Герои умирают — страница 3 из 15

– Что с тобой не так? Ты даже не злишься никогда! Если бы ты орал, и то было бы лучше, чем это… это спокойствие… отчужденность.

– Господи, Шанна! О чем ты? Что можно доказать криком – у кого голос громче?

– Может, тогда бы я поверила, что ты любишь что-то, кроме насилия. Убийства для тебя важнее, чем я, а мне иногда хочется, чтобы было иначе…

– Черт, ты несправедлива…

– Несправедлива? Ты хочешь справедливости? Пожалуйста! Цитирую тебя: «Я верю в справедливость, только когда держу нож у горла судьи».

– Да при чем тут…

– При том. Все это части одного целого. Зря я надеялась, что ты поймешь.

1

Нестерпимо юный и столь же нестерпимо красивый мужчина с искусно завитыми волосами смотрит с домашних экранов всего мира.

– Для тех, кто с нами недавно: вы смотрите «Обновленное приключение», единственный всемирный круглосуточный канал Студии новостей. С вами Бронсон Андервуд.

Наша главная новость дня: менее чем через час легендарный Кейн совершит переход в город Жизни, столицу Империи Анханан на северо-западном континенте Надземного мира. В городе держат в плену его настоящую жену, хорошо известную зрителям как Паллас Рил. Графические часы в левом нижнем углу экрана показывают время, в течение которого амплитуда тела Паллас будет совпадать с амплитудой Надземного мира. Если Кейн не найдет и не спасет ее до истечения этого срока, Паллас погибнет. Итак, часы показывают, что до рассинхронизации, а значит, до полного уничтожения Паллас Рил остается всего – о ужас! – сто тридцать один час, то есть приблизительно пять с половиной суток.

Наш канал «Обновленное приключение» будет показывать отсчет времени двадцать четыре часа в сутки, пока сохраняется хоть малейшая надежда. Также мы каждый час будем освещать шаги, которые Кейн предпримет в своих отчаянных поисках.

В следующем часе вас ждет интервью ЛеШаун Киннисон с самим Кейном – не пропустите, это будет нечто особенное! А сейчас слово нашему главному аналитику по Анханану Джеду Клирлейку.

– Доброе утро, Бронсон.

– Джед, что вы можете рассказать нашим зрителям о текущей ситуации в Анхане? Многое ли из происходящего там остается для нас за кадром?

– Конечно, Бронсон, и гораздо больше, чем мы можем представить. Прежде всего сама цифра в сто тридцать один час – это лишь предположение. Есть множество факторов, способных привести к сокращению фазы…

Так все началось.

2

Гора из стекла и стали, известная как Студия Сан-Франциско, высилась над равниной посадочных площадок и автопортов. Над ней кружили не орлы, а лимузины и купе Свободных и Инвесторов, плавно парящие между опорами и поддерживающими конструкциями.

Ночью погода переменилась. Утреннее солнце румянило стрельчатые окна, сверкало в глазах горгулий, затаившихся среди массивных контрфорсов. Защищали территорию Студии неприступные стены из гранита – первая линия обороны от низших каст.

Мимо огромных ворот, похожих на пасть с клыками железных пик, текли орды низших, в основном Рабочих и Трудящихся, хотя попадались и Профессионалы – видимо, не из самых гордых. Шаркая подошвами, цокая каблуками, они шли и шли по живому коридору – студийные охранники в красных костюмах стояли вдоль стен специально, чтобы оттеснять поток на обочину.

Через час в эти ворота войдет Кейн.

В Кавее, громадном зрительном зале на пять тысяч коек первоочередного просмотра, батальоны швейцаров помогали богатым клиентам пройти на свои места, устроиться и подготовиться к сеансу.

В абонементных ложах Свободные и их гости, наслаждаясь экзотическими винами и деликатесами, которые подносили им официанты, оживленно обсуждали необыкновенное выступление Кейна на благотворительном бале. Мнения разделились: большинство считало, что это была хитрая выдумка студийных постановщиков, однако упрямое меньшинство настаивало на том, что случившегося не ждали и сами устроители, а значит, они все стали свидетелями чего-то настоящего.

Но и те и другие были чрезвычайно заинтригованы увиденным. Многие даже лишились сна, ломая голову над тем, что из этого выйдет. Ну а те, кто все-таки спал в ту ночь, видели себя во сне на месте Кейна.

Тем временем в комнате техподдержки, окна которой смотрели на черный зиккурат платформы переноса Кавеи, Артуро Кольберг сыпал бессмысленными приказами, а сам пыхтел и дулся, вспоминая унижение, которое ему пришлось пережить накануне, причем именно в тот миг, когда он готовился праздновать величайшую победу. Думать об этом было нестерпимо, надо было искать выход.

И он найдет этот выход и обязательно им воспользуется.

Это не месть, уверял он себя. Ведь им руководит не уязвленная гордость, не стремление залечить рану, нанесенную его самолюбию. Нет, Кольберг считал себя выше подобных мотивов. Он всегда знал, что личное следует подчинять диктату общественного, и никогда не нарушал этого правила. Унижение, которое он перенес, оскорбление, брошенное ему в лицо, даже угроза, скрытая в нем, – все это можно пережить, на все при желании можно закрыть глаза. Будь это все личными отношениями Майклсона-человека и Кольберга-человека, он бы и глазом не моргнул, ведь он не привык обращать внимание на личное.

Но оскорбление затронуло его общественный статус, а это уже совсем другое дело.

Столкнулись интересы Профессионала Майклсона и Администратора Кольберга, и не замечать этого значило бы подвергать угрозе сами устои цивилизации.

Администраторы всего мира жили и работали, руководствуясь девизами: почтение к высшим, уважение к низшим и служба превыше всего.

Дети Администраторов с молоком матери впитывали мысль о том, что их задача – защищать общество, что они – ось, на которой держится и вокруг которой вращается мир. Ниже их стоят Профессионалы, Труженики и Рабочие, выше – Бизнесмены, Инвесторы и Свободные. Администраторы не зря помещены в самом сердце системы, именно они – точка опоры, центр равновесия, и роль их велика, от них зависит сохранение цивилизации, не больше и не меньше. Администраторы воспринимают идеи высших каст и воплощают их в реальность, транслируя низшим. Администраторы распределяют мелеющий поток ресурсов Земли. Администраторы руководят предприятиями, доводят до сведения народа правила и законы, создают богатство – двигатель жизни на Земле.

Одним словом, Администраторы держат на своих плечах всю тяжесть мира, ничего не требуя взамен.

Блюсти честь и достоинство своего положения – одно из первейших правил любого Администратора, выполнять которое Кольберг научился едва ли не в детстве. Когда авторитет эффективного Администратора силен, низшие, в том числе Администраторы рангом помельче, исполняют приказы, не задавая вопросов. А истинно великие Администраторы умеют повернуть все так, что низшие еще и конкурируют за право исполнить их волю, не ожидая взамен ничего, кроме «спасибо».

Но если ошибки и слабости начинают подрывать авторитет Администратора, низшие тоже забывают свой долг, становятся беспокойными и злыми – и тогда производительность труда падает, работа откровенно саботируется, причем до такой степени, что это начинает вредить компании. И это не миф, не сказка, которой Администраторы пугают своих детей, – нет, это реальность, и Кольберг своими глазами видел, как это происходит.

Он родился от смешанного брака. Его отец, компетентный руководитель среднего звена, управлял больницей на Среднем Западе, где взял в жены женщину из касты Профессионалов: она работала хирургом-пульмонологом в той же больнице. И об этом сверстники Артуро, дети Администраторов, жестокие, как все дети на свете, никогда не давали ему забыть.

Все детство Кольберг с горечью наблюдал за тем, как родители его одноклассников и приятелей поднимались в обществе на много ступеней вверх, получая новые ответственные посты в разных интересных местах, в то время как его отец, человек, в общем-то, неглупый, но слабовольный, прозябал в заштатной провинциальной больнице. А все потому, что он не понимал главного: низших надо держать в повиновении. Он даже позволял матери Кольберга работать, что лишало ее права подать прошение о переводе в касту мужа: запрещено совмещать статус Администратора и обязанности Профессионала. Родиться среди низших – не порок, но пренебречь возможностью повысить свой кастовый уровень – настоящее преступление. И мать совершила его, продолжая самозабвенно ковыряться в грудных клетках пациентов и не думая о том, какой вред она наносит карьере мужа и жизни единственного сына.

Но возлагать всю вину только на нее тоже не совсем справедливо. Отец никогда не осознавал, как важно руководителю выглядеть достойно в глазах окружающих, и никогда не думал о том, какое впечатление он на них производит. Человек легкомысленный, он часто давал слабину в общении с низшими и предпочитал нравиться, а не вызывать уважение. Он никогда не настаивал на том, чтобы низшие вели себя при нем так, как им положено. Кольберг до сих пор заливался краской стыда, вспоминая, как отец прилюдно позволял матери обращаться к нему по имени и даже не возражал против ее прикосновений, и все это в присутствии низших.

Унижения детства и юности не прошли для Кольберга даром – свою жизнь он посвятил тому, чтобы ни в чем не походить на отца и даже стать его полной противоположностью. Он был холост и не помышлял о женитьбе – зачем? Жена будет требовать внимания, отнимать время и силы, которые он привык тратить на административную аскезу. От низших он требовал – и регулярно получал – соблюдения всех знаков внимания, которые полагались ему по рангу, и сам неукоснительно выполнял то же самое по отношению к высшим. Он точно знал, какое место он занимает в иерархии общества и куда направлен вектор его карьеры.

Вверх. Медленно, но неуклонно – вверх.

Преданность делу и служебные навыки помогли ему подняться с должности помощника управляющего отделением больницы – той самой, где служил его отец, – до кресла главного управляющего, то есть самого отца. Артуро Кольберг до сих пор с гордостью вспоминал тот день, когда он вошел в кабинет отца и собственноручно положил перед ним бумагу – уведомление о выходе Кольберга-старшего на пенсию. Это было одним из лучших и самых дорогих воспоминаний его жизни. Он доказал себе и другим, что искусный управляющий может все и, главное, что он, Артуро Кольберг, в полной мере владеет этим искусством, несмотря на свое небезупречное происхождение.

Но просто одержать победу над отцом было недостаточно. Здравоохранение – не та сфера, где можно сделать настоящую карьеру. За двадцать лет, прошедших с тех пор, он совершил головокружительный взлет, поднялся на такую высоту, какая и не снилась рядовому управляющему. Никто из его однокашников, их родителей и других знакомых Администраторов не годился теперь ему в подметки – он обогнал всех. Он не просто стал председателем студии – нет, он был Председателем легендарной Студии Сан-Франциско, где был изобретен первый в истории транспортатор Уинстона, который Иона Уинстон собрал своими руками. С этого все и началось: Студия Сан-Франциско изменила не только природу развлечений, но и саму структуру общества.

А ведь когда он только взял руководство Студией в свои руки, все было совсем не так: предприятие давно дышало на ладан, от прежней предприимчивости и хватки не осталось и следа, все уровни студийной иерархии заполнили бездарные руководители и некомпетентные подчиненные – не компания, а прямая иллюстрация принципа Питера. Коллеги-Администраторы только головой качали, узнав о его переводе в эту тихую заводь, да ахали над его безвременно загубленной карьерой.

Но он всем им заткнул рот.

Под его руководством Студия Сан-Франциско превратилась в ярчайший бриллиант в короне мировых студий, флагманский корабль их эскадры, мерило престижа и успеха индустрии развлечений. На одних подписчиках, лелеющих надежду приобщиться к Списку Десяти, Студия зарабатывает до пятидесяти миллионов марок в год.

А когда люди говорят о звездах Сан-Франциско, Десяти Бессмертных, то первый, кого они вспоминают, – это Кейн.

Конечно, Буркхардт и Стори, Чжен и Мкембе тоже хороши, но Кейн – единственный в своем роде. Такого, как он, никогда не было и, возможно, не будет. Многие подражают ему, но повторить его успех не смог еще никто. Многие пытаются докопаться до причин его неувядающей популярности, объясняя ее то присущим ему красноречием, то непривычным сочетанием безжалостности и страсти, озаренным редкими вспышками благородства. И только Кольберг знал, что все это пустые измышления.

То есть чушь.

Есть только две причины, почему Кейн, подмяв под себя рынки первичного и вторичного просмотров, продолжает доминировать на обоих. Причина номер один – это его откровенная любовь к драке, к банальному мордобою.

Ворожить и чувствовать, как магия входит в твое тело и растекается по жилам, наполняя их могуществом, – это одно. Совсем другое – рубить врага клинком: в этом есть какая-то жестокая интимность. Но даже она не сравнится с почти эротическим наслаждением, которое испытываешь, когда под ударом твоего голого кулака с хрустом ломается чья-то кость, когда рука – или нога – со смаком врезается в чужую плоть, а уж когда противник издает тихий шелестящий вздох, предвестник скорого поражения, когда его лицо застывает и он видит в твоих глазах свою смерть – вот когда адреналин выплескивается в кровь, вызывая чувство неистового восторга. Драка – вот чего ждут, ради чего живут все фанаты Кейна, и он бросается в каждую потасовку самозабвенно, как прыгун в воду, – только что был здесь и вот уже весь там, дерется не на жизнь, а на смерть, и все исключительно ради острых ощущений.

Ну и причина номер два – сам Кольберг.

Это он сотворил Кейна, кирпичик за кирпичиком возвел здание его карьеры с такой заботой, какую иные мужчины дарят лишь сыновьям. Едва проходил слух, что где-то в Надземном мире назревает ситуация, способная выгодно оттенить Кейна, стать удачным фоном для его истории, как Кольберг тут же отправлял своего протеже туда. Его не смущало ни то, что там уже действовали другие Актеры, ни то, что Кейн, вломившись в чужую историю на середине, порой вытеснял из нее героя и сам занимал его место. Кольберга не раз критиковали за фаворитизм, за потакание низменным вкусам публики, за то, что он портит истории других Актеров и сводит на нет их ценность.

На все это у него был один ответ: пухлым указательным пальцем он тыкал в нижнюю строку финансовых отчетов Студии. И вскоре даже Актеры перестали ворчать. Они поняли: если на середине истории вдруг объявляется Кейн, то число подписчиков на Приключение даже самой незначительной лошадки из конюшен Студии Сан-Франциско тут же взлетает до небес.

И вдруг Кейн выступил против Кольберга, бросил ему вызов, даже угрожал – на глазах у всех. Нет, стерпеть такое нельзя. Ведь такого, как Майклсон, даже Профессионалом не назовешь. Новая мода во всем потакать этим Актерам зашла слишком далеко. Профессионал, тоже мне. В лучшем случае Трудящийся. Актеры ведь тоже меняют плоды своего физического труда на деньги, только и всего, в то время как истинный Профессионал – это член сообщества избранных, каждое действие которого подчинено строгому нравственному коду. Потому что истинный Профессионал всегда отвечает за результаты своей работы.

Кольберг мрачно улыбнулся. А вот это было бы забавно – привлечь однажды Кейна к ответу за все, что он натворил. Пусть бы он тоже столкнулся с последствиями своих деяний. Н-да, сладкие, но пустые мечты. Кейн слишком ценен.

К тому же, напомнил себе Кольберг, угрожал-то ему не Кейн, а Майклсон. Кейн – курица, которая несет для Студии золотые яйца, и он же – самый успешный проект Кольберга.

Значит, надо найти способ наказать не Кейна, а Майклсона.

3

Хари закончил тренировку серией ударов с разворота, направленных в голографическую модель размером с человеческую голову, которая скакала в электростатическом тумане на краю спортивного зала в Эбби. Вращения на спине в обе стороны, удары с подсечкой, боковые удары, полумесяцы: Хари вертелся так, что пот летел с его волос параллельно полу.

