— Если он с ними сговорится, — печально заметил Гордон, — ничто не в силах будет помешать их успеху, разве только английские бомбардировщики и английские войска.
— Что ж, и это не исключено…
— Какой же дурак станет посылать английских солдат усмирять арабское восстание? Есть другие пути…
— Я сейчас не буду спорить с вами на эту тему, — сказал Моркар и снова сплюнул. — Пойдемте выручим Везуби из свинарника. Так прошу вас не забывать, что место в палате вам обеспечено…
Гордон покачал головой. — Я еще не решил, — сказал он. — Но в ваших суждениях мне понравилось одно: они определенны и решительны! Никакой слюнявой половинчатости. Все или ничего. Это во всяком случае хорошо.
Старик рассмеялся. — Ну, я вижу, вы уже на полпути к признанию истины, Гордон. Когда продвинетесь еще немножко, приходите ко мне опять. Только не берите Везуби, пусть сидит в своем, социалистическом, свинарнике. А то он вносит заразу в мой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Тесс приехала в Лондон, когда Гордон только что подвергся очередному нажиму со стороны тех, кто толкал его в политику. Мак-Куин торопил с ответом, согласен ли Гордон выставить свою кандидатуру на ближайших партийных выборах; но еще можно было решать — Мак-Куин или Моркар. Впрочем, он не видел между ними существенной разницы: все равно что играть в орел и решку фальшивой монетой, сказал он Тесс.
На это важное признание она ответила коротко и определенно: — Я ничего не хочу об этом знать, Нед. — Природная твердость и природная мягкость боролись в ней, и поединок вылился в мольбу: — Будем говорить о книгах, об искусстве, о музыке; будем бродить по Лондону, забираясь в особенно хорошие уголки. Хотя бы первое время, Нед. Пока мы найдем себя.
Они стояли на мосту Альберта. Под ними плескалась Темза, мутными бурыми языками облизывая мостовые опоры и кромку берегов. Тесс, не отводя глаз, смотрела вниз на реку, точно завороженная ее могучим безобразием. Моросил дождик. Волосы Тесс блестели от воды; но ее это не тревожило: дождь — привычное дело. Гордона защищал черный клеенчатый плащ.
— Как хочешь, — сказал он. — Но тут же усмотрел в этом проявление чрезмерной мягкости и стал возражать: — Нет, девочка. Я так не хочу. Не годится так. Ведь и тебе самой хотелось бы, чтоб было принято какое-то решение, значит, надо решать. Но как решать? Если я вдруг надумаю истратить всю жизнь на политику и парламентскую возню, отразится ли это на наших с тобой отношениях?..
— Конечно, отразится, — сказала она, но сказала как-то неуверенно, будто это ее по-настоящему не трогало.
— Как же именно? И почему?
— Ничего я тебе не скажу, Нед, — ответила она безучастно. — Решай сам, исходя из собственных мыслей и убеждений. А меня, пожалуйста, в расчет не принимай.
Такое безразличие выглядело несколько странно, но Гордон понимал, что оно напускное. Тесс казалась невозмутимой, спокойной и сдержанной, как всегда, однако он чувствовал, что ее внутреннее равновесие нарушено. Она радовалась тому, что она в Лондоне, что она с ним, и в то же время была чем-то огорчена и озадачена и намеренно отдалялась от него, словно для того, чтобы со стороны наблюдать за его движениями, словами, поступками и тем временем самой что-то определить для себя: то ли решиться, то ли выждать, то ли вовсе не делать сейчас шага к сближению. Все это уже стало Гордону ясно. Но в облике ее была мягкость, в голосе слышалась готовность, в глазах светилось раздумье. Она покорялась необходимости и умело, терпеливо ждала.
Он понимал. Но Тесс сама, как видно, себя не понимала, и это помогло ему разрушить последний тонкий слой той чисто женской пренебрежительности, которая всегда служила ей лучшим оружием против него. Он сжал ее пальцы и, лукаво улыбаясь, сказал:
— Стриндберг был прав, Тесс. Отношения между мужчиной и женщиной — это война. Сексуальная хитрость женщины дает ей преимущества в обороне, но у мужчины преимуществ больше. Он ведет наступление, и рано или поздно женщина должна подчиниться ему или же обречь себя на бесплодие и неудовлетворенность.
— Или найти себе другого мужчину, — кротко возразила она и тут же добавила: — Не надо усложнять иронией простые человеческие чувства, Нед.
— Ну, это уже пошлость! — Од засмеялся. — Впрочем, вероятно, ты права. Любовь — действительно простое чувство, потому что она ловушка. В ней нет места для подлинной иронии. В лучшем случае она всего лишь биологический парадокс, глина, из которой лепятся более высокие и благородные стремления. Взять хотя бы тебя…
— Нет уж, меня, пожалуйста, оставь в покое. Тебе не удастся найти тут предмет для спора со мной! — Она взяла его под руку. — Я не собираюсь рассуждать на тему об отношениях между мужчиной и женщиной, Недди. — Она откровенно уклонялась от разговора, и ему приятно было сознавать это.
