Если б мы даже забыли, что наш век есть «век прессы», где всякий не только может читать, но и снабжать нас чтением, и если б мы только пересчитали те книги и брошюры, рассеянные, как осенние листья, которые были напечатаны об этом человеке, то мы могли бы смотреть на него, как на замечательную личность не только XVIII столетия, но и всех столетий, начиная с самого Всемирного потопа. У нас есть биографии Вольтера, написанные его друзьями и врагами – Кондорсе, Дюверне и Лепаном. Частные заметки, документы и разного рода достоверные или сомнительные сведения были составлены бесчисленным количеством рук, из которых мы упомянем только о трудах его секретарей: Коллини, появившихся двадцать лет тому назад, и двух объемистых томов Лоншана и Ваньера. Кроме того, существует замечательное во многих отношениях собрание барона Грима. Затем 36 томов сплетен и болтовни, явившихся под заглавием «Мемуары Башомона»; памфлеты и панегирики, выходившие отдельно при его жизни, и целая масса критических статей, написанных в форме апофеоза или проклятий, отпечатанных после его смерти, и множество беглых заметок, которые могли бы наполнить целые библиотеки. Оригинальный талант французов к повествованиям, анекдотическим рассказам придает этим произведениям удобочитаемый характер. Вследствие этого качества они легко распространились не только во Франции, но и за границей, так что о Вольтере читала большая часть стран и его имя и жизнь сделались так же известны, как жизнь какого-нибудь деревенского соседа.
В Англии по крайней мере, где в продолжение целого столетия изучение иностранной литературы ограничивалось только французскими писателями и старинными итальянскими классиками, в читателях произведений Вольтера и сочинений, касавшихся его, недостатка не было. Мы полагаем, что нет литературной эпохи, даже отечественной, относительно которой англичане были бы так сведущи или по крайней мере собирали бы столько анекдотов и мнений, как относительно эпохи Вольтера. Также не было недостатка и в отечественных произведениях по этому предмету, отличавшихся разнообразием формы и содержания. Проклятия, хулы и страшные угрозы, напоминавшие мрачные изображения на испанских «Sanbenitos», выходившие из головы ограниченных, но благомыслящих людей враждебного класса; громкие похвалы явных или тайных друзей – все это издавна и в обширных размерах совершалось у нас. Существует даже английская «биография Вольтера», изданная в 1821 году Холлом Стэндишем. Кроме того, мы припоминаем, как в брошюре одного «деревенского джентльмена» некоторые места из его сочинений цитировались «с ужасом», – в брошюре, трактовавшей, трудно сказать, о народном ли образовании или о сохранении дичи.
Но с «веком прессы» и ее подобными манифестациями относительно этого предмета – мы далеки, чтобы ссориться. Мы прочли «Тысяча и одно» воспоминание о Вольтере Лоншана и Ваньера не без удовольствия и не прочь бы видеть еще другие воспоминания.
Ничего нет естественнее желания добыть все возможные сведения о какой-нибудь выдающейся личности, в особенности нашей собственной эпохи. Изучение характера подобного человека, его умственной индивидуальности и оригинального образа жизни весьма поучительно для всех людей. Даже его внешность, самые привычки и поступки – если б только большая часть этих рассказов не была ложью – заслуживают внимания. Впрочем, и подобная ложь, если она только держится в скромных пределах, и предмет ее уже давно умер, не походит ли на охоту за бекасами или на чтение романов о великом искусстве распоряжаться жизнью, или, говоря технически, убивать время? Что касается нас, то мы скажем: пусть каждый Джонсон имел бы своего правдивого Босуэлла или целую стаю Босуэллов! Тогда мы могли бы терпеть его Хокинсов, если б они даже и лгали. Относительно же Вольтера необходимо и полезно, чтоб истина о его деятельности была вполне раскрыта. Биография человека, который – чтоб не сказать более – употребил свои лучшие силы, и, как многие полагают – с успехом, на нападки на христианскую религию, должна быть событием значительной важности. Что он делал и чего он не мог сделать, как он это делал или пытался сделать, т. е. с какой силой и ясностью и в особенности с какой нравственной целью, с какими теориями и взглядами на человечество и человеческую жизнь, – вот вопросы, которые требуют разрешения. Для определения индивидуальности Вольтера эти вопросы не важны, но в наших глазах они не только касаются собственно замечательного лица или назначаются для любопытных или ученых, но составляют предмет высокого значения для всех людей, предмет, который не под силу обнять нашей философии.
Мы намереваемся предложить несколько замечаний относительно этого quaestio vexato, надеясь, что читатель примет их благосклонно. Если мы рассмотрим всю деятельность Вольтера, то заметим мало единогласия относительно этого предмета, как в настоящую эпоху, так и в другой какой-либо период. Вероятно, еще немалое время будут говорить об этом «универсальном гении», этом «апостоле разума», «творце здравой философии», тогда как другие будут называть его «чудовищем безверия», «софистом», «атеистом», «обезьяною-демоном» или заклеймят его именем «враля», как это сделал покойный д-р Кларк. Трудно, чтоб эти партии когда-нибудь пришли к соглашению. Тем не менее истина лучше заблуждения. Нужно надеяться, что взгляды людей на Вольтера, имеющие некоторое значение, и вольтерьянизм, имеющий громадное значение, если и не совсем сойдутся, то будут сближаться постепенно при каждом новом сравнении. Что всего желательнее, сближаться в том пункте, который ближе к истине, нежели тот, на котором они в настоящее время находятся.
При честном желании вызвать подобное сближение существует одно условие, которого мы и просим читателя держаться, именно не разделять мнения партий против Вольтера, соблюдать терпимость относительно его, как относительно всех людей.
