Россия, ее природа и люди, полностью завладела помыслами художника. Он все время в пути… Нет числа пейзажам, портретам, статьям — этим его объяснениям в любви к родине. И он обратился к прошлому отечества, как бы предвидя грядущие испытания мужества и стойкости русского народа. Семнадцать лет он отдал серии картин о событиях 1812 года. И снова правительство не захотело их приобрести. Тот, у кого нет будущего, не проявляет интереса и к прошлому. В отчаянии Верещагин хотел «предать казни», сжечь всю серию картин. Русские эмигранты, издававшие в Лондоне газету, запрещенную в России, писали, что картины о народной войне 1812 года заставляют биться русское сердце от восторга за Верещагина, что в них выражена справедливая мораль: «Всякий захватчик, который думает о покорении России, осужден на гибель!»
Предчувствуя приближение новой войны, Верещагин в своих статьях все чаще вспоминал балканские события, предостерегал от беспечности. Он рассказал о Шипке и считал необходимым, «чтобы солдат наш, с одной стороны, возможно развился нравственно и физически, с другой — сбросил бы с себя немецкий облик… и, одетый в полушубок, с теплыми рукавицами и носками, наловчился бы во всех маневрах, изворотах и движениях зимой… Одна уверенность иностранцев в том, что войска наши, тепло одетые, обучены по-домашнему устраиваться в снегу, на больших морозах, отобъет охоту у ближних и дальних соседей постоянно собираться к нам в гости, стращать, что вот-вот придут. Милости просим — поиграем в снежки!»
Пацифизмом, который ему часто приписывали, от этих слов и не пахнет.
Правительство вынуждено было публиковать официальные опровержения, звучавшие смешно. В заявлении военного министерства говорилось:
«Вообще генерал Радецкий жил на Шипке в чрезвычайно тяжелых условиях и если играл в свободное время в карты (по очень маленькой ставке), то самая эта игра действовала успокоительно на окружающих…»
Возмутился даже бывший начальник скобелевского штаба генерал Куропаткин, написавший:
«Радецкий, чтобы не тревожить Россию, доносил, что «на Шипке все спокойно», и это в то время, когда вверенные его командованию войска самоотверженно умирали, засыпаемые снегом. Знаменитая картина В. В. Верещагина верно передает то, что в снежные бураны переживали наши герои офицеры и солдаты на шипкинских позициях».
Отправившись в 1903 году в Японию, художник видел не одни лишь экзотические картины быта и природы этой страны. Тотчас по возвращении он сказал при встрече с Репиным:
— Японцы давно превосходно подготовлены и непременно разобьют нас… У нас еще нет и мысли о должной подготовке к этой войне… Разобьют, голову дам на отсечение — разобьют!
Он написал несколько писем лично Николаю II, делясь своими впечатлениями о японской военщине и пытаясь дать полезные советы. Ему не ответили. Японцы атаковали русскую эскадру в районе Порт-Артура без объявления войны в феврале 1904 года, но еще в январе, уже зная твердо, что это произойдет, художник написал Куропаткину:
«Пожалуйста, устройте мое пребывание при Главной квартире Вашей ли или другого генерала, если дело дойдет до драки. Напоминаю Вам, что Скобелев сделал бы это…»
Верещагин понимал, что Куропаткин — это не Скобелев. Сильные люди в ветшающей империи были не в почете. Если они и появлялись, то их ждало либо забвение, либо гибель… И все же художник соглашался стать ординарцем у любого генерала и выехал на Дальний Восток уже в феврале. Он хотел всюду поспеть, побывал в Мукдене и Ляояне, добрался до Порт-Артура…
И вот он стоит на мостике «Петропавловска» с альбомом в руке.
Утром, переходя с крейсера «Диана» на броненосец «Петропавловск», Степан Осипович Макаров сказал Верещагину:
— Василий Васильевич, вернитесь в порт. Будет бой, и бог знает, кто из нас уцелеет. Вы нужны России….
— Степан Осипович, я приехал в Порт-Артур не ради праздного любопытства, а именно для того, чтобы запечатлеть морское сражение, — почти раздраженно ответил художник.
Броненосцы «Петропавловск», «Полтава», «Победа», «Пересвет» и другие русские суда атаковали эскадру японских крейсеров, пока на горизонте не показались главные силы неприятельского флота.
Макаров называл художнику вражеские броненосцы, а тот быстро набрасывал их силуэты. Сил у японцев оказалось больше, чем в макаровской эскадре. Адмирал приказал ей отходить на внешний рейд, чтобы принять бой при поддержке береговой артиллерии. Верещагин пошел на корму броненосца…
Часы показывали 9 часов 34 минуты утра, когда палуба под художником всколыхнулась от взрыва. «Петропавловск» наткнулся на мины, поставленные японцами. Тотчас взорвались торпедный погреб и паровые котлы броненосца. Через полторы минуты он, зарывшись носом в воду, ушел в глубины Желтого моря.
