— Так что я тебе испортил дело, — откровенно заявил Хамид и улыбнулся растерянному виду Гордона. — Остался один Мустафа, а его и убивать не стоит.
Но Гордону важна была сущность дела, его моральная сторона. — Это не решение вопроса. Пойми, Хамид, я не могу отступить. Мальчик служил мне, и, по арабским понятиям, если я не отомщу за его смерть, это будет означать, что я уклонился от долга.
Хамид попытался образумить его. — Араб мстит, оттого что в нем кровь кипит мщением, — сказал он. — А ты хочешь сделать это с холодным расчетом, — Он дотронулся пальцами до своих век и лба (знак созерцания и раздумья), потом прибавил: — Будь же милосерд!
— Милосердие должно умолкнуть перед справедливостью, Хамид. Долг прежде всего!
Хамид пожал плечами. Он мог бы запретить Гордону трогать бахразца, но не пожелал, хоть ему и не нравились абстрактные рассуждения Гордона о мести. Он решил больше не вмешиваться, а выждать и посмотреть, убьет ли в самом деле Гордон туповатого бахразца, взявшего на себя роль сиделки при раненых кочевниках.
Оказалось, однако, что и Мустафы нет в лагере: Смит посадил его на верблюда и увез подальше в пустыню, где он уже мог не бояться Гордона, хотя там его подстерегали другие опасности. Вернувшись, Смит сам рассказал об этом Гордону. Это был смелый поступок, но никаких объяснений Смит привести не мог; просто у него тоже была своя этика.
— Нельзя хладнокровно взять и убить человека, Гордон! — упорствовал он в своем возмущении. — Вы не можете так поступить!
Он сделал легкое ударение на слове «вы»; при этом их глаза встретились, и в глазах Смита появилось странное, напряженное выражение, как будто он хотел и не решался сказать, что знает о какой-то глубокой драме, пережитой Гордоном, и понимает его. Гордон уловил это выражение и увидел в нем проблеск сочувствия к острой душевной муке, испытанной им во время резни на аэродроме и когда он узнал об убийстве Фахда, — муке, из которой родилась эта внезапно нахлынувшая неодолимая потребность мщения. Как ему нужно было, чтобы кто-то понял все это! Хоть кто-нибудь! Но способен ли Смит в самом деле нащупать больное место и проникнуться сочувствием? Или ниточка, протянувшаяся между ними, слишком тонка и напрасно возникло у него это чувство внезапного облегчения, ощущение помощи, пришедшей извне, от другого человека, который почувствовал его боль?
— Мстить могут арабы… — сказал Смит и запнулся.
И проблеск погас, затерялся в английских словах, произнесенных Смитом, в крывшемся за ними призыве к иной морали, и снова Гордон ощутил свое поражение. — Оба вы с Хамидом хороши, — пожаловался он, нарочно сводя все к чисто моральной проблеме, чтобы не выдать своей тоски о сочувствии. — Вы не даете человеку быть человеком. Мешаете ему даже добиваться правды. Как же мне теперь разобраться в самом себе?
Генерал Мартин был тоже потрясен смертью Фахда и не мог простить Азми этого непонятного убийства.
— Пожалуйста, не уверяйте меня, что таковы арабские нравы. Я поручил мальчика вашей защите, и мне совершенно все равно, араб вы или англичанин. Есть нравственные законы, обязательные для всех людей, независимо от расы и религии. Убийство бесчеловечно по своей природе и не может быть оправдано ни в каком обществе.
Азми недоверчиво пожал плечами, ничуть не пристыженный, а, напротив, чистосердечно убежденный в своей правоте. — Убить врага, хотя бы и пленного, — в порядке вещей, генерал. Точно так же Хамид поступил бы с моим сынам, если бы у меня был сын (последовал сокрушенный вздох по поводу отсутствия у него потомства) и если бы он попал в плен к Хамиду.
Но генерал не расположен был теоретизировать на эту тему и не пытался скрыть чувство неприязни, даже омерзения, которое в нем вызывал Азми. Он охотно дал бы волю своему гневу, но сдерживался в силу необходимости: ему удалось убедить Азми двинуть войска в пустыню, но нужно было добиться от него более энергичных действий, чтобы покончить с Хамидом. Иначе, настаивал генерал, следующим шагом Хамида будет нападение на английские нефтепромыслы.
Азми с этим не согласился: — Хамиду нужна пустыня. Уверен, он и не собирается нападать на нефтепромыслы.
Генерал раздраженно заерзал в кресле. — Он, может быть, не собирается, но ход событий заставит его, — сказал он. — В таких делах не останавливаются на полпути.
Азми снова пожал плечами, потом вздохнул, неопределенно махнул своей пухлой рукой сластолюбца и предложил разбомбить аэродром и тем нанести Хамиду окончательный удар.
— Глупо бомбить объект, который еще понадобится вам самим, — возразил генерал. — Кроме того, едва ли Хамид будет сидеть и дожидаться ваших бомбардировщиков. Нет, тут нужны какие-то более решительные и крутые меры. И более оперативные, если уж на то пошло.