Положим, что эта обязанность проповедуется каждый день, но ее, по правде сказать, не исполняет ни один смертный. Тем не менее, если мы действительно хотим составить себе истинное понятие о каком-нибудь предмете и не только – как это часто случается – подтвердить наши готовые мнения и тем удовлетворить тем или другим притязаниям тщеславия или злобы, то на терпимость можно будет смотреть как на неизбежное требование, как на условие, в силу которого только и возможен действительный успех.
Это особенно верно относительно наших собратьев-людей и каждого истинного взгляда на их характер. Ни один характер – это мы можем смело утверждать – не был бы вполне понят, если б на него не смотрели не только с чувством терпимости, но и симпатии. Ибо в этом случае, более, чем в других, оправдывается истина, что сердце видит дальше головы. Мы должны убедиться, что наш враг не то ненавистное существо, каким мы хотим его себе представить. Его пороки и недостатки представляются ему совершенно в другом виде, нежели нам, в другой, смягчающей окраске, так что они, может быть, кажутся ему даже добродетелью. Если он несчастен, какими мы его воображаем, то жизнь была бы для него бременем, потому что самый ничтожный смертный не живет одним хлебом; некоторое присутствие совести также необходимо для физического существования: она, как мелкий, всепроникающий цемент, поддерживает этот удивительный союз «я». Если человек не сидит в сумасшедшем доме или не застрелился и не повесился, то мы должны утешаться и прийти к заключению, что он или злой пес в образе человека, на которого надевают намордник, жалеют его и дивятся ему, или он действительный человек и, вследствие этого, не без нравственного достоинства, которое следует просветить и поддержать. Но чтоб судить о его характере, мы должны смотреть на него не «его глазами», а нашими собственными. Мы должны жалеть его, видеть в нем своего собрата. Одним словом – любить его. В противном же случае его духовная природа будет для нас непонятна. Поэтому при анализе деятельности Вольтера необходимо вдуматься в некоторые вещи, а некоторые вещи держать в отдалении. Мы должны забыть, что он некогда нападал на наши мнения или защищал их, что мы можем упрекнуть его в причиненном нам страдании или благодарить его за доставленное нам удовольствие; мы должны забыть, что мы деисты, епископы или радикалы, и помнить только, что мы люди. Этот человек принадлежит целой Европе, и мы обязаны, если только хотим хоть немного понять его, глядеть на него не с приходской колокольни или паперти, но, если возможно, с естественной и неизмеримо высшей точки зрения.
Замечателен факт, что в последние пятьдесят лет жизни Вольтера его хулители редко или даже вовсе не упоминали о нем без того, чтоб не назвать его «великим». Так что если соединить слоги так же удачно, как это сделано с именем «Charle-Magne», то можно бы было надеяться, что его имя перейдет в потомство не просто как Вольтер, а «Voltaire-ce-grand-homme». Но потомство гораздо сдержаннее в этом деле; ему предстоит еще объяснить много вещей и сомнительных вопросов, пока оно будет в состоянии наградить человека подобным титулом. Чтоб выяснить истинное значение Вольтера относительно его самого и мира, его специальный характер и человеческое достоинство, определить его влияние на общество как деятельное орудие в европейской культуре, нам необходимо углубиться в исследования, на результатах которых вертится все дело.
Мы сознаемся, что при взгляде на жизнь Вольтера главное качество ее составляет так называемая ловкость. Величие заключает в себе многие условия, существование которых в его жизни трудно доказать, но притязание его на это величие неоспоримо. Были ли у него высокие или пошлые, справедливые или ложные цели, он все-таки всегда умел найти средства приложить и употребить их в дело. При этом не мешает заметить, что цель его вообще не простого свойства, достигнуть ее нелегко, потому что немногие писатели вели такую превратную жизнь и отличались такой разнообразною деятельностью, как Вольтер. Он проводит свою жизнь не в углу, как ученый-затворник, но на открытой сцене мира, в подвижном веке, когда общество начинает разлагаться, суеверие вступает в смертельную борьбу с неверием, в борьбу, в которой он сам играет выдающуюся роль. С ранних лет он находится в постоянных сношениях с высокопоставленными лицами того времени, живет в авторитетных кружках, вращается в избранном и модном обществе. Нинон де Ланкло оставляет мальчику наследство для покупки книг, он еще молод, но говорит о своих собеседниках: «Мы или принцы, или поэты». В последующий период жизни мы находим его в обществе или в переписке со всеми коронованными особами, начиная с английской королевы Каролины и Екатерины II и кончая Папой Бенедиктом и Фридрихом Великим. Между тем как он, таким образом, пишет свои письма из одного конца Европы в другой, укрывается в деревне или роскошно живет в столицах, он все-таки не покидает своего пера, которым, как волшебным жезлом, управляет и руководит громадной машиной европейского мнения. Он делается, как ему уже предсказал его учитель, «корифеем деизма» и, не довольствуясь этим званием, старается, и довольно успешно, соединить с ним звание поэта, историка и философа. При этом мы должны заметить, что он отлично устраивает свои денежные дела, спекулирует фондами, домогается пенсий и повышений, ведет торговлю с Америкой, состоит долгое время поставщиком провианта для армий и увеличивает этими и другими средствами, кроме литературы, не приносящей никогда много, свой крайне скудный доход более чем во сто раз. И затем, вместе с коммерческими делами, написав до тридцати популярнейших томов, он, после долгого изгнания, возвращается в свой родной город, где его встречают, как бога, и заканчивает жизнь приличной смертью, именно захлебывается в океане похвал, так что можно сказать, что если он жил для славы, то и умер от нее.