Из семисот с лишним человек команды другие корабли подобрали лишь семь офицеров и пятьдесят два матроса. Минный офицер Иениш рассказал о последних секундах жизни художника Верещагина:
«Смотрю, на самом свесе стоит группа матросов и среди них в расстегнутом пальто Верещагин. Часть из них бросается в воду. За кормой зловеще шумит в воздухе винт. Несколько секунд — и взорвались котлы. Всю середину корабля вынесло со страшным шумом вверх. Правая 6-дюймовая башня отлетела в море. Громадная стрела на спардеке для подъема шлюпок, на которой только что остановился взгляд, исчезает из глаз, — я слышу над головой лишь басистый вой… Взрывом ее метнуло на корму, и место, где стояли еще люди и Верещагин, было пусто — их раздробило и смело…»
О чем он успел подумать за мгновение до гибели?
Наверно, как и любой русский воин, о жене, о детях, о родине. И еще о том, что совесть его чиста…
II
Антим Костов(Болгария)ВОЕВОДА — КАПИТАН ЦЕКО ПЕТКОВ
Война наконец объявлена. В Плоешти 1877 года раздаются громкие команды, дробь барабанов, блестят медные трубы. Великий князь Николай Николаевич принимает парад. Возле него стоит седой воевода Цеко Петков-Долгошевски. Над дружинами болгарских ополченцев развевается Самарское знамя.
Вот старый дед Цеко вбивает золотой гвоздик в древко самарской святыни и взволнованно произносит:
— Да поможет бог пройти этому святому знамени из конца в конец несчастную землю болгарскую! Да осушит его шелк скорбные очи наших матерей, жен и дочерей! Да бежит в страхе все нечистое, злое перед ним, а за ним станут мир и благоденствие!
Седовласый воевода подводит к главнокомандующему передовой отряд специального назначения, состоящий из болгарских ополченцев.
Вслед за тяжелыми боями под Плевной начинается последний для старого заслуженного воина победоносный поход.
Шеститысячная армия генерала Павла Петровича Карцева пробивается через заснеженный и непроходимый Троянский перевал. У Курт хисара (Волчьей крепости) турецкие войска и орды башибузуков встречают освободителей ураганным Огнем.
Полковник Греков и майор Духновский ведут свои полки в атаку. Страшен удар в штыки. Но турки, укрывшиеся за скалами и камнями, не отступают. Бой затягивается. И в тот момент, когда напряжение достигает наивысшего предела, позади турецких позиций на белом фоне горы неожиданно появляется крупная фигура деда Цеко. И громовое «ура!» несется с обеих сторон турецкой крепости. «Летучая» дружина воеводы врезается в самый тыл вражеского расположения. Враг ошеломлен, разбит, смят. Бой прекращается. Последний бой… Генерал Павел Карцев обнимает седовласого воина: «Белый орел! Настоящий болгарский атаман!»
На следующий день над вершинами Балкан — солнце, свет, простор. Вся Южная Болгария лежит как на ладони…
Долог был путь легендарного героя болгарского ополчения от Гайдуцкой долины и Метковеца до этих мест.
Какое тогда было лето? — 1827-е. Ему минуло всего двадцать лет, когда с «князем»[9] Иваном Кулиным и несколькими юнаками он перебил турецких стражников свирепого анадольца Арата Пехливана.
В 1835 году — как раз на праздник Вознесения (Спасов день) он развернул знамя мятежа в Манчово.
1841 год. С поникшей головой он стоит у пирамиды черепов: это уничтоженные завоевателями участники Нишского восстания. А в июле он получает печальную весть: отряд сербского капитана Татича, с которым воевода должен был идти на янычар от берега Дуная, разбит…
В 1856 году население его родных Долгошевцев избирает воеводу правителем, или «князем». Он защищает освящение новой болгарской церкви, сбросив греческого владыку Венедикта, потворствовавшего поработителям, в глубокий овраг.
1 июня 1850 года вместе с князем Иваном Кулиным он поднимает более трех тысяч крестьян на восстание в Видине. Мятеж стремительно разрастается и охватывает четыре области между Искыром, Балканом и Дунаем. В одном из боев всего лишь с ножом в руке бросается воевода на турок в самую гущу великой Хасановой сечи. Потом, собрав оставшихся 700 человек, они с Иваном Кулиным ведут их на крепость Белоградчик. Сколько крови, сколько надежд и сколько страшных крушений!.. Освободить родину от ненавистных поработителей — вот главная цель жизни!
После поражения он, несмотря ни на что, продолжает сражаться в горах, лесах и долинах.
И вот сам визирь привозит весть о согласии на переговоры в Царьграде. Впервые султан снисходит до того, чтобы выслушать «неверных», своих рабов. Цеко Петков, Иван Кулин и Димитр Панов-Гинин из Лом-Паланки едут к султану и ведут переговоры, но не как рабы, а как полные достоинства свободные люди. Результат этого визита — грамота на владение землей и права для народа.
Как и следовало ожидать, грамота оказывается всего лишь бумагой, а права повисают на кисточках османских фесок. Тогда летом 1852 года вместе с Димитром Тининым Петков ведет мирную двухтысячную демонстрацию к резиденции видинского правителя, чтобы в дерзкой речи высказать все то, что накипело на душе у крестьян из-за участившихся разбоев, беззаконных поборов и произвола, чинимого местными властями…