я нас службу неоценимую. Прошу, Евгений Яковлевич, самым подробнейшим образом сообщать мне обо всем, что касательно вооружения, тактики и боевых качеств турецких войск. Считайте себя как бы военным атташе Нарвского гусарского полка на Балканах…
Александр Александрович помолчал, глубоко затянулся папиросным дымом и добавил:
— И под пули сломя голову не лезьте — знаю я вас… Вы нам живой, голубчик, нужны… Живой…
Когда полковник с ротмистром вернулись в гостиную, Гаврила Ипполитович, красноречиво сопровождая свой рассказ выразительной мимикой, излагал один из эпизодов войны на Кавказе, в которой он принимал многолетнее и активное участие.
— Наступали мы под Турчидагом совместно с 3-м батальоном Апшеронского полка. Горцы, как водится, на вершине засели и пальбу открыли неимоверную. Наш драгунский дивизион с ракетною командой в обход, по дороге. А апшеронцы цепями по откосу без выстрела. Поднялись повыше — и в штыковую атаку… Вот тут я, господа, воочию увидел, что мог совершать наш кавказский незабвенный солдат. Хорошей лошади только впору было следовать за ним, навьюченным тяжелым ружьем, патронами, мешком с сухарями и разными принадлежностями, шанцевым инструментом, двумя-тремя поленьями дров в придачу, с шинелью через плечо, в длинных, сплошь усыпанных гвоздями сапожищах!.. Нет, что ни говорите, господа, а с нашим солдатом с кем угодно воевать можно. Ну где еще такой сыщется?..
— А как же с горцами дело завершилось? — спросил кто-то из нетерпеливых молодых офицеров.
— Как и подобает… Повскакали на коней — и ходу. Наши драгуны успели им вдогон лишь несколько ракет выпустить. У нас потерь в этом деле не было. Вот у апшеронцев были. В числе раненых оказался и их батальонный командир майор Дубельт, сын известного в свое время жандарма. Я его тут же в полевом лазарете и оперировал. Рана была пустяковая. В мякоть…
Имя Дубельта неприятно резануло Пушкина. Добрейший Гаврила Ипполитович, конечно, и не предполагал, что этим упоминанием вызовет болезненные воспоминания у своего командира.
Дубельты тяготели над семьей Пушкиных как проклятье.
Еще не успело остыть тело умершего в жестоких муках Александра Сергеевича Пушкина, еще не оправилась от нервического припадка Наталья Николаевна, как в их квартиру на Мойке, тяжело стуча коваными сапогами, бесцеремонно вошел начальник штаба корпуса жандармов Дубельт и опечатал кабинет. Он же затем рылся в пушкинских рукописях и бумагах, оскорбляя память великого поэта…
А потом, будто по иронии судьбы, младшая дочь поэта Наталья, красавица Таша, после неудачного романа с молодым князем Николаем Орловым как в омут бросилась в замужество. Ее супругом стал вопреки воле матери отпрыск Дубельта — Михаил, вернувшийся с Кавказа в чине полковника, лощеный, себялюбивый и бездушный. Он увез юную жену в Подольскую губернию, где служил флигель-адъютантом, и устроил из ее жизни какой-то нескончаемый кошмар. Страстный игрок, промотавший в карты состояние, человек необузданного нрава, Дубельт пил, истязал Наталью ревностью и подозрениями, часто бил. Промучившись до 1862 года, она, наспех собрав личные вещи, с двумя детьми уехала к тетке Александре Николаевне, вышедшей замуж за австрийского дипломата Густава-Виктора Фогеля барона фон Фризенгофа и жившей в его имении Бродзянах, в Словакии. В Россию Наталья больше уже не вернулась…
Рассвирепевший Дубельт мстил уехавшей жене тем, что не давал ей развода. Дело тянулось в казенных инстанциях. В обществе по этому поводу ходили самые разные толки-кривотолки.
Наталья Николаевна маялась душой за несчастную судьбу младшей дочери, постоянно корила себя, что не уберегла ее вовремя от поспешного и необдуманного шага. Это в конечном итоге и ускорило ее кончину глубокой осенью 1863 года.
Вот почему такой горечью и болью отдалось в душе Александра Александровича случайно оброненное в разговоре добродушным полковым лекарем имя Дубельта…
Александр Александрович часто повторял слова отца: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие…» И не только повторял, но и следовал им.
Еще года три назад замыслил он собрать материалы о боевом прошлом своего полка. История 13-го Нарвского еще не была написана и бытовала в основном в изустных рассказах гусар-старослужащих и офицеров-ветеранов. Не пренебрегая этими рассказами, где правда часто причудливо переплеталась с лихим вымыслом, Пушкин, как человек аккуратный и обстоятельный, более доверял документам. Эту черту он тоже унаследовал от отца.
Урывками, выкраивая от забот командирских и семейных свободное время, Александр Александрович рылся в лежавшем до него мертвым грузом полковом архиве, читал пожелтелые страницы реляций, рапортов и приказов, листал реестровые книги и послужные росписи, дивился хитроумной казуистике пройдох-писарей, делал выписки, снимал копии с наиболее интересных, на его взгляд, документов. Так мало-помалу собирались материалы, которые командир намеревался, приведя в порядок, передать в добрые руки для написания толковой и правдивой истории 13-го Нарвского полка. Нужен был энтузиаст, хорошо владеющий пером. Такового пока не находилось. Но не беда, пренепременно сыщется со временем… Сам же Александр Александрович, хотя с детства и любил русскую словесность, склонностей в себе к писательскому ремеслу не усматривал.
Вскоре после проводов Максимова вдруг резко захолодало и задождило. Пронзительный ветер с Балтики волочил низкие обтрепанные тучи, цеплявшиеся за остроконечные шпили готических соборов. В опустелом доме гуляли сквозняки и пахло кисловатым духом отсырелых обоев.
В ненастные вечера, казавшиеся особенно длинными, Пушкин в малиновой суконной венгерке, сидя при свечах в кабинете, разбирал и приводил в систему свои записи.
В этой работе его изболевшаяся вконец душа находила отдохновение. Все отчетливее виделись ему давние и яе столь давние события. Выстраиваясь в единую цепь, они составляли хронику полка, которая была неразрывно связана с великой и многотрудной историей государства Российского…
Окидывая мысленным взором почти трехвековой ратный путь полка, Александр Александрович, конечно, не знал, что будущий историограф 13-го Нарвского вскорости напишет о нем самом: «Сын известного поэта, именем которого гордится Россия, полковник Пушкин являл собой идеал командира-джентльмена, стоявшего во главе старинного гусарского полка…» Не знал он и того, что уже буквально через несколько месяцев нарвским гусарам под его командованием предстояло к былой воинской славе добавить новые подвиги в русско-турецкой войне за освобождение Болгарии…
Вскоре с оказией, с возвратившимся раненым волонтером, которому в бою турецким ятаганом отсекло на правой руке пальцы, ротмистр Максимов прислал первое известие из военного лагеря восставших герцеговинцев. Письмо, писавшееся, видимо, не за один присест, было отрывочным, но пространным и обстоятельным.
Ротмистр подробно описывал путь русских волонтеров через Румынию на Турн-Северин и далее пароходом по Дунаю на Кладов и Белград, всевозможные дорожные злоключения, связанные с нелегальным провозом оружия, волнующе рассказывал об искреннем радушии и братской любви, с которыми встретили русских добровольцев восставшие герцеговинцы:
«Меня охватило какое-то особенное чувство. В душе я ощутил целое море любви к страдающим братьям, и жажда мести туркам просто душила меня… Такое же чувство, наверное, испытывали и все мои друзья…»
Русских офицеров сразу же поставили во главе отрядов и чет, куда наряду с герцеговинцами входило немало болгарских и сербских войников. Были здесь и неведомо каким путем попавшие сюда русские солдаты из отставных.
«К моему удивлению и восторгу, встретил я в своем отряде несколько русских солдат, уже исправно здесь воевавших. Особенно поразил меня бравый молодец, отставной пехотный унтер-офицер родом откуда-то из-под Шуи, с достоинством носивший на груди черногорскую золотую медаль «За храбрость».
У восставших почти не было конных отрядов. Максимову пришлось превратиться в пехотного офицера. Это его не смущало. Отряд под его командованием сразу же начал боевые действия и вел их успешно. В критические моменты гусарский ротмистр поднимал своих войников в штыковые атаки.
Уже в этом письме Максимова содержались многие весьма полезные, по мнению полковника Пушкина, сведения, касательные вооружения, тактики и боевых качеств турецких войск.
Османская армия, сообщал штаб-ротмистр, разделена на низам (кадровые войска), редиф (запас) и мустахфиз (ополчение), из которых последние два отличаются сравнительно малой боеспособностью. Основной тактической единицей в пехоте является табор численностью 774 человека, практически он не превышает 650 солдат. В кавалерии табор имеет 143 всадника, а на деле это, как правило, сотня…
На вооружении пехоты ружье Пибоди-Мартини и отчасти ружье Снайдера, что примерно соответствует нашим винтовкам Бердана и Крика. Кавалерийские карабины у турок магазинные системы Винчестера и превосходят отечественные удобством обращения и скорострельностью (свыше 15 выстрелов в минуту).
Что особенно поражало Максимова — это поистине неисчислимый запас у турок патронов, которые они никогда не экономят и посему могут вести огонь сильный и продолжительный, весьма убийственный для наступающего противника…
Потом, уже в Янов, в маленький заштатный городок Люблинской губернии, расположенный в непосредственной близости от австро-венгерской границы, куда перебазировался Нарвский полк, приходили новые депеши от штаб-ротмистра, такие же дельные и обстоятельные. Максимов не только сообщал отдельные факты, но умело и грамотно обобщал их, делал точные и смелые выводы.
Александр Александрович Пушкин искренне радовался за своего офицера и в душе пророчил ему большое будущее. Если, конечно, останется жив любезный Евгений Яковлевич, ведь война там идет, судя по всему, серьезная. Это не прогулка и не парадный смотр с георгиевскими трубами и барабанным боем…