствие известной смелости, которую нередко называют также бесстыдством.
Не выпадала ли тебе горькая доля, любезный читатель, присутствовать когда-либо на митинге, созванном с какой-нибудь общественной целью? Вероятно, ты видел, как длинноухий толстяк, по собственному побуждению или приятной необходимости, вставал с места и давал своему голосу полную волю. Ты хорошо знал, что во всем его ослином мозгу нет, не было, да и не будет никогда ни малейшей идеи, но ты все-таки напрягал внимание. Когда в начале его речи еще стоит какой-то чад и ты не можешь уловить ничего, даже бессмыслицы, то это к счастью, потому что обаяние оратора исчезло, и он может бесполезно препираться, сколько ему угодно. Общих мест под рукою много: «любовь к труду», «нуждающиеся миллионы», «трон и алтарь», «божественный дар песнопения» или что бы там ни было. Одни эти названия перенесли уже слушателей в стихию «общих мест». Но вдруг его речь изменяется, делается пламенной, а публика, подогретая перед этим яствами и крепкими напитками, изъявляет свое сочувствие неистовыми криками и аплодисментами, так что глупцу, одаренному зычным голосом, остается только держаться гладкого, параллельного пути, параллельного с истиной, но, ради Бога, не приходить с ней в соприкосновение. И поверьте, что ни одно препятствие не встретится ему на этом пути и он победителем выйдет из стихии общих мест.
Он будет походить на осла, которого головою вниз бросили в воду. Вначале вода грозит его поглотить, но вскоре он, к своему удивлению, видит, что может плыть, что в нем есть способность держаться на воде. Единственное условие неизбежно: смелость или, как обыкновенно называют, бесстыдство. Наш осел должен быть предоставлен водяной стихии, он должен смело и мужественно вытянуть свои четыре ноги, и затем уж он не захлебнется и не утонет, а с триумфом и к общему удивлению зрителей поплывет вперед. Благополучно добравшись до противоположного берега, он стряхнет со своей грубой шкуры брызги воды, подивится своему таланту, о котором прежде не имел никакого понятия, и весело пошевелит своими длинными ушами.
Так и с публичным оратором. Калиостро, каким мы знаем его исстари, умел при случае умиляться и выказывать напускной жар, при этом он был говорлив, а в смелости, обыкновенно называемой бесстыдством, не встречал себе соперника. Общие места масонских лож он изучил и усвоил вскоре, а напыщенные фразы и напускной жар, имея под рукою возбуждающий предмет, составляют, как известно, единственное дарование публичного оратора – в глазах глупцов.
Здесь мы припоминаем еще другое обстоятельство, которое если справедливо, то имеет, может быть, также некоторое значение. В юные годы Беппо Бальзамо добивался, под всевозможными предлогами, достать клочок ваты, напитанной мирром. Неверующим по убеждению неверующий Беппо быть не мог, но был им скорее по глупости или нравственной распущенности. Разве на дне его хаотической натуры не могло лежать мускусное зернышко действительного суеверия? Удивительно, как зернышко веры или суеверия пропитывает и насыщает своим запахом весь внутренний мир шарлатана, так что каждая его фибра отзывается мускусом. Ни один шарлатан не в состоянии так убедить, как тот, который насквозь проникнут убеждением. И так удивительно уживаются в шарлатане вера, обман и самообман, что тот может быть назван лучшим шарлатаном, у которого мускусное зернышко первой проникает большую массу последних.
Да разве в Калиостро не заключалась способность подделываться подо все, что есть в человеке лучшего и дорогого? Шумные овации, восторг многочисленных слушателей опьяняют его; ничтожество практики воодушевляет его на громкую похвалу теории, а «филантропия», «божественная наука», «беспредельность неизвестных миров» и «возвышенные ощущения сердца» вызывают слезы у чувствительных ослов. Никто не обращает внимания, как скудны в его речах даже общие места, – благо он волнует и возбуждает всех. Так, если положить несколько крупной дроби в сухой пузырь и приняться трясти его, то он наделает столько шуму, что, пожалуй, примешь этот шум за грохот пушек на поле сражения.
Такого же рода и лесть Калиостро, чарующая все верующие души. Не золотыми, а томпаковыми можно бы было назвать его уста, – впрочем, в наш бронзовый век и этот металл годится в дело.
В целом деятельность Калиостро заключалась в стихии чудесного, сверхъестественного. Истинный человек, художник он или ремесленник, трудится в бесконечности известного, шарлатан же в бесконечности неизвестного. И в какой быстрой прогрессии возвышается и возвеличивается он, лишь только заметят его! «Твое имя знаменито, – говорит пословица, – и ты можешь спокойно спать». Нимб славы и сверхъестественного изумления окружает Калиостро и морочит глаза публики. Немногие мыслящие люди, разгадавшие его, но оглушенные всеобщим шумом, презрительно молчат и возлагают все на величайшее целебное средство – время.
Между тем чародей идет своей дорогой, неистощимые материалы для обмана: жадность, невежество и в особенности животные наклонности, представляющиеся в Европе самым лакомым блюдом для обмана, – все это испробовано и предано брожению для его пользы. Он мчится подобно комете; ядро его обхватывает огромными радиусами каждый город и провинцию, над которыми он пролетает; его длинный хвост, состоящий из любопытных и изумленных глупцов, простирается до самых отдаленных стран. Добряк Лафатер в своих швейцарских горах отзывается о нем: «Таких людей, как Калиостро, немного, но я все-таки ему не верю. О, если б он был прост сердцем и чист, как ребенок; если б у него было чувство к евангельской простоте и к величию Господа! Кто был бы выше его? Калиостро часто говорит неправду, обещает, но не держит своего обещания. Но во всяком случае, действия его я не считаю за обман, хотя они вовсе не то, за что он их выдает». Если Лафатер мог говорить о Калиостро таким образом, то что должны были говорить о нем другие!