Он встряхнул головой и принял решение впредь быть осторожнее с левой ногой: старая рана на бедре ныла от перемены погоды, и лишь три удара по подвижной мишени из пяти достигли цели. Плохо: значит, он уже не мальчик, а опыт не всегда хорошая замена скорости.

Минуя душ, Хари подошел к экрану. Пот он стер полотенцем, пока говорил с адвокатом: убеждался, что все его дела, денежные и иные, в полном порядке. Особенно его волновали ежегодные отчисления на содержание отца – надежное ли это вложение и будут ли выплаты продолжаться до самой смерти клиента. Покончив с этим, он отключил экран. Звонить было больше некому.

Набросив на плечи полотенце, он сошел в подвал. Через пятнадцать минут за ним придет студийный лимузин.

Значит, пора становиться Кейном.

Подвальное помещение освещалось так ярко, что электричества хватило бы на целый небольшой город. Это было связано с необходимостью поддерживать энергетическое поле «Надземный мир – Норма», чтобы Хари мог хранить здесь вещи Кейна и не переодеваться в Студии, где ему пришлось бы делить гримерку с Актерами более низкого ранга.

Сам по себе подвал был невелик: размером с небольшую кладовку и ровно в два раза шире, чем было нужно Хари.

Он распахнул дверь, и пустая левая сторона подвала уставилась на него, точно закрытый бельмом глаз. Время от времени ему приходила в голову мазохистская фантазия купить дубликаты костюмов Паллас и развесить их здесь, чтобы подвал наконец перестал дразнить его своей наготой. Печальные мечты отчаявшегося человека – он точно так же не смог бы повесить здесь ни одной тряпки, которая не касалась ее тела, как до сих пор не научился спать посередине их двуспальной кровати – так и спал на своей стороне.

Он потянул на себя костюм.

Черная кожаная туника выцвела и потрескалась по швам – в подмышках белые круги от застарелого пота, шнуровка из сыромятной кожи растянулась и задубела. Он бросил тунику на диван, где на безупречной обивке уже лежали штаны из мягкой черной кожи, зашитые и заштопанные в местах многочисленных порезов и разрывов. Толстые коричневые нитки полиняли и выглядели дорожками засохшей крови. На полу возле дивана стояли башмаки – вернее, сапоги с обрезанными голенищами, похожие на теннисные туфли давно минувшей эры.

Голый Хари встал перед зеркалом, закрепленным на внешней стороне подвальной двери. Распластанные мускулы грудины, кубики на животе, рельефные мышцы бедер и плеч – все точно изваяно из камня. Слегка повернувшись, он прищурился и окинул неодобрительным взглядом еле заметную округлость пониже талии. Может, после сорока лет у всех так, а может, он расслабился. В его самокритике не было ни капли тщеславия: просто он знал, что четыре-пять фунтов лишнего веса могут стать решающим фактором в борьбе за жизнь, но не в его пользу.

Он был сложен как боксер среднего веса, правда немного высоковатый. Шрамы на смуглой коже могли служить картой карьерных успехов Кейна. Вот круглый шрам, шероховатый, точно присобранный, – след арбалетной стрелы, ранившей его в Церано; вот ромбовидный шрам от удара мечом в печень – напоминание о схватке у спальни Тоа-Фелатона. Рваная отметина от топора пересекает ключицу – это его едва не обезглавил Гулар Молотобоец. На спине параллельные рубцы от когтей пумы – украшение, которое он вынес из зверинца Кириш-Нара. Каждый крупный шрам на его теле имел свою историю, да и каждый мелкий тоже; глядя на себя в зеркало, он поочередно ощупывал их, вспоминал и постепенно становился Кейном.

«Я – Кейн».

Длинный шрам на правом бедре, от пояса до колена, тот самый, который замедляет его движения, – подарок Берна.

Стряхнув неприятное воспоминание, он надел бандаж со стальной раковиной для мошонки. Натянул кожаные штаны, попутно проверив, все ли метательные ножи в своих ножнах, вскользь испробовал на руке остроту лезвий. Шагнул в сапоги и нагнулся, убеждаясь, что ножички листовидной формы на месте. В тунике были припрятаны еще три ножа: два длинных боевых в подмышках и один метательный на спине, между лопатками. Зашнуровав тунику, он перетянул ее в поясе веревкой типа гарроты, армированной стальной нитью.

Покончив со сборами, он снова посмотрел в зеркало – оттуда на него глядел Кейн.

«Я силен. Я беспощаден. От меня нет спасения».

Тревога, от которой сводило живот, постепенно отступила; плечи расправились, боль и обида камнем скатились со спины. Он угрюмо ухмыльнулся леденящему ощущению свободы, которое охватило его сейчас. Хари Майклсон со своими проблемами, слабостями и недостатками, со всей его мелкой, узкой жизнью остается здесь, на Земле.

Вот теперь он позволил себе думать о Шанне. Если она жива, он ее спасет. Если погибла – отомстит за нее. В жизни все просто. И жить хорошо.

«Я непобедим. Я – Клинок Тишалла.

Я – Кейн».

4

В комнате техподдержки Артуро Кольберг облизнул губы и потер ладони. Заполнены все койки первоочередников и не только: заказы на спутниковый симуляционный показ уже сыплются из студий Нью-Йорка, Лондона, Сеула и Нью-Дели.

Кейн еще не успел добраться до Студии, а Приключение уже обрело свою независимую жизнь, оказавшись даже значительнее, чем Кольберг надеялся. Пока студийные техники перекликались приглушенными голосами, перечисляя пункты проверки, он мурлыкал себе под нос. Как же он назовет это Приключение? «Один против Империи»? Нет, слишком банально. «Семь дней в Анхане» – неплохо, но слишком неопределенно, ведь неизвестно, протянет ли столько Паллас Рил. «Из любви к Паллас Рил» – вот то, что надо: пусть старомодно, даже слегка слащаво, зато со вкусом.

Улыбка еще блуждала по его губам, когда бесцветный голос техника монотонно сообщил ему через микрофон, что спутниковая связь установлена. Кольберг рывком поднял себя на ноги и пошел в артистическую.

5

Тем временем в частной ложе для просмотров Бизнесмен Марк Вайло искоса поглядывал на Шермайю Доул – да-да, из тех самых Свободных Доулов с Кауаи, подумалось ему, и от этой мысли на душе сразу потеплело. Правда, разглядеть пока удавалось только торс: голову женщины уже скрыл индукционный шлем, а бедра – индивидуальный щит, одно из тех мелких удобств, которыми он снабдил свое личное просмотровое кресло. Бизнесмен находил соседку весьма привлекательной, хотя и полноватой, и был настроен во что бы то ни стало отведать ее после просмотра. Скольких бабенок он переимел здесь, в своей ложе, и не сосчитать, а всё Кейн – просмотр его Приключений всегда срабатывал безотказно, разжигал желание дай бог как. Так что пара-тройка кстати произнесенных ласковых слов, пара умелых касаний, и, глядишь, она еще станет его мостиком в высшую касту. Вайло улыбнулся, натягивая шлем.

6

Снаружи к ропоту толпы низкорожденных прибавилось басовитое гудение мотора, и в конце подъездной аллеи показался длинный черный лимузин. Ропот перешел в крик, обещающий вскоре достичь апогея, охранники отжимали людей от ворот, расчищая проезд. Наконец лимузин остановился, и по толпе прокатился вздох. Обычно авто с Актерами влетали сразу на посадочную площадку Студии, а сами Актеры избегали толпы и, выскользнув из машины, спешили укрыться в артистической.

Так поступали все, но не Кейн.

В толпе перед Студией не было человека, который не знал бы его историю – историю пацана из Миссионерского округа. Он был одним из них – то есть они так думали – и никогда не забывал, откуда он вышел, где его корни: об этом ему неустанно напоминали пресс-агенты Студии. Шофер черного лимузина торопливо выскочил наружу, но все равно опоздал, пассажирская дверца распахнулась раньше, чем он успел подойти к ней: Трудящиеся сами открывали себе двери. Кейн вышел, и толпа затаила дыхание.

Стоя у лимузина, спиной к воротам, он разглядывал своих притихших поклонников. Те, кому удалось пробиться ближе, обратили внимание, что лицо Актера угрюмо, – видно, его что-то тревожит, решили они. Некоторые подталкивали друг друга локтями, показывая на серебристые волоски в его бороде и волосах – вроде их стало больше.

Но его неподвижность скоро зачаровала и ближних, и дальних, так что даже Свободные, опаздывая на сеанс, казалось, притормаживали свои авто над толпой, прежде чем зайти на посадку. Кейн расправил плечи, сверкнул глазами и обнажил зубы в безрадостной улыбке.

Медленно он поднял сжатый кулак и приветствовал толпу жестом более древним, чем Колизей.

Толпа взревела.

7

Кейн шагнул в раззявленную пасть ворот, и они захлопнулись за ним, лязгнув железными челюстями.

«Чертов бал, – думал он, направляясь к главному входу. – Как же я ненавижу это дерьмо».

В подвале «Надземный мир – Норма», таком же, как у него дома, только намного больше, Кейну выдали шесть серебряных монет – его запас наличности в Надземном мире.

В артистической его уже ждал Кольберг. У дверей вытянулись по стойке смирно двое охранников в красном.

– Отлично… э-э-э… ты показался толпе там, у ворот.

– Спасибо.

– По поводу небольшого недоразумения между нами вчера вечером – я понимаю, у тебя стресс. Как отреагируют подписчики… э-э-э… поживем – увидим. Если ничего особенного не произойдет, будем считать, что все забыто.

Кейн взглянул на охранников – их лица скрывали опущенные тонированные забрала шлемов.

– То-то я гляжу, вы уже все забыли.

Кольберг нервно хмыкнул.

– Пара указаний напоследок. Сразу к Ма’элКоту не ходи, поищи сначала Паллас Рил – пусть все выглядит естественно. Никто не должен знать, какова твоя истинная цель. И… э-э-э… – Он кашлянул в ладонь. – О Ламораке. Если он еще жив… но его, к примеру, схватили… ни при каких обстоятельствах не пытайся его спасти.

– Уверен, Карл оценит вашу заботу.

– Постарайся взглянуть на дело с нашей точки зрения. Твое участие обеспечивает успех любого проекта вернее, чем участие любого другого Актера; откровенно говоря, было бы просто глупо рисковать тобой ради того, чья аудитория, изначально более чем скромная, неуклонно сокращается уже три года подряд. Но если ты все же засечешь его мыслепередатчик поблизости, то выручи его, только без риска для себя. Мы заинтересованы в том, чтобы «Полная форма» сработала, а ты получишь процент с проката каждого его кубика.

– Учту. – Кейн показал на часы. – Пять минут.

– Ах да. Ни пуха тебе… гм… ни пера.

– К черту.

8

Огни Кавеи потускнели и погасли, на экранах в комнате технической поддержки отыграли и пропали кадры с горой – стандартная проверка индукционных шлемов. В проходе между рядами коек, на которых лежали первоочередники, чьи лица скрывали керамические щитки индукционных шлемов, показалась тень. Вот она скользнула снизу вверх по ступенчатому боку пирамиды – платформы Трансфера – и остановилась точно в геометрически расчисленном центре верхней площадки. Над площадкой, повторяя ее периметр, вспыхнули софиты: их было так много, что их свет соперничал с солнечным.

В беспощадном белом сиянии неподвижно стоял Кейн.

9

В комнате техподдержки Артуро Кольберг снова облизал и без того мокрые губы. «Мой шедевр», – мысленно сказал он себе.

– Включить мыслепередатчик.

Техник коснулся рукой сенсора, и на широком выпуклом экране в дальнем конце комнаты мелькание сменилось рядами коек, увиденных глазами Кейна.

– Включен.

Другой техник нахмурился, глядя в свой монитор, и сообщил, что реакция адреналина на сенсорную депривацию превышает норму. Кольберг лично отрегулировал нейрохимический ввод и только потом коснулся микрофона большим пальцем.

– Свободные и Инвесторы, – заговорил он с выражением. Эхо его слов прокатилось по Кавее и растеклось по аудиосенсорным устройствам индукционных шлемов всего мира. – Бизнесмены, дамы и господа. Я, Администратор Артуро Кольберг, Председатель Студии Сан-Франциско, от лица всей Системы студий приветствую вас при рождении нашего нового небывалого Приключения. При любезном содействии компании «Вайло интерконтинентал. Мы несем вам мир» позвольте представить – клинок Тишалла, Правая Рука Смерти, сам…

Долгая вибрирующая пауза.

– Кейн!

Свободной рукой Кольберг повернул рычажок, и голографическая картинка из Кавеи вспыхнула на экранах тысяч индукционных шлемов. Вздох, вырвавшийся из множества грудей, был похож на первый порыв шторма. Кольберг отключил свой микрофон.

– Установить трансферную связь.

Под зданием Студии загудел генератор. Техники углубились в считывание показаний датчиков.

– Установлена. Видим переулок в Крольчатниках. Там пусто.

– Хорошо. Начнете, когда он будет готов.

И Кольберг, потрепав по плечу ближайшего к нему сотрудника, покинул комнату техподдержки и пошел к себе.

10

Кейн стоял на Трансферной платформе, погрузившись в сосредоточенное молчание, глубина которого многое говорила о его способности к внезапному действию. Набрав полную грудь воздуха, он заговорил.

– Я не приготовил для вас высоких слов, – медленно произнес он. – Она – моя жена, и этим все сказано. Я порву любого ублюдка, в чью тупую башку придет мысль причинить ей боль, я найду его и буду мучить до тех пор, пока он не сдохнет в канаве, как пес. Надеюсь, вам понравится.

Его руки сжались в каменные кулаки.

– Я знаю, что у меня получится.

Он поднял голову и посмотрел на стеклянную панель высоко над собой – это была стена комнаты техподдержки.

– Начинайте.

11

Артуро Кольберг опустил голову на гелевую подушку своего просмотрового кресла. Шлем покрыл его голову автоматически, выставленные заранее настройки мгновенно совпали с особенностями его поля. Администратор издал долгий умиротворенный вздох.

Он был уверен, что получит удовольствие.

12

Вокруг меня формируется переулок. Светит солнце. Накатывает волна запахов – пахнет пряностями, карри и зеленым острым перцем, сырым древесным углем, навозом, тухлым мясом… Слева от меня, у стены, обнаруживается большой деревянный ящик, белесый от солнца и дождей, из него торчат части тел – преимущественно человеческие, хотя попадаются и куски огров и троллей: обгрызенные крысами ноги, руки без пальцев, части грудных клеток, обломки тазовых костей. Все это отходы местного производства «Зомби напрокат и во владение», оно здесь неподалеку. Теперь понятно, где я: это переулок в Крольчатниках, на границе территорий Арго и Лиц. Точнее, граница проходила здесь два года назад, когда я в последний раз был в городе. Где она теперь, мне еще предстоит выяснить. Территориальная политика Крольчатников изменчива, и это еще мягко сказано; даже в отсутствие откровенных конфликтов между здешними хозяевами-бандитами границы здесь так же иллюзорны, как в большом мире, и даже более. В Крольчатниках границей считается улица или даже дом, где члены одной банды могут делать бизнес без риска пострадать от рук членов другой банды.

Никакой, в общем-то, разницы с большим миром, где есть государства большие и малые, есть договоры и те, кто следит за их исполнением. Только у нас все честнее.

Огромная коричневая псина, чесоточная, грязная, разинув слюнявую пасть, крадется вдоль забора ко мне, инстинктивно стараясь держаться в тени. Я вежливо уступаю ей путь: чертовы шавки здесь, в Крольчатниках, разносят такие болезни, о которых я даже не слышал. Псина останавливается, смотрит на меня одним глазом – второй затянут мутной пленкой катаракты – и явно просчитывает варианты.

