Герои, почитание героев и героическое в истории — страница 81 из 156

ость усиливалась с каждым днем, – покуситься на ее добродетель было бы для меня все равно что покуситься на ее жизнь.

Отец: А кто эти женщины? Как они живут?

Сент-Альбан: Ах, если б ты знал, как они несчастны! Вообрази себе, что их тяжелый труд начинается с раннего утра и нередко продолжается всю ночь. Мать занимается тканьем; грубое полотно касается нежных пальчиков Софии и причиняет боль. Ее глаза – прелестнейшие глаза в мире – должны работать при тусклом свете единственной лампы. Она живет на чердаке, в четырех голых стенах, деревянный стол, пара стульев, жалкая кровать – вот вся их мебель. О, небо, если ты создало подобное существо, то какую же участь готовишь ты ему?

Отец: Как ты познакомился с ними? Говори правду.

Сент-Альбан: Мне пришлось преодолеть невероятные препятствия. Хотя я живу под одной кровлей с ней, но вначале я избегал ее видеть. Когда мы встречались на лестнице, то я учтиво раскланивался с ней. Вечером, когда приходил домой, я тихонько стучался к ним в дверь, просил у них воды, дров, огня, как это обыкновенно случается между соседями. Они постепенно привыкли ко мне, и, по-видимому, я понравился им. Так как вечером они выходили из дома весьма неохотно, то я брал на себя обязанность приносить им все, что было нужно.

* * *

Вся правда, прибавляем мы от себя, заключалась в следующем: «Я заказал им сорочки и сказал, что я бакалавр богословия и намерен поступить в семинарию Св. Николая, и всю эту речь, разумеется, вел на языке змия-искусителя».

Но мы пропускаем многое и спешим заключить сцену: «Вчера вошел я к ним по обыкновению. София была одна. Она сидела у стола, закрыв лицо руками, работа валялась у ее ног. Я вошел так тихо, что она не заметила моего присутствия. Она вздохнула, и слезы потекли по ее пальцам и падали на руки. Уже несколько времени тому назад я заметил, что она грустит. О чем плачет она? – думалось мне. Что огорчает ее? Крайнего недостатка не может быть, – ее работа и мое внимание служат ей верной поддержкой. Опасаясь единственного несчастья, которое для меня было бы ужасно, я немедля бросился к ее ногам. Как велико было ее удивление! «София, – сказал я ей, – вы плачете, – что с вами? Не скрывайте от меня вашего горя, расскажите, умоляю вас, расскажите мне все». Она молчала. Ее слезы текли по-прежнему, глаза ее, в которых теперь вместо спокойствия выражался ужас, устремились на меня. Затем она опустила их и, снова взглянув на меня, сказала: «Бедный Серж, несчастная София!» Я положил мою голову на ее колени и облил ее передник моими слезами».

Одним словом, ничего не оставалось более делать, как вступить в брак. Старик Дидро как ни рад был видеть своего сына, с негодованием и насмешкой встретил подобную просьбу, и бедный юноша принужден был возвратиться в Париж, избегать дорогого дома, – вследствие чего захворал и был близок к смерти. Это обстоятельство еще более увеличило недоумение его возлюбленной и заставило ее навести о нем справки. Она, к своему ужасу, узнала, что комната его – сущая собачья конура, что он живет почти без пищи, без ухода, жалкий и грустный, и решилась идти к нему, обещала быть его женою, – так что с этого времени мать и дочь сделались его сиделками. Как только он поправился, они отправились в церковь Св. Петра и там повенчались в полночь 1744 года. Но нам еще остается прибавить, что когда София, на которой он женился, утратила достоинства прежней Софии, то ошибка скорее заключалась в его непостоянстве, чем в ее качествах. Как в юности она была «высокой, красивой, благочестивой и умной», так, по-видимому, в течение всей своей жизни она сохранила мужество, благоразумие и верность, – слишком хорошая жена для подобного мужа.

«Мой отец был слишком ревнив, чтоб позволять моей матери продолжать работу белья, которая заставляла ее принимать чужих людей и с ними разговаривать. Поэтому он предложил ей прекратить это дело, на что она весьма неохотно согласилась. Для себя она не боялась бедности, но ее мать была стара, и она опасалась, что не будет в состоянии удовлетворять всем ее нуждам. Тем не менее она принесла эту жертву в полном убеждении, что она необходима для спокойствия ее мужа. Наемная женщина приходила каждое утро убирать маленькую квартиру и приносила провизию, но все хозяйство лежало на обязанности моей матери. Нередко случалось, что, когда мой отец не обедал дома, она ела один только хлеб и радовалась той мысли, что на следующий день может угостить его более порядочным обедом. Кофе был, разумеется, роскошью при таком хозяйстве, но она, не желая лишать своего мужа любимого напитка, обыкновенно давала ему каждый день шесть су, чтоб он отправлялся в кафе «Режанс» выпивать свою чашку и смотреть на игру в шахматы.