Посреди шумных оваций, всюду вызывая духов и превращая в золото неблагородные металлы (впрочем, для тех, которые могли снабжать его для этого деньгами), наш шарлатан проехал Саксонию. В Лейпциге он борется со своим товарищем по ремеслу бедным Шрепфером и уничтожает его. Из восточной Пруссии он пробирается в Польшу и затем весною 1780 года является в Петербург. Здесь разбивает он свою палатку и торжественно поднимает флаг. У масонских лож длинные уши; своими чудодейственными снадобьями он снабжает всех, оделяет больных лекарствами, пускает в ход свою небесную Серафиму, и все сулит ему полнейший успех. Но лейб-медик императрицы Монсе (родом шотландец) подвергает исследованию чародейство Калиостро, признает все его снадобья ничтожными, негодными даже для собак, и бедному графу приказывают немедленно выехать из Петербурга. И счастлив он, что так скоро убрался, потому что вслед за ним является прусский посланник, обвиняющий его в незаконном ношении прусского мундира в Риме, а случившийся тут испанский посол взваливает на него еще большее преступление, именно сбыт фальшивых векселей в Кадисе. Но он успел уже скрыться за границу, и теперь – жалуйся на него кто хочет.
В Курляндии и Польше ожидают его великие дела, но при этом и две небольшие неудачи. Знаменитая фрау фон дер Реке, «прекрасная душа», как выражаются немцы, тогда еще юная сердцем и неопытная, опечаленная смертью своих друзей, старается узнать от всемирного заклинателя духов о тайнах того невидимого мира, на который постоянно устремлен ее жаждущий взор. Но галиматья шарлатана не могла удовлетворить честной души этой женщины, она разгадала его и вывела на чистую воду в своей книге.
Таким образом, неудачный опыт Мефистофеля с Маргаритой возобновился здесь для Калиостро. В Варшаве, где он проповедует о египетском масонстве, медицинской философии и невежестве врачей, встречает его также неудача. Некий граф М* сомневается в его чудодейственной силе и публикует свои сомнения в брошюре «Разоблачение Калиостро». Шарлатан, принятый с триумфом в городе, с избранным числом верующих, между которыми находится и неверующий граф, отправляется в имение одного магната, чтоб там делать золото, а может быть, приготовить и «Пентагон». «Всю ночь перед отъездом из Варшавы наш дорогой учитель, – говорили его помощники, – беседовал с духами». – «С духами? – вскричал граф. – Не может быть, он плавил червонцы, вот расплавленная масса их в этом тигле, который он хотел подменить другим тиглем, наполненным суриком, который и теперь еще лежит разбитый в кустах, где вы и можете видеть его, ослы!» С «Пентагоном», или жизненным эликсиром, вышло не лучше. «Наш добрый мастер пускается в длинные объяснения, клянется всемогущим Богом и честью, что он довершит свой труд и сделает нас счастливыми. Он до того простирает свою скромность, что просит, чтоб его заковали в цепи, принудили работать, и требует от учеников убить его, если в исходе четвертого часа он не сдержит своего слова. Он опускается на землю и целует ее, затем воздымает руки к небу и призывает Бога в свидетели, что он говорит правду, и требует смерти, если он лжет!» Появление великого кофты с длинной почтенной бородой придает ночи еще больше торжественности. Но увы! Черепки разбитого тигля лежат на глазах у всех, жизненный эликсир также не удался, так что великому кофте оставалось только убраться восвояси.
Граф М* даже не верил, что Калиостро владел искусством обыкновенного шарлатана.
«Будучи крайне нескромен, – говорит этот обличитель, – он хвалился в присутствии каждого, в особенности же перед женщинами, что обладает грандиозными способностями. Каждое его слово преувеличено, в нем сейчас же чувствуется ложь. Малейшее противоречие приводит его в бешенство; тщеславие его не знает границ; он требует, чтоб ему устраивали празднества, о которых бы говорил целый город. Большинство обманщиков ловки и стараются приобрести себе друзей, – он же, напротив, своими оскорбительными речами, сплетнями и разного рода дрязгами норовит перессорить всех своих друзей и поселить между ними вражду. Из малейших пустяков он заводит ссору со своими помощниками и даже перед публикой не стесняется выставить их лгунами. По моему мнению, Шрепфер был гораздо искуснее его. Ему бы следовало взять себе в помощники чревовещателя, прочесть несколько химических книг и изучить искусство Филадельфия и Комуса».
Совет твой хорош, любезный М*, но разве ты не убежден в том, что Калиостро обладает «врожденной способностью лгать», да, кроме того, «медным лбом» (front d’airain), которого не смутишь ничем. Подобному гению и подобному лбу нечего заимствовать у Конуса и Филадельфия и у всех чревовещателей в мире. Пусть при шарлатане останется то, чем он владеет.
Его высокомерие доказывает только, что он сидит на огромном коне, а мир лежит у ног его.
Подобные неудачи, встречающиеся в жизни каждого человека, для нашего Калиостро то же самое, что темные пятна для солнца. Его слава от этого ничуть не страдает. Князь П* по-прежнему рекомендует его князю О*, и чем может убедить этих великих мира какой-нибудь неверующий, безвестный граф М*? Карманы Калиостро едва вмещают массу бриллиантов и червонцев; он катит на почтовых в Вену, во Франкфурт, в Страсбург, чтоб и там удивлять всех своими чудесами.
«Свита, которую он обыкновенно держит при себе, – рассказывает его биограф, – соответствовала его остальной обстановке. Он постоянно ездил на почтовых. Толпа курьеров, лакеев, телохранителей и разного рода прислуги, одетая в великолепные ливреи, придавала вид правдоподобия его высокому происхождению, которым он хвалился. Эти ливреи, сделанные в Париже, обошлись ему по 20 луидоров каждая. Великолепные, убранные по последней моде комнаты, роскошный стол, богатые наряды его жены вполне согласовались с этим королевским образом жизни.
Его притворная щедрость также обращала всеобщее внимание; бедным он подавал медицинскую помощь даром и даже оделял их милостыней».
Посреди этой великолепной обстановки красовались две подозрительные, нарумяненные или ненарумяненные физиономии графа и графини с тупоумным и усталым выражением; полеживая на мягких диванах, они угрюмо и молча посматривали друг на друга, едва скрывая злобу и соображая, что каждый из них добывает мало, а ест много. Исполняла ли Лоренца неохотно или, напротив, с полною готовностью назначенную ей обязанность, – биографы еще не сказали решительного мнения, но в чем они положительно убеждены, так это в том, что со своим холерическим, откормленным шарлатаном она вела довольно горькую жизнь, полную постоянных раздоров. Если же мы заглянем поглубже и захотим познакомиться с внутренним самосознанием, что у других называется совестью, самого архишарлатана, то нам представится весьма неопределенная вещь, – словом, мы не увидим ничего, кроме густого, обманчивого тумана, который во всех его действиях и поступках был на первом плане. Правда, многое в жизни Калиостро осталось неясно, зато мы вполне разгадали, что он страдал недостатком понимания. Хитрость, лукавство были развиты в нем в высшей степени, но ума в нем не было нисколько. Да разве хитрость в соединении с алчностью не есть неизбежное следствие недостатка ума? Она, собственно, и доказывает близорукость ума, погруженного в пошлость, ума, неспособного возвыситься до ясного, свободного понимания, потому что иначе хитрый и алчный человек вступил бы на путь истинный.
