Если мы скажем, что эта способность к порядку как относительно приобретения, так и передачи идей составляет лучшее качество всех предприятий Вольтера, то этим мы не скажем ничего необыкновенного, потому что эта способность, в обширном значении, обнимает всю задачу разума. Этим средством совершает человек все для него возможное относительно внешней силы, преодолевает все препятствия и возвышается до «царя этого мира». Эта способность есть орган всех тех знаний, которые по праву могут быть приравнены к власти, потому что человек с мудрой целью проникает в бесконечные силы природы и безгранично умножает свою собственную, небольшую силу. Мы сказали, что человек может возвыситься до бога этого мира, – но это высший пункт, его нельзя достигнуть силой знания, а следует избирать другой способ, для которого Вольтер едва ли обладал достаточным дарованием.
Хотя мы и познакомились с духом его метода и его разнообразной пользой, но мы все-таки далеки от того, чтоб признать его за метод великого мыслителя или поэта, в особенности последнего. Метод поэта должен быть продуктом глубокого чувства, светлых идей, продуктом гения или таланта, и все эти качества легче найти в произведениях Гукера или Шекспира, чем у Вольтера.
Присущий Вольтеру метод – относительно всех предметов без исключения – есть чисто деловой метод. Порядок, вытекающий из этого метода, не красота, но, в лучшем случае, правильность. Предметы его сгруппированы не живописно и даже не научно, но размещены удобно и искусно, как товар в порядочном магазине. Мы можем сказать, что здесь преобладает не естественная симметрия дубового леса, а однообразная искусственная симметрия канделябра. Сравните, например, план «Генриады» с планом нашего варварского «Гамлета». План первой напоминает геометрическую диаграмму, план последнего – картон Рафаэля. «Генриада» представляется нам красивым, правильно выстроенным Тюильрийским дворцом, «Гамлет», напротив, таинственной звездной Вальхаллой и жилищем богов.
Но тем не менее, как мы уже заметили, метод Вольтера деловой и для его целей более полезный, чем какой-либо другой. Он руководит всем его трудом и вместе с тем служит руководством и для читателя; является взаимное понимание, так как идея передается ясно и усваивается без труда. Благодаря этому обстоятельству Вольтер более нравится юношам, чем старцам, а первое чтение его сочинений производит более благоприятное впечатление, чем второе, если только его считают необходимым. Способность доставлять удовольствие и пользу – заслуга немаловажная и вполне принадлежит ему. И эта способность, по нашему мнению, составляет главную заслугу всей его деятельности. Его исторические произведения, несмотря на их блестящее изложение и некоторый якобы философский взгляд, принадлежат к числу слабейших из всех исторических сочинений. Это – не что иное, как списки внешних событий, битв, зданий, узаконений и других поверхностных явлений. Но так как эти отчетливые списки весьма удобны для памяти и читаются легко, то мы слушаем их не без удовольствия и кой-чему научаемся, даже научаемся многому, если мы прежде ничего не знали. В целом его искусное, хотя и сжатое изложение, блестящие картины скорее отличаются поэтическим, чем дидактическим характером. Его «Карл XII» может служить еще и теперь образцом биографического очерка. Мельчайшие подробности переданы в немногих словах; описания чуждых нам людей и стран, битв, приключений и т. п. изображены слогом, который, относительно сжатости, соперничает со слогом Саллюстия. Эта миниатюрная картина, представляющая нам шведского короля и его нелепую жизнь, написана без красок, но с соблюдением перспективы. Она отличается единством и гармонией, свойственным удачно выполненным картинам, так что ее, безусловно, можно назвать лучшим историческим произведением Вольтера.
