– Эй, пацан…
Хари метнулся в сторону, задев по дороге ногой что-то твердое, и врезался в стену. Прильнув к ней всем телом, чтобы слиться с темнотой, он затих и стал слушать, беззвучно переводя дух.
И тут же различил чужое дыхание в темноте: шумное, хриплое, неровное. Как тот голос, который окликнул его только что. Черт, как же он не услышал его, пока лез внутрь? Все из-за этого трупа, драть его в зад…
– Пацан… эй, пацан, подойди…
Хари сделал глубокий вдох, расслабляя горло: так голос будет звучать ниже и старше.
– У меня нож.
И он не врал, хотя сейчас у него в руке был только спотыкач – полупустая упаковка тонкой проволоки, которой копы стреляли в бандитов, спутывая им ноги. Хари снял ее с трупа одного копа в Джигейт-парке после разборки с Братьями асфальта. Так что этого мудака он с двадцати футов повяжет. Если только увидит.
– Пацан, зажги свет. Не бойсь, я тебя не трону… не могу, даже если захочу…
Хари не сдвинулся с места:
– Никто никого не тронет. Я сейчас уйду, как пришел. Извините, мистер, обознатушки вышли. Не думал, что тут кто-то живет.
Ржавый смешок.
– Побудь со мной… минут двадцать.
Хари с опаской глянул на разбитое окно: стоит ему только отделиться от стены и на фоне оранжевого ночного неба он будет как на ладони. Он прикусил губу и посмотрел в другую сторону.
На месте входной двери зиял черный проем, значит коридорную подсветку разбили. Он тихо скользнул вдоль стены к выходу.
Темнота всегда была его лучшим другом.
– Эй, парень, погоди, не спеши… черт… – Голос прервался, у говорящего вязко булькнуло в горле раз-другой. – Ты что, не видишь… я привязан… к креслу…
Нет, без очков ночного ви́дения, которые он обронил пару недель назад, удирая по пожарной лестнице из шестиквартирного дома Ремесленников – на холме за этим районом, он ничего не видел, а зажигать мини-фонарик, которым он обходился с тех пор, ему не хотелось – ведь это значило выдать себя.
– Парень, брось: Богом клянусь… у меня кое-что есть для тебя.
Хари крепче сжал спотыкач и подумал: «У меня тоже, мудила».
– Тебе не надо меня отвязывать… – Хриплый полушепот на миг прервался, говорящий тяжело, с присвистом, вдохнул и сказал: – Я был Актером, парень.
Хари замер.
Сердце забилось чаще. Да нет… Брешет. Разве Актер станет ютиться в ТОСКе, в квартале для Тружеников. Бред.
Но его ноги точно приросли к полу.
– Вряд ли ты меня знаешь. Но я Актер. Был им. Когда-то… люди считали, что я стану звездой. Не все, конечно. Звездой вроде Мкембе. Давно это было.
Хари не сводил глаз с черного прямоугольника двери: вот куда ему надо. И чем скорее, тем лучше. В темноту на лестнице и вниз – на улицу. Здешние улицы он знал как свои пять пальцев. Исходил их вдоль и поперек: и трущобы, и кварталы Тружеников. Повидал всех: алкашей, шлюх, пидоров и нюхачей. Улица была для него даже не вторым домом, а первым.
На улице он был в безопасности.
Два прыжка – и драпай во весь дух. Но…
А что, если мудак не врет? Сколько еще Актеров ему повезет встретить?
Студия Центр находилась всего в паре километров отсюда. Он мог дойти до нее с закрытыми глазами и ни разу не споткнуться. Студия… Сколько раз он стоял, прижимаясь лицом к холодным железным прутьям ее главных ворот: ощущение до того знакомое, что у него начали привычно ныть натруженные ноги. Хари часто ходил туда. В любое время дня и ночи. В любую погоду. Просто постоять. И может, увидеть живьем кого-нибудь из Актеров. Все равно кого.
Только бы своими глазами увидеть того, кто действительно был там. Кто все это делал.
Медленно, неохотно, зная – нет, чуя нутром, тем самым нутром, в котором затаился ледяной комок страха, – что он делает глупость, ведет себя как долбаный любитель, а значит, поделом ему будет, если этот мудак порвет ему задницу, Хари открыл рот и переспросил:
– Актер? А ты не врешь?
– Нет. Я тауматург… Знаешь, кто это?
– Это по-гречески, – тут же выпалил мальчик. – Означает «тот, кто творит чудеса».
– Ха, верно… – И снова свистящий вдох из тьмы. – А ты откуда знаешь?
Хари скрипнул зубами. Вот ведь дурак. Любитель чертов.
– Мысли твои сраные читаю.
– Не груби… пацан. Я просто… хотел сказать, много ли Воров знают про греческий?
– А много Актеров живут в ТОСКах?
– Ха. Тоже верно. – Новый болезненный вдох. – Знаешь… мой был не такой уж и тосклив… раньше. Ну, до этого. Мне случалось жить и похуже.
– Ясно дело.
ТОСК – Территория Одиночного Съема Квартир – это для лузеров. Лазая по квартирам, мальчик умудрялся наскрести в месяц столько, что им с отцом – долбаным психом, не способным удержаться ни на одной работе, – хватало на съемную трешку. ТОСК – полное дно, хуже только ночлежка в трущобах.
– Так кем ты был раньше?
– Вряд ли ты слышал.
– Не хочешь – не говори.
– Это было давно. Ты еще не родился.
– Как скажешь.
– В Надземном мире… – Капелька меланхолии смазала ржавые петли голоса невидимки. – В Надземном мире я был Ириаль Телухаи. Меня называли…
– Ткач Света… – выдохнул Хари. – Ни хрена себе…
– Ты меня знаешь?
– Ни хрена себе! Ты Натан Маст?
– Ты что… фанат? Их что, еще показывают?
– А то! Ты чё, еще как! – ответил Хари; в Сети было полно пиратского барахла, особенно старого. – Вы, олдтаймеры, вообще крутяк. Умели из говна конфетку сделать. Рэймонд Стори, Пэрриш Тан. Лузеры все до одного. Джонатан Мкембе, вот тот был киллер. Я видел тебя с ним в «Рейдерах Вестмарча». И еще в «Сумерках в Железном застенке» и в…
– Слушай, пацан, зажги-ка свет, а?
Восторги мальчика немедленно остыли и камнем упали куда-то в низ живота: он вспомнил, где он и почему.
Вспомнил труп у окна.
Коробка со спотыкачом в его руке нагрелась.
– Зачем тебе свет?
– Чтобы показать тебе… мое сокровище, парень.
– Ага, типа я раньше о таком не слышал.
– Не шути со мной, парень. – Голос Маста набрал силу. – Ты знаешь, что сокровище существует. Ты же за ним пришел.
– Тебе видней.
– Они тоже за ним приходили.
– Они?
– Одного ты встретил, когда входил, парень. – Человек во тьме горько хохотнул, будто хрюкнул. – Я сам виноват, нечего было пасть разевать. Знал же, что нельзя болтать, знал. Так бывает: знаешь, что ведешь себя как дурак, и все равно делаешь. И ведь я не обдолбанный даже был. Трезвый как стеклышко. Ну почти. Но секрет уже не держался во мне, так и пер наружу. Столько лет я молчал, а тут приспичило. Тебе не понять.
Да ну? А чего же я тогда здесь торчу?
– Как скажешь.
– Тридцать лет, пацан, я за ним гонялся. Мое сокровище. Единственное, что мне осталось от Надземного мира. Единственное, чего у меня никому не отнять.
Хари почувствовал, как у него перехватило дыхание. Из Надземного мира…
Может, ему снится?
– Тридцать лет. Ты даже не представляешь, как это долго.
Чего тут не представить – бесконечность, помноженная на три. Хрен с ними, с деньгами. Пограбит в другом месте. А вот эта штука из Надземного мира, ее надо раздобыть, чем бы она ни оказалась. И удержать любой ценой.
– Ладно, – сказал Хари. – Я зажигаю свет. А ты… ты просто сиди. И ничего не делай, понял? Совсем ничего.
– Я не могу… даже если захочу.
Мальчик переложил спотыкач в левую руку и перевел дух. Вытянул руку вперед, навстречу шепоту, а другую сунул в карман, за фонариком. Но фонарик скользил в мокрых от пота пальцах, и зажечь его одной рукой никак не получалось. Тогда он зажал исцарапанный стальной корпус фонарика в зубах и стал вытирать о штаны потную ладонь.
Давя зубами на корпус, свободной рукой он все же повернул головку фонарика; та подалась нехотя, со скрипом, от которого у него завибрировало в зубах, потом вспыхнул свет и…
Перед ним была груда обугленного мяса, которая смотрела на него щелкой заплывшего глаза.
– Ну как… – выдохнуло мясо. – Теперь ты… понял?
Белые ленты наручников удерживали его запястья на металлических подлокотниках; другая лента обвила соединенные вместе лодыжки, привязывая их к ножке кресла. Хари вынул изо рта фонарь и уронил канистру.
– Я ж те грю… я тя не обижу, пацан… не могу…
Почерневшая кожа кое-где лопнула, из трещин сочилась жидкость, которая в свете фонарика блестела, как мазут. Полионовый комбинезон не сгорел, но там, где материя все же расплавилась, она почернела и слилась с кожей, так что нельзя было понять, где кончается живая ткань и начинается синтетическая.
Ошеломленный, мальчик выдохнул:
– Святые потроха…
– Красота, правда?..
– О господи, мистер… в смысле, боже мой… – Мальчик беспомощно помотал головой. – Тебе что, не больно?
– Типа… боль снаружи. Мыслевзор. Болит… но далеко… пока я держу мыслевзор.
Мыслевзор, значит. Во рту у мальчика внезапно стало горько, и в этой горечи растворилась его последняя надежда. Перед ним был чокнутый.
Мыслевзор – это то, что делают маги. Которые в Надземном мире. Типа медитации. Или измененного сознания. Так они подключаются к Потоку, который подпитывает их магию. Но на Земле это не работает.
Значит, чокнутый.
Со вздохом Хари обвел лучом фонарика жалкую однушку. Значит, никакого сокровища тут нет. Просто одинокий псих умирает, привязанный к креслу.
Луч фонарика по очереди выхватил из темноты два трупа. Один лежал у окна, второй в дверях: ноги в квартире, а торс и голова – в коридоре. Хари наверняка споткнулся бы об него, убегая. Оба трупа были такие же черные, как кусок мяса в кресле.
А еще на полу валялись мелкие круглые жестянки – приглядевшись, Хари понял, что это канистры из-под горючего. Такими сейчас уже не пользуются. Вернее, пользуются нюхачи: выдавливают жидкость на тряпку, подносят ее к лицу и дышат. Крышу сносит нормально. Хари тоже пару раз пробовал: сначала здорово, но потом тошнит. К тому же на улице нельзя: если мозги набекрень, любой гад тебя достанет.
Вот почему молодых нюхачей не бывает. Кто рано начинает, тот рано и заканчивает. Нюхач должен быть стар, страшен и болен какой-нибудь гадкой болезнью, чтобы ни его задница, ни рот никому не приглянулись даже бесплатно.