Но проблески света, если и не совсем яркого, все-таки проникают хоть случайно в душу каждого смертного. Каждое живущее создание (а по Мильтону – даже и дьявол) обладает более или менее каким-нибудь подобием совести; оно внутренне молится, кается, верит, хоть для того только, чтоб не презирать себя или в конце концов не повеситься. Что подобное откормленное животное, как Калиостро, чувствовало и думало, сказать, во всяком случае, довольно трудно, но это покажется еще труднее, когда подумаешь о противоречиях и мистификациях, которыми опутана была вся его жизнь. Единственным верным документом служит нам его портрет, в свое время распространенный во множестве и украшавший целые миллионы комнат. Гравюра, сделанная с этого замечательного портрета, лежит перед нами. Жирная физиономия, вполне достойная шарлатана из шарлатанов, верное и меткое изображение бездельника; дерзкое, отвратительное лицо с плоским носом и толстыми губами, на котором написаны алчность, чувственность, бычье упрямство, дерзость и бесстыдство. Воздетые к небу глаза в каком-то благоговейном созерцании, не лишенные, впрочем, некоторого юмора, довершают типичное изображение шарлатана из шарлатанов, порожденного XVIII столетием. Под гравюрой находится следующий эпиграф:
De l’ami des humains reconnaissez les traits:
Tous ses jours sont marques par de nonveaux bienfaits.
Il prolonge la vie, il secourt l’indigence;
Le plaisir d’etre utile est seul sa recompense.
Нужно полагать, что теософия, филантропия и благотворительность, которым все более и более предавался наш шарлатан, должны были служить не только приманкой для дичи, но и мазью, незаметно уменьшавшей боль его собственных ран. «Разве я не сострадательный, благотворительный человек? – мог сказать шарлатан. – Если я сам заблуждался, то в то же время разве я не старался своими елейными теософическими речами устранять все поводы к заблуждению? Что такое ложь, шарлатанство, как не средство приноровиться к характеру человека, влезть в его глухое, длинное ухо, не имеющее случая прислушаться к честному слову? Разве наш мир собственно не мир неправды, где ничего нет, кроме двуногих и четвероногих хищников? Природа сказала человеку: трудись и сам добывай себе хлеб! Разве такой гениальный человек, как я, не рожденный принцем и даже в наше жалкое время не жалованный этим титулом, не считаю своей обязанностью сделаться им? Если мне нельзя достигнуть этого военной силой, то я постараюсь добиться более возвышенным средством – наукой. Лечи больных, лечи еще более опасную болезнь – невежество, одним словом, учреждай египетские ложи и добывай средства на их учреждение».
Такими беседами с самим собой успокаивает граф свое сердце в те минуты, когда расходится в нем желчь. Впрочем, подобные минуты бывают редки. Граф – человек деятельный, со здоровым желудком, и углубляться в самого себя он не привык. Каждый день приносит ему новую добычу, и нет времени для метафизических размышлений.
А между тем граф прибыл в Страсбург и творит великие чудеса. В 1783 году в Страсбурге совершается его апофеоз, он достигает зенита своей славы и вступает в четвертый акт своей жизненной драмы. Жизнь его проходит здесь в полном блеске, возбуждая зависть и удивление целого мира. Он исцеляет больных бедняков и помогает им из собственного кошелька, ласково принимает верующего богача и грозно и молча посматривает на неверующего, владей он всеми богатствами мира. Чудесные исцеления случались во все времена, но теперь перед нами новое неслыханное чудо: прославленная во всех концах мира особа, «несмотря на издержки», не занимается игрой или охотой, а посвящает себя лечению больных, просвещению невежественных людей. Смотрите, как среди белого дня он спускается в прокаженную берлогу бедняка и плебея и гордо отказывается от приглашений вельмож. Когда кардинал де Роган, страсбургский архиепископ, пэр Франции, принц крови, желает его видеть, он отвечает: «Если монсеньор болен, то может прийти ко мне, и я исцелю его; если же он здоров, то не нуждается во мне, как не нуждаюсь я в нем».
Между тем небо послало ему несколько учеников, желания и потребности которых он разгадал со свойственным ему тактом. Одним он принялся толковать о медицине, низвержении тиранов и египетских ложах; с другими касался возвышенных предметов, выходящих из сферы обыденной жизни, о посещении его ангелом света и ангелом мрака. Когда ему случалось проходить мимо изображения Спасителя, он безмолвно и грустно останавливался перед ним, как будто в нем восставало тысячелетнее воспоминание. Когда же его спрашивали об этом, он отделывался таинственным молчанием. Действительно ли он вечный жид, известно только одному небу. Одним словом, счастье в Страсбурге не только улыбается, но и смеется ему. Чтоб вполне увенчать его искусство, судьба посылает ему богатого, восторженного и щедрого глупца, и этот глупец не кто иной, как тот же кардинал Людовик де Роган.
Уверенный в его милости, наш шарлатан на улыбку счастья может также отвечать улыбкой.
Приглашаю любопытного читателя взглянуть на него в это время глазами двух очевидцев – аббата Жоржеля, дипломатического фактотума князя Людовика, и геттингенского профессора Мейнерса.
«Когда князь Людовик, – говорит аббат, – наконец был введен в святилище этого эскулапа, то заметил, согласно его собственному рассказу, в физиономии скрытного человека столько достоинства и величия, что проникся благоговейным страхом, и это благоговение подсказывало ему слова, с которыми он обратился к Калиостро. Свидание их, хотя непродолжительное, возбудило в нем страстное желание познакомиться с этим человеком, а лукавый эмпирик так ловко умел говорить и действовать, что приобрел, вовсе не рассчитывая на это, не только полное доверие кардинала, но даже власть над его волей. «Душа ваша, – сказал он однажды князю, – достойна моей, вы заслуживаете того, чтоб я посвятил вас во все мои тайны». Подобное объяснение сильно подействовало на умственные и нравственные способности человека, с давних пор добивавшегося познать тайны алхимии и ботаники.
