Но мягкие губы Джека сложились все же в слабую усмешку. — Бедная мамочка, — сказал он задумчиво. — Все мы одинаково жаждем воскресения из мертвых; но один напрасно ищет его среди машин, другая — в католичестве, а третий… — Он поглядел на Гордона ясным, вопрошающим взглядом.
Гордон пожал плечами. — Не знаю, Джек. Сейчас я возвращаюсь в Лондон. Не могу больше.
Но в Лондон он не вернулся. Он поехал к Тесс.
Решение пришло сразу. Он покинул дом, оставил Смита, который прочно застрял там (блаженствуя в атмосфере завода), вырвался из вязкой тины нерешенных человеческих проблем и умчался на своем мотоцикле, негодуя на расстояние, разделявшее их, и в то же время довольный этим, потому что быстрая езда притупляла его томленье. День тянулся без конца, ночь навалилась угрозой, но он крепко сидел в седле, точно врос в него содрогающимся от тряски телом; что-то в нем наконец победило. Задыхаясь, он затормозил у подъезда Тесс; здесь ждал его решающий выбор.
С трудом расправив онемевшие от усталости члены, он стоял под дождем и, закинув голову вверх, звал Тесс; но она не показывалась. Струйки воды стекали ему за воротник, ползли по спине; он насквозь промок, и все его тело было напряжено болью и ожиданием.
Он помчался к дому Кру и, преодолевая мучительное нежелание, постучался в дверь, чтобы спросить, не там ли Тесс. Дверь открыла Элинор Кру и сразу расхохоталась.
— Господи, ну и вид! У вас лицо перемазано, как у трубочиста. Что с вами?
— Где Тесс?
— Тесс? На каком-нибудь собрании, вероятно.
— А где? Где?
— Бог ее знает. Загляните в молитвенный дом на холме. Там сегодня собираются шоферы автобусов. А может быть, она пошла в кино…
Но Гордон уже умчался.
Дом на холме был освещен; он толкнул дверь и вошел. Но вместо невнятного гула мужских голосов его встретило пение. Десятка два женщин, окружив пастора, сидевшего за фисгармонией, пели что-то возвышенно-трогательное о Христе, о спасении души и воскресении из мертвых.
— Добро пожаловать! — крикнул ему пастор. — Пусть вас не смущает женское общество. Мы всем тут рады.
— А где же шоферы? — спросил Гордон, не трогаясь с места.
— Шоферы? — переспросил пастор. — Вероятно, при своих машинах.
Женщины захихикали, как по команде повернувшись к Гордону лицом.
Гордон сердито фыркнул сквозь стиснутые зубы. — Неужели ради вот этого Христос принял смерть на Голгофе?! — крикнул он, указывая на них жестом, полным оскорбительного пренебрежения, и его перепачканная физиономия исказилась от злости. Потом он повернулся и вышел, с силой захлопнув за собой дверь.
Он решил вернуться к Тесс и ждать ее там, но усталость давала себя знать, и ожидание превратилось в нестерпимую муку. Он чувствовал, что, если она не придет, — еще немного, и силы ему изменят. На миг у него вдруг мелькнула мысль, что все чудеса физической выносливости вовсе не означают торжества воли, а как раз наоборот. Намеренно изнуряя свое тело долгими и обременительными усилиями, он испытывал, в сущности говоря, физическое удовлетворение. Физические страдания глушат мысль и освобождают от необходимости думать. Вот сейчас его разум и выдержка не готовы ли спасовать перед голодом и болью?
Приход Тесс избавил его от дальнейших сомнений в своем стоицизме.
— Где ты была? — встретил он ее.
— Нед! Почему ты не предупредил меня, что приедешь? Я ходила в кино…
— Боже правый!
— Что случилось? На кого ты похож! Посмотри на себя, в зеркало.
— Тесс! Не надо о пустяках. Сегодня не надо. Я сюда примчался как сумасшедший. Мне надоели эти чувства на расстоянии. Давай решать что-нибудь — или так, или этак. Я хочу, чтоб мы пришли наконец к чему-то определенному.
Тесс сунула ему в руки полотенце. — На, оботри лицо, — сказала она. Ее явно смешила его пегая физиономия, вся в разводах и пятнах от дорожной грязи. — А теперь садись, я сейчас приготовлю чай.
— Чай!
Два взгляда скрестились — гневный и веселый, две натуры пришли в столкновение. И победа осталась за Тесс, потому что ее добродушная шутливость превозмогла напор его смятенных и мрачных чувств.
— Господи, Тесс! Имею же я право когда-нибудь рассердиться!
Она села поодаль от него. — А из-за чего ты сердишься?
— Из-за тебя!
— Да ну?
— Ты что, хочешь, чтобы я пустился перед тобой в любовную лирику?
— Если есть такая потребность — отчего же.
— Ладно! Сдаюсь! Кипяти чай. В угоду житейской прозе я готов даже съесть свиную отбивную. Но так как это, по-видимому, невозможно, дай мне хлеба с маслом и джемом. И чем больше будет этой житейской прозы, тем лучше. Ты победила!