Мои пальцы покалывает от адреналина, когда я поднимаю кулак.

Вот что лучше всего в том, чтобы быть Кейном: когда я – это он, я испытываю приливы энергии, очень похожей на сексуальное возбуждение, и она дает мне уверенность в том, что круче меня нет никого в квартале. В любом квартале.

– Хочешь отведать, псина? – спрашиваю я и скалю зубы. – Ну так подойди и возьми.

На вестерлинге я говорю без запинки; специальные заглушки, согласно контракту со Студией вживленные в мой мозг, не позволяют мне переходить на английский даже наедине с собой.

Решив, что овчинка выделки не стоит, псина обходит меня стороной и направляется к контейнеру с использованными частями. Здоровенная псина, в холке мне выше пояса. Отрубленные руки и ноги дергаются в слепой имитации жизни, когда собака роется среди них в поисках еды. Из глубины ящика доносится тихий стон, – наверное, какая-то ленивая скотина закинула туда голову вместе с торсом. А может, бродяга залез погреться среди гниющих останков или бандиты закинули туда жертву грабежа, не позаботившись добить. Я усмехаюсь и пожимаю плечами.

Пора браться за дело.

Я выхожу из переулка и направляюсь к сердцу Королевства Арго – на базар вокруг древнего, обветшавшего Хамского стадиона. Свет в Анхане ярче, солнце – желтее, чем на Земле, а небо кажется почти синим; облака белее и пушистее, ветер, который гонит их по небу, пахнет травой. День стоит чудесный, я почти не чую запаха дерьма, перемешанного с грязью в колдобинах, которые здесь зовутся дорогой; над горами отбросов вьются тучи зеленых мух, которые сверкают, как изумруды.

Петляя между тележками и крытыми прилавками, я с улыбкой отказываюсь от горячих кусков жареной речной форели и сеток с фруктами, уложенными так, чтобы скрыть червоточины и пятна гнили, игнорирую продавцов амулетов и заклинаний, обхожу стороной торговцев коврами и керамикой. Я хорошо знаю эти места: в этом городе и окружающих его провинциях я провел начальные десять лет моей карьеры.

Здесь я дома.

Со стен на меня тут и там глядят граффити Шута Саймона, почти как в книге, из которой его позаимствовала Шанна: голова-овал, стилизованные рожки и простая закорючка кривой ухмылки.

Зато среди попрошаек совсем не осталось знакомых, да и Рыцарей что-то не видно – куда они, на хрен, подевались? Я останавливаюсь у прилавка в тени высоченной стены стадиона – сложенная из местного песчаника, она здорово потемнела от времени.

Хозяин прилавка, обливаясь потом, склоняется над ручкой вертела с надетой на него бараньей ногой. Под вертелом дышат жаром красные угли.

– Баранья нога, горячая баранина, – уныло бормочет он. – Все свежее, утреннее, не червивое. Баранья нога…

– Эй, Лум, – говорю ему я. – Чего такой кислый с утра? Стряслось чего?

Он поднимает голову, смотрит на меня и бледнеет, несмотря на жар от углей. Через пару секунд он вспоминает, что надо бы улыбнуться, но улыбка почти сразу соскальзывает с его лица.

– Кейн? – Его голос срывается на писк. – Я ничего не знаю, Кейн. Клянусь моими яйцами!

Я тянусь через прилавок к веревке над ним и беру с нее готовую баранью ногу.

– Чего ты не знаешь?

Он наклоняется ко мне и понижает голос:

– Не шути со мной, слышь, Кейн… У моей женщины лихорадка, а мой парнишка – Терл, помнишь? – ушел к Дунгарам, и я не знаю, жив он еще или нет. – Его бьет дрожь, и он украдкой заглядывает мне в глаза, которые, как обычно, ничего не выражают. – Больше мне неприятностей не надо, ясно? Я тебя не знаю и здесь не видел, лады? Проходи, и все.

– Ну-ну, – отвечаю я равнодушно. – Какой ты сегодня гостеприимный.

– Прошу тебя, Кейн, клянусь… – Обливаясь потом, он бросает тревожные взгляды на толпу, но та не обращает на нас никакого внимания. – Если тебя схватят, я не хочу, чтобы ты думал, будто это я тебя сдал.

– Сдал, – повторяю за ним я.

Так-так. Я отгрызаю кусок баранины. Мясо жесткое как подошва, но я жую, чтобы дать себе время подумать, как вдруг кто-то подходит ко мне сзади и останавливается слишком близко к моему левому плечу.

– Проблемы, Лум? – спрашивает он. – Этот тип тебе мешает?

Лум, выпучив глаза, отрицательно мотает головой. Я искоса разглядываю подошедшего: черные поношенные сапоги, красные бриджи, кольчуга до колен, черная полоса по нижнему краю, рука молодая, но вся в шрамах, лежит на рукояти меча, готовая потянуть его из ножен. Кто-то из Рыцарей Арго. Ну наконец-то. Где-то поблизости должен быть его напарник – эти парни не ходят поодиночке.

Языком я запихиваю непрожеванную баранину за щеку и говорю:

– Так, время остановился провести. Не ссы.

Рыцарь фыркает от смеха:

– Надо же, а я-то думал! Ты, красавчик, с тебя штраф за нахальство. Пять ноблей. Гони монету.

Подмигнув Луму, я резко разворачиваюсь, как будто хочу дать подошедшему в ухо, и действительно попадаю ему бараньей ногой в голову. От неожиданности Рыцарь перегибается пополам, а я тычу ему бараньей костью в нос; брызжет кровь, Рыцарь выпрямляется и тут же во весь рост вытягивается в грязи. Лум, охнув, прячется за гриль, прохожие, которые шли мимо по своим делам, тут же окружают нас толпой любопытных зевак.

Пока Рыцарь прочухивается и делает попытку встать, я откусываю еще кусок мяса. Надо же, а с кровью, оказывается, вкуснее.

– Это тебе намек, парень, – дружески говорю ему я. – Никогда не назначай штрафов, которые не сможешь собрать. Такие вещи плохо сказываются на репутации. Ты теряешь уважение толпы.

К нам, раздвигая возбужденных зрителей, уже идет его напарник. Я улыбаюсь, машу ему рукой, и он прячет меч в ножны.

– Извини, Кейн. Парень новичок. Ну, ты понимаешь.

– Нет проблем. Ты ведь Томми, да? Точно, из Подземного источника. Ну что, как бизнес?

Он ухмыляется, довольный тем, что я его вспомнил.

– Да, блин, нормально. А ты знаешь, что за тебя объявлена награда?

– Догадываюсь. И сколько?

– Две сотни. Золотом.

Кусок баранины едва не застревает у меня в горле.

– Большие деньги.

Парень тем временем поднимается с земли и уже тянет из ножен меч, когда Томми дает ему второго тумака в то же ухо.

– Брось, дурак. Это Кейн, понял? Почетный Барон Арго. Будешь на него залупаться, он тебя убьет, а если он пожалеет, так величество сам потом оторвет тебе яйца и съест на завтрак.

Парень решает, что яйца ему еще пригодятся, и оставляет в покое меч.

– Кстати, – встреваю я, – мне бы потолковать с Королем.

Томми поворачивается и смотрит на меня так, будто впервые видит:

– Он занят.

– Позарез надо, Томми.

Томми смотрит вдаль – видно, примеривает, что перевесит: гнев Короля, когда его отвлекут от дела, или благодарность, которую величество еще, возможно, испытывает ко мне. Решение он принимает внезапно:

– Ладно. Пошли.

– Эй, Лум? Вылезай, все кончилось, – говорю я. Он высовывается из-за гриля, и я кидаю ему серебряный нобль из тех, которыми снабдила меня Студия. Я же не вор. – Баранина у тебя, кстати, дерьмовая. Сдачи не надо.

Он часто моргает:

– Э-э-э… спасибо… наверное.

Томми ведет меня вокруг стадиона. Его напарник идет за нами, прижимая к кровоточащему носу заскорузлый платок. Миновав базар, мы ныряем в узкий петляющий проулок – один из тех, благодаря которым Крольчатники получили свое имя. Высокие дома стоят здесь так близко друг к другу, что солнца почти не видно, но я и без него знаю, куда мы направляемся: к стыку трех территорий – Королевства, Лица и Крысиной норы.

В Крольчатниках настоящие дела делаются в самом сердце территории каждой банды; границы слишком ненадежны, там всегда что-нибудь случается – то умрет кто-нибудь скоропостижно, то дом сгорит, то еще какая-нибудь пакость приключится. На каждой границе есть дома, иногда штук пять-шесть, которые толком не принадлежат ни одной ни другой банде, зато их несчастные обитатели обычно платят дань всем, кто потребует. Место, где граничат территории трех банд – а их всего четыре, причем Королевство Арго держит центр, участок вокруг стадиона, – это беднейшая часть беднейшего района Анханы, и обитают там одни подонки, настоящие отбросы общества. Для них и скорлупка выгоревшего дома – жилье. Многие спят прямо на улице.

Короче, нормальное место. Похожее на то, где я рос.

Не дойдя четырех шагов до конца проулка, откуда нам в лицо бьет яркий солнечный свет, Томми останавливается:

– Все, дальше не могу. – Он кивком показывает сначала на границу, потом на свою черную кольчугу с серебряными полосами – знаками отличия Рыцарей Арго. – Мы с парнем при цветах. Его величество хочет провернуть сегодня одно дельце, и если мы там нарисуемся, то все ему испортим.

Я киваю – понял, мол.

– Где он?

– Отсюда не видно. Знаешь переулок между «Работящим мертвецом» и домом, где был бордель Фадеры?

– Был? – Слово неприятно режет слух – в свое время я провел там немало приятных часов. – А что с ней стряслось?

– Слишком много Крыс привечала. – Томми пожимает плечами. – Вот и сгорела.

Жизнь в большом городе.

– Ладно, – говорю я. – Передам его величеству, что ты хорошо обо мне заботился.

– Четкий ты парень, Барон. Спасибо.

Острым локтем Томми чувствительно тычет в ребра своего молодого напарника и награждает его взглядом, в котором явно читается: «Проси прощения, дурак».

Тот фыркает и бормочет:

– Спасибо, что не убил меня… мм… Ке… э-э-э… Барон.

– На здоровье.

Я поворачиваюсь к ним спиной и выхожу на солнце.

От зданий, которые когда-то стояли тут, на самой границе, остались только обугленные фундаменты, так что по залитому солнцем пустырю свободно гуляет ветер. На краю недавно возникшей площади я вижу Крыс: те тоже при цветах, коричневом и желтом, в тон дерьма. Конечно, нет ничего необычного в том, что они здесь, – в конце концов, это же их граница. Кстати, бездомные, которые слоняются вокруг, тоже могут оказаться переодетыми Крысами.

На площади оживленно: несколько человек заостренными палками гонят отряд скованных цепью зомби из «Работящего мертвеца» – единственного процветающего заведения в округе. Надо полагать, владельцы потому и не переносят свое предприятие в местечко поприятнее, что хотят быть поближе к источнику рабочей силы. Зомби ничуть меня не пугают, несмотря на их серую кожу и затянутые пленкой глаза. Наши Рабочие куда хуже: у зомби, по крайней мере, не видно искр глубоко погребенной жизни – ни интеллекта, ни воли, ничего такого. У Рабочих они есть, и это делает их до того трагичными, что жуть берет.

А вот кого я на этой площади не вижу, так это Подданных Арго. Хотя с ними никогда не знаешь заранее. Вон те бродяги, которые греются на солнышке, или те забулдыги в переулке, или даже вон тот любитель рита, который с сонным лицом курит свою травку на крылечке, все они могут оказаться Подданными величества. И нет ничего удивительного в том, что я их не узнаю, – в конце концов, я уже давно не был в Анхане.

Проулок, который указал мне Томми, похож на помойку: чего только тут не валяется – гниющие объедки, грязные тряпки, куски поломанной мебели, – и везде шмыгают крысы, настоящие, на четырех лапах. Посреди этой помойки я замечаю прокаженного: он лежит на подстилке из тряпок, из его открытых язв сочится кровавый гной, который впитывается в клочковатую желто-седую бороду. Я разглядываю его, прищурившись.

– Черт тебя подери, Кейн, отойди, торчишь у меня перед носом, как чирей на заднице, я из-за тебя ничего не вижу, – говорит прокаженный.

– Привет, величество, – отвечаю я и вхожу в переулок. – Ну, как делишки?

Изуродованное лицо Короля Арго расплывается в ухмылке, которая выражает беспримесную радость, и я отвечаю ему тем же. Величество – мой лучший друг в Надземном мире. Да и вообще в любом мире.

– Кейн, сукин ты сын! Как ты меня нашел?

Я пристраиваюсь в куче тряпок за ним, спиной к стене дома.

– Твой парень, Томми, подсказал, где тебя искать. Хороший мужик. Слушай, крутые у тебя болячки, а?

– Нравятся? Дарю рецепт. Ламповое масло смешиваешь со свечным воском, добавляешь теста и цыплячьей крови. В кровь сыпани порошка из толченой ивовой коры, а то свернется. Потом берешь сосновую смолу и лепишь все, куда надо. Выглядит что надо, правда воняет зверски. А ты, засранец, что в Анхане забыл? Пришить кого собрался?

Но я качаю головой и отвечаю ему серьезным взглядом:

– На этот раз дело личное. Я ищу…

– Слушай, а ты знаешь, что Империя назначила награду за твою голову?

– Ага, я уже в курсе. Слушай, мне надо найти Паллас Рил.

Он сводит брови.

– Паллас? – медленно повторяет он и вдруг расцветает улыбкой. – Эй, смотри, смотри, что сейчас будет. – Рукой в лохмотьях он показывает на площадь.

– Величество, это важно, – продолжаю я, но все же поворачиваю голову туда, куда он показывает, и как раз вовремя: неприкованный зомби, шаркая, подходит к Крысюку, расположившемуся на том краю площади.

Крысюк встает, чтобы пинком отправить непрошеного гостя восвояси, но тот внезапно оказывается куда проворнее, чем обычно бывают живые мертвецы.

Он хватает Крысюка за шиворот, рывком притягивает его к себе и увлекает в проулок, как гангстер любимую шлюху. Когда он отпускает его, по одежде Крысюка от солнечного сплетения и ниже расползается алое пятно. Он опускается на колени и падает ничком во весь рост.

Чистая работа: если попасть ножом в сердце с первого удара, не будет никаких брызг, а удар кулаком в живот довершит дело, выбив из легких жертвы сразу весь воздух. Человек умрет, не успев даже пикнуть. Из переулка, шаркая ногами, снова выходит зомби, а место Крысюка занимает кто-то другой в такой же одежде.

– Блеск, а? – Величество с усмешкой подносит сложенную горстью ладонь к уху. – Не слышу сигналов тревоги. Мы сделали их вчистую.

Я киваю:

– А что творится-то?

Он улыбается:

– До меня дошел слух, что Тервин Злоязыкий встречается с неким капитаном Очей Короля вон в том доме через дорогу.

– Хочешь его взять? – Тервином Злоязыким зовут Крысиного Короля, предводителя соперников Арго, обитающих к северо-западу отсюда. Мы с ним знакомы. И он мне не нравится. – Может, помочь тебе с ним, раз уж я все равно здесь?

– Спасибо, – отвечает величество с усмешкой, – в другой раз. Война с Крысами мне сейчас ни к чему, к тому же тебе пришлось бы разделаться и с капитаном, а уж такие проблемы мне не нужны и подавно. С другой стороны, я не хочу, чтобы Тервин водил шашни с Очами; Крысы и так оборзели в последнее время, а если еще почуют имперскую поддержку, с ними вообще сладу не будет. Так что я его не убью, а только пошлю ему дружеское предупреждение – сниму всех троих его дозорных.