С этой минуты их отношения сделались доверчивее и откровеннее. Калиостро поселился в Саверне на все то время, когда проживал там кардинал. Их тайные беседы были часты и продолжительны. Я припоминаю, что когда дошли до меня слухи, что барон де Планта (управляющий кардинала) задает в епископском дворце для Калиостро и его мнимой супруги роскошные пиры, на которых токайское льется, как вода, я счел своей обязанностью довести об этом до сведения кардинала. «Знаю, знаю, – отвечал он, – я даже уполномочил его делать эти угощения, если найдет нужным». Наконец он дошел до того, что не имел другой воли, кроме воли Калиостро, и дело в заключение приняло такой оборот, что когда этот «бесстыжий египтянин» вздумал на время покинуть Страсбург и удалиться в Швейцарию, кардинал, узнав об этом, послал своего секретаря провожать его и просить у него предсказать ему будущее. Эти предсказания были сообщены кардиналу секретно, в шифрованном письме».
«Еще до приезда моего в Страсбург, – рассказывает профессор Мейнерс, – я знал положительно, что мне не придется не только говорить с Калиостро, но даже видеться с ним. Я наслышался от многих людей, что он ни под каким видом не принимает здоровых, любопытных путешественников, а с теми, которые, не будучи больны, наконец добивались его аудиенции, он обходился, как со шпионами, самым грубым образом. Но тем не менее и несмотря на то что мне удалось только на одну минуту видеть этого нового бога медицины, когда он промчался мимо меня в карете, мне кажется, что я знаю его лучше многих, проживших целые месяцы в его обществе. Мое неизменное убеждение заключается в том, что граф Калиостро с самого начала был скорее обманщиком, чем сумасбродом, и что до сего времени он остается обманщиком.
Относительно его родины я положительно ничего не узнал. Одни считали его испанцем, другие евреем или итальянцем – и даже аравитянином; рассказывали также, что он уговорил какого-то азиатского князя отправить своего сына путешествовать по Европе и что будто бы он убил этого юношу и воспользовался всем его богатством. Так как граф плохо изъясняется на всех языках и, вероятно, большую часть жизни провел под вымышленными именами, вдали от своей родины, то весьма возможно, что никогда не могли добиться верного сведения о его происхождении.
При первом своем появлении в Страсбурге он вступил в связь с масонами, но эта связь продолжалась только до тех пор, пока он не почувствовал, что сам, без помощи других, может встать на ноги. Он вскоре вошел в милость претора и кардинала, а через них добился покровительства двора, так что противники его не смели и думать низвергнуть его. С претором и кардиналом он обращался, как с людьми, обязанными ему. Кардинальскими экипажами он пользовался без всякой церемонии, как будто они были его собственные. Он утверждал, что атеистов и богохульников узнает по запаху, а испарения их причиняют ему падучую болезнь, припадки которой он, как ловкий фокусник, может представить, если захочет. Теперь он более не хвалится публично своей властью над духами или каким-либо другим волшебством. Однако я знаю наверняка, что он утверждает, что может вызывать духов и при помощи их исцелять болезни, как убежден я и в том факте, что анатомия человеческого тела, характер его болезней или употребление обыкновенного терапевтического метода ему столько же известны, сколько любому шарлатану.
По достоверным рассказам лиц, долгое время наблюдавших за ним, можно заключить, что он необыкновенно вспыльчивый, горячий и непостоянный человек. Поэтому ему и пришла счастливая мысль, которая едва ли когда-нибудь посещала его во всю жизнь, сделаться недоступным и окружить себя, как каменной стеной, напускной скромностью, так как без этой предосторожности он давно бы попался впросак.
За собственный труд он не принимает ни платы, ни подарков. Если он не желает обидеть лицо, сделавшее ему подарок, то не отказывается от него, но, в свою очередь, также дарит вещь, равную по цене, а иногда и дороже. Он не только не берет ничего со своих пациентов, но на целые месяцы предлагает им свою квартиру и стол, не требуя за это никакого вознаграждения. Но при всем этом бескорыстии он живет роскошно, ведет большую игру, постоянно проигрывает, в особенности дамам, так что по малой мере он проживает в год не менее 20 000 ливров. Таинственность, которой Калиостро окружил источник своих доходов, помимо его щедрости и чудесного лечения, заставляет многих верить, что он божественный, необыкновенный человек, изучивший природу во всех ее таинственных проявлениях и, между прочими тайнами, похитивший у нее тайну делать золото. С грустью и негодованием я должен еще прибавить, что этого человека не только принимали и ласкали великие мира сего, которых, впрочем, спокон века морочили подобные люди, но даже ученые, врачи и естествоиспытатели не стыдились входить с ним в сношения».
О, чудные, великолепные дни, если б вы вечно могли продолжаться! Но каждое светило имеет свой назначенный путь, свою кульминационную точку и затем нередко свой быстрый закат. Кардинал Роган с огненным темпераментом и скудными умственными способностями, человек распутный, человек сомнительной честности, в котором страсть к чудесному приняла громадные размеры, походил на труп кита, выброшенного на берег, которым вздумали полакомиться шакалы. Но к сожалению, один шакал не мог долгое время, с ненарушимым спокойствием, лакомиться им; самка шакала, наделенная острыми зубами, подбегает к нему, глубоко вонзает свои зубы в мясо кита, готового вместе с шакалом сделаться ее добычею. Молоденькая французская модистка, «графиня де Ламотт Валуа», побочный отпрыск Генриха II, обладает, без помощи чудесных напитков, египетского масонства или таинственных бесед с духами, достаточным гением, чтоб принять участие в проектах архишарлатана, добиться золотого результата и затем, пожалуй, хоть разбить тигель. Кардинал Роган отправился в Париж, чтоб под ее руководством увидеть долго невидимую королеву, или даже «призрак» королевы, в Трианонском саду поднять розу, выпавшую из прекрасной псевдокоролевской ручки, и в заключение быстро отправиться к черту, захватив с собою и Калиостро.
