Одиночные снимки. Парами. Групповые снимки.
Фрэнк подумал о фотографиях - образах настолько извращенных и невыразимых, что ничто за шестьдесят четыре года жизни не подготовило его к их виду, - и на мгновение ему показалось, что это сон. Что ощущение травы, солнца и ветра тоже было частью сна. Что далекие голоса и лица вокруг него были воображаемыми, а не реальными.
Он закрыл глаза и опустил голову.
Почувствовал, как трава щекочет ему затылок.
Слушал биение своего сердца.
Но он знал, что это не сон.
И он знал, что видел: коричневую коробку из-под обуви, полную глянцевых журналов с отвратительными картинками, потрепанный ежедневник с таинственными адресами, телефонами и загадочными записями о встречах, пару видеокассет без этикеток, а также десятки и десятки фотографий... некоторые из них запечатлели улыбающееся изображение его единственного сына.…
И на этих фотографиях Чак был не один.
Фрэнк Мартин растянулся на прохладной траве и слушал тишину. Весь район, казалось, отдыхал в полдень, и он снова остался наедине со своими мыслями. Все остальные вернулись в дом, и время от времени он слышал приглушенный голос, или эхо шагов, или мягкий стук передвигаемой коробки. Но в основном он вообще ничего не слышал.
Он сидел там, уставившись в окно спальни, и вскоре его руки начали дергаться. Он сложил их вместе и сжал. Ему пришло в голову, что он, вероятно, сходит с ума.
Вихрь мыслей крутился в его голове:
Он подумал о Саре и остальных. Что он им скажет, что он может им сказать? Что Чак не тот сын, брат, друг, за которого все его принимали?
Он подумал о Мэри Эллен, молодой жене Чака, тоже погибшей в аварии. Подозревала ли она что-нибудь? Замечала ли она тревожные звоночки?
А потом он подумал о самом худшем... о близнецах. Два свертка радости, энергии и надежды, в безопасности в доме у бабушки. Что было бы с ними в будущем, если бы не несчастный случай? Найдет ли он (милый Иисус, пожалуйста, пожалуйста, пусть это будет не правдой!) их наверху на этих фотографиях? На этих видео?
Он чувствовал, что задыхается от этих мрачных вопросов, но задавал их себе медленно и осторожно, и маленький кусочек его сердца разрывался и умирал с каждым его ответом. Спустя долгое время он встал и вошел в дом, в мир, не имеющий смысла. Никакого смысла.
Перевод Игоря Шестака
После того, как упали бомбы
Старик был слеп, с крошками в бороде. Он сидел в кресле-качалке с недоеденным печеньем, лежащем на бумажном полотенце на коленях. Его левая рука дрожала.
Он все еще чувствовал опасность.
Я сел в кресло напротив него, наблюдал за ним и ждал.
Он откусил еще кусочек печенья и положил его обратно на бумажное полотенце. Я заметил, что его правая рука не дрожит. Рука, которой он стрелял, если это тот человек, о ком я думал.
Он медленно жевал, а я смотрел, как крошки падают у него изо рта и присоединяются к остальным, прячущимся в его неухоженных усах. Я слышал, как за хижиной работают люди, а еще дальше - детский плач.
Наконец, после еще одного кусочка, он заговорил, и его голос был голосом человека намного моложе, чем он выглядел.
- Прошу прощения, что не предложил вам что-нибудь поесть. Мы засаживаем эти поля, но сейчас ничего не растет. Как и везде, почва отравлена. Но мы всё продолжаем пробовать.
- Не стоит извиняться. Ваша дочь любезно дала мне воды. Этого более чем достаточно.
- Моя дочь все еще красива, не так ли?
Я колебался, прежде чем ответить.
- Да, ваша дочь очень красива.
- На прошлой неделе у нее был день рождения. Ты знаешь, сколько ей лет?
Я даже примерно не мог определить возраст его дочери; все выглядели старше своих лет. "Старику" передо мной было, вероятно, только за пятьдесят. Нам всем повезло, что мы остались живы.
- Она моложе меня, это все, что я знаю.
Старик рассмеялся.
- Ответ политика. Или, может быть, просто доброго человека.
- Честного.
- Мой друг сказал мне, что ты честный человек, - сказал он, кивая. - И историк.
- Боюсь, это слишком громко сказано. Я записываю истории, которые слышу. Те, кто их читает, решают, являются ли они историей или просто байками у костра.
- А сегодняшняя история… моя история, ради которой ты прошел все эти мили… какой она будет?
- У меня такое чувство, что будет всего понемногу, не так ли?
Старик хлопнул ладонью по подлокотнику кресла-качалки и расхохотался. И снова сила звука, доносящегося изнутри, не соответствовала хрупкости тела снаружи.
- Ты мне нравишься, молодой человек. Судя по всему, ты так же мудр, как я слышал.
С гримасой боли он поудобнее устроился в кресле.
- Однако я слеп, поэтому в этом плане я ограничен.
Я рассмеялся прежде, чем смог остановить себя.
- У меня другое ощущение... что, возможно, вы видите вещи лучше, чем большинство мужчин со здоровыми, даже внимательными глазами.
Старик снова кивнул, его усталая улыбка исчезла.
- Так было не всегда…
До того, как упали бомбы, я был школьным учителем. Английский в средней школе. Наиболее "зоркими" делами, которыми я занимался, была слежка за учениками, передающих записки в классе или пытающихся списать контрольную по лексике.
Какое-то время после войны, если то, что произошло на самом деле, можно назвать войной, я был таким же, как и многие другие выжившие. Напуганный. Обозленный. Растерянный. Но, в отличие от многих других, мне посчастливилось иметь семью, которая пережила первоначальную катастрофу. Поэтому, несмотря на трудности, я считал, что мне вдвойне повезло. Я был не один, и мне было ради чего жить.
Мы жили в сельской местности Западной Вирджинии, далеко, я полагаю, от чего-либо имеющего даже умеренное тактическое значение, и в результате мы смогли избежать большинства зон поражения бомб и самых тяжелых уровней радиации. Как бы смешно это сейчас ни звучало, когда-то я считал наш городок одним из немногих безопасных убежищ, сохранившихся после бомбежек.
Не то, чтобы наше отдаленное местоположение имело значение для многих горожан. Большинство предпочло уйти, и больше о них никто не слышал. Ни один не вернулся.
Мы с женой и дочерью решили остаться, вместе с одиннадцатью другими семьями, и здесь мы все еще остаемся спустя все эти годы. Немного нас потрепало, но большинство выжило, и что-то я сомневаюсь, что другие могут похвастаться тем же.
Первый год мы жили под землей в шахтах. Как голодающие землекопы. Мы считали, что это наиболее безопасный вариант, и в течение первых двенадцати месяцев потеряли всего шестнадцать человек, а приняли незнакомых людей, в общей сложности двадцать три взрослых и тринадцать детей.
Мы ели консервы и пили бутилированную воду, которую смогли собрать из заброшенных магазинов и домов в городе. Все было нормировано с первого дня; мы знали, какое будущее нас ждет.
Бенджамин Трэверс и Фрэнк Додд совместно взяли на себя роль лидеров; до того, как упали бомбы, Бенджамин был полицейским, а Фрэнк, отставным старшим сержантом морской пехоты. Они взяли на себя ответственность за распределение обязанностей между мужчинами и женщинами. Приготовление еды. Уборка. Вынос мусора. Разведка. Сбор оружия. Даже караульная служба.
Эта иерархия, казалось, работала хорошо, пока однажды ночью мы не были разбужены выстрелом около входа в шахту. Бенджамин покончил с собой без каких-либо предвестников или объясняющих причин. После этого за дело взялся Фрэнк, а я по-прежнему оставался на заднем плане, выполняя свою повседневную работу вместе с остальными.
Но все изменилось за несколько недель до нападения.
- Вы не возражаете, если я кое-что запишу? - спросил я, доставая блокнот из сумки.
Он взмахнул морщинистой рукой.
- Только не жди, что я замедлюсь или повторюсь. Эта история рассказывается один раз.
Прошло пятнадцать месяцев после того, как упали бомбы, а основная группа из нас все еще жила как животные в шахтах; но впоследствии мы приняли решение попеременно ротировать группу из десяти человек над землей. Человеческие подопытные кролики, которые должны были определить, насколько вредна оставшаяся радиация, и какие другие факторы могут повлиять на нас, если мы решим вернуться в город.
После долгих обсуждений десять из нас - девять мужчин и одна женщина - вызвались принять участие в эксперименте. Две группы по пять человек, чередуясь посменно по одному месяцу каждая. Я был одним из тех, кто вызвался добровольцем - первое из многих решений, которые разозлили и обеспокоили мою любящую жену. Но после года, проведенного под землей, во мне что-то вспыхнуло, какая-то неугомонность, которую невозможно было успокоить, независимо от того, сколько задач я выполнял и какой огромный путь я проделал. Моя Энни называла это безрассудством и желанием умереть; я называл это жизнью.
Мы впятером в моей группе - все мужчины - жили под одной крышей в течение нашего месяца, проведенного над землей. В старой хижине дубильщика в северной части города. Хижина стояла на поросшем деревьями гребне, откуда открывался живописный вид на долину. Что еще более важно, если вы не знали, что на этом гребне находится хижина, ее почти невозможно найти.
Все мы, скученные в одной и той же трехкомнатной хижине, выглядели бы не очень привлекательно, если бы прожили в таком тесном помещении более года; но так было безопаснее, и также считалось, что это наилучшая обстановка, в которой можно наблюдать любые тонкие изменения, которые могли произойти между нами.
Как оказалось, в конечном итоге радиация вообще не была большой проблемой в эти короткие периоды наверху.
Другие выжившие - чужаки - оказались гораздо опаснее.
Поначалу, в первые месяцы после того, как упали бомбы, это были в основном группы мужчин, женщин и детей, очень похожие на людей из нашего собственного города, которые решили собрать вещи и двигаться дальше, в надежде найти что-то лучшее, возможно, даже управляемое правительством безопасное убежище. В первые дни ходило много таких слухов.