— Знаю, Нед. Но я скажу тебе то, что ты сам однажды сказал Грэйс: решай, как хочешь, только решай. А то мы тут все выбились из колеи.
— Разве в этом я виноват?
— Зачем ты придираешься к каждому моему слову, Нед? — упрекнула она его. — Ведь побуждая тебя действовать, я просто хочу помочь тебе. Не нужно медлить слишком долго. Это на тебя непохоже, и это может оказаться опасным для тебя. Да и для всех нас.
Он пожал плечами. — Вероятно, я в самом деле кругом виноват, — сказал он устало, и эти слова были лишь слабым отголоском глухой тревоги — как бы надежды семьи не оказались ловушкой, защелкнувшей его.
— Никто не виноват. Просто со всеми нами творится что-то неладное. Вдруг какая-то пустота внутри, какой-то цинизм в отношении друг к другу. И хуже всех — я сама. Грэйс едва разговаривает со мной, да и я с ней тоже. А Джек! Бедный Джек близок к отчаянию. Наверно, если б не твой друг Смит, чье присутствие держит нас всех в границах, мы давно перестали бы щадить друг друга.
— Смит!
— Да! Он такой милый, такой воспитанный, что с ним невольно считаешься. К счастью, он охотно проводит много времени с Джеком и на заводе.
— У Смита денег куча. Если Джеку требуется спаситель, Смит самый подходящий для этого человек — любит машины и имеет деньги. Вот пусть и спасает. Я сделал все, что мог.
— Ты как-то близоруко смотришь на вещи, Нед. Не отрицаю, мне вначале очень не хотелось, чтобы Джек вступал в страшный мир коммерции и техники. Но теперь я поняла, что этот его шаг был полон большого и глубокого смысла, и я не хочу, чтобы он потерпел неудачу. Так же, как не хочу, чтобы потерпели неудачу ты или Грэйс. Но я не понимаю и никогда не пойму, что такое легло между нами. Неужели мы все так плохо защищены душевно? — Она прижала руки к сердцу, словно чувствуя боль, — жест, исполненный средневековой непосредственности. — Я не могу отделаться от ужасного чувства, что дело тут не в нас; просто мир дал трещину, и это болезненно отзывается на каждом. Нам не на что положиться. Не во что верить. Так кто же виноват?
Он ответил обличающим смехом: — Вот из-за этой трещины в мире Грэйс и бросилась к католикам. Она тоже искала на что положиться и во что верить.
— Я знаю, что Грэйс трудно. Но я знаю и то, что перемена религии не разрешит ее сомнений…
— Она уже приняла католичество?
— Я боюсь спросить. Просто не верится, что это могло случиться. — Миссис Гордон сделала усилие и овладела собой. — Последнее время она стала спокойнее. На нее хорошо действуют разговоры твоего знакомого, Фримена.
— Фримена? Он бывает здесь?
— Да. Я предупреждала тебя! Это я настояла на том, чтобы он здесь бывал. Он проявляет большой интерес к Грэйс. Пока тебя не было, он приезжал почти каждый день. И, кстати, имей в виду, завтра он у нас обедает. Я знаю, что ты его не любишь и Смит тоже, но очень прошу тебя не вмешиваться в его отношения с Грэйс.
Только теперь Гордон осознал, что его постепенно низвели на роль терпеливого слушателя, безгласного объекта, на котором мать отводила свою потребность излить душу. Снова, как Иксион, нарушивший родственный долг, он был прикован к огненному колесу и должен был отказаться от всякой свободы в решении своих дел, да и семейных дел тоже.
Разговор с Джеком укрепил его в этой мысли.
Джек оставался самим собой даже под обезоруживающим напором бесконечных денежных затруднений. В нем была душевная щедрость, которая свойственна людям, больным неизлечимой болезнью, и как ни совестно ему было обращаться к брату, он все же не утратил своего глубоко запрятанного чувства юмора.
Джек сидел напротив Гордона и читал. Остальные уже спали.
— Ты когда-нибудь разговаривал со Смитом о технике, Нед?
— Только если этого никак нельзя было избежать.
— Напрасно! Техника — это настоящее, Нед. Техника и люди. А все, что существует между техникой и людьми, — ложно. Я завидую Смиту и Муру, их умению разбираться в машинах. Мур хороший инженер, но он прагматик. Смит интереснее, потому что способен страстно увлекаться каким-нибудь зубчатым колесом. Его техническое воображение могло бы, вероятно, творить чудеса, если бы дать ему простор.
Гордон, лежа на диване, посмеивался над энтузиазмом, с которым Джек говорил это. — Со слов мамы я знаю, что наряду с машинами Смит проникся нежными чувствами к тебе и ко всему нашему семейству.
— Не совсем так, — сказал Джек, с беспощадной прямотой отметая в сторону всякие сентименты. — Смит целиком предан тебе, Нед. Он просто благоговеет перед тобой. Если он хорошо относится к нам, то это, так сказать, отраженно. Мама, правда, успела привыкнуть к нему; да и он к ней тоже. Ей даже кажется, что ему неохота уезжать отсюда; у меня у самого такое впечатление.
— Как, разве он все еще не уехал домой?
— Теперь уже уехал. Он щепетилен до болезненности, и, когда ты привез сюда Тесс, он себя, вероятно, почувствовал лишним.
Гордон усмехнулся. — Не в щепетильности дело, Джек: Смит страдает от неопределенности своего классового положения.