Проницательный читатель заметит, что мы пришли теперь к знаменитой истории ожерелья, непроходимой путаницы которой мы, впрочем, коснемся здесь только мимоходом, потому что в следующей статье надеемся познакомиться с нею подробнее. А пока вообразим кардинала еще живым китом. В то время он до такой степени проникся ролью авантюриста, что сообщенные ему в секретном письме предсказания великого кофты не могут удовлетворить его, и последний должен был покинуть свои дела, так удачно начатые в Неаполе, Бордо и Лионе, чтоб спешить в Париж.
«Новый Калхас, – говорит аббат Жоржель, – должно быть, плохо изучил внутренности своей жертвы, когда предсказал кардиналу, что счастливая переписка с «мнимой королевой» доставит ему великие милости, что его влияние на государственные дела вытеснит всякое другое влияние и послужит ему для распространения добрых начал к славе и счастью французов». Понятно, Калхас ошибался, но как же и не ошибаться ему? Он хорошо знал, что какие бы ни были милости королевы, какие бы перемены ни посетили землю, его царство только временное. Пусть льется токайское, как вода, а чтоб продолжить наслаждение, им будем пророчить доброе, а не дурное.
Если для Цирцеи де Ламотт Валуа египетское масонство представляется нелепым волшебным напитком, которым можно превратить жирного кардинала в четвероногое животное, то для великого кофты, напротив, эта самая Ламотт Валуа полезна в том отношении, что может откармливать это животное надеждами на милость королевы, чтоб затем им обоим обречь его на убой. Они друг для друга полезны, живут в мире и пьют токайское, хотя в душе ненавидят и презирают друг друга. В таком положении находятся дела весною и летом 1785 года.
Но в то время, когда во дворце кардинала льется токайское, а вне его учреждаются египетские ложи, и золото, и слава, самым сверхъестественным способом, текут как из Парижа, так и из других городов в карманы Калиостро, наступают последние августовские дни, а с ними является и комиссар Шенон. Он забирает всю пресловутую шайку, начиная с кардинала и кончая псевдокоролевой, и заключает ее в Бастилию, разместив по отдельным камерам. Здесь, в продолжение шести месяцев, им дается полная свобода выть дискантом или басом, роптать на судьбу, распространять ложные мемуары, из которых пальма первенства принадлежит книге: «Memoires pour le comte de Cagliostro en presence des autres coaccuses», напечатанной в 1786 году, трактующей о короле Трапезундском, мекском шерифе и «несчастном сыне природы». А между тем ожерелье как бы кануло в воду, Тюильрийский дворец объят ужасом и горем. Париж, а за ним вся Европа, трубит про таинственное дело. Граф «медный лоб» приводится в суд, ставится на очную ставку с дерзкой и бесстыдной Ламотт, истощает все свое красноречие и одерживает победу, за что взбешенная Цирцея «пускает в него подсвечником». Затем, 31 мая 1786 года, парижский парламент после заседания, длившегося 18 часов, в 9 часов вечера произносит свой приговор. Кардинал Роган удаляется «в свое поместье», графине Ламотт бреют голову, выжигают на обоих плечах раскаленным железом литеру V (Voleuse) и подвергают пожизненному заключению в тюрьме Сальпетриер, де Вильета за подделку подписи королевы навсегда изгоняют из Франции, мадемуазель Ге д’Олив, имеющую такое сходство с королевой, оправдывают, а великому кофте Калиостро, хотя обобранному до нитки, возвращается свобода с приказанием немедленно убираться. Его ученики иллюминуют в честь его свои окна, но к чему послужит эта иллюминация? Комиссар Шенон и губернатор Бастилии де Лоне не могут припомнить, чтоб он оставил в тюрьме драгоценные вещи, свертки золота и часы с репетициями. В эту же ночь его спешат отправить в Пасси, а через два дня он уезжает через Булон в Англию.
Так кончилась эта жалкая, шутовская трагедия с ожерельем, и Калиостро снова очутился на негостеприимных берегах Британии.
Прибыв сюда, он с помощью некоего Свинтопа, бывшего виноторговца, а теперь аптекаря, к которому имел рекомендательные письма, кое-как устраивается на Слоун-стрит. Торгует понемногу египетскими пилюлями и продает их, как и в Париже, по 30 шиллингов за гран, говорит умилительные речи о египетских ложах, дает публичные аудиенции, как в Страсбурге, если наклевываются простаки. При помощи учеников составляет и издает «Письмо к англичанам». Там он распространяется о своих неслыханных добродетелях, о несправедливостях, вынесенных им от английских адвокатов, губернатора Бастилии, французских графов и проч. Затем печатает «Письмо к французам», в котором затягивает ту же песнь. И между прочим, предсказывает, как предсказывали уже многие тогдашние писатели, что «Бастилия будет разрушена и явится король, который будет править вместе с государственными чинами».
Но к несчастью, стрелы критики выбрали его своей мишенью, масса враждебных глаз смотрит на него, одним словом, мир делается ему невыносим. Но тем не менее «медный лоб» не трусит, а, напротив, во время этого печального кризиса неожиданно проявляет проблески своего прежнего, поэтического юмора. Некий де Моранд, редактор «Courrier de l’Europe», с некоторого времени задался мыслью вступить в первые ряды врагов Калиостро. Граф, терпевший долго, наконец припоминает случайно в одной из своих публичных аудиенций один обычай, с которым он познакомился еще в Каменистой Аравии. Тамошние обитатели, по его словам, имеют обыкновение ежегодно откармливать нескольких свиней пищею, смешанною с мышьяком, отчего они постепенно пропитываются этим ядом. Таких свиней пускают в лес, где их пожирают львы, леопарды и другие дикие звери, вследствие чего последние умирают, и этим способом лес избавляется от них. Этот замысловатый рассказ служил Моранду предметом постоянных насмешек, и он немало забавлялся им в номерах своего журнала. Граф Калиостро, терпение которого наконец лопнуло, напечатал в форме объявления в «Public Advertiser» (3 сентября 1786 года) письмо на французском языке, не лишенное едкости и аристократической гордости. В этом письме он приглашал остряка редактора позавтракать с ним перед лицом целого света мясом свиньи, откормленной Калиостро, но убитой и приготовленной Морандом. При этом он предлагал пари в 5000 гиней, что на следующий день Моранд умрет, а граф Калиостро будет жив! Редактор побоялся согласиться на подобное пари и принужден был прекратить свои насмешки. Так слабое сияние окружает даже постепенное падение нашего архишарлатана, и он с горькой улыбкой идет навстречу своей судьбе.
