«Пятачок» — «Невский плацдарм», как его официально именовали, — это «плацдарм на левом берегу реки Невы (в районе Московской Дубровки), который войска Ленинградского фронта удерживали на протяжении почти всей блокады Ленинграда. В ходе Синявинской операции 1941 г. в ночь на 20 сентября соединения Ленинградского фронта форсировали Неву в районе Невской Дубровки (правый берег Невы; ныне посёлок городского типа Дубровка) и захватили плацдарм в 4 км по фронту и до 800 м в глубину. Первыми форсировали реку части 115-й стрелковой дивизии и 4-й бригады морской пехоты. Противнику в результате неоднократных атак удалось сократить плацдарм до 2 км по фронту. Ожесточённая борьба за этот плацдарм продолжалась непрерывно почти 7,5 месяцев. Защитники Невского плацдарма отражали в день по 12–16 атак противника, на них обрушивалось до 50 тысяч снарядов, мин и авиабомб в сутки…»[551].
Хотя 29 апреля 1942 года гитлеровцам и удалось захватить «пятачок», но через пять месяцев, 26 сентября, советские воины овладели им вновь — при прорыве блокады отсюда наступала 45-я гвардейская дивизия…
Вот в таких жутких условиях политрук Пидемский сумел «сорганизовать 50 человек красноармейцев» и отбить атаку противника. А ведь иного варианта, как выстоять, там не было — на новый рубеж не отойдёшь: за спиной несла свои чёрные воды Нева. Но страх порой парализует человека, а паника рождает «стадное чувство», когда перепуганная толпа мчится неведомо куда.
Вот и тогда Борис увидел бегущих бойцов, истошно кричавших «немцы!» — причём за ними уже никто не бежал, «фрицы» не очень-то старались подставлять головы под пули. Как заведено в армии, политрук остановил красноармейцев «незлым тихим словом», а когда кто-то по инерции вякнул про «немцев», сразил ответным вопросом: «А вы что, с французами, что ли, пришли воевать? Мать их так…» И все обалдели, и кому-то даже стало смешно от этой убийственной логики, а кто-то в оправдание стал говорить, что, мол, СВТ, самозарядные винтовки Токарева, не стреляют. Пидемский знал тому причину, а потому, видя, что противник не атакует, приказал вконец растерявшимся бойцам садиться на землю, разбирать и чистить винтовочные затворы. Постепенно красноармейцы пришли в себя, и оперработник, сказав несколько ободряющих слов, повёл их в атаку. А ведь артиллерийские и миномётные обстрелы (50 тысяч снарядов в сутки на «пятачок» 2 км на 800 м!) не прекращались, пожалуй, ни на минуту.
Однако всего этого в «наградном листе» нет — тем, кто его заполнял, и так было понятно, зато мы себе подобного и представить не можем!
Политрук Пидемский был представлен к ордену Красной Звезды, однако, как часто случается, из «вышестоящего штаба» было виднее, а потому наградой стала медаль «За отвагу». Один опытный фронтовик, прошедший всю войну, говорил, что за те подвиги, за которые в 41-м давали «За отвагу», в 44-м представляли к Герою. И вообще, в 41-м награждали редко. Ну, это к сведению…
Впрочем, мы не сказали, кто это такой — политрук Борис Пидемский.
Он родился 7 января 1918 года в Вологодской области, в селе Петропавловском (затем — село Чарозеро, теперь — поселение Чарозерское). Родители его были из крестьян, но смогли получить начальное медицинское образование. Михаил Матвеевич в 1900 году возвратился со срочной службы со специальностью «батарейного фельдшера», а Елизавета Андреевна в 1905 году окончился «курсы повивальных бабок» и тридцать с лишним лет трудилась акушеркой. В семье было пятеро детей, четверо — от первого брака отца. Вскоре после рождения Бориса его родителей перевели в Белозерский район, в Мегру.
«Борис Пидемский родился на Вологодчине, жил там в селе Мегра, а когда ходил в школу, то младшими его товарищами, дружбу с которыми он пронёс через всю жизнь, были Сергей Орлов[552], написавший позднее пронзительные строки „Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат…“, и Сергей Викулов[553], с 1968 по 1989 год редактировавший журнал „Наш современник“»[554].
Жизненный путь представлялся ему вполне понятным: следуя семейной традиции, он в 1934 году поступил в Череповецкий медицинский техникум, надеясь, отработав три года фельдшером, пойти в Военно-медицинскую академию. При этом, следуя широко известному лозунгу «Молодежь — на самолет!» и зову сердца, разумеется, Борис окончил в 1936 году лётно-планёрную школу, но всё-таки решил оставаться на земле.