Три трупа равняются одному дружескому предупреждению. Такую математику я понимаю.

– И лучше всего то, – продолжает величество, – что он ничего не узнает, пока не закончит переговоры. Вот тогда-то мои подставные Крысюки и передадут ему мой привет. Он поймет. «В следующий раз сам знаешь что».

– А кто дал тебе наводку? Где у тебя свой человечек, среди Очей или среди Крыс?

Его улыбка становится самодовольной.

– А вот это уже секрет фирмы, приятель. Одно тебе скажу: хорошие времена настали для Королевства, и дело с концом.

Ха, рассказывай. Будь времена и в самом деле так хороши, не сидел бы ты сейчас тут и не заморачивался личным наблюдением за исполнением приказа. Но я решаю пропустить это мимо ушей – к чему спорить?

– Паллас Рил, – напоминаю я. – Где она?

Он снова скользит по мне рассеянным взглядом.

– Слышал, что здесь, в городе, – отвечает он.

– Это я тоже слышал. Поэтому и пришел к тебе потолковать. Говорят, она ведет какую-то игру, а кое-кто из Подданных у нее в партнерах.

– Ну, это вряд ли. Я бы знал. Мы с Паллас не то чтобы друзья, но понадобись ей что-нибудь от моих людей, разве не пришла бы она ко мне за помощью?

– Наверное, пришла бы.

Он долго смотрит на меня и холодно замечает:

– А я, по-твоему, скрыл бы от тебя? – (Я пожимаю плечами.) – Кейн, говорю тебе, она где-то в городе, и больше я ничего не знаю. Правда, с кем-то из моих ребят она говорила, такое я помню, но чтобы речь шла о чем-то серьезном…

– Кто такой Шут Саймон?

– Ты про парня, который уводит из-под носа Ма’элКота тех несчастных засранцев – Актири, или как их там? Откуда мне знать?

– Вчера, примерно в это же время, двух твоих ребят грохнули у реки, на территории Дунгаров. Что они там делали?

– А мне откуда знать?

– Ты второй раз отвечаешь дурацким вопросом на мой вопрос, хотя сам прекрасно знаешь ответ. На шухере они там стояли, помогали Шуту Саймону.

Величество выпрямляется и напряженно смотрит мне в глаза:

– Ты ведь работаешь, да? И кто теперь заказчик? Империя или Монастыри?

– Величество, клянусь, это личное дело. Я ищу Паллас Рил.

– Я слышал, вы с ней разосрались.

– Тебя это касается? Где она?

– Но… – Величество встряхивает головой. Он искренне не понимает. – При чем тут Паллас Рил и Шут Саймон? Она что, работает на него?

Я гляжу на него молча, прищурившись. Какое-то время он выдерживает мой взгляд, но потом все же опускает голову и скребет в затылке.

– Черт, ладно. Ну помог я Шуту Саймону маленько. Мои парни стояли у него на шухере. А чего такого-то? Маленький пинок в задницу Ма’элКоту, подумаешь. Но моих ребят сняли Коты, так что вряд ли хоть один выжил.

– И какой следующий шаг?

Он хмурится:

– Не знаю.

– Когда Шут Саймон снова выйдет на связь?

– Понятия не имею, – говорит Король и хмурится еще больше. – Хотя должен бы.

– Ладно, слушай сюда. – Я ожесточенно скребу в затылке, тру кулаками глаза и спрашиваю: – Как ты вообще влез в это дело? Шут Саймон… э-э-э… сам к тебе пришел? Или прислал кого-то?

Медленно, как во сне, Король качает головой, морщины на его лбу разглаживаются, лицо выражает что-то очень похожее на благоговение.

– Я не помню…

– Значит, у нас проблема.

Его лицо тут же каменеет и становится воинственным.

– Только не делай это моей проблемой, Кейн. Здесь, на улице, полно моих парней, ты пикнуть не успеешь…

– Расслабься. – Кажется, я начинаю понимать, как работает это дурацкое заклятие. Странно, но на меня оно, похоже, не действует. – Я тебе верю.

Но величество, судя по всему, всерьез взволнован и даже напуган.

– Да скажешь ты или нет, что происходит, Кейн? Страшно же, твою мать! Я что, в проигрыше? Я должен знать, ты понял? А то мне уже кажется, что это гребаная магия, понимаешь? Заколдовали меня, вот что.

– Ага, – говорю я.

– Что, заколдовали? Ты это хочешь сказать? Ну все, твою мать, я их поубиваю всех.

– Не принимай близко к сердцу.

– Скажешь тоже. На меня нельзя насылать заклятия, Кейн. Никому нельзя. Они что, не знают, что за это я убиваю? Что, эти мудаки не поняли, с кем имеют дело? У меня есть Аббаль Паслава, Чародей чертов, он их заколдует так, что у них член до жопы дорастет, так что они будут трахать себя при каждом шаге!

Я поднимаю руку, делая ему знак заткнуться.

– А как у тебя с Лицами дела?

– Не очень, – говорит он, мгновенно остывая. – А что?

– У Хаммана отличные связи во дворце, он может провести туда. Мне надо поговорить с ним.

– Ну тогда тебе придется орать что есть силы, иначе до него не докричишься. Хамман уже год как умер.

– Шутишь! Жирный Хамман? А я думал, его ничто не берет.

– Он тоже так думал. Никто не знает, от чего он умер, да только все его денежки утекли к новой хозяйке – эльфийской сучке из «Экзотических любовниц» в городе Чужих. Кирендаль. Она теперь главная в Лицах.

– Это лесбиянка-то? Срань господня.

– Вот-вот. С пьющим магом дело иметь тоже так себе, но чтобы саба стала хозяйкой банды? Да еще где? В Крольчатниках! Она притащила с собой кучу своих – эльфов, гномов, фей, кого хочешь. Так что Лица теперь хозяева в городе Чужих. Она и все прибамбасы Хаммана из его старой берлоги «Счастливый скряга» туда перетащила. Теперь ее заведение называется «Чужие игры», казино. Лучшее в Империи, между прочим. И она не из тех, с кем можно играть, без каламбура. Ходят слухи, она наложила лапу на книгу заклинаний Хаммана, а ты же знаешь, кто такие эльфы, – это ведь они изобрели магию. Слушай, она что, тоже замешана? Может, это она меня заколдовала?

– Какие у нее связи?

Величество пожимает плечами:

– Такие же, как у Хаммана, а то и лучше. Он-то собирал только игроков, а у нее и игроки, и нарки, и извращенцы, которые любят мочить свои фитили в подвале. Слушай, а может, убьешь ее для меня, а? Я хорошо тебе заплачу, не пожалеешь.

Я качаю головой:

– Не сегодня. Слушай, мне пора. Еще увидимся.

– Как, уже? Мы же два года не виделись – может, побудешь немного?

– Извини, времени мало. Слушай, раз уж на меня открыта охота, может, одолжишь мне старый плащ какой-нибудь, чтобы добраться до города Чужих без приключений, а?

Он тычет большим пальцем через плечо:

– Мой возьми. Он там, за сломанным шкафом. А еще мой тебе совет – побрейся. Без этой бороды тебя никто не узнает.

– В том-то и дело. Иногда выгоднее, чтобы узнавали.

Он пожимает плечами. Я накидываю на плечи его плащ и поглубже натягиваю капюшон, чтобы скрыть лицо.

Величество подает мне руку, я пожимаю ее. Он говорит:

– Мой дом – твой дом, не забывай. Приходи после Ночи Чудес, в любое время. Поживешь у меня.

– Хорошо. Увидимся.

Я иду, насвистывая, как Рабочий-симулянт, пока площадь не остается позади. Тогда я кончаю притворяться и перехожу на хорошую скорость. Значит, все будет чуть сложнее, чем я думал; ну и что? Здесь, в Анхане, не место депрессии.

Теплый западный ветер уносит прочь вонь и дым Крольчатников, когда я пересекаю пограничную территорию и углубляюсь во владения Лиц, а солнце припекает тонкую ткань плаща на моей обтянутой кожей спине. Шлюхи и нищие смотрят мне вслед, когда я рысцой пробегаю мимо; может, они бы и хотели меня ограбить или еще что-нибудь, но я бегу быстро, и они не успевают ничего придумать. Я не обращаю на них внимания.

Заброшенный дом, от которого пожар оставил только стены, самый удобный короткий путь во владения Лиц – той части Крольчатников, которая граничит с Анханой и где когда-то заправлял Хамман и его банда; грязный мужик в полуобгоревших лохмотьях скалится на меня из-под брезента, наброшенного на куски рухнувших потолочных балок, которые кто-то собрал и составил шалашиком. За спиной мужика женщина с тусклыми глазами держит на руках младенца, который сосет ее тощую болтающуюся грудь. Улыбкой и пожатием плеч я приношу извинения за то, что вторгся в их дом, и продолжаю путь.

Мне легко здесь, с этими людьми, легче, чем где бы то ни было на свете. Так легко мне было только в восемь лет. Вот найду Паллас и останусь здесь на пару дней просто так, для удовольствия.

Солнце пригревает сильнее, и я начинаю потеть. Все тело чешется. От меня пахнет псиной.

Я люблю этот город.

Здесь я свободен.

13

Кирендаль Перволикая оторвалась от книги, когда в дверь ее апартаментов постучали условным стуком. Крошечные ручки Тап замерли на ее плечах и шее.

– Не вставай, – мелодично прожурчал певучий голосок у нее над ухом. – Закки откроет.

– Это, наверное, Пичу, – вздохнула Кирендаль. Он никогда не беспокоил ее по пустякам. – Скажи ему, пусть уходит. – Сзади на шее Кирендаль ощутила прикосновение не только крохотных ручек, но и таких же губок, и мурашки удовольствия прошли по ее спине. – Мм… хватит.

Кирендаль подняла руку и сняла с плеча очаровательную крохотную дриаду; та сидела на ее раскрытой ладони верхо́м, словно на спине неоседланной лошади. Всего двадцати дюймов росту, Тап была чудо как хороша: идеально очерченные грудки, которым не страшна была сила тяготения, безупречная кожа, золотистые волосы, казалось, излучали свет. С первого взгляда ее вообще можно было бы принять за женщину, если бы не ее малый рост, прозрачные крылышки, сложенные теперь за спиной, и загнутые большие пальцы ног – чтобы удобнее было хвататься за самые тонкие ветки на верхушках деревьев. Да, Тап была хороша собой, а еще бесконечно отзывчива на ласку: вот и теперь ее соски поднялись и затвердели от одного взгляда Кирендаль. Дриада заерзала и недвусмысленно обвила стройными ножками руку Кирендаль выше запястья.

– Хватит играть, малютка. Дела не ждут. Лети к себе и оденься. Пичу нравятся крохотные женщины, а мы ведь не хотим, чтобы он подумал что-нибудь этакое, верно?

– Какая ты, – хихикнула Тап, расправила крылышки и бесшумно, словно сова, упорхнула в темный кабинет.

От дверей раздался предупредительный кашель Пичу.

– Дженнер опять мухлюет.

Кирендаль неторопливо закрыла массивную книгу, напоследок нежно скользнув пальцами по переплету из человеческой кожи, и лишь тогда подняла свои серые, как сталь, глаза на дневного управляющего казино «Чужие игры». Зрачки у нее были вертикальные, как у всех ночных охотников.

Пичу еще раз кхекнул и тут же отвел глаза; Кирендаль, по своему обыкновению, читала голой, вольготно раскинувшись на груде шелковых подушек. Пичу был одним из трех Лиц, которым разрешалось входить в ее покои, но эта привилегия отнюдь не облегчала ему жизнь. Зато Кирендаль наслаждалась произведенным эффектом: когда Пичу испытывал неловкость, его Оболочка, обычно землисто-серая, приобретала приятный лимонно-желтый оттенок. Как и всем Перворожденным, Кирендаль не приходилось стараться, чтобы погрузить себя в мыслевзор; видеть чужую ауру было для нее так же естественно, как чувствовать запах или вкус.

Тяжелые парчовые шторы на окнах ее покоев полностью поглощали солнечный свет, а фонарики, искусно расставленные по комнатам тут и там, отбрасывали теплые розовые блики на ее волосы цвета серебряной проволоки и белую, словно от свинцовых белил, кожу.

Кирендаль отличалась высоким ростом, даже по меркам женщин Первого народа, которые часто перерастали своих мужчин, и невозможной худобой: когда она двигалась, то со спины сквозь едва заметные округлости ягодиц было видно, как работают внутри тазобедренные суставы. Она приподнялась на локте, демонстрируя соски практически отсутствующих грудей: сегодня она выкрасила ареолы серебряной краской, чтобы они гармонировали с цветом ее замысловато уложенных волос. Два кружка цвета денег волей-неволей приковали взгляд Пичу, и он покраснел, а его Оболочка стала темно-золотой, как тонкокожий лимон.

– Да? И сильно? – протянула она, придав своему голосу хрипотцу, так что Пичу даже вздрогнул.

– Хуже, чем обычно. Он мажет фишки смолой, и так неуклюже! Двое из наших… гостей… уже возмутились, пришлось их спровадить, чтобы не случилось драки.

– Важные птицы?

– Нет. Проигрывали, но так, помаленьку. Небольшая потеря, но есть другая беда – Берн пришел.

– Берн?

Узкие губы цвета сырой телячьей печенки раздвинулись, обнажив длинные и острые клыки. Если этот маньяк застанет Дженнера за его любимым делом… Берн любит игру, но терпеть не может проигрывать. Стоит ему продуть хотя бы раз, как он начинает искать виноватых. И тогда – вж-ж-жик! – голова Дженнера запрыгает по полу, как мяч. А ведь Дженнер – владелец Анхананского завода по переработке фекалий и навоза, одного из наиболее выгодных предприятий, в которые вложилась Кирендаль.

– Я сама с этим разберусь. Берн уже в яме?

– Еще нет, но скоро отправится. А пока он в Хрустальном баре, болтает с Галой. Все еще надеется соблазнить ее бесплатно.

– Он будет разочарован, если ему повезет. – Кирендаль встала и потянулась, выгнув спину. – Настоящая страсть дурно влияет на ее технику. Закки?

В дверях тут же вырос ее домашний слуга, мальчишка-камнегиб – приземистый, широкоплечий, гладко выбритый и почти без подбородка. Подслушивал, разумеется, – что ж, это входит в его обязанности.

– Да, Кирендаль?

– Скажи на кухне, что я хочу обедать. Все равно чем, главное, чтобы живое, – устрицы подойдут. И свежий мед в сотах – думаю, Тап тоже не откажется.

Пока она говорила, какая-то дымка заклубилась вокруг нее и сгустилась, обволакивая ее тело, начиная с костлявых рук.

Закки кивнул и старательно загнул два пальца – чтобы не забыть, что ему приказали. Милый мальчик, хотя и глуповатый. А еще силен как бык и верен как пес; расчувствовавшись, Кирендаль решила, что пора уже разрешить парню отрастить эту дурацкую бородку, как у всех камнегибов, пусть прикроет свой неудачный подбородок.

Она замерла, выстраивая свой образ; это было просто, особенно теперь, когда она разыскала в книге Хаммана страницу, где говорилось, как субстантивировать фантазию. Она открыла свою Оболочку и впустила внутрь Поток, натягивая его на себя, как обычная женщина натягивает шелковое платье. Поток ласково касался ее тела, мягко скрывая, обнимая, раскрашивая воздушный кокон вокруг нее сияющей прозрачной пастелью.

Руками она придавала окутавшему ее туману вид одежды, одновременно вылепливая из него новые формы своего тела. Пока она занималась этим, ее сложная прическа распалась сама собой, волосы потекли по плечам прекрасными кудрями, уже золотистыми, а не серебристыми, кожа приобрела теплый человеческий оттенок, плечи округлились, так же как и груди, которые она взбила повыше.