Но перенесемся, хоть на мгновение, из этой заграничной жизни на родину, на палермскую улицу, где родился Калиостро. Закопченный город, с его грязью и пылью, старый почерневший дом Бальзамо, даже кровати и стулья, – все на своем месте, только один Бальзамо изменился и ушел далеко. Заглянем в этот дом, так как нам представляется к тому прекрасный случай.
В апреле 1787 года Палермо увидел в своих стенах замечательного путешественника – это был не кто иной, как великий Гете из Веймара. За табльдотом ему пришлось много слышать о Калиостро; кроме того, он узнал, что французское правительство поручило одному палермскому юристу собрать сведения о родословном дереве Иосифа Бальзамо и составить об этом записку.
Ему удается не только познакомиться с этим юристом, но даже видеть конспект записки. При разговоре с ним он старается узнать, нет ли возможности проникнуть в дом семейства Бальзамо, из которого в живых остались еще его мать и сестра-вдова. Юрист отказывается исполнить просьбу, а отсылает его к своему писарю. Тот, в свою очередь, представляет тоже некоторые затруднения и рассказывает, что ему пришлось выдумать басню о пенсионе, будто бы назначенном правительством семейству Бальзамо, чтоб только добыть от него генеалогические документы, а так как это дело уже теперь кончено и бумаги отосланы во Францию, то ему желательно бы было как можно реже попадаться на глаза этому семейству.
«Это были слова писаря, – продолжает Гете. – Но так как я не оставлял своего намерения, то мы, после некоторого совещания, решили, что я выдам себя за англичанина, который привез известие от Калиостро, отправившегося, после выхода из Бастилии, в Лондон.
В назначенный час – это было около трех часов пополудни – мы отправились в путь. Дом находился на углу переулка, недалеко от главной улицы Иль Казаро. Поднявшись по жалкой лестнице, мы очутились в кухне. Женщина среднего роста, широкоплечая и коренастая, но не толстая, мыла кухонную посуду. Она была одета довольно опрятно, и лишь только мы вошли в кухню, как она поспешила перевернуть на изнанку свой передник, чтоб скрыть от нас его грязную сторону. Она сейчас же узнала моего спутника и весело сказала ему: «Синьор Джованни, вы принесли нам добрые вести? Вы, верно, добились какого-нибудь толку по нашему делу?» На что он возразил: «По вашему делу я еще ничего не узнал, но вот иностранец, который привез поклон от вашего брата и может вам рассказать, как он теперь живет».
Хотя этот поклон и не входил в наш уговор, но тем не менее вступление было сделано.
«Вы знаете моего брата?» – спросила она.
«Его знает вся Европа, – ответил я, – и полагаю, что вам приятно будет узнать, что он находится в безопасности, так как вы, вероятно, до сих пор сильно беспокоитесь об его участи».
«Войдите, – сказала она, – я сейчас приду».
Мы вошли в просторную и высокую комнату, которая бы у нас могла служить залою; по-видимому, эта комната составляла всю квартиру семейства. Единственное окно освещало стены, которые некогда были выкрашены и на которых были развешаны черные изображения святых в золотых рамах. Две большие кровати, без занавесок, стояли у одной стены, у другой помещался шкафчик, имевший форму письменного стола. Старые камышовые стулья, спинки которых некогда были вызолочены, стояли подле, а кирпичи на полу во многих местах были глубоко вдавлены. Остальное, впрочем, было чисто, и мы подошли к семейству, собравшемуся на другом конце комнаты, у единственного окна.
В то время как мой проводник объяснял старухе Бальзамо, сидевшей в углу, причину нашего посещения и по случаю ее глухоты несколько раз, громко, повторял ей свои слова, я успел оглядеть комнату и остальных лиц. Шестнадцатилетняя девушка, довольно высокого роста, черты лица которой от оспы сделались неясны, стояла у окна; подле нее помещался молодой мужчина, его неприятная, изуродованная оспою физиономия мне также бросилась в глаза. В кресле, напротив окна, сидела или, скорее, лежала больная, крайне некрасивая женщина, по-видимому, одержимая спячкой.
Когда мой проводник достаточно объяснился, нас пригласили сесть. Старуха сделала мне несколько вопросов, которые я, прежде чем отвечать, просил перевести, так как сицилийский выговор мне был непонятен.
Между тем я с удовольствием смотрел на старуху. Она была среднего роста, но хорошо сложена; ее правильное лицо, не обезображенное даже старостью, дышало спокойствием, которым обыкновенно наслаждаются люди, лишенные слуха; звук ее голоса был мягок и приятен.
Я ответил на ее вопросы, и мои ответы были ей переведены.
Медленность нашей беседы дала мне случай сократить мой рассказ. Я сообщил ей, что ее сын получил свободу и в настоящее время находится в Англии, где его приняли хорошо. Ее радость при этом известии сопровождалась выражением душевного умиления, а так как она говорила тихо и медленно, то я мог понимать ее.
Между тем вошла ее дочь и подсела к моему проводнику, который в точности повторил ей весь мой рассказ. Она надела чистый передник и убрала свои волосы под сетку. Чем более я на нее глядел и сравнивал с ее матерью, тем более поражало меня несходство этих двух женщин. Здоровьем, бодростью дышала вся фигура дочери; ей было около сорока лет. Ее веселые голубые глаза глядели умно, в них не заметно было ни малейшей тени недоверчивости. Когда она сидела, наклонив вперед голову и положив руки на колени, вся ее фигура казалась длиннее, чем когда она стояла. В остальном ее скорее тупые, чем острые черты лица напоминали мне изображение ее брата, известное нам по гравюрам. Она много расспрашивала меня о моем путешествии, о моем желании видеть Сицилию и была вполне уверена, что я возвращусь и буду присутствовать вместе с ними на празднике св. Розалии.
В то время как старуха снова обратилась ко мне с вопросами, на которые я старался ответить, дочь вполголоса разговаривала с моим проводником, но так, что я имел повод спросить, о чем идет речь. Он отвечал, что синьора Капитуммино рассказывала ему, что брат остался ей должен 14 унций. Она перед его быстрым отъездом заложила для него свои вещи, но с тех пор не слыхала о нем ничего и не получала ни денег, ни вспомоществование, хотя он, как слышала она, владеет огромным богатством и живет с княжеской роскошью. Не возьмусь ли я, по моем возвращении, напомнить ему об этом долге и выхлопотать ей вспомоществование, да, кстати, не захвачу ли с собой и письма от нее? Я предложил свои услуги. Она спросила, где я остановился и куда прислать письмо? Я уклонился указать мою квартиру и обещал на другой день зайти за письмом.