Ее радость-грусть, глубокая и странная, была связана с ним, и он это знал. Такое большое место он занимал теперь в ее внутреннем мире, что от каждого ее душевного движения непременно тянулись нити к нему. Она приехала в Лондон не ради какой-то простой, ясной цели, но и не в порыве отчаянной решимости: ее привело сюда сложное переплетение мыслей и чувств, с которым теперь она не в силах была справиться. Все ее существование лишилось опоры, она словно совсем оторвалась от родной почвы, от закоптелого фабричного квартала, где самый воздух, казалось, вливал в нее живительную силу.
— Не дразни меня! — В ее голосе вдруг зазвучала тоска.
— А мне именно хочется тебя дразнить, — возразил он торжествуя. — Первый раз в жизни вижу тебя робкой и беспомощной. Ах ты, моя Персефона! Что это с тобой?
— Лондон угнетает меня, — пробормотала она.
— Только это?
— Нет, не только это! — Она пошла вперед, пригнув голову, чтобы защититься от ветра. — Ты на меня плохо действуешь, Нед. Ты у меня выбиваешь почву из-под ног!
— Сожалею, что нарушил твой покой, — сказал он, все еще улыбаясь.
Она пожала плечами. — Не так уж это важно. Скажи, ты хоть рад, что я приехала?..
— Рад, конечно, только я не хотел жертв.
— Что ж, по крайней мере у нас шансы равны. Я сейчас свободна в своих действиях. Ты тоже. Начинаем на пустом месте. Это именно то, чего ты хотел, верно?
— Нет, неверно, — сказал он. — Должен тебе сказать, что я сделал относительно себя одно открытие.
— А! Не слишком лестное, по-видимому?
Но он не пожелал подхватить ее вялую шутку. — Дело в том, девочка, что все, что сейчас происходит со мной: мои сомнения, поиски, — все это сводится к выбору, который я должен сделать, и этот выбор скоро встанет перед каждым, даже самым равнодушным от природы англичанином. Я это понял косвенным образом из моей беседы с Моркаром…
— Интересно, что ты мог почерпнуть в беседе с этой старой свиньей. — Тесс скорчила презрительную гримасу.
— То, что сейчас существует один только выбор — между тупыми, безгласными низами и жестокой, стяжательской верхушкой. И это касается не только политики. Нет! Нет! Всему миру предстоит это выбор. Никто из нас его не избежит. В нем — наша будущая судьба. Бедные против богатых, угнетенные против сильных. Государство против государства, вот что это значит, Тесс. Китай или Америка, Россия или весь остальной мир! Россия! Россия! Америка! Америка! Вот масштаб, в каком решается вопрос. И Англия, страна умеренной середины, — просто дряхлый мотылек, подхваченный течением. Среднего пути больше нет. Надо выбирать между крайностями…
— Ах, тебя всегда влекут крайности, Нед! — с внезапным раздражением вскричала она. — До самой смерти будешь созерцать эти крайности и любоваться ими. А выбора так и не сделаешь. Не хочу больше слушать. Решай — и тогда скажи мне, что ты решил. И вот еще что… — Она жестом остановила его попытку возразить. — О своей парламентской карьере ты со мной и не заговаривай. Это выше моих сил. Ни слова на эту тему. А теперь идем домой. Я вся вымокла и умираю с голоду.
— Согласен, — сказал он, чувствуя ее полную отчужденность. — Больше никаких разговоров о трудностях выбора. Идем домой пить чай. Прежде всего чай! А потом я готов идти, куда ты захочешь.
Тесс сняла комнату на той же Фулхэм-род — семиметровую мансарду под крышей кирпичного дома, куда нужно было подниматься по холодной голой лестнице мимо булочных и мясных лавок, занимавших первый этаж.
— Как это ты ухитряешься не вносить ничего своего в атмосферу комнаты, где живешь? — сказал Гордон. — Я помню, то же самое было и в Кембридже. — Он смотрел, как она кипятит воду в дешевом жестяном чайнике, и в нем поднималось раздражение. — Женщина должна хоть немножко обладать чувством домашнего уюта. У тебя на всем лежит какой-то отпечаток бездомности.
Он спохватился, когда необдуманный удар был уже нанесен. Две-три скупые слезы пролились в воспоминание о доме в Глазго.
— Тесс, — предложил он вдруг, движимый раскаянием и в то же время неуемной жаждой действия. — Давай сядем на мотоцикл и покатим в Глазго. Ты давно хотела навестить отца. Вот прекрасный случай.
Она в эту минуту заваривала чай и промолчала, только слегка тряхнула своими короткими черными волосами, словно желая отмахнуться от его слов.
— А почему бы и нет? — спросил он и тут же продолжал, настойчиво вторгаясь в ее страхи, в ее тяжелые мысли: — Ты же сама говорила, что надо было бы тебе не в Лондон ехать, а домой. Ну вот я и хочу отвезти тебя домой.
— Нед, это жестоко! Перестань!
— Ты должна поехать домой. Нечего бояться и прятаться.
— Я туда никогда больше не поеду.
— Но почему?
— Почему? Почему? О господи! — она содрогнулась, точно от боли, и бледное лицо залилось краской; казалось, она старается подавить глухие угрызения совести. — Ведь я сделала свой выбор, — сказала она. — Я приехала сюда. Значит, туда я теперь ехать не могу.
— Да почему не можешь? — упорствовал он. — Вот сейчас и поедем.
— Тебе этого не понять, — с силой сказала она. — Ты и Глазго — это несовместимо. И не будем больше говорить об этом. Вопрос исчерпан. Я решила! Я туда никогда больше не поеду!