Кирендаль улыбнулась и, подчиняясь внезапному капризу, одним движением руки изменила драпировку своего воображаемого костюма. Ей нравилось ходить голой между ничего не подозревающими клиентами и персоналом. Но еще больше ей нравилось, что следом за ней шел Пичу, который знал о ее наготе.

– Ну что ж, пойдем попробуем убедить Везунчика Дженнера в том, что сегодня не его день.

Закки распахнул дверь; Пичу почтительно попятился, пропуская госпожу. Спустившись на два лестничных пролета и оставив позади небольшой охраняемый коридор, Кирендаль вступила в свои владения.

«Чужие игры» были настоящей сказочной страной порока. Бронзовые перила сияли вокруг игровых ям, которыми пол был изрыт, словно лицо оспинами. Каждую яму окружали три ступени, концентрическими кольцами спускавшиеся вниз. Ступени были из мрамора с пурпурными прожилками. Между ямами по ковру из красного тисненого бархата ходили, покачивая бедрами, изящные девицы и парни с плоскими животами – минимум одежды отнюдь не мешал глазу ценителя наслаждаться грациозной наготой как тех, так и других – и предлагали гостям коктейли и иные возбуждающие средства. Сами прислужники, как люди, так и Перворожденные, возбуждали не меньше, чем то, что они разносили на своих подносах, и были столь же доступны – в иных случаях доступнее даже в разы. В пяти огромных хрустальных люстрах не было свечей, однако приятный свет янтарного оттенка заливал зал, не имея, казалось, определенного источника. Даже теперь, в разгар утра, игорные ямы были полны: потные мужчины и женщины с красными от похмелья и недосыпа глазами жадно следили за тем, как упадет кость или ляжет карта.

Те клиенты, которые не играли и не напивались до беспамятства в одном из семи баров, смотрели шоу. На узкой сцене, приподнятой над уровнем зала, женщина с роскошной гривой волос цвета воронова крыла принимала ухаживания двоих дриад мужского пола. К концу номера она, совершенно голая, обливалась потом, трепеща от хорошо разыгранной страсти, а дриады носились вокруг нее, гудя прозрачными крылышками, точно две необычайно крупные колибри. В руках у них были шелковые шнуры, которыми они водили по ее телу, то опутывая ее, то отпуская, лаская гладкими узлами незапятнанную чистоту ее кожи.

«Девушка» была одной из лучших танцовщиц в заведении Кирендаль; все, кто смотрел сейчас представление, и мужчины и женщины, так и потянулись к ближайшим к ним шлюхам. Кирендаль тоже посмотрела шоу, но недолго, а потом покачала головой и улыбнулась; знали бы ее гости, что та, кем они так восхищаются сейчас, вовсе не человек, а пятидесятилетняя огра с вялыми сиськами и бородавками по всему телу.

Да и мрамор с пурпурными прожилками был на самом деле куском расщепленного ствола старой сосны, высохшим до цвета грязи; начищенная бронза – ржавым чугуном, а все прислужники и прислужницы – старыми, подслеповатыми, рябыми от оспы старыми шлюхами, на которых уже давно не зарились клиенты.

Поддержание этой Иллюзии требовало много магической энергии, и потому Поток в зале казино образовывал фантастические завихрения, но никогда не истощался; его источником был один-единственный кристалл гриффинстоуна, размером с фалангу большого пальца самой Кирендаль, – кстати, кристалл надо заменить не позднее конца месяца, напомнила себе хозяйка казино.

Кирендаль ненадолго задержалась в дверях, чтобы к ней успели подойти ее охранники – два мощных огра с неподпиленными клыками, в легких кольчугах алого и бронзового цветов, основных в заведении. На поясе у каждого угрожающе покачивался здоровый шипастый моргенштерн. Вообще, в «Чужих играх» охранниками служили только огры или их ночные собратья – тролли; и те и другие были тупы как пробки, зато огромны и устрашающе сильны, к тому же мысль о том, что в случае чего нарушителей не только укокошат, но еще и съедят, заставляла вести себя прилично и людей, и нелюдей. За все время существования казино его не ограбили ни разу.

Устрашающее присутствие огров усмиряло даже самых строптивых, и Кирендаль беззаботно разрешала своим гостям проходить в зал с оружием: стычки между ними редко заканчивались чем-то серьезным, охранники успевали разнять всех. К тому же вооруженный мужчина обычно охочее до шлюх, чем тот, у кого не болтается на поясе стальной пенис, так что оружие, можно сказать, полезно для бизнеса.

Кирендаль распахнула свою Оболочку и выпустила из нее три раздельных Потока, которые направила к трем своим тайным агентам: двум людям и одному фею, которые убедительно изображали обычных гостей. Фей и человек сразу подняли голову на ее зов, который они услышали как тихий шепот на ухо. «В Хрустальный бар, – направила их Кирендаль. – Гость в бархатном дублете с разрезами и мечом за спиной – Берн. Подойдите к нему и держитесь поблизости». Второго человека она послала в яму для игры в кости, чтобы тот встал за спиной у Везунчика Дженнера и караулил его до конца игры.

Посланцы Кирендаль едва успели войти в бар, как Берн отошел от стойки – хватит с него Галы на сегодня – и направился к яме для игры в кости, а ножны длинного меча хлопали его по спине при каждом шаге. Агенты Кирендаль были слишком опытными, чтобы бездарно выдать себя, сразу сменив направление и отправившись следом за ним, так что пришлось ей самой подойти к яме. За ней топали огры.

Дженнер поднял на приближавшуюся к нему Кирендаль красное от возбуждения лицо, на котором ярко алел косой шрам через нос, и расплылся в безудержной ухмылке:

– Как бде себоддя безет, Кир! Так безет, что саб де бедю!

Когда-то широкий резак пронзил ему околоносовые пазухи, и с тех пор он всегда говорил как человек с глубокой простудой.

Кирендаль придала своему голосу аристократические интонации, к которым всегда прибегала, говоря с гостями:

– Мы очень рады твоему успеху, Дженнер. Сегодня твое прозвище оправдало себя. Однако мне хотелось бы попросить тебя встать из-за стола на одну минуту. Ради наших общих деловых интересов…

– Одду бидуту. Я бдосаю.

Кирендаль с неприязнью наблюдала, как Дженнер готовится смухлевать. И чем он их только мажет? Соплями, что ли?

Берн спустился в яму, как раз когда Дженнер сделал ставку. У Кирендаль похолодело под ложечкой; Берну была присуща раскованная грация пумы и сосредоточенный взгляд змеи – так ходят и двигаются те, кто убивает рефлекторно, не раздумывая. В его белой Оболочке то и дело вспыхивали яркие алые прожилки – явный признак еле сдерживаемой агрессии.

Берн получил титул Графа всего несколько месяцев назад, но от своих осведомителей Кирендаль знала, что он уже стал одним из ближайших советников нового Императора – ходили слухи, что он убивает тех, кого Ма’элКот велит ему убрать лично, – и командиром Серых Котов. Видя Берна воочию, Кирендаль каждый раз вспоминала слух о том, что он якобы прошел монастырскую выучку, и это не казалось ей пустой сплетней: инстинктивно присущий ему наклон корпуса чуть вперед и умение владеть телом при любых обстоятельствах убеждали ее в этом и одновременно внушали тревогу. Его владение клинком давно уже вошло в легенду: говорят, он даже в бою не надевает доспехи, полагаясь для защиты исключительно на свои навыки мечника.

Конечно, это может быть только слух, но в том, что он один из самых опасных людей в Империи, сомневаться не приходится. Не зря люди говорят, что с ним никто не ссорится дважды.

Бесстрастно кивнув Кирендаль, Берн скользнул мимо нее на свободное место за игровым столом; на огров он даже не взглянул. Выложил стопку золотых ройялов и поставил их против следующего броска Дженнера.

– Бросай или передавай ход, ты, жопомордый. Шевелись.

– Жобобордый?.. – И без того красная физиономия Дженнера начала багроветь.

– Ну да. У тебя на морде трещина, как на жопе! – захохотал Берн. Он всегда с удовольствием смеялся собственным шуткам. – Я тебе больше скажу: будь у меня такая страшная жопа, как у тебя морда, я бы и трахаться забыл – штаны бы снять стеснялся.

На ступеньках за спиной Берна наконец показались тайные агенты Кирендаль, и она с облегчением выдохнула.

– Да ладдо дебе, – парировал Дженнер, и в глазах его сверкнул шальной огонек. – Деужто тбой ддужок дак бало дебя любид, чдо и гдаза не пдикдоет…

Все, кто был за столом, захихикали, пряча ухмылки в ладони. Никто не был так глуп, чтобы смеяться открыто. Лицо Берна застыло. Он отступил от стола, его левая рука скользнула вверх к рукояти меча, выступающей на полторы ладони над правым плечом. Дженнер выпрямился, схватившись за рукоять короткого меча на поясе. Оболочка Берна покраснела, значит Дженнер умрет через секунду.

– Господа… – зажурчала Кирендаль и ловко скользнула между ними. Лишь по тому, как коротко вздрогнули веки Берна, она поняла, что ее агенты уже прижали острия ножей к его почкам. – Берн, Везунчик Дженнер – наш почетный гость, а также мой личный друг. Ты же не станешь убивать его под моей крышей.

Берн ответил тем, что медленно обвел взглядом все изгибы ее тела, от шеи до колен, явно с намерением оскорбить. «Мм… – подумала она. – Вот, значит, как. Ну ладно». И она повернулась к Дженнеру.

– А ты, – сказала она своим самым презрительным тоном, – если уж вознамерился расстаться с жизнью ради острого словца, так, будь добр, придумай что-нибудь посмешнее, чтобы мне не стыдно было повторить это в твоей эпитафии.

Дженнер было возмутился, но Кирендаль уже не слушала. Внезапный шум возле входной двери отвлек ее. Одна из ее новеньких, самка камнегиба, которую она наняла, когда перехватила бизнес Хаммана и перенесла его в город Чужих, ворвалась внутрь и бросилась к фею, который работал на вешалке. Одним усилием мысли Кирендаль вытянула щупальце из своей Оболочки, протянула его к фею и коснулась его Оболочки совсем легонько, только чтобы скользнуть внутрь его и видеть и слышать то же, что и он. Он почувствовал ее вторжение, но отреагировал дружелюбно и незаметно для других: слегка закрутил Поток.

Рот камнегибши был ярко-красным от крови, которая капала у нее из носа – по всей видимости, сломанного. Кровь застряла в ее аккуратно подстриженной козлиной бородке, где уже начала подсыхать. Она залопотала на вестерлинге с густым горским акцентом:

– …Спрасил, где, мол, живет Кирендаль, иде ейная горница, а иде окошко. Расспрашивал, как к ей стучать… он думал, я в оммороке, и ушел, а я как побежала, побежала…

– Ну-ну, все будет в порядке, – успокаивал ее фей, похлопывая тонкой ладонью по ее мощному плечу. – Кто он? Из себя какой?

И вот тут-то сказалась тренировка, которую проходили все Лица без исключения: хотя девушку били и пугали, она запомнила обидчика и смогла в точности его описать.

– Ниже меня на полголовы. Волосы прямые, черные, на висках седоватые. Кожа смуглая, глаза черные, усы, бородка короткая. Нос сломанный, шрам наискосок. И быстрый такой. Я таких быстрых не видала. У него были ножи, но бил он кулаком.

«На Кейна похож», – подумала Кирендаль, но не сразу сообразила, что это, возможно, он и есть.

Слух о щедрой награде, внезапно объявленной Императором за его поимку, уже дошел до нее с утра, она еще тогда подумала, что он, должно быть, в городе, но только теперь все это вдруг сложилось у нее в одну картину.

Кейн ищет ее!

Тихо охнув, она вернулась в свою собственную голову; коленки дрожали, от страха хотелось на горшок. Заметались панические мысли: кто его нанял? Империя? Нет, эти послали бы Котов. Монастыри? Кейн же всегда работает на них, но что она такого сделала, чтобы навлечь на себя их гнев? Или все же сделала? Хотя нет, постой-ка! Это наверняка так называемый Король гребаных Воров! Вот мерзавец! Кейн ведь, кажется, в ладах с его Подданными? Но за что? И почему именно сейчас? Или все же Монастыри? А может, сболтнула что-нибудь не то насчет Ма’элКота?

Строгая дисциплина, которой Кирендаль привыкла подчинять свой ум, скоро подавила панику; сначала надо разобраться с неотложными делами, а уж потом можно заняться этим.

Кирендаль не зря гордилась своей способностью не терять головы даже в разгар катастрофы. За очень короткое время – глубокий вдох и медленный выдох – она наметила план защиты. Потом обратилась к Потоку и снова установила контакт с феем на вешалке.

Через пару минут «Чужие игры» должны быть окружены армией Лиц, которые будут приходить тройками. В каждой тройке обязательный связной из дриад или Перворожденных – для быстроты контакта. Уличный писсуар рядом с казино перекрыть изнутри и снаружи, исключить доступ к шахте под ним, которая ведет в глубины городских подземелий. На крышах домов вокруг посадить Лиц – одних открыто, других в засаде, с луками. Всех работников казино, кто может держать оружие, предупредить, в коридорах выставить охранников-огров так, чтобы с каждого поста были видны два соседних. От мысли сообщить констеблям Кирендаль отказалась: двести золотых монет хорошо, но куда лучше получить из первых рук сведения о том, кто натравил на нее Кейна и почему. Фей на вешалке поймал ее взгляд и кивнул: понял.

Она послала еще: «Используй описание, которое она дала. Разошли его всем. Держи меня в курсе. Я буду у себя; придешь – стучи пять раз. А теперь живее!»

Фей зашевелился. Она подождала, когда связь между ними рассосется, и вернулась к событиям в яме.

Дженнер говорил. Она пропустила бо́льшую часть сказанного, да и не интересовалась, что он там несет. Пальцем она указала на огра, который стоял у нее за правым плечом, тот опустил свои когтистые лапищи Дженнеру на плечи и поднял его над полом, хотя тот брыкался как мог.

– Эй! Эй!..

– С тебя на сегодня хватит. Выведи его отсюда.

Огр закинул Дженнера себе на плечи и бережно понес по ступенькам наверх, прочь из ямы. Кирендаль шла за ним.

– Ды де божешь так босдубидь!

– У меня нет сейчас времени, чтобы ублажать твою оскорбленную гордость, – сказала она так тихо, чтобы Берн не услышал. – Пойди в бар, выпей. Перекуси чего-нибудь. И не скромничай, я угощаю. Главное, держи язык за зубами, и подальше от Берна.

– Я саб с ниб сбдавлюсь…

– Нет, не справишься. Заткнись. – И, протянув к нему худую, но удивительно сильную руку, она сжала его нижнюю челюсть так, что ногти вонзились ему в щеки. – И научись уже наконец мошенничать незаметно, а до тех пор к яме даже не подходи, болван.

Она махнула рукой, и огр поставил Дженнера на пол, легонько толкнув его напоследок коленкой под зад. Дженнер едва не кувырком влетел в Серебряный бар.

– Киренда-аль…

Берн стоял у края другой ямы для костей. Издевательская улыбка точно приклеилась к его лицу. Ее агенты стояли за его спиной, уткнув острия своих кинжалов ему в почки.

– Так что, Кири, можно мне пошевелиться уже? Или целый день так стоять?

Кирендаль издала горлом звук, который можно было принять за стон огорчения.

– Прошу прощения, Граф Берн, – сказала она и одним мановением руки отпустила агентов.

Граф подвигал плечами так, словно снимал накопившееся напряжение, и вдруг походкой крадущейся пумы двинулся к ней.