Затем она рассказала мне свое горестное положение; она вдова с тремя детьми, из которых одна девочка воспитывается в монастыре, другая находится при ней, а сын учится в школе. Кроме детей, у нее на руках мать, которую она содержит, да больная женщина, взятая ею из христианского милосердия. Всех ее трудов едва хватает на добывание необходимого. Она знает, что Бог не оставляет без награды добрых дел, но все-таки ей тяжело бремя, которое она так долго несет.
Молодые люди вмешались в разговор, и беседа сделалась оживленнее. Между тем, среди разговора, я услышал, как старуха спросила свою дочь, принадлежу ли я к их святой вере? Я мог заметить, что дочь постаралась ловко отклонить этот вопрос, сказав матери, что иностранец очень расположен к ней и что неудобно кого-нибудь спрашивать о подобном предмете.
Так как они слышали, что я вскоре уезжаю из Палермо, то начали упрашивать меня опять возвратиться; в особенности они хвалили торжественный праздник св. Розалии, подобного которому не увидишь в целом мире.
Мой проводник, которому уже давно хотелось уйти, знаками положил конец беседе, и я обещал на другой день вечером снова зайти за письмом.
Мой проводник был весьма рад, что все удалось, и мы расстались довольные.
Нетрудно представить себе впечатление, которое произвело на меня это бедное, благочестивое и доброе семейство. Любопытство мое было удовлетворено, но их простое и ласковое обращение возбудило во мне участие, усилившееся еще размышлением.
Во мне немедленно проявилась забота о следующем дне. Понятно, что мое посещение, поразившее их в первый момент, после моего ухода, должно было возбудить у них толки. По родословной я знал, что многие члены семейства еще были живы; естественно, что они созовут своих друзей, чтоб в их присутствии повторить мой рассказ. Желания своего я достиг, и мне оставалось только поудачнее довершить это приключение. Поэтому на другой день, после обеда, я отправился в их жилище. Они удивились, когда я вошел. «Письмо еще не готово», – сказали они, причем сообщили мне, что некоторые из их друзей желают познакомиться со мной и сегодня вечером обещали прийти к ним.
Я сказал, что завтра утром уезжаю, что мне нужно сделать кое-какие визиты, упаковать вещи, поэтому-то я и пришел к ним пораньше.
В это время вошел сын, которого я вчера не видел. Фигурой и ростом он походил на свою сестру. Он принес письмо, которое хотел мне вручить и которое, по обычаю страны, попросил написать публичного нотариуса. Молодой человек имел скромный и печальный вид, осведомился о своем дяде, расспрашивал о его богатстве и грустно прибавил: «Зачем он забыл свое семейство? Мы были бы очень счастливы, – прибавил он, если б когда-нибудь он приехал к нам и помог нам. Но каким образом он открылся вам, что у него есть родственники в Палермо? Говорят, что он от нас отказывается и выдает себя за человека знатного происхождения». Я отвечал на этот вопрос, что если его дядя и имеет причины скрывать свое происхождение от публики, то относительно своих друзей и знакомых он не делает из этого тайны.
Сестра, вошедшая во время этого разговора и, благодаря присутствию брата и отсутствию вчерашнего друга, имевшая больше смелости, приняла живое участие в нашей беседе. Они просили, когда я буду писать, кланяться дяде, а также уговаривали меня снова приехать в Палермо и присутствовать на празднике св. Розалии.
Мать согласилась с детьми. «Синьор, – сказала она, – хотя и не совсем прилично, что я, имея взрослую дочь, принимаю посторонних мужчин в своем доме и тем навлекаю сплетни и разные толки, но все-таки мы будем очень рады, если вы снова приедете в наш город».
«О, мы вместе пойдем с синьором на праздник, – закричали дети, – выберем удобное местечко, откуда можно будет видеть всю процессию. Вот полюбуется-то он экипажами и в особенности иллюминацией!»
Между тем старуха читала и перечитывала письмо. Когда она услышала, что я хочу проститься, то встала и передала мне сложенную бумагу. «Скажите моему сыну, – проговорила она с живостью, даже с одушевлением, – скажите, как обрадовало меня известие, привезенное вами о нем! Скажите ему, что я прижимаю его к своему сердцу, – тут она протянула руки и снова сложила их на груди, – что я всякий день молю за него Бога и Пресвятую Деву, что я посылаю ему и его жене мое благословение и желаю только видеть его еще раз перед смертью, видеть этими глазами, пролившими так много слез о нем».
Оригинальная нежность итальянского языка придавала еще более выразительности и благородства этим словам, которые сопровождались оживленными жестами, имеющими особую прелесть в этом народе.
Не без волнения простился я с ними. Они протянули мне руки, дети проводили меня за дверь, а когда я спускался с лестницы, то вскочили на окно, выходившее из кухни на улицу, кричали мне, посылали поклоны и повторяли, чтоб я не забыл приехать опять. Я еще видел их стоящими на балконе, когда поворотил за угол»4.
Бедная Феличита! Разве напрасны все твои молитвы, твои благословения и старческие слезы! Для тебя одной, может быть, они отрадны. Что же касается синьоры Капитуммино и ее сирот, то мы вполне надеялись, что 14 унций будут уплачены ей, и этими деньгами хоть на время облегчится ее тяжелое бремя. Но к сожалению, наши надежды не оправдались и, вследствие неблагоприятных обстоятельств, этого не случилось!
Между тем граф Калиостро продолжает разыгрывать свой пятый акт; блеск, окружавший его, теряет свою силу и постепенно переходит во мрак. В Англии, впрочем, нашлись сумасброды, которым нетрудно вскружить голову. Лорд Джордж, принимавший участие в волнении папистов, отправляется с ним к графу Бартелеми или Адемару и, щеголяя отвратительной риторикой, на плохом французском языке поносит французскую королеву, но какая польза от этого? Наделав шуму, лорд Джордж снова должен в один прекрасный день прогуляться в Ньюгейтскую тюрьму, так как ругательствами не уплатишь долгов. Аптекарю Суинтопу наконец наш шарлатан делается в тягость; французские шпионы показывают свои физиономии, не обещающие ничего хорошего; спрос на египетские пилюли плох; стая хищных адвокатов чует падаль и снова принимается ее теребить, так что графу Калиостро волей-неволей приходится покинуть Англию.