В других его прозаических сочинениях, в его романах, бесчисленных статьях и очерках преимущественно выдается тот же самый порядок и ясность, то же быстрое соображение и остроумный взгляд. Его «Задиг», «Бабук» и «Кандид», рассматриваемые как продукт фантазии, стоят в глазах иностранцев выше его так называемых поэтических произведений, полны ума и живости и, кроме того, отличаются, хотя и с неправильной точки зрения, остроумным взглядом на человеческую жизнь, на старый, хорошо знакомый деловой мир, который, по причине неправильной точки зрения, имеет и вид неправильный и представляет целую массу забавных комбинаций. Острота, обнаруживающаяся в этих и подобных произведениях и нередко чересчур обильно изливающаяся из ума Вольтера, была не раз и справедливо восхваляема. Она пустила глубокие корни в его натуру, была неизбежным продуктом подобного ума и подобного характера и обещала уже с самого начала, как это и действительно случилось в последний период его жизни, сделаться господствующим языком, на котором он говорил и даже думал. Но, отдавая полную справедливость неистощимому запасу, силе и едкости остроты Вольтера, мы должны в то же время заметить, что она не была подходящим предметом такого ума, а по своей сущности должна быть причислена к низшему разряду насмешки. Острота Вольтера – не что иное, как логическая шутка, забава головы, а не сердца; во всех его остроумных выходках едва подметишь искорку юмора. В остроте подобного рода нет скромности, нет истинной веселости, согревающей душу. В ней даже нет способности смеяться; она только хихикает и лукаво улыбается. Она не проникнута игривою, теплой симпатией, но отзывается презрением или, в лучшем случае, равнодушием. Она находится в таком же отношении к юмору, как проза к поэзии, которой у Вольтера нет и следа. Его забавное произведение «Девственница», которое по другим причинам не может быть рекомендовано ни одному читателю, имеет единственное достоинство – достоинство наглой и дерзкой карикатуры. Но в нем нет плоских шуток паяца; оно редко или почти никогда не оскорбляет, мы не говорим – чувства приличия, но хорошего тона; этим отрицательным достоинством оно может вполне похвалиться. Положительных же достоинств в нем нет. Напрасно будем мы искать в его произведениях те строки, которые привыкли находить в «Дон Кихоте», «Шенди», «Гудибрасе» или «Битве книг». Вообще нужно заметить, что в последнее время юмор не составляет национального дарования французов и со времен Монтеня, по-видимому, совершенно покинул их. На поэтических достоинствах Вольтера мы долго останавливаться не будем. Поэзия его также отличается интеллектуальным характером и деловым методом. Все рассчитано на известную цель, всюду видна логическая соразмерность чувств, завязки и вымысла. У него нет недостатка в энтузиазме, напоминающем нередко вдохновение. Он симпатизирует героям своих произведений, со способностью хамелеона усваивает себе цвет каждого предмета и если не может быть этим предметом, то старается разыграть его роль самым правдоподобным образом. В результате перед нами является произведение, искусно и блестяще выполненное, доставляющее нам то старинное удовольствие, которое доставляют «побежденные трудности» и видимая взаимная связь цели со средствами. Что при этом наша душа остается безмолвна, не затронута и видит не всеобщую, вечную красоту, но только элегантную моду, не поэтическое творчество, а скорее туалетный процесс, – тому удивляться нечего. Это означает только, что Вольтер был французским поэтом и писал так, как того требовал и как тому сочувствовал французский народ тогдашнего времени. Нам давно известно, что французская поэзия стремилась к другой цели, нежели наша, что ее блеск был блеском безжизненным и искусственным; она походила не на обаятельную роскошь летней природы, а на холодный блеск стали.
Вообще при чтении поэтических произведений Вольтера никогда не следует забывать приключение в кафе «Прокоп». У него не было недостатка в понимании самой сущности поэзии, когда он видел, что и другие старались понять ее, – но какое отличие могла ему дать эта выходка в кафе «Прокоп»? Какую пользу могла она принести его драгоценной «славе», если б он вздумал продолжать поступки подобного рода? Под конец, по-видимому, он совершенно примирился с общественными обычаями и привычками и старался лучше сделать то, что делают другие. А между тем его личная поэтическая религия, которая ни в каком случае не могла быть католической, сверх всякого ожидания, была полна изуверства. Впрочем, порицание Шекспира, против которого Англия, в свою очередь, протестовала, заслуживает, если хорошенько взвесить дело, «похвального листа». Он называет Шекспира «гением, полным силы, естественности и возвышенности», хотя, к несчастью, «лишенным малейшей искры хорошего вкуса или малейшего знакомства с правилами». По понятиям Вольтера, это довольно верно, потому что у Шекспира действительно не было парижского bon gout, и он с изумительным спокойствием шел вразрез с правилами. После довольно снисходительного приговора над «Гамлетом», лучшим из этих «чудовищных фарсов, именуемых трагедиями», но где встречаются «прекрасные сцены, высокие и ужасные места», Вольтер следующим способом разрешает две великие задачи:
«Во-первых, как могло скопиться столько чудес в одной голове, потому что все пьесы божественного Шекспира написаны в этом вкусе. Во-вторых, каким образом люди могли возвыситься до того, чтоб смотреть на эти пьесы с восторгом, вследствие чего они приобрели себе поклонников в том веке, который создал «Катона» Аддисона?
Наше удивление при первом чуде исчезнет, если мы узнаем, что Шекспир черпал материал для всех своих трагедий из рассказов или романов и при этом случае переложил только в стихи роман Саксона Грамматика «Клавдий, Гертруда и Гамлет», которому и принадлежит вся честь.
Вторая часть задачи – удовольствие, доставляемое людям этой трагедией, представляет больше затруднений, но вот решение, согласное с глубоким мнением некоторых философов.
Английские носильщики, матросы, извозчики, мясники, клерки страстно любят зрелища. Петушиные бои, боксеры, похороны, дуэли, казни, колдовство, явление духов – все это привлекает целые массы. Немало и патрициев, которые так же любопытны, как простой народ. Лондонские жители в трагедиях Шекспира встретили полное удовлетворение своим страстям. Придворные нашли необходимым последовать примеру общего потока: почему же не удивляться тому, чему дивится целый город? Полтораста лет не было ничего лучшего, удивление росло со временем и наконец перешло в поклонение. Несколько гениальных сцен, гениальных стихов, полных силы и естественности, запечатлевающихся против воли в памяти, искупили остальное, и вскоре с помощью некоторых отдельных красот возымела успех целая пьеса».