Как истинный специалист по делам колоний, генерал хорошо помнил уроки протектората Аден и северо-западной границы[17] и потому посоветовал Азми послать несколько самолетов дальнего действия в район Истабал Антара, столицы Хамида, — пусть это послужит предупреждением, что, если Хамид не распустит свое войско и не отойдет от окраин, город будет подвергнут бомбежке. А в случае необходимости, если предупреждение не поможет, придется направить туда карательную экспедицию.
Азми забеспокоился. — Истабал Антар — наш пятый священный город, генерал. Тут нужна осторожность. — У него сперло дух от волнения, и, чтобы отдышаться, он высунул голову из просторного шатра, служившего ему теперь штаб-квартирой. Шатер был разбит там, где кончались охотничьи угодья Азми, почти на краю пустыни, и ему было очень одиноко и неуютно в этой болотистой глуши. — Может выйти больше вреда для дела, чем пользы, — сказал он. — Именно потому мы до сих пор всегда обходили Истабал стороной.
— Все это мне известно. Тем больше у нас шансов воздействовать на Хамида. Из стратегических соображений или из религиозных, — но он не захочет, чтобы его город был обращен в развалины.
Азми прищелкивал языком и качал головой: его пугал стратегический реализм генерала. Но генерал поставил на этом точку и, уткнувшись в карту, стал показывать Азми, куда он должен двинуть свои бронесилы и свои патрули, чтобы наверняка перерезать Хамиду путь, в какую бы сторону тот ни подался.
— Открытый бой Хамиду будет не по силам, — сказал он, — а если мы будем действовать достаточно быстро, мы поставим его перед необходимостью принять такой бой, хотя я еще надеюсь, что можно будет покончить дело без больших жертв. Бедный Хамид! Дай бог, чтобы этот благородный молодой человек образумился.
Но если таковы были стратегические расчеты генерала, то у Азми была своя стратегия: он дал тайный приказ в порядке карательной меры обстрелять с форта Уинслоу селение старого Ашика. Стратегия стратегией, нефтепромыслы нефтепромыслами, а пока что верней было раз навсегда очистить район окраины и освободиться от этого постоянного источника волнений, голодной угрозы изобилию Приречья, над которым теперь нависла двойная опасность — извне, от пустыни, и от нарастающего брожения внутри.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Что развязка близка, стало ясно, когда Хамид узнал об угрозе, нависшей над Истабалом, и о том, что город старого Ашика снесен с лица земли. Безумие овладело миром — так решил Хамид, услышав, что Азми собирается бомбить Истабал.
— Бомбить наш пятый священный город! Мусульманину перед лицом всего арабского мира посягнуть на святое место, где сам Магомет укрывал от опасности своих близких! — Ему не верилось, что дело тут только в глупости и безбожии Азми, он хотел доискаться других причин.
Новые вести о событиях на окраине помогли ему в этом. Вскоре после того, как город Ашика с его белым дворцом, мечетью и базаром был обращен в груду развалин, лазутчики донесли, что войска Азми вступили в пустыню; колонны броневиков и легионеры, а с ними обыкновенная пехота движутся с севера и с востока и уже почти достигли Джаммара. Итак, толстобрюхого пашу вытолкнули наконец в пустыню, и Хамиду уже не избежать столкновения с ним.
Хамид принялся действовать: разослал новых лазутчиков, своего брата Саада одел в военную форму и отрядил на подмогу Смиту, готовившему к походу броневики, своего наставника-сеида отправил в Истабал воодушевлять население, своим приближенным велел стать в ряды воинов. Он думал не о том, как бы убежать от Азми, но о том, чтобы подготовиться к встрече и нанести ему быстрый, стремительный удар.
Такой удар в самое сердце противника был для них единственным шансом на успех, а так как Гордон был непоколебимо убежден в том, что это сердце, или, лучше сказать, сердцевина, насквозь прогнило, то у него и возник отчаянно дерзкий замысел — уничтожить эту гнилую сердцевину немедля. Разгром Азми и его штаба мог дать силам Хамида преимущество, в котором он так нуждается.
Незаметно проникнуть в болотистую полосу, где сейчас помещается штаб-квартира Азми, застать врасплох пашу и весь его штаб и перебить их прежде, чем они успеют опомниться, — таков был план Гордона, самоубийственный для него самого и для четырех десятков смельчаков, отобранных им среди его бродяг. Он взялся за дело с яростным пылом человека, которого однажды незаслуженно осудили за свершенный им кровавый подвиг, — это словно давало ему право на какое-то кровавое возмездие, хоть он и сознавал, что так рассуждать нелепо, а может быть, и пагубно. Убей или погибни! Расправой с Азми он хотел отплатить не столько врагам, сколько друзьям за обиду.
План был поистине самоубийственный. Нужно было целый день и целую ночь двигаться по открытой местности, потом, достигнув болотистой полосы, пробираться сквозь лабиринт тростниковых зарослей, перемежающихся с островками суши. И если в пустыне даже переход по открытым местам не слишком страшил Гордона, то все стало значительно сложней с той минуты, как он и его люди, стреножив верблюдов на поросшем травою клочке земли у края пустыни, двинулись пешком через болота.