— Может быть, одно с другим связано, Нед. Я всегда замечал, что чем ниже человек по своему общественному положению, тем он щепетильнее. — Джек закрыл глаза и говорил, словно в полудремоте. Его книга со стуком упала на пол.
Гордон вздрогнул. — Если развивать эту идею, — заметил он, — то образцом щепетильности окажется пария.
— В известном смысле так оно и есть.
— Это уже гандизм, Джек. Отсюда недалеко до утверждения, что нищета есть добродетель, а слабость — сила.
— Ну и что же? В этом, по крайней мере, Ганди был прав. Разве он не доказал силу отказа от силы? Разве не доказал безграничную мощь истинного пацифизма?
— Глупости! Его собственная судьба его опровергла. Ведь он пал жертвой насилия.
Джек вздохнул. — Пусть так, но его вера и его учение продолжают жить.
— Ошибаешься, Джек. Через пять-десять лет Индия, страна вопиющей нищеты, испытает такие потрясения, каких не знало еще ни одно азиатское государство, каких не знал даже Китай. И, как все восточные страны, она отойдет к марксистам. Пацифизм никогда не мог помешать насилию, Джек, и никогда не сможет. Это противоречило бы всем законам истории, действительности и человеческой природы.
Тишина сельской ночи, погасший огонь в камине, еле слышные скрипы и шорохи где-то в недрах старого дома были мирными союзниками Джека в этом разговоре.
— А все-таки, — сказал он упрямо, — пацифизм — это единственная пристойная нравственная опора в том мире, в котором мы живем.
— Пацифизм и техника?
— А что? В разумном сочетании они могут спасти человечество.
— Но они не сочетаются. Техника неизбежно ведет к насилию.
— Не всегда.
— Всегда! — настаивал Гордон. — Но что все-таки для тебя реальнее, Джек, техника или пацифизм?
— Я тебе уже сказал — и то и другое. Конечно, в мире действуют и разные иные факторы, я это чувствую на себе. Должен тебе признаться, Нед, «иные факторы» уже доконали меня.
— Нет денег?
— Нет денег и нет надежд. Смит раздобыл нам заказ на запасные части для гоночного автомобиля, но мы нигде не можем получить металла в кредит. А наличных у нас не наберется даже на бочку смазочного масла.
Гордон опустил голову, и теплый запах его собственного тела напомнил ему тот день, когда он вез больного Смита в лагерь, сидя с ним на одном верблюде. Сразу ему представилась спина Смита и отвратительные нарывы на ней.
— Почему бы тебе не попросить денег у Смита, Джек? У него есть деньги. И он все время твердит, что его мечта — такой завод, как у тебя.
— В том-то и заключается ирония положения, Нед. Просить у него денег было бы просто нечестно. В переводе на язык совести это значило бы злоупотребить его порядочностью и его хорошим отношением ради спасения своей шкуры.
— Не только! Это и в его собственных интересах. Он просто счастлив будет войти в компанию с тобой и Муром.
— Я ведь тебе уже сказал: именно потому мы и не должны использовать его.
— Но ведь тогда вы пойдете ко дну?
Джек пожал плечами. — Я слишком хорошо знаю деловой мир, Нед, и знаю, что самые блестящие жизненные удачи основаны на том, что один человек использует другого. Но я так поступать не могу, хотя, казалось бы, в данном случае это не логично. Уж лучше всем нам пойти ко дну, чем выплыть таким способом. Все равно успех будет отравлен, если будет существовать хоть тень подозрения, что он достигнут нечестным путем.
— И нет никакого другого выхода?
— Никакого. Придется продавать. Вот только разве… — сказал он, помолчав, — разве у тебя, есть деньги, Нед…
— У меня?
И сразу тишина обернулась врагом. Мертвящим было теперь безмолвие, господствовавшее в доме; и мягкий свет ламп, озарявший дальние углы комнаты, словно напоминал о положенном человеку пределе. Гордон остро почувствовал давящую тесноту этого замкнутого пространства и подумал, что он мог бы умереть вот сейчас, здесь. На мгновение эта мысль неизвестно почему заняла его внимание — смерть в ее могуществе и благородстве показалась единственным полноценным актом человеческого существования. Но разве все остальное так уж мелко и ничтожно? Деньги! Да, черт возьми, деньги, думал он. Ему не удавалось выжать из своего мозга ничего, кроме назойливого повторения одного этого слова. Джек ждал, что он скажет, но молчание длилось, нагнетая пустоту между ними.
— Я бы не должен обращаться к тебе… — начал Джек в отчаянной попытке вернуть сказанное.
Теперь врагом были самые их голоса, слова, которые они произносили, и это помогло Гордону вновь обрести холодную трезвость мысли. — А почему? — спросил он. — У меня в самом деле есть немного денег, и это всегда как-то тяготило меня. Восемьсот или девятьсот фунтов. Остатки армейского жалованья. Можешь располагать ими.
— Нет, все я не возьму, Нед. Ни за что!
— Именно все, Джек! Бери. Бери и не спорь. Я придерживал эти деньги, воображая, что они обеспечивают мне кое-какую свободу и позволяют сохранять независимость. Глупости! Пусть я снова буду гол как сокол. Мне вдруг сделались противны эти деньги. Если бы они не пригодились тебе, я, наверно, просто побросал бы их в огонь.