Но куда направить путь? В Базеле, в Бине (Шеппе), во всей Швейцарии закрыты игорные дома. В Э, в Савойе, есть еще воды, но в них никакой рыбы не выудишь; в Турине сардинский король приказывает Калиостро немедленно выехать; подобную же участь готовит ему император Иосиф в Ровередо. «Медный лоб» подделывается к духовенству, «в Триенте вновь раскрашивает иероглифами ширмы», бросая, так сказать, последние искры огня, некогда так ярко горевшего, закладывает бриллианты, мечется из стороны в сторону, кается, вновь грешит и не знает, что делать. Судьба уже опутала его своею сетью, затягивает ее крепче и крепче, и скоро некуда будет выйти ему из этой западни.
Выгнанному из Триента, что ему остается делать с новыми иероглифическими ширмами, что делать с самим собою? Наскучив скитальческой жизнью, Лоренца начинает пробалтываться о семейных тайнах; ее тянет в Рим, к родному очагу, к могиле матери, в мирный уголок, где бы она могла укрыться от всех передряг. Для несчастного графа все места одинаковы; выведенный из терпения неуместной болтливостью своей жены, он решается ехать в Рим. Отчего же и не ехать?
В один прекрасный майский день 1789 года (в то самое время, когда началось достославное дело во Франции, куда доступ закрыт для него) въезжает он в Вечный город. По всему вероятию, злой дух привел его сюда. 29 декабря того же года инквизиция, давно следившая за ним, открывает его убежище, хватает и заключает его в крепость Св. Ангела.
Граф Калиостро не теряет еще надежды, но тем не менее, нам остается сказать о нем только несколько слов. Напрасно своим томпаковым языком и «медным лбом» создает он химеру за химерой, просит религиозных книг, которыми его снабжают, требует чистого белья и свидания с женою, в чем ему отказывают, доказывает, что египетское масонство – божественное учреждение для заблудших и что если бы св. отец знал его, то, наверное, принял бы под свое покровительство. Затем он распространяется о том, что в Европе рассеяно более четырех миллионов масонов, поклявшихся изменить социальный порядок, но все напрасно! Его не слушают и не дают свободы. Донна Лоренца томится, невидимая им, в соседней келье, наконец начинает каяться. Он, чтоб предупредить ее, также сознается во многом; инквизиция пользуется его исповедью, просеивает ее, и таким образом составляется биография Бальзамо; но инквизиция по-прежнему держит его под замком. Наконец, после восемнадцатимесячных мучительных допросов, святейший отец изрекает следующий приговор: «Рукопись египетского масонства сжечь рукою палача, а приверженцев подобного масонства предать проклятию; Джузеппо Бальзамо, хотя и сбившемуся с пути истины, не отказывается в милосердии и дается возможность искупить свои грехи в пожизненном заключении». Так в апреле 1791 года кончилась деятельность несчастного шарлатана.
Он обращается с просьбой во французское национальное собрание, но ни на небе, ни на земле, ни даже в аду не существовало такого собрания, которое бы приняло его сторону. Занавес опускается на целые четыре года, прожитые им неизвестно как, – вероятно, с бешеным аппетитом, который не могла удовлетворить скудная тюремная кухня, а причиняла только неправильное пищеварение.
В одно летнее утро 1795 года тело Калиостро еще находилось в тюрьме Св. Льва, но его «я» бежало, – куда, никто не знает. Медный лоб потускнел, томпаковые уста закрылись и не могут более лгать. Калиостро исчез, и остался только рассказ о нем. «Прощай, несчастный сын природы!» – скажем и мы с мекским шерифом.
Вот каковы были происхождение, возвышение, величие и падение шарлатана из шарлатанов. Если читатель спросит, что хорошего, что мы наше время посвящаем жизнеописанию такого безнравственного человека, то мы ответим, как уже заметили в начале этой статьи, что биографии всех выдающихся людей, нравственны ли они или безнравственны, заслуживают быть написанными.
На этом основании нет ли у самого дьявола своей биографии, написанной не только руками Даниеля Дефо, но и другими руками, а не Даниеля Дефо5? Но все-таки все рассказанное нами на этих страницах не есть призрак, а «действительность». Природе угодно было создать человека таким, а не иным, и автор этого очерка постарался в приличной форме рассказать, что производит она при своем разнообразном и таинственном величии и богатстве.
Но мораль, где же мораль? Любезный читатель, в каждом факте, в малейшей тени факта, что мы называем поэмой, заключаются сотни, миллионы нравственных учений, смотря по тому, как читать их. Из сотни или миллиона нравственных учений, содержащихся и в настоящем факте, я советую тебе в особенности принять к сердцу одно, стоящее остальных: «Я также достиг неизмеримого, таинственного блага жить, и мне даны способности. Должен ли я развивать их в честную или жаждущую одних только чувственных наслаждений деятельность? Или, следуя примеру большинства так называемых порядочных людей, удовлетворять в одно и то же время потребностям той и другой?» Решение этого вопроса крайне важно, – смотри не ошибись при выборе.
Взгляни на дело Калиостро, как на все другие дела, с сердцем, с умом, взгляни на него не только «логически», но и «мистически», и тебе будет ясна та беспристрастная истина, что в великой книге истории самый крупный пасквиль находится в чудесной связи с самым героическим событием, как находится в связи всеозаряющий свет с непроглядным мраком или как уродливые корни находятся в связи с красивыми ветвями, листьями, цветами и плодами, с которыми все вместе они составляют дерево. Припомни, не знавал ли ты общественных шарлатанов более высокого полета, чем наш шарлатан, которые не могли быть упрятаны в крепость Св. Ангела, но в образе великих мира сего совершали свой шарлатанский путь, превращая целые области в одну громадную египетскую ложу, из которой, по своему усмотрению, выжимали деньги и кровь. Припомни также, не встречал ли ты в частной жизни шарлатанов, бесчисленных, как песок морской, бьющихся изо всех сил сделаться хоть полу-Калиострами, – неспособных, жалких ублюдков, перед которыми настоящий Калиостро недосягаемый идеал.
Таков мир. Изучай, презирай и люби его и смело иди своей дорогой, подняв взор к высшим путеводным звездам.