Но победа была не такой уж полной, потому что его чистосердечная капитуляция всколыхнула ее собственные чувства. Не уступая своего превосходства, она постепенно смягчилась и стала той Тесс, которую он больше всего любил, — ласковой и в то же время настолько сдержанной, насколько этого требовала ее гордость. (Что за гордость — женская, общечеловеческая или еще какая-то, особенная, — он никогда не мог решить.) Он встречал ее смелый взгляд, всегда словно смирявший что-то — по большей части в себе самой, — и чувства его обострялись под этим взглядом. Тесс, как и его мать, была воплощением торжества внутренней силы над мелочной рутиной повседневности. Он смотрел на ее матово-бледное лицо, отмечал непринужденность, с которой она хлопотала у чайного стола. Ее движения казались даже чересчур непринужденными для такой маленькой женщины, но присущая ей грация облагораживала каждый ее мельчайший жест, каждое мимолетное выражение лица. Прямой короткий носик был лучшим украшением этого лица.
— Тесс! — вдруг решился он. — Разве я непременно должен разделять твои взгляды, для того чтобы… — он запнулся, подыскивая слово, — чтобы желать тебя?
— Нет! — непринужденно ответила она. — Но что может у нас получиться хорошего при несходстве взглядов на то, что каждый из нас считает для себя самым важным?
— Все равно, зачем тянуть? Какой в этом смысл? Почему не попытаться построить что-то на том, что в нас есть? Слушай, Тесс, поедем со мной, — сказал он. — Поедем со мной в Лондон, сейчас же, сегодня же. Я тебя очень прошу.
Она отвернулась, словно чтобы не слышать его призыв, но в ее словах прозвучал ответный призыв, еще более отчаянный. — Помимо всего прочего, неужели ты не понимаешь, что для меня опасно с тобой ехать? — начала она.
— Почему? Я не буду докучать тебе, не буду ничего домогаться. Я просто хочу, чтобы ты была со мной, смотрела бы и ждала. Ждала, когда я наконец выпутаюсь из этого клубка.
— Ждала? Ждала? — повторила она. В голосе ее слышалась тревога, вся она словно подобралась. — Ты, видно, не понимаешь, что это для меня значит — все здесь бросить и уехать с тобой. Я что-то пала духом, Нед, совсем пала духом. Меня, кажется, доконали все эти трудности, все чудовищные препятствия, которые встают на каждом шагу. Я чувствую, что готова сдаться, а я не хочу сдаваться.
— И не надо…
— Но придется. Я знаю! Знаю, что случится, если я оторвусь от той жизни, которой живу здесь, и уступлю желанию вернуться в твою жизнь, позволю себе немножко ослабеть и разнежиться. Страшно подумать, но ведь это может затянуть меня так, что я больше не выберусь. Достаточно трудно было и в прошлый раз. — Она опасливо покачала головой. — Я с тобой пропаду, Нед. Я это чувствую. Я чувствую это уже сейчас, когда просто смотрю на тебя.
Но тут же она закрыла глаза, чтобы его не видеть, и с закрытыми глазами сказала: — Не слушай меня, Нед! Не слушай меня! — С минуту она помедлила, потом отвернулась. — Я поеду! — сказала она с вызовом. — Я давно хотела этого. Я поеду. — Но тотчас же, словно хватаясь за спасительную соломинку, поспешила оправдаться: — Все равно, здесь мне больше делать нечего. Моя работа окончена.
— А как же разнеживающий покой? — сказал он, уже уверенный в своем торжестве и стремясь насладиться им в полной мере.
Она вздохнула. — Пусть это будет испытанием для меня…
— Тогда поехали! — радостно вскричал он, словно торопясь уничтожить расстояние, которое еще разделяло их.
— Сейчас? — спросила она с испугом. — Так сразу?
— А почему бы и нет? Ведь я на мотоцикле.
Тесс расхохоталась, и расстояние исчезло. Ее смеющиеся губы и гибкие руки уничтожили его. Это было так хорошо, что он не захотел испортить ее порыва попыткой пойти дальше. Он старался не замечать ее вызывающего румянца, но где-то совсем близко билось ее сердце, шелестело дыхание, и от этого некуда было деться.
— Ты просто неподражаем! — весело воскликнула она. — Ах, Недди, Недди, если когда-нибудь ты посмотришь на мир моими глазами, — ударит буря, засвищет ветер и с гор побегут ручьи!
И вдруг ему стало ясно, что именно это сомнение и эта надежда толкают ее к нему. «Если когда-нибудь ты посмотришь на мир моими глазами…» Вот чего она хочет и в чем сомневается. Готова покориться и в то же время терпеливо ждать. Его победа — лишь полупобеда.
— Не нужно об этом, — поспешно остановил он ее. — Скажи лучше, когда ты приедешь в Лондон?
— Не торопи меня! Пожалуйста, не торопи! Вот закончу все свои дела и приеду. Недели через две.
— И ты приедешь только для того, чтоб быть со мной? Да? Обещаешь?
— Неужели же все на свете должно замереть ради нас с тобой, Нед! Ты всерьез хотел бы этого?
— Нет, не всерьез. — Он провел рукой по губам. — Дай-ка мне вон того печенья, — сказал он. — Есть хочется. И я сейчас же еду.
— Бог с тобой, Недди! Ты и так сутки не слезал с мотоцикла! Тебе нужно хорошенько отдохнуть.
— Отдохнуть? Нет, отдыхать мне некогда.
— Ты заснешь в седле и сломаешь себе шею!
— Ну что ж, это, пожалуй, будет самый разумный и достойный конец. У меня всегда было предчувствие, что какой-нибудь щелчок судьбы собьет меня с ног у самой цели. Раньше я представлял себе, что меня прирежет Бекр или Али. А теперь склонен думать, что это будет что-нибудь менее утонченное и более нелепое.