И еще: я обращаюсь в своих писаниях к вам, та mère[24], потому, что вы — единственный человек на свете, которого мне никогда ни в чем не удавалось убедить и который в свою очередь никогда ни в чем не мог убедить меня (по крайней мере с тех пор, как я вышел из детского возраста). С Грэйс, Джеком, Тесс, даже со Смитом меня сближало своего рода взаимное сочувствие. Я в какой-то степени понимаю их внутренние затруднения; они кое-что знают о моих.
Только с вами у меня так не получалось. Может быть, потому, что вы одна переносили наши разногласия на основную, самую важную проблему пытливой и деятельной жизни — проблему долга (или, если угодно, верности). Разумеется, в нашем кальвинистском семействе перед каждым вставала эта проблема, но только с Тесс я сумел найти общий подход к ее решению. К сожалению, в конечном счете я не оправдал надежд Тесс, так же как Джек не оправдал моих, а Грэйс — ваших, как Смит (если уж припутывать сюда и беднягу Смита) не оправдал надежд своего достопримечательного папаши. Жалкие мы все существа — все, кроме Тесс.
Но сейчас, при создавшемся положении, я сам не знаю, кому служу и какому долгу верен; знаю только одно — в моих руках нефтяные промыслы, принадлежащие англичанам. Впрочем, этот удивительный, невероятный успех сам по себе значит гораздо меньше, чем то, что произойдет потом, когда прибудут сюда Хамид и Зейн.
Им еще труднее будет поверить в этот мой успех, чем мне самому. То есть они, конечно, обрадуются (я-то ничуть не радуюсь), потому что захват нефтепромыслов очень много значит для их совместных усилий. Конец восстания — вот что это значит! Но даже Хамид недоуменно нахмурит свое великолепное чело — и без прежнего добродушия. Слишком круто обходится с ним последнее время жизнь, и в нем появилась жесткость, которой раньше не было.
Итак, как же все это совершилось?
Я слышу сигнальные выстрелы в той стороне, где сосредоточивают свои силы Хамид, Юнис и старый Талиб. Должно быть, там началось какое-то движение.
Как это совершилось?
Останавливаться на мелочах не стоит, да для вас и не имеют значения тактические подробности. Нашим единственным объектом был штаб Азми, а он находился в центре территории промыслов.
Попасть на территорию было не так трудно: в ночной тишине я подвел своих людей к самой ограде, велел им рассыпаться вдоль нее, и в темноте они поодиночке просочились внутрь через те проломы, которые были сделаны нами раньше. Пришлось бесшумно прикончить с десяток часовых, что для многих послужило какой-то внутренней разрядкой; только Бекр смотрел на это издали, с таким видом, словно теперь, когда нет с ним Али, смерть внушает ему отвращение и даже страх. После этого можно было уже открыто и без опасений входить и даже въезжать в проломы. Я сам въехал в такой пролом во главе отряда из двадцати всадников. А когда все мои люди были уже внутри, мы помчались через территорию промыслов в тыл главных позиций Азми, туда, где стояла его вилла.
Конечно, нам пришлось поплутать в лабиринте труб, цистерн, дорог, зданий, машин и английских палисадников с аккуратно подстриженными газонами; там были даже водоемы для разведения рыбы, и в одном таком водоеме утонули двое моих людей — их верблюды упали в воду и сломали себе шею. Но мне было точно известно, где находится Азми, а он, хоть и знал уже, что ему грозит опасность с тылу, до последней минуты не давал своим людям команды стрелять — то ли от страха, то ли от растерянности, то ли от привычки к дисциплине. Когда же, наконец, они открыли огонь, то в темноте больше попадали друг в друга, чем в нас, потому что мы шли без единого выстрела.
К счастью, на нашем пути была только одна линия пулеметных позиций, ров и поперечная траншея; все это было сосредоточено на небольшом пространстве посреди территории промыслов, напоминающем площадь в старинном английском городе. Мы проскочили эту площадь с ходу. Бог ведает, как нам это удалось; верблюды ведь не кони, и наши действия ничуть не походили на кавалерийскую атаку. В темноте мы многих препятствий просто не замечали, хотя все расположение мне было давным-давно известно по донесениям разведчиков Зейна.
Ну, потом поднялся страшный шум — пальба, крики, боевые песни, от которых кровь застывала в жилах. Мой верблюд перескочил через траншею, проломив кому-то череп передними ногами. Потом я угодил на пожарный двор нефтеочистительного завода, где со всех сторон тянулись резиновые шланги, свиваясь в какой-то фантастический клубок, и тут, признаюсь вам, мне пришлось натерпеться страху: верблюд мой, испугавшись раздавшихся вдруг совсем близко выстрелов, шарахнулся в сторону и запутался в этом клубке. Мы оба рухнули на землю, и все мои восемнадцать всадников проскакали через нас.
Я неминуемо был бы раздавлен, но тугой жесткий шланг, спеленавший меня, как мумию, вместе с моим верблюдом, послужил мне защитной броней. Голову мне удалось уберечь благодаря тому, что я сунул ее под бок верблюда (до сих пор запах потной слипшейся шерсти стоит у меня в ноздрях). Откуда-то выскочили несколько легионеров с ручными пулеметами и открыли огонь по моим людям с тыла. Один из них наткнулся на меня; он выстрелил два раза, чтобы меня прикончить, но только задел мое левое плечо. Вторая пуля досталась верблюду, раненое животное стало неистово биться, брыкая ногами во все стороны, и храбрый воин Легиона почел за благо отойти подальше.