– Мне все равно придется его убить, – заговорил он почти весело. – Он оскорбил меня, и я просто обязан поквитаться с ним. Долг… э-э-э… благородного человека. Ты ведь понимаешь.

С этим Кирендаль, по крайней мере, знала, как справиться. Сделав к Берну шаг, она заглянула ему в глаза так, словно готова была растаять.

– Граф, прошу вас, – начала она и тут же коснулась его мускулистой груди своей тонкой рукой. – Окажите мне личное одолжение – забудьте о нем.

Его насмешливая ухмылка сменилась гримасой презрения, когда его руки скользнули ей за спину, а рот накрыл ее рот. Слюнявый язык раздвинул ей губы и настойчиво полез внутрь, одна рука сжала иллюзорную грудь – Кирендаль изогнулась и задышала: изображать пробуждающуюся страсть ей было не впервой.

Его поведение по отношению к ней было, конечно, оскорбительным, но Берн не знал, что в своей прежней профессии Кирендаль была так же хороша, как он в своей нынешней; он ни на миг не заподозрил, что не вызывает у владелицы казино ничего, кроме глубокого отвращения. Когда его рука грубо скользнула ей под подол, она мгновенно отпустила тактильное ощущение одежды. Пальцы одной его руки прижались прямо к губам ее вагины, а другой – ощутили шелковистую кожу спины.

Он напрягся, потом поднял голову и с изумлением заглянул ей в глаза. К презрению в его взгляде вдруг добавилась похоть – они словно подкармливали друг друга и оттого усиливались.

– А знаешь что? – сказал он сипло. – Ты все-таки мне нравишься. И я, пожалуй, уступлю тебе, пока. Но помни, ты моя должница.

Она скромно опустила головку ему на плечо:

– О, ты же знаешь, у нас, эльфов… – называть себя именем, которое дали ее народу люди, было противно, но она и глазом не моргнула, – длинная память. Позволь мне быть спонсором твоих утренних развлечений. Таллин, пять сотен Графу.

Стук фишек, который двинул по полю крупье, на миг отвлек Берна, но его взгляд тут же вернулся к ней.

– Трудный выбор, – прошептал он.

– Вы очень галантны, Граф, – сказала она. – Прошу вас, наслаждайтесь.

Он пожал плечами:

– Значит, в другой раз.

– Разумеется.

Как только Берн вернулся в яму и взял в руки кости, Кирендаль стремительно отвернулась и зашагала к служебному выходу. Она была очень довольна собой: надо же, в два хода разрулила проблему – и Берн спокоен, и Дженнер жив. Можно сказать, два по цене одного.

Но почивать на лаврах малых побед было некогда.

Огры, позвякивая кольчугами, шли за ней по пятам; незаметными жестами Кирендаль подозвала к себе четверых тайных агентов и двух парней-дриад из шоу – у них как раз был перерыв. У выхода она остановилась и решительным тоном феи, привыкшей к повиновению окружающих, коротко повторила приказы, отправленные фею из гардероба.

– А что стряслось? – поинтересовался один из агентов. – На нас напали Крысы? Или Змеи?

– Хуже. – Она с усилием сглотнула – от волнения пересохло горло. – Кажется, это Кейн. А теперь делайте, что я вам сказала.

Они бросились врассыпную.

Кирендаль потерла руки и обнаружила, что ладони у нее влажные, а пальцы слегка дрожат. Надо выпить, решила она.

Точно – глоток спиртного успокоит расходившиеся нервы, уймет волнение, а потом она снова откроет книгу. Перескакивая через три ступеньки зараз, она размышляла о том, хватит ли ей времени, чтобы соорудить Щит.

У двери квартиры она остановилась, легонько постучала – два раза, потом еще раз – и стала ждать, когда Закки откроет.

Но дверь не открылась, и пришлось постучать еще: два стука, потом один. В изукрашенной причудливыми серебряными накладками двери не было замочной скважины, а защиту от магических отмычек Кирендаль наложила сама. И вот теперь этот ленивый кусок дерьма спит где-нибудь в углу, а у нее совершенно нет времени. Сжав кулаки, она забарабанила ими в дверь.

– Закки, ленивый щенок! – Слова эхом отдались в пустом коридоре. – Если через десять секунд ты мне не откроешь, на свете станет одним бестолковым камнегибом меньше!

Задвижка на той стороне двери шевельнулась и шумно поехала в сторону – наконец-то! Дверь только начала отворяться, а нетерпеливая Кирендаль уже обеими руками толкнула ее, ворвалась внутрь и направилась к бару рядом с громадным каменным камином. Тяжелые парчовые шторы были по-прежнему задернуты, фонарики погасли; в воздухе висел чад от фитилей.

– Спишь, собака! Шкуру с тебя спущу!

Входная дверь захлопнулась, обрезав луч света из коридора. Кирендаль, чьи глаза не сразу приспосабливались к темноте, так треснулась голенью о некстати подвернувшуюся ножную скамейку, что слезы брызнули из глаз. Зажав ушибленную ногу обеими руками, она заскакала на другой, вопя:

– И зажги здесь свет!

Ответом ей был сухой лязг дверной щеколды, возвращающейся на место в темноте.

Кирендаль замерла, отпустила ушибленную ногу, осторожно попробовала наступить. В комнате чем-то пахло: к густой вони горелого лампового масла примешивался козлиный дух, как от немытого человеческого тела.

Кирендаль постояла молча, наконец отважилась позвать:

– Закки?

– Он вышел.

В невыразительном голосе таилась смертельная опасность.

Кирендаль показалось, что каждый сустав ее тела превратился в жидкость.

Как все Перворожденные, она обладала непревзойденным ночным зрением, двигалась бесшумно, как призрак, к тому же здесь она была у себя. Поэтому, будь это не Кейн, а кто-то другой, она попыталась бы отбиться, но он здесь, видимо, уже давно, прекрасно освоился в темноте и, скорее всего, готов к любому ее шагу. К тому же, судя по голосу, стоит где-то совсем рядом.

– Не дыши глубоко, – сказал он ей тихо. – Если я услышу глубокий вдох, я решу, что ты хочешь завизжать, и убью тебя раньше, чем пойму свою ошибку.

Кирендаль решила принять его слова на веру.

– Я… – пискнула она, старательно дыша только верхушками легких, – ты ведь мог убить меня, когда я только вошла.

– Правильно.

– Значит, ты пришел не за этим.

Темнота молчала.

Кирендаль уже видела его силуэт, густо-черную тень на черной стене, но никак не могла разглядеть Оболочку, и это приводило ее в ужас. Разве можно понять намерения того, чья Оболочка не поддается прочтению?

Немного погодя она разглядела в темноте две блестящие точки – глаза.

Она заговорила:

– Я… я кое-что болтала насчет Ма’элКота, но я ничего не сделала – ничего такого, за что Совет Монастырей мог бы осудить меня на смерть! Или сделала? Скажи мне, ты должен мне сказать! Я знаю, что Совет поддержал Ма’элКота, но это же не значит, что надо убивать меня…

Он сухо, безрадостно усмехнулся, прежде чем ответить:

– Я не отвечаю за воззрения и политику как Совета Братьев вообще, так и его отдельных членов и не могу ни подтвердить, ни опровергнуть наличие у них особых мнений по тому или иному поводу.

– А, так, значит, это все-таки Король Арго? Я знаю, что Подданные считают тебя своим…

– Миленько тут у тебя. Безделушки разные. Сувениры.

Из темноты донесся звук «скррр» – кто-то царапал сталью по куску кремня; янтарный огонек вспыхнул на уровне плеча, осветил кулак, бросил красноватую тень на лицо с высокими скулами, неподвижное, точно ледяное, и коснулся кончика сигары, украденной из хьюмидора у нее на столе, так же как и огниво.

Наконец-то она увидела его Оболочку – черную, как густой дым, без малейших прожилок цвета, которые могли бы ей что-то сказать.

– Кейн… – Собственный хрипловатый шепот показался Кирендаль мольбой о пощаде, и ей это не понравилось.

– Красивая зажигалка.

– Это подарок, – ответила она уже увереннее, – от покойного принца-регента Тоа-Фелатона.

– Знаю. На ней написано. – И он, коснувшись кончиком зажженной сигары фитиля лампы, стоявшей на столе, тут же прикрутил его до рубиново-красного свечения. – Мы с тобой оба помним, что с ним случилось, верно?

Он сжал коптящий фитиль большим и указательным пальцами, пламя зашипело и погасло.

Раньше Кирендаль не верила слухам, которые приписывали убийство Тоа-Фелатона Кейну; слишком уж вовремя он умер, похоже на дворцовые разборки. Но теперь вдруг поверила безоговорочно. В его присутствии по-другому не получалось.

Он кивнул на стул:

– Сядь.

Она села.

– На руки.

Она сунула ладони себе под ляжки.

– Если ты здесь не из-за меня, то что тебе нужно?

Он обошел диван, стоявший на расстоянии вытянутой руки от нее, сел и заглянул ей в глаза. Молчание тянулось так долго, что Кирендаль уже готова была нести что угодно, лишь бы прервать его. Усилием воли она подавила в себе это недостойное желание.

Она заставила себя ответить на его взгляд молча; с глубоким вниманием, порожденным привычкой к тому, что от ее наблюдательности зависит ее жизнь, она вглядывалась в каждую его черточку.

Скоро Кирендаль обнаружила, что невольно сравнивает его с Берном: оба сделали себе имя, проливая чужую кровь за деньги. Кейн был ниже ростом, менее мускулист и носил при себе целый арсенал ножей вместо меча, однако главное различие между ними лежало глубже. Берн был как дикий зверь: необузданная похоть и опасный, непредсказуемый нрав удивительно шли к его свободной, развинченной походке и манере держаться; глядя на него, чувствовалось, что он с каким-то яростным наслаждением проживает каждую минуту своей жизни. Кейн тоже был расслаблен, но без всякой развязности; за его свободой движений стояла внутренняя тишина и сосредоточенность, которая словно вытекала из него наружу и заполняла комнату призрачными Кейнами, а те вытворяли то, что мог совершить он: атаковали, защищались, били с прыжка, с разворота, кувыркались и подкатывались под ноги.

Кейн тоже наблюдал за ней, причем не менее внимательно, чем она за ним; он был неподвижен, но опасен, как клинок, только что вышедший из-под рук оружейника. Точно, вот она, разница между ними: Берн – большая дикая кошка, Кейн – отточенный клинок.

– Ты закончила? – спросил он спокойно. – Не хочу мешать.

Кирендаль заглянула ему в глаза, но не увидела и тени усмешки.

Он добавил:

– Я ищу Шута Саймона.

Облегчение, которое она испытала, услышав эти слова, едва не сгубило ее, как прежде паника: ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не захохотать в голос.

– Не ты один. Очи Короля тоже его ищут, не говоря уже о Серых Котах и Уголовной полиции. Но почему ты пришел с этим ко мне?

Он продолжал говорить, точно не слышал:

– Вчера, примерно в это же время, Серые Коты гоняли кое-кого по Крольчатнику. Чем кончилось дело?

Кирендаль провела языком по пересохшим губам.

– Послушай, Кейн, если ты думаешь, что у меня есть свои люди среди Серых…

– Спрашиваю еще раз, Кирендаль. Имей в виду, я нетерпеливый человек.

– Я… э-э-э… но…

Тонкие крылышки еле слышно прошелестели в темноте, и Кейн отреагировал.

Его реакция была непредсказуемой: он не задержал дыхание, не напрягся, даже глазом не моргнул, а ведь Кирендаль с удвоенным вниманием ждала именно этих сигналов, которые всякое живое существо вольно или невольно подает, прежде чем напасть. Но он только что сидел неподвижно, глядя на нее в упор, а в следующий миг она уже видела его корпус, развернутый вполоборота, поднятую руку и нож, со свистом летящий во тьму. Тан-н-нг – загудел он где-то там, вонзившись в дерево.

Тап издала мелодичный вскрик отчаяния и боли – она висела на дверном косяке, пригвожденная за прозрачное крыло ножом, который швырнул Кейн. Копье, тонкое и острое, словно игла длиной в ярд, выпало из ее рук и со звоном ударилось о паркет.

Кирендаль вскочила. С ее губ уже рвался крик, но его придушила рука Кейна, стиснув ей горло. Тонкая сигара, которую он все еще сжимал в зубах, оказалась в угрожающей близости от ее глаза, когда он рванул ее к себе. К тому же она не видела, чем занята его вторая рука, а потому решила, что наверняка чем-то потенциально смертоносным.

А его Оболочка ничуть не изменилась, по-прежнему пульсируя непроглядной чернотой.

– Тебе, наверное, трудно в это поверить, – процедил он сквозь зубы, – но я не хочу причинять тебе вред. И твоей маленькой подружке тоже. Я только хочу услышать от тебя, что ты знаешь о Шуте Саймоне. Расскажи, и я уйду из этой комнаты и из твоей жизни.

Он отпустил ее горло и невидимой для нее второй рукой ткнул ее в живот пониже пупка – не больно, скорее даже ласково, но в то же время твердо и настолько сильно, что она сложилась пополам и снова упала в кресло, с которого вскочила.

– Ладно, – пискнула она, даже не глядя на него: все ее внимание было поглощено Тап, которая, заливаясь слезами, трепыхалась на косяке. – Ладно, я расскажу, только сначала, прошу, сними ее оттуда. Если она порвет себе крыло… Умоляю, не делай ее калекой!

– Руки, – сказал Кейн.

Кирендаль торопливо села на руки. Кейн окинул ее долгим взглядом, слегка поджав губы, потом выдохнул через нос, встал и пошел освобождать Тап.

– Только тронь, пожалеешь, ублюдок! – завопила крошечная дриада. – Глаза тебе выколю!

– Ага, точно, – ответил Кейн и одной рукой придержал ей голову и плечи, так что ее шея оказалась как раз между его большим и указательным пальцем, а второй прижал ей руки к телу, не задев нежных крылышек. Потом осторожно, даже, пожалуй, ласково начал вытягивать из деревяшки нож; Кирендаль морщилась при каждом еле слышном скрипе, с которым металл выходил из косяка. Тап продолжала воинственно лягаться, метя Кейну в руку, но он как будто ничего не замечал. Ранка на ее крыле окрасилась бледно-розовой кровью.

– Одна рука, – приказал Кейн Кирендаль, протягивая ей дриаду. – И держи ее крепче.

Только ощутив ладонью теплую тяжесть тела Тап, Кирендаль поверила, что все это происходит на самом деле, что Кейн не играет с ней и не перережет ей горло тем самым ножом, который только что вынул из крыла Тап.

Кирендаль поднесла дриаду к груди, та припала к ней головой и оросила ее сосок кристально чистыми слезами.

– Прости меня, Кир, прости, пожалуйста. – Она судорожно всхлипнула. – Он… он вломился через окно… и Закки, он убил Закки…

– Ш-ш-ш, – успокаивала ее Кирендаль. – Тише, все будет хорошо. – И она бросила на Кейна такой взгляд, словно молила его о подтверждении.

Он нетерпеливо дернул плечом:

– Если она о том парне из камнегибов, то он жив-здоров, ну или будет здоров, когда очнется. Голова поболит день-другой, и он опять будет как новый.

Кирендаль с растущим изумлением встретила его холодный, неподвижный взгляд; может быть, она ошиблась, и его глаза не холодны и неподвижны, а просто скрыты тончайшей пеленой…

Вслух она сказала:

– А ты совсем не такой, каким я тебя считала. О тебе болтают, что ты… ну, в общем…

– Шут Саймон, – напомнил он ей.

– Да. – Кирендаль погладила кудрявые волосы Тап. – Та игра в Крольчатниках дорого им стоила: шестеро Котов убиты, многие ранены. Не знаю, скольких людей убитыми потерял Шут, но двоих из его шайки Коты схватили.