Техникум он закончил в 1937 году, а под самый выпуск приехали три военврача 1 ранга из Главного управления пограничных и внутренних войск НКВД. Пидемскому, как комсомольскому активисту, секретарю бюро, предложили (на что уже была рекомендация райкома комсомола) «добровольно поступить на пожизненную службу в войска НКВД в кадры начальствующего состава». Понятно, что служба по медицинскому профилю и что приглашали не его одного. От таких предложений в те годы отказываться было не принято, так что уже 1 июля Борис был зачислен в кадры войск НКВД. Пройдя ускоренную подготовку, он сдал экзамены по военным дисциплинам за военно-медицинское погранучилище, что оказалось не так уж и сложно — военная учёба в техникуме была поставлена серьёзно. Однако по выпуске Пидемский получил назначение не в погранвойска, а в 51-й Октябрьский железнодорожный полк войск НКВД, дислоцировавшийся в Новгороде. Ему было присвоено звание «военфельдшер» — то есть лейтенант.
В том же году ему довелось содействовать медицинскому обеспечению войсковых частей, перебрасываемых в Польшу, как военфельдшеру участвовать в войне с Финляндией, в том числе три дня — в экипаже бронепоезда. Так и дошли до города Виипури (Выборга), где Борис, как знающий фармакологию, в течение года работал начальником аптеки — внештатной, оставленной финнами…
А в марте 41-го Пидемский был переведён в военную контрразведку — 3-й отдел Ленинградского военного округа. Вместо спецзваний госбезопасности, как было, когда существовал Особый отдел ГУГБ, контрразведчики получили звания политсостава — и Борис, добавив себе на петлицы третий «кубик», стал политруком. Изначально он оперативно обеспечивал 442-й окружной военный госпиталь, а вскоре, когда началась война, прибавилось ещё много всякой работы. Так, в июле Борис получил задание вывести агента за линию фронта.
Начальник разведотдела штаба Ленфронта генерал Евстигнеев[555] обратился к заместителю начальника 3-го отдела майору госбезопасности Сидневу[556], сообщив, что есть подготовленный агент из поволжских немцев, которого можно внедрить в абверовскую разведшколу. Но поначалу переброска агентуры через фронт осуществлялась только с разрешения «самого верха», а времени зря терять не хотелось…
Борис Михайлович вспоминал:
«Впоследствии мы много забрасывали для внедрения в разведшколы и разведцентры, так что в полосе действия войск Ленинградского фронта не было, пожалуй, ни одной школы Абвера, где бы не было нашего агента. Это признали сами немцы: у них во всех разведшколах были провалы…
Начальством был установлен такой порядок, что при выводе агента выползаешь вместе с ним. До тех пор, пока не убедишься, что он перешёл на ту сторону. У нас был заместитель начальника отделения Володя Герасимов, очень толковый парень, ему и поручили переброску через линию фронта. Ну, а кого второго? А вот, говорят, — госпитальник! Здоровый, крепкий мужик. Если что, так сам и фельдшер. Так я и попал „в первую тройку“. Мы с Герасимовым поехали в район Котлов <деревня в Ленинградской области>, повезли нашего паренька… Выбрали наиболее подходящее место, где кустарник был, старые траншеи и прочее. Договорились с командиром полка, что в 23.30 мы парня с правого фланга поведём, а в это время на левом фланге он откроет огонь — типа разведки боем, чтобы отвлечь внимание немцев. Агент тем временем проскользнёт…
Ну, поползли. Болото, помню, ещё такое было… Когда увидели немецкие заграждения, то пустили его вперёд, а сами затаились… Слышим, как он заворошился с проволоками, потом раздался окрик, и он в ответ по-немецки чего-то шпарит. Там пошумели-пошумели, и стало ясно, что они его взяли… Ну, дальше его дело, а мы поползли обратно. Но ни когда мы туда ползли, ни обратно, с нашей стороны огня не было! Оказалось, командир полка сменился и не передал новому, что с контрразведчиками договорился о поддержке.
А потом немцы вдруг открыли огонь. Вверх полетели ракеты, как у них всегда было, началась стрельба. И чувствую, будто обухом топора ударило в колено, а боли нет. Я стал разгибать ногу — больно! Толкаю: „Володя, я, кажется, ранен!“ Герасимов выругался, подхватил меня под левую руку, доползли до траншеи… Меня оттуда сразу доставили в гостиницу „Нева“, где у контрразведки был свой медстационар, затем свозили в Военно-медицинскую академию, там ещё рентген работал. Привезли обратно. Строго-настрого предупредили: „Никуда не ездил, нигде никого не перебрасывал! Ни-ни-ни!“»[557]
На следующий день Пидемского навестили лечащий врач и профессор из академии. Ему был показан снимок, на котором чётко была видна пуля, засевшая в коленном суставе. «Она там хорошо устроилась!» — резюмировал специалист и рекомендовал «пульку», как он выразился, не вынимать… Действительно, прохромав месяц, Борис о ней и забыл, хотя проносил её в своём колене более семидесяти пяти лет, до конца жизни. А боевое ранение никем и нигде не было засчитано, потому что, не дай Бог, высшее начальство узнает!
…О судьбе того парня, переправленного через линию фронта, Пидемский ничего не слыхал — в спецслужбах каждый знает лишь то, что должен знать в соответствии со своими обязанностями.
27 октября Борис прибыл на Невский «пятачок», где пробыл семнадцать суток. Всего или целых? Последнее вернее.