Я делал отчаянные усилия, стараясь освободиться от обмотавшего меня шланга, но, вероятно, мне это так и не удалось бы, если б не подоспевший Бекр. Он искал меня, чтобы оповестить об одержанной победе. Наши люди добрались до штаба и теперь держали Азми в окружении (и в смертном страхе — прибавим для точности). Это, бесспорно, была победа, а кроме того, и реванш за поражение, нанесенное нам на болотах. Именно штаб Азми был объектом предпринятой нами операции. Сюда, в самое сердце обороны промыслов, стремились мы нанести удар, когда мчались, не разбирая пути, через всю территорию. А у меня, поскольку дело касалось Азми, была тут еще и своя личная цель.
Штаб Азми помещался в вилле, где обычно останавливалось приезжавшее на промыслы начальство. Когда я туда добрался, мои уцелевшие восемнадцать специалистов по ночным набегам гарцевали вокруг на своих верблюдах и громкими криками старались вызвать Азми из дома. Спешиться, проникнуть в дом и схватить его там они не решались; встревоженные моим отсутствием, они, должно быть, уже готовы были отказаться от этой рискованной победы и подумывали о том, не удрать ли, пока не поздно.
Что же было дальше?
В окнах кое-где зажглись огни, я услышал сердитый окрик, вижу — это наш приятель, генерал Мартин, с балкона отдает мне распоряжения: людей отозвать, из сада их вывести, стрельбу и крики прекратить, а самому явиться в дом, чтобы совместно обсудить меры для ликвидации создавшегося недопустимого положения. Я посоветовал генералу заткнуться, сойти вниз и не заниматься игрой в солдатики. (Как вы знаете, меня довольно трудно вывести из себя, разве только если поставить в глупое положение, но, надо сказать, с этой задачей пожарные шланги справились как нельзя лучше.) Я, кажется, способен был в эту минуту убить старика, если бы он не догадался уйти в комнаты. Выстрелив раза два-три в дверь — для острастки осажденным, — я стал громко кричать на своих людей, как бы сдерживая их пыл. На самом-то деле я видел, что они все еще не прочь пуститься наутек. И вот дверь растворилась, и на пороге показался Азми со своей свитой хлыщеватых молодчиков. Выход был явно рассчитан на внушительный эффект, но я бесцеремонно втолкнул всю компанию обратно, велел Бекру и его спутникам выяснить, где остальные наши люди и что с ними, а сам вошел в дом. Я хотел, чтобы Азми в моем присутствии, отдал легионерам приказ о прекращении огня.
Вот пока и все мои достижения. Азми у меня в руках, и это все. Так или иначе, дрожа за свою шкуру, он велел прекратить огонь. И то сказать — ведь Зейн и Хамид уже подходят к нефтепромыслам, а здесь, на главных оборонительных позициях Азми, вокруг дома, где расположен его штаб, стоят две сотни моих воинов. Правда, большая часть легионеров находится на линии укреплений, обращенной к северу, и с теми я ничего не могу сделать. Своим успехом здесь я обязан тому, что от меня просто не ожидали никаких серьезных действий и уж во всяком случае не представляли себе, что я отважусь на такую дерзость — нанести удар прямо в сердце.
Впрочем, дислокация боевых сил Азми сейчас уже не имеет никакого значения. Я действовал, руководствуясь положением, вытекающим из моей теории оловянных солдатиков: если хочешь сокрушить фальшь, бей по самой ее основе. И оно оправдалось — даже сверх всех ожиданий. До тех пор пока заплывшее жиром сердце Азми трепещет от страха у меня на ладони, нефтепромыслы в моей власти, несмотря на пяти- или шеститысячную армию легионеров где-то по ту сторону ограды.
Теперь задача в том, чтобы побудить Хамида действовать — закрепить одержанную мною победу, прежде чем спохватится Зейн. В письме, которое я от него получил, сказано, что он не решается двинуть свое войско на виду у легионеров Азми, охраняющих нефтепромыслы с севера. „Тебе удалось обойти Азми-пашу, — шутливо пишет он, — а это при его толщине не так-то просто. Но я должен обойти его армию, что еще сложнее“.
Все же я думаю, что Хамид уже выступил. Оттого я и сижу здесь, в караульне, дожидаясь его, чтобы нам успеть посовещаться, до того как мы начнем переговоры с Азми и генералом Мартином. Генерал провозился сегодня целый день, стараясь привести в порядок сад и колодец с пресной водой, которые сильно пострадали от нашего ночного набега. Он ни словом, ни взглядом, ни намеком, ни вздохом не обнаружил своих чувств по поводу того, что я захватил его нефтепромыслы, должно быть онемел от гнева, увидя вытоптанный сад. Да! Самое главное, это убедить Хамида в реальности моей победы и в том, что мои две сотни людей, находящиеся в самой сердцевине зла, сейчас значат больше, чем вся армия кочевников и горожан, которая еще не проникла сквозь его твердую скорлупу.