– Двоих? – Что-то изменилось в его выражении лица, появилась какая-то новая эмоция, которую Кирендаль не могла назвать, прежде всего потому, что в ней не было смысла; в глазах убийцы проглянула отчаянная надежда висельника, идущего на казнь, который ждет, что подельники в последний миг спасут его от петли. – Их имена. Кто они такие? Среди них была…

И он произнес какое-то имя, но Кирендаль не успела его разобрать – ее отвлекло внезапное натяжение Потока. Быстро вернувшись в себя, она сказала:

– Прости… прости, я не расслышала. Как ты сказал?

– Паллас Рил.

Фея нахмурилась. Паллас Рил? Это же, кажется, чародейка из людей? Какое отношение она… о чем вообще речь? И тут же натяжение Потока вернулось, обвилось вокруг нее шелковой петлей, и Кирендаль обнаружила, что не помнит ни слова из их предшествующего разговора.

– Я… кажется, я слышала, что она здесь, в городе. А что, она важна?

– Да, – ответил он так решительно и весомо, что слово упало, точно гранитная плита. – Она есть среди пленников? – И он подался к ней.

– Каких пленников?

Кейн вздохнул так, словно из последних сил держался, чтобы не вспылить, и у Кирендаль перехватило горло от ужаса. А что, если у нее не окажется нужных ему ответов? Что он будет делать тогда?

Он сказал что-то еще, и она опять не расслышала.

– Что? – переспросила она тонким голоском, съежившись в ожидании неминуемого удара.

– Те двое пленников, последователей Шута Саймона, которых Коты взяли в Крольчатниках вчера, – среди них был сам Шут Саймон?

Она замотала головой, молясь про себя, чтобы он удовлетворился ее половинным знанием.

– Не знаю; говорят, что взяли мужчину и женщину. Наверное, они еще сами не разобрались, кто попал им в руки; пажи пока помалкивают.

– Где их держат? Во дворце?

– Скорее, в Донжоне, под зданием Суда.

– Ты можешь провести меня туда?

Кирендаль вытаращила глаза и отпрянула – пламя, которое вдруг осветило его лицо изнутри, почти обжигало.

– Что?

– Ты слышала что́, Кирендаль. Старый Хамман водил меня во дворец; не делай вид, будто ты владеешь своим ремеслом хуже Хаммана, иначе Лица не подчинялись бы тебе. Проведи меня туда.

– Не могу, – сказала она. – И во дворец сейчас так просто не попасть. Там многое стало по-другому. А уж в Донжон… Кейн, он высечен в сплошной скале. Будь у тебя несколько лишних сотен золотых ройялов на подкуп, ты бы смог пробраться туда через неделю или две. Другого способа я не знаю.

Пламя тлело в его глазах.

– Может, при правильном поощрении ты найдешь способ.

Кирендаль сдерживалась изо всех сил.

– Я говорю правду, Кейн. Оттуда никому еще не удавалось вырваться на свободу; единственный способ – подкупить судью или стражу. А на это нужны время и деньги.

Фея смотрела ему в лицо не мигая, в ее словах не было двойного дна, и он это быстро понял.

Кейн отвел глаза. Его разочарование чувствовалось так явно, что Кирендаль почти пожалела его. В отношениях меж ними наступил какой-то сдвиг. Фея обнаружила, что уже почти не боится сидящего перед ней человека, а, наоборот, испытывает к нему острый интерес.

Он сказал:

– Я не хочу становиться твоим врагом, Кирендаль. Не исключено, что мне скоро понадобится твоя помощь. И ты должна понимать: за любую твою услугу я отплачу сторицей.

– Мне ничего не нужно от тебя, Кейн. Обещай только, что никогда не потревожишь меня снова.

– Обещать можно, – сказал он и пожал плечами. – Но это будет пустой звук, как ты прекрасно понимаешь. Дай-ка я лучше кое-что тебе расскажу: кто-то из Подданных Арго сливает информацию Очам, причем на самом верху.

Фея вскинула брови в притворном изумлении:

– Вот как?

– Ага. А вот и еще кое-что: Подданные поддерживают Шута Саймона.

На этот раз она не притворялась:

– А вот этого я действительно не знала.

– Думаю, что информатор в среде Подданных сдал Котам Шута Саймона. Если ты узнаешь, кто это, то я перед тобой в долгу не останусь.

– Может, лучше сразу спросить у величества? – фыркнула Кирендаль.

Он молча устремил на нее неподвижный взгляд, и его лицо напомнило ей маску Смерти.

Фея не выдержала и отвела глаза, крепче прижала к груди дрожащую Тап.

– У меня нет доказательств. Даже слухов и тех нет. Я только знаю, что Очи Короля вовсю следят за мной, за Крысами, Дунгарами и Змеями, а Подданных не видят в упор. Может, величество сможет тебе объяснить, как это у него выходит.

– Ладно, – тихо просипел Кейн. – Может, и объяснит. – И надолго умолк, а потом встряхнул головой, как человек, усилием воли прогоняющий неприятные мысли. В углу комнаты, в алькове меж двух больших свечей, стояла поясная бронзовая статуя. Кейн кивнул на нее и спросил: – А это еще что за штука?

– Святилище Ма’элКота. А что? – Кирендаль пожала плечами. – У всех такие есть.

– И ты поклоняешься ему? Как богу?

– Кто, я? Ты, наверное, шутишь, Кейн.

Он рассеянно кивнул:

– Мм… ага. Просто я удивился, что ты держишь его в доме. Я слышал, что недочеловекам он не друг.

«Недочеловеки, как же! Да если бы не мы, то люди до сих пор ходили бы в шкурах и выли по ночам на луну», – подумала она, но вслух ничего не сказала, а только развела руки и пожала плечами.

– Знаешь, есть такая пословица: с волками жить – по-волчьи выть. Слышал, наверное?

– Конечно, – ответил он тоном глубокой задумчивости и умолк.

Молчание прервала Кирендаль:

– Если ты и в самом деле хочешь мира между нами, то будь добр объяснить, как ты попал сюда.

– Да ничего сложного. Твой парнишка – Закки, кажется? – сам тебе расскажет, когда очнется. Окно на третьем этаже, то, которое выходит в узкий переулок, ненадежная штука – в него можно запрыгнуть из дома напротив. Я бы на твоем месте поставил на него решетку.

– В квартире напротив двое моих людей. – Тут до нее дошел смысл сказанного, и она округлила глаза. – То есть, наверное, были.

Кейн отрицательно помотал головой:

– С ними все в порядке. Они сами убрались из квартиры, как только ты подняла тревогу. Я их не трогал. Они меня даже не видели.

Фея затаила дыхание.

– Значит, – прошептала она немного погодя, – ты нарочно отпустил ту гномиху, ты знал, что поднимется суета и в этой суете ты проскользнешь, куда нужно…

Его ответная улыбка ничем не отличалась от тех, которые она видела на его лице раньше, но фея уже начала прозревать, какой костер эмоций скрывается под спудом самоконтроля этого человека. Она добавила:

– И ты никого не убил…

– Сегодня нет. Хотя твоей подружке просто повезло: я давно не кидал ножей, вот и промахнулся слегка.

– Ты слишком полагаешься на случай, Кейн.

– Натиск лучше, чем осторожность, – сказал он, и его улыбка вдруг стала странно далекой, – ибо Фортуна – женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать[1]. – Судя по его тону, он цитировал чьи-то слова, хотя чьи, Кирендаль не имела понятия.

– О Кейн, – начала она хитро, нутром чуя открывающуюся возможность, – ты со мной, кажется, заигрываешь?

Но он только презрительно фыркнул в ответ:

– Последний вопрос…

– Я знаю, что обо мне болтают, – перебила Кирендаль, глядя на него снизу вверх из-под нереально длинных ресниц, – но я вовсе не лесбиянка. Просто я терпеть не могу, когда в меня суют посторонние предметы; уверена, ты меня сможешь понять. – И она выгнула спину, демонстрируя ему свою раздутую грудь, – кто знает, может, и этого мужлана укротить не сложнее, чем Берна. – Но это не помешает нам с тобой немного позабавиться вместе.

– Ты права, это не помешает. Зато помешает множество других причин. Последний вопрос: награда за мою голову – ты наверняка слышала. В чем меня обвиняют? И как они узнали, что я буду сегодня в городе?

– А вот это тайна. Знаю только, что на улицах кричали об этом вчера, уже на закате. И еще – что ты нужен им живым.

– И это все?

Кирендаль пожала плечами и насмешливо улыбнулась:

– Ну, раз тебе так не терпится, то Граф Берн сейчас здесь, на первом этаже, играет в кости. Сходи к нему да узнай.

– Берн?

Нахальство Кирендаль как ветром сдуло: смертельная ненависть, которая накрыла лицо Кейна как грозная черная туча, ужаснула ее больше, чем все его прошлые угрозы. Казалось, что все воображаемые Кейны, которые плясали и кувыркались в пространстве комнаты вокруг него, со скоростью мысли вернулись в его тело, сделав его столь пугающе настоящим, что оно как будто вспыхнуло изнутри кроваво-красным огнем.

– Берн здесь? Прямо сейчас?

Медленно он поднял обе руки на уровень лица и смотрел, как сжимаются в кулаки его пальцы. В глубине его зрачков плясал красный огонек лампы.

– Что ж, может, и спрошу. Может быть, именно так я и сделаю.

И без малейшего просветления Оболочки, без всякого предупредительного движения он исчез: вышел из комнаты, точнее, выскочил с такой быстротой, на какую не способны простые смертные, – только что был здесь, и вот уже нет, как будто тьма поглотила огонек. Яркий желтый свет мелькнул и погас – это открылась и вновь закрылась дверь, точно опустилось и вновь поднялось веко.

Кирендаль еще долго сидела молча, переводя дыхание и успокоительно поглаживая дрожащую Тап.

– Я его ненавижу, – бормотала та, уткнувшись головой в грудь подружки. – Хоть бы Берн его убил!

– Или бы они убили друг друга, – тихо добавила Кирендаль. – Не думаю, что без них мир был бы намного хуже.

Она легонько коснулась окаймленного розовым разрыва в крыле дриады:

– Сможешь лететь?

Тап подняла залитую слезами мордашку и потерла щеку крошечным кулачком.

– Наверное, да. Думаю, что смогу, Кир, хотя будет больно.

– Тогда лети. Сначала к Чалу. Он подлечит тебе крыло. Найди троих из твоего народа, скажи им, что Кейн здесь: пусть летят в гарнизон, к констеблям, и в дом Берна, к Котам.

– Ты сдаешь его? А я думала… – Дриада шмыгнула носом. – Я думала, он тебе нравится.

Кирендаль ответила рассеянной улыбкой:

– Нравится. Но он собирается навестить мое казино, а мы не должны давать Очам Короля повод думать, будто у нас тут укрываются беглые. К тому же мир и так опасное место, даже без таких, как Кейн. Так что, когда его не станет, остальные будут спать спокойнее. – Она повернула голову. – К тому же сукин сын стащил мою зажигалку.

14

Артуро Кольберг похотливо заерзал в кресле. «Ну наконец-то действие», – думал он, несясь (вместе с Кейном) вниз по лестнице и распугивая стражу в коридоре. Он/Кейн получил достаточно информации от той карликовой шлюхи, чтобы знать, куда поворачивать, и потому оказался у двери для обслуги раньше, чем кто-нибудь успел опомниться.

Сердце Кольберга громко билось в предвкушении. От начала Приключения прошло всего четыре часа, а Кейн уже вот-вот столкнется с Берном. Может, хоть это немного оправдает тягучую скуку первого дня; спонсируемые Студией аналитические группы рассчитали, что одна целая шесть десятых смертельной схватки в день – оптимум для любого Приключения Кейна, а он до сих пор никому как следует не врезал. Ну да, вырубил мальчишку-слугу, швырнул нож в пикси, подумаешь. В избиении шлюхи было, конечно, некоторое очарование старины, но это ведь не назовешь настоящей схваткой. А вот Берн – это совсем другое дело…

И Кольберг облизнул и без того мокрые губы и ухмыльнулся в экран.

Выживет Кейн или умрет, все равно это будет круто.

15

Я закрываю за собой дверь для обслуги и прижимаюсь к ней спиной. Никто в казино не обратил на меня внимания, пока. Нож с коротким лезвием из чехла на щиколотке немного задержит стражу, которая преследует меня по коридору. Я стою, якобы небрежно прислонившись к двери, и оглядываю казино, а сам тем временем просовываю нож в дверную щель со стороны, противоположной замку, потом надавливаю на него ладонью – готово. Нож встает на место с глухим треском, который за грохотом музыки и громкими голосами в казино не слышен даже мне.

Да, неплохо у нее идут дела – еще только полдень, а тут уже яблоку некуда упасть.

Так, ямы для игры в кости. Или в бабки…

А вот и он – греет костяшки своим дыханием, коротко стриженные волосы щеткой стоят над безупречным классическим профилем. Смотри-ка, новый меч – раньше Берн никогда не носил заплечных: они такие длинные, что, пока его достанешь, тебя уже трижды зарубят. И костюмчик тоже новый – бархатный дублет с разрезами и чулки пурпурного цвета, бог ты мой.

Сценарии проносятся в моей голове один за другим.

Я, мрачный как Смерть, неторопливо иду по залу; музыка смолкает, затихают голоса, головы одна за другой поворачиваются мне вслед. Руки игроков суетливо мечутся по столам, как крабы по отмели, и сгребают монеты. Шлюхи тихонько прячутся за стойками баров.

Берн чувствует: что-то не так, в зале слишком быстро становится тихо, но он же крутой, и потому вертеть головой ему не по чину. Вместо этого он притворяется, что все его внимание сосредоточено на следующем броске.

Я останавливаюсь шагах в десяти от него. «Берн, какая встреча. Давно тебя ищу». Он не отвечает и даже не оборачивается, но голос мой он узнал.

«Я ждал тебя, Кейн. Время платить по счетам». Он бросает кости – выпадают глаза змеи.

Пожимая плечами, он вытаскивает из ножен меч, а я вскидываю кулак…

Или так:

Он действительно не замечает, что я здесь, пока моя рука не берет его в замок за шею. Он застывает, зная, что я могу задушить его раньше, чем он шевельнется. Я шепчу ему в ухо: «Чудно́ иной раз все выходит, а? А теперь скажи мне то, что я хочу знать, и тебе не будет больно». Он притворяется, будто и знать не знает, о чем я, а сам тихонько опускает руку к сапогу, где у него, конечно, припрятан кинжал.

Или… да как угодно…

Эти фантазии в духе мачо проносятся в моей голове за доли секунды: они даже не мои, в смысле, я их не придумываю, они просто есть в моей голове, вертятся в ней, как голодные акулы, и только и ждут, когда на безликих масках нарисуют чьи-то черты и вставят имена в диалог. Я могу целый день стоять, убивая время и разыгрывая бесконечную пьесу из обрывков романов, киносценариев и пьес, Приключений и рекламных роликов «Сказок драконов», которыми мой мозг набит, как память компьютера, но тут на стену справа от меня падает чья-то огромная тень и пара выпуклых глаз размером с мой кулак каждый заглядывает мне в глаза.

Это огр. Росту в нем футов девять, а плечищи – как расстояние от одного моего локтя до другого, если развести руки в стороны. На нем дорогая, красиво расписанная кольчуга, которая шуршит, словно осенние листья, когда он подходит ко мне – слишком близко. Моргенштерн в его лапе утыкан шипами, каждый из которых длиной с мой мизинец – и не намного острее.

Глядя на меня, он говорит, вернее, рокочет:

– Прошу прощения, господин. Но это место только для обслуги. Отойдите.

Из его рта разит тухлым мясом.

– Хорошо, сейчас отойду. Не надо толкаться.

Я чувствую, как вибрирует под моими ногами пол, – должно быть, стража как раз поравнялась с дверью. Огр щурится на меня так, словно пытается вспомнить мое лицо, его рука опускается, словно подъемный мост, и лапа шириной с нагрудный доспех ложится мне на плечо.

Стража ломится в дверь с той стороны, слышны их крики. Огр бросает взгляд на дверь, и этой секунды хватает мне, чтобы вывернуться из его хватки и броситься наутек.

Дверь на улицу распахнута, золотой свет свободы льется через нее внутрь…

Но ведь здесь Берн, и он сидит спиной ко мне.

Даже на коротком рывке мне хватает ловкости, чтобы увернуться от всех, кто крупнее меня, и силы, чтобы сбить с ног тех, кто поменьше. Оставляя за собой крики и суматоху, я несусь по залу и, похоже, развиваю сверхзвуковую скорость: сам я не слышу звуков, которые раздаются позади меня.

Берн едва начинает поворачивать голову, когда я оказываюсь у ограждения вокруг ямы для игры в кости и не задумываясь перескакиваю через него, бросаю себя вперед, как копье.

В воздухе я напрягаю шею и тараню Берна макушкой в челюсть. Руками я вцепляюсь в его руки, и мы летим на стол, разбрасывая кости и монеты. Другие игроки отскакивают в стороны, вопя от неожиданности, стол разлетается под нами в щепки. Когда мы с Берном врезаемся в мраморные ступеньки с другой стороны ямы, над нашими головами уже вовсю буравит воздух серебряный свисток распорядителя ямы, а вдалеке топочут бегущие на зов огры.

Мне плевать: я упал сверху.

Края ступенек врезаются ему в плечи – больно, должно быть, до чертиков, – и его мускулы расслабляются. Я переплетаю свои ноги с его ногами и делаю локтевой захват за шею, чтобы запрокинуть ему голову и придушить. Его мутный взгляд тут же фокусируется, он коротко шепчет:

– Ты…

Короткая волна испуга пробегает по его лицу, вызывая во мне самую примитивную реакцию: ярость, как цунами, прокатывается через мой позвоночник и вулканическим взрывом изливается в мозг, окрашивая все вокруг красным.

– Да, сука, ты не ошибся.

И я подкрепляю эмоциональный эффект своих слов крепким ударом ему в нос, от которого тот сворачивается набок. Брызжет кровь: она на моем кулаке, на его лице, на моих губах, я чувствую ее запах и вкус, и даже если в следующую секунду я умру, мне плевать. Лишь бы успеть вцепиться зубами ему в глотку.

И я бью его снова.

Он вырывается, но я вцепился крепко и хрена с два отпущу. Схватив его за волосы, я бью его лбом о край ступеньки – еще, и еще, и еще раз; белый мрамор в фиолетовых прожилках покрывается изысканным узором из алых пятен.

Но он еще в сознании, ухмыляется разбитыми губами, скалит красные зубы, значит придется выбирать между удовольствием колотить его дальше, пока он не сдохнет, или сразу перерезать ему горло ножом, не дожидаясь, пока меня оттащат от него огры, и этот выбор отчасти возвращает меня к реальности.

Примерно в это же время я начинаю ощущать, что он лупит меня в голову локтем. Конечно, удары у него слабые, ведь ему неудобно бить лежа, но это лишь отвлекающий маневр – его вторая рука подбирается к моим глазам, чтобы выдавить их.

Когда он замахивается для очередного удара, я увертываюсь, хватаю его за плечо и переворачиваю на спину, затем кидаюсь на него грудью, чтобы своим весом придавить к ступеням его меч. Волосы на его затылке намокают от крови, которая течет из раны над линией роста волос, – это я разбил ему голову о ступеньку. Я снова фиксирую его ноги своими и перекатываю нас обоих на спину, и вовремя – подоспевшие огры уже занесли палицы над моей спиной, но опустили их с куда меньшей решительностью.

Моя левая рука скользит по лицу, по глазам Берна, вцепляется в волосы, чтобы задрать ему голову, а правая вытаскивает длинный боевой нож из чехла на ребрах. Я приставляю нож острием к яремной вене: доля секунды – и нож войдет ему в шею, разрезая сонную артерию, обе яремные вены, наружную и внутреннюю, дыхательное горло. Шансов выжить нет, и он это знает.

Я шепчу ему в ухо:

– Вели им отойти.

– Отойдите, – каркает он, отхаркивая кровавый сгусток из горла, и его голос становится уверенным и громким. – Кейн – мой старый друг. Это не драка – просто мы так здороваемся.

Я шепчу ему:

– Неплохо хохмишь для умирающего. – Грудью я чувствую, как вздергивается и опускается его плечо в привычном для него небрежном жесте. – А ну-ка, держи руки так, чтобы я их видел.

Он спокойно вытягивает перед собой руки и шевелит пальцами:

– Красивые, правда?

– Что случилось с Паллас Рил?

– Со шлюхой твоей? А я откуда знаю? Я занимаюсь этой задницей Шутом Саймоном.

– Берн, Берн, Берн, – шепчу я ему на ухо, словно любовница, разыгрывающая неудовольствие. – Не надо мне лгать: считай, что это твоя предсмертная исповедь.

Он усмехается:

– Тогда и правду говорить тоже незачем. Но я тебе не лгу. Ты того не стоишь.

Я верю ему, хотя помню рассказы Паллас об их противостоянии. Похоже, что ее Заклинание сработало, как подводное землетрясение: от него тоже пошли во все стороны какие-то волны, которые постепенно настигают всех, кто имеет хотя бы какую-то информацию о Паллас и ее передвижениях, дробя их воспоминания о ней и путая мысли. Как долго это будет продолжаться, трудно сказать. Но Берн и его Коты имели контакт с ней уже после того, как заклятие начало действовать, – они ведь окружили ее. Значит, если Берн до сих пор ничего не помнит, ее магия действует. А если она до сих пор действует…

Паллас жива. Конечно, не исключено, что она стала пленницей Донжона, и все же она жива, а это главное.

При этой мысли мне вдруг становится так тепло на душе, что эта теплота как будто выходит из меня наружу, пропитывает весь мир, и я почти решаюсь оставить Берна в живых.

– Последний вопрос: кому я так понадобился во дворце, что за мою голову назначили награду? И кто намекнул Очам, что я буду в городе?

Он ерничает:

– Это уже два вопроса, а не один.

Мне не так уж необходимо знать ответы на эти вопросы, чтобы я продолжал тратить время на это дерьмо, и я втыкаю нож ему в шею.

Острие ножа скользит по ней так, словно его кожа вдруг приобрела свойства закаленной стали.

Я как дурак снова тычу ножом в то же место, а когда все повторяется снова, целую секунду смотрю на нож, который меня предал.

Тут я начинаю понимать, почему он ничуть не испугался.

И страшно становится мне.

А Берн мягким, словно шелк, голосом радостно сообщает:

– Ну а теперь мой последний фокус…

Он запрокидывает руку за голову и вцепляется мне в плечо такой мощной хваткой, что я даже не чувствую боли, – просто рука онемела целиком, вот и все. Потом он отрывает меня от себя – никакой магии, простая физическая сила, но очень впечатляет, – встает на ноги, а я болтаюсь в воздухе перед ним.

– Я всегда был лучше тебя. А теперь я – фаворит Ма’элКота. Он сделал меня быстрым, очень сильным и неуязвимым. Специально для меня Ма’элКот создал заклятие, оно так и называется: Защита Берна. Как оно тебе? Нравится?

Я наношу ему удар в лицо – косточка большого пальца моей ноги врезается прямо в его сломанный нос, но он только смеется. Потом свободной рукой он перехватывает меня за пах и поднимает вверх, так что я молочу воздух руками и ногами.

Он швыряет меня в толпу, вернее, за толпу, через головы сгрудившихся вокруг ямы.

Я вылетаю из ямы для игры, как стрела, пущенная из лука: сначала все вверх, потом по дуге вниз, – наверное, Берн теперь сильнее огров, которые молча наблюдают за моим полетом снизу. Я кувыркаюсь в воздухе, а народ внизу раздвигается, уступая мне место.

Мое тело, приученное ко всяким передрягам, благополучно приземлится само: мои мысли заняты только тем, как я теперь справлюсь с Берном.

Когда я все-таки врезаюсь в кучку игроков и мы все вместе валимся на пол – на удивление мягко, надо сказать, – я уже нахожу пару решений.

Первое: одной только силой он с моими ножами не справится, и второе…

Будь он и впрямь так уж неуязвим, как хочет показать, фига с два я сломал бы ему нос.

Значит, победить его можно; просто надо подобрать тактику, которая будет соответствовать сложившейся ситуации. У меня уже есть гипотеза касательно магической природы его силы, и, как любой хороший ученый, я собираюсь проверить гипотезу на практике, то есть устроить эксперимент.

Игроки, на которых я свалился, расползаются от меня, путаясь в руках и ногах друг друга, а заодно и в моих, вот почему я еще не успеваю встать на ноги, когда толпа передо мной расступается и через перила, окружающие яму, перескакивает Берн. Вытирая тыльной стороной ладони окровавленную губу, он делает шаг ко мне.

– Счастливчик ты, Кейн, – начинает он. – Я как раз дал слово…

Лучший момент для нападения – пока противник говорит: подбирая слова, он отвлекается от насущного. Не вставая с колен, я выдергиваю из ножен на бедрах два метательных ножа и синхронным броском посылаю их оба вперед, так что они летят, кувыркаясь в воздухе.

Мощным такой бросок, конечно, не назовешь, но мощь мне сейчас и не нужна. Моя левая рука еще не восстановила чувствительность, и посланный ею нож чуть-чуть не долетает до лица Берна, а тот отмахивается от него ладонью, как от мухи. Я замечаю, что следа на его ладони не осталось, значит он инстинктивно сместил свою защиту на нее. Этого-то я и добивался: второй нож, на который я возлагал особенно кровожадные надежды, ударяется ему в бедро чуть выше колена, распарывает чулок цвета марганцовки и разрезает кожу под ним.

Порез крошечный – скорее царапина с алыми бусинками крови, – но он все же опускает голову, чтобы взглянуть на нее, а когда наши взгляды снова встречаются, я вижу в его глазах неуверенность: едва заметная, она на миг выглядывает из его глаз и тут же прячется, но мне этого достаточно.

У меня в голове поднимается ветер, словно Бог втягивает в себя воздух, готовясь дунуть как следует, и на миг вселенная суживается до размеров трехметрового пятачка пола, который разделяет меня и Берна.

Я встаю.

И достаю мой последний метательный нож.

– Тот, кто живет мечом, от ножа погибнет, – говорю я Берну. – Можешь считать это пророчеством.

И тут я замечаю в его взгляде кое-что еще: бешенство. Как он стал предсказуем.

Глядя на него, я как будто гляжусь в зеркало.

– К черту Ма’элКота! – выкрикивает он ни с того ни с сего и бросается на меня, а я прыгаю ему навстречу.

Он так стремительно выхватывает меч из-за спины, что я едва успеваю заметить его движение. Берн не миндальничает: первым же ударом он пытается снести мне голову с плеч. Но его меч встречается с моим ножом, который я держу двумя руками – за острие и за рукоять, – и его клинок проскальзывает над моей головой. Нож в моих руках вибрирует так, что я чувствую его вибрацию в костях рук и даже в зубах.

Я перехватываю нож правой рукой, чтобы нанести удар в глаз Берну, и промахиваюсь на пару дюймов. Свое движение я завершаю кувырком в сторону, но Берн бросается за мной и с силой обрушивает свой воющий меч на ковровую дорожку возле моей головы. Лезвие прорезает ковер и входит в доски под ним с такой легкостью, словно режет молодой сыр. Стопой я подсекаю Берна под лодыжки, как крюком; Берн сам пригибает колени, чтобы не порвать связки, и оказывается на полу рядом со мной.

Я вскакиваю на ноги и тут же понимаю, почему я не попал в глаз Берну: мой нож просто не достал до него, ведь у него срезана вся передняя часть, кромка пореза блестит, как только что выкованная.

Меч в его руках – так его перетак – это же Косаль…

Потрясенный, я застываю всего на долю секунды, но ему хватает этого, чтобы подняться. Скользящий круазе приближает меня к нему, и я уже заношу ногу для следующего удара, примериваясь сбить его с ног…

Огромная лапа с тупыми когтями хватает меня за руку, рывком утягивает назад и вздергивает в воздух.

Отшвырнув бесполезный огрызок ножа, я молочу руками и ногами по воздуху – надо же, я так увлекся Берном, что и думать забыл об ограх, а между тем у моего противника та же проблема, только его держит не один, а два огра: первый вцепился обеими лапищами в его руку с мечом, а другой обхватил его за талию.

Что это я, сплю, что ли? Что я здесь вообще делаю? Трачу тут время с Берном, рискую жизнью, зачем?

Снова меня засосала хищная жажда крови. А ведь это из-за нее, из-за моей ненасытной жажды чужой смерти меня бросила Паллас. Мастер Сирр, настоятель Твердыни Гартана, еще двадцать лет назад говорил мне, что я думаю кулаками.

И ведь он, сука, прав.

К нам приближается Кирендаль – спокойная, уравновешенная, властная, она плывет через зал.

– Ну хватит, – говорит она, подойдя ближе. – Посидим тихонько и подождем констеблей.

Наши с Берном взгляды скрещиваются. Он уже не отбивается, а его сардоническая усмешка лишь на мгновение покидает его лицо, когда он посылает мне издевательский воздушный поцелуй и одними губами произносит: «В другой раз».

Мой огр поднимает меня еще выше и хорошенько встряхивает. Мои ступни болтаются в метре от пола, плечо, за которое он меня держит, начинает болеть. Зато у меня прояснилось в голове, и я быстро соображаю: если констебли возьмут меня сейчас, они будут слишком долго разбираться, что к чему. Я потеряю время, а с ним и возможность спасти Паллас.

Огр снова встряхивает меня – не самое нежное предостережение.

– И не пыфайся вывваться, – рокочет он, шепеляво обтекая губами огромные клыки. – Ты ве внаешь, я могу фдевать тебе больно.

– Ага, – говорю я. – И я тебе тоже.

Я подтягиваю ноги к груди и тут же выбрасываю их назад, изогнув спину. Неслабый удар приходится огру прямо в середину торса. У меня такое чувство, как будто я топнул изо всех сил по каменному полу, а огр только хрюкнул от моего удара. Но я не этим думал его взять.

Оттолкнувшись от его груди, я разворачиваюсь вокруг своего плечевого сустава, как футболист, который бьет по мячу, отправляя его вперед и вверх, и борцовским приемом закидываю ногу вокруг головы огра. Огр скалится и поворачивает голову, примериваясь впиться своими клычищами мне в бедро. Один из них протыкает штанину и входит мне в мякоть.

Вот сейчас ему будет больно.

Я изворачиваюсь и, сложив руку лопаткой, загоняю ее огру в глаз, прямо в угол, где слезный канал. Глаза у огров защищены жесткими чешуйчатыми веками, как у змей, но выдавливаются так же легко, как у людей. Я шурую в глазнице рукой; брызжет кровь; зацепив его глазное яблоко размером с бейсбольный мяч, я чувствую, как рвутся вокруг него мышцы. Глаз выкатывается на жесткую дубленую кожу щеки и повисает на жгуте глазного нерва, а огр сначала орет мне в ляжку, потом вскидывает руку к морде. Я разжимаю борцовский захват, и клык огра выходит из моего бедра.

Я падаю, хоть и неуклюже, зато на обе ноги. Скорость, с которой горячая влага пропитывает мне штанину, подсказывает мне, что огр хватанул меