дет по постам со сменой. Часовой стоит у бруствера, по положению, с ружьем на плече. Смена подходит к нему вплотную, он не шевелится. Унтер-офицер окликает его: «Часовой! Ты спишь?» В ответ гробовое молчание. «Эй! Проснись!» Унтер-офицер толкает часового, и на ледяной пол падает труп с характерным хрустом замороженного мяса. Однажды оказалось, что всю западную позицию охраняли… трупы».
Погибла едва ли не вся дивизия.
А генерал Радецкий неизменно докладывал: «На Шипке все спокойно!»
Когда Верещагин приехал под Плевну, Горный Дубняк был уже взят. Прибывшая из Петербурга гвардия поступила под начало генерала Гурко. Ему было приказано отрезать турок, засевших в Плевне, от их тылов. На шоссе в Софию и были укрепленные пункты турок — Горный Дубняк, Дольный Дубняк и Телиш. Гвардейцы шли на штурм сомкнутым строем и гибли тысячами. Тогда они сами рассредоточились, стали наступать цепями, перебегать и переползать опасные места. Так возникла новая тактика.
Художника представили генералу и перезнакомили с офицерами, составлявшими штаб. Они сгруппировались в нечто вроде «клуба», который называли почему-то «английским», столовались вместе, на паях. Верещагин подружился с ними и вошел в «клуб».
Увидев тысячи трупов перед редутом, художник выразил удивление, отчего перед штурмом мало применялась артиллерия. Гурко ответил заносчиво:
— Ничего, вспоследствии разберутся в деле под Горным Дубняком. Оно войдет в историю военного искусства.
— А мне кажется, что не стоило класть четыре тысячи человек из-за небольшого редута. Результата можно было достигнуть действием одной артиллерии.
И генерал и художник были по-своему правы. Впрочем, несогласие их не омрачилось неприязнью. При взятии Телиша была применена «артиллерийская атака», деморализовавшая турок. После шести часов стрельбы в редут был послан князь Цертелев, близкий друг недавно умершего поэта Алексея Константиновича Толстого. Он вез записку:
«70 орудий направлено на вас. Если вы не сдадитесь немедленно — все будете перебиты».
Подружившийся с Верещагиным Цертелев признавался потом, что чувствовал себя так, будто клал голову в пасть льву. Но турецкий комендант не обладал львиным характером, он постарался уцепиться за эту записку и сдался.
Гурко, Верещагин и весь штаб стали свидетелями трогательной сцены. Солдатик-артиллерист гладил и целовал свое орудие, приговаривая:
— Спасибо тебе, голубушка, поработала ты на нас и заработала!
Привели телишского пашу, вертлявого человечка с елейными манерами, и спросили, где находятся русские раненые от дела третьего дня. Паша заегозил и все уходил от ответа…
Вскоре художник сделал страшное открытие. Как-то он съехал с шоссе на ровное место, покрытое высокой сухой травой, и увидел две фигуры. Это были священник и причетчик из солдат, совершавшие прямо в поле заупокойную службу. Художник спешился и подошел поближе. В траве лежали отрезанные головы русских солдат. Окончив службу, батюшка показал художнику на множество бугорков свежей земли, из которых торчали руки и ноги…
Вернувшись на Софийское шоссе, Верещагин встретил Струкова, ставшего уже генералом.
— Подумайте только, Александр Петрович, какую штуку сыграли турки с нашими егерями!
— Что такое?
— А вот поедем, увидите.
Уже на другой день в поле было откопано около полутора тысяч трупов. Все были когда-то крепкими и красивыми гвардейцами, а теперь лежали обобранные, голые и страшно изуродованные. Турки добивали раненых с чудовищной жестокостью… Художник поклялся, что напишет картину этой панихиды…
Оставив за спиной Плевну, армия Гурко двинулась к Балканам. Турки отходили, огрызаясь. Солдаты целыми ротами втаскивали на горы пушки. Гурко не знал снисхождения. «Втащить зубами!» — приказывал оп. И втаскивали. И громили турок. В одном месте генерал в присутствии Верещагина заметил воз, который волокли в гору десятки солдат.
— Чья повозка? — спросил Гурко.
— Полкового командира, ваше превосходительство.
— Позвать сюда полкового командира!
Явился полковник и поднес дрожавшую руку к козырьку.
— Вы полковой командир?
— Точно так, ваше превосходительство!
— Вашу хурду-мурду тащит по грязи целая рота солдат — стыдитесь, полковник!!! В кручу спущу вашу повозку!..
Во время тяжелых боев у Шандорника художник часто выполнял обязанности генеральского ординарца, скакал с приказаниями, доставлял просьбы о подкреплении.
Гурко стоял на высотке и, если замечал, что какая-нибудь из частей дрогнула, кричал громовым голосом:
— Стыдитесь, срам!!!
Там-то Верещагин и увидел совершенно необычную картину. Надвинувшееся облако расступилось и обвило сражавшихся кольцом, которое в лучах восходящего солнца засияло всеми цветами радуги — от красного в свете до зеленоватого и синеватого в тени.
Все ахнули, а Гурко сказал художнику:
— Это уж по вашей части!
Верещагин достал краски и кисти и тотчас принялся за работу.
Он дошел с Гурко до Орхание, где услышал, что Плевна наконец пала.
Все-таки он не терял надежды разыскать тело Сергея. Комендантом в захваченной Плевне был Михаил Дмитриевич Скобелев. Генерал обрадовался художнику, предложил остановиться, жить и харчеваться у него. Скобелев и окружавшая его молодежь занимали большой дом.
— А теперь, Василий Васильевич, загляните в вертеп, увидите много старых знакомых.
— Какой вертеп?
— Это туда, по коридору…
В большом помещении, названном Скобелевым «вертепом», действительно собрались многие старые знакомые художника. Веселая компания пела хором.
— Вниз по матушке по Волге… — степенным баском запевал начальник штаба полковник Куропаткин, щуплый и некрасивый, и помахивал руками, дирижируя. Скобелевский штаб отдыхал…
Верещагину рассказали, что Тотлебен сдерживал Скобелева при взятии Плевны, но в конце концов тот сам повел казаков на турецкие траншеи. Во время турецких контратак его дважды контузило. Многие считали, что Скобелев рискует жизнью без надобности. Он и в самом деле иной раз зря позировал под обстрелом (солдаты поговаривали, что его заколдовали в Хиве). Нежелательным посетителям передовых позиций он предлагал совместную прогулку под огнем и отбил у высоких визитеров привычку приезжать без дела.
На другой день Верещагин отправился к местам боев. Трупы русских были уже убраны, а турки еще валялись повсюду. У костров пытались согреться пленные. На левом фланге, где сражались скобелевцы, трупы русских еще не были убраны. Художник помнил, что брат был в черкеске и в ситцевой с крапинками рубашке. Он вглядывался в уже разложившиеся трупы и плакал. Чтобы отвлечься, он решил набросать картину побоища. Взялся писать, потом разрыдался и бросил. За слезами не видел ничего.
Кто-то сказал ему, что Сергея будто бы похоронили, и даже показал могилку. Верещагин увеличил насыпь и посадил по углам могилы кусты.
По дорогам брели пленные турки. Они валились, их вдавливали в снег, шли по ним…
Встречные солдаты теперь глядели на них с состраданием и говорили:
— Что, брат турка, плохо дело! Вот и знай, как воевать с нами, и другу и недругу закажи…
Плевна — «это логовище дикого зверя». Так сказал Верещагин, когда с Немировичем-Данченко и доктором Стуковенко обходил плевенские турецкие госпитали. Дома с турецкими ранеными по приказанию турецких же пашей наглухо заколачивались, и люди умирали взаперти от голода. Русские власти разыскивали эти дома и поручали оставшихся в живых заботам врачей.
Молодой Скобелев торопился привести Плевну в порядок. Город собирался навестить Александр II перед своим отъездом в Россию. Царь никому не забыл сказать «милостивое» слово. Разговор его с художником не отличался от прежнего.
— Здравствуй, Верещагин! Ты поправился?
— Поправился, ваше величество.
— Ты совсем поправился?
— Совсем поправился, ваше величество.
Художник Верещагин переписывался с братом Александром, лежавшим в бухарестском госпитале, стыдил за капризы и советовал: «Скобелев зовет тебя к себе, и я думаю, что если он пойдет вперед, то тебе не следует уходить от него».
В Плевне художника застало еще одно письмо Александра. Тот хотел по выздоровлении улизнуть из действующей армии в Петербург и просил протекции. Художник тотчас написал ему:
«Я никак не советую тебе теперь проситься на какое-либо место в Петербурге, потому что ты еще не калека…»
От гнева у художника дрожали руки. И это Верещагин! Но он старался быть в письме сдержанным.
«Уходить с театра войны офицеру, легко раненному, не следует, и я теперь не возьму на себя кого-либо просить о твоем переводе, да и тебе не следует покушаться на это — не советую… Я советовал бы… тебе не говорить того… что ты «не пойдешь более под пули!». Поверь, что все… не одобрят таких выражений в устах юного офицера, казака, да еще Верещагина… Не невозможно, что в нынешнем году армия пойдет за Балканы, и тогда тебе… следует пойти туда же… Смотри же не малодушничай, помни, что время для России тяжелое, и не переходи добровольно с первого ряда в раек…»
Александр Верещагин, выписавшись из госпиталя, вернулся в Плевну. Расспросив, где комендантский дом, он попал к самому обеду. За громадным столом на первом месте восседал старый Скобелев в своей спней гвардейской черкеске. По правую руку сидел молодой Скобелев. Среди генералов и офицеров Александр увидел и брата, Василия Верещагина, в драповом пиджаке, с «Георгием» в петлице.
Михаил Дмитриевич был весел, он хохотал и разговаривал громче всех.
— А-а-а, Верещагин, здравствуйте, батенька! Как ваше здоровье?
Скобелев усадил молодого офицера возле себя и налил ему шампанского. Александр, обрадованный генеральской лаской, подумал, что все забыто… Но не тут-то было.
— А помнишь, Алексей Николаевич, — сказал Скобелев, обращаясь к Куропаткину, — как он защищал нас с тобой, когда его ранили?