В это время он перевел с английского языка «Историю Греции» Станьяна и продал свой перевод за сто крон. Этими деньгами он несколько поправил свои домашние обстоятельства…

Моя мать разрешилась дочерью и была уже беременна во второй раз. Несмотря на ее осторожность, уединенную жизнь и старание всюду выдавать своего мужа за брата, до его семейства в провинции все-таки дошли слухи, что с ним в квартире живут две женщины, вследствие чего происхождение, поведение и характер моей матери сделались предметом самой гнусной клеветы. Отец мой заранее предвидел, что переписка не поведет ни к чему и может продолжаться до бесконечности, а потому посадил свою жену в почтовую карету и отправил к родителям в Лангр. Перед этим она только что разрешилась сыном. Уведомляя об этом своего отца, он также сообщил ему и об отъезде моей матери. «Она уехала вчера вечером, – писал он, – и через два дня будет у вас. Вы можете сказать ей, что вам будет угодно, а если она надоест вам, то пришлите ее сюда обратно». Как ни странно было это известие, родитель моего отца все-таки решился послать ей навстречу свою сестру. Первое знакомство было довольно холодно, но вечер показался ей уже не так тягостен, а на следующее утро она вошла в комнату своего тестя, встретилась с ним, как с родным отцом, и ее ласковый, симпатичный характер очаровал доброго, чувствительного старика. Она немедленно принялась за работу, не пренебрегала ничем, чтоб только угодить семейству; теперь она уже не боялась его и желала только заслужить его расположение. Вообще ее присутствие производило самое благоприятное впечатление на стариков, а ее простота, скромность, умение хозяйничать заставили их полюбить ее еще более, так что даже намерение лишить моего отца наследства было отменено. Добрые люди удержали ее у себя три месяца и затем отправили обратно в Париж, снабдив ее всем тем, что они считали для нее полезным и приятным».

Вся эта идиллическая жизнь писателя рассказана просто, изящно, но в самой музыке этой идиллии слышится резкий диссонанс (может быть, музыканты тому виною); впрочем, где люди, там и зло.

«Эта поездка, – пишет мадемуазель, – стоила моей матери немало слез». Что скажет читатель, когда узнает, что мсье Дидро в это время завел связь с некой г-жой де Пюизье и встретил свою честную жену холодно и сухо. Г-жа Дидро два раза ездила в Лангр, и обе поездки были невыгодны для ее спокойствия.

Отношение его к Пюизье, которую он не только страстно любил, но для которой трудился и добывал деньги, продолжались десять лет, но наконец, убедившись в ее неверности, он оставил ее; за этой связью, по-видимому, последовали другие связи в подобном же роде.

Но когда много выстрадавшая жена воротилась из своей второй поездки в Лангр, то узнала, что он вошел в близкие отношения с некой девицей Волан, дочерью вдовы одного чиновника. Ей он посвятил всю остальную свою жизнь, «деля свое время между ней и наукой», и ей же мы обязаны настоящею «внебрачной» перепиской. Своей законной жене он предоставил только обязанность готовить ему кушанье и по возможности поддерживать согласие в доме.

Увы! Его Пюизье казалась ему пустой, продажной женщиной, для испорченной души которой могли служить нишей только одни неприличные книги, а пожилая девица Волан представлялась ему чувствительным благородным сердцем, нежной и доброй душой. И при этом обеды жены из черствого хлеба, шесть су, сбереженные ею на чашку кофе! Безумный, едва извиняемый Дидро! Жесткое, но справедливое слово «подлость» – означает несправедливость и должно быть предоставлено только подлецам. Потому, что твоя оскорбленная жена, которой ты клялся совершенно в других вещах, будет своими собственными страданиями, которые ты выставил в таком непривлекательном виде, возбуждать искреннее участие и истинное сожаление, что тяжелые испытания, вызванные расчетами и самоуслаждением мужчины, не выпали на долю другой, более недостойной женщины.

Но, отвернувшись от беспорядочной семейной жизни, которая бы позорно распалась, если б жена не была разумнее и энергичнее мужа, мы видим, как наш философ пролагает себе заметную дорогу в литературном мире и этим способом наконец заручается постоянным куском хлеба. На «Историю Греции» Станьяна и на переведенный им с английского «Медицинский словарь», без имени автора, все издатели смотрят как на книги, не имеющие никакой цены. Подобная же участь постигает его «Очерк о достоинстве и добродетели», составленный им по «характеристикам» Шефтсбери. В этой книге, с ее примечаниями, проникнутой непроходимою ложью, мы встречаем только подтверждение старого, не раз высказанного мнения, что идея знаменитого сочинения Шефтсбери, если в нем только есть идея, в высшей степени ненадежна, скользка и, подобно угрю, выскальзывает из рук, оставляя нас одних на песке.

Причина этого частью заключалась в том, что Шефтсбери был не только скептиком, но и дилетантом скептицизма – род скептицизма, давно проглоченного и уничтоженного более мрачным и серьезным. Как мог деликатный, раздушенный и расфранченный индивидуум, каким был Шефтсбери, устоять в этой титанической борьбе?

Между тем наш Дени из области переводов перешел в область самостоятельного авторства. Он в четыре дня пишет весьма обыкновенную книгу: «Философские размышления», затем свои метафизические и фантастические размышления об «Интерпретациях природы» – и вырученные за них деньги отдает своей возлюбленной Пюизье. После этого он с той же целью сочиняет в две недели неприличнейший из всех прошедших, настоящих и будущих нелепых романов, – работа, по-видимому, не трудная, но, к несчастью, не невозможная. Если бы какому-нибудь смертному, положим рецензенту, пришлось снова заглянуть в эту книгу, то по прочтении ее он немедленно бы выкупался в ключевой воде, надел бы свежее белье и все-таки до самого вечера не избавился бы от грязи. Метафизико-атеистическая книга «Письма о глухонемых и слепых», доставившая ему славу и трехмесячную квартиру в Венсеннской крепости, относится к позднейшему времени. Но он уже успел своим медоточивым языком, возрастающею славою и сангвиническим темпераментом уговорить известных книгопродавцев приобрести от аббата Гуа его тощий перевод «Малого словаря искусств» и поместить его в «Энциклопедии», редакцию которой он вместе с д’Аламбером принимает на себя. В 1751 году он окончательно делается «писателем», надежным и видным членом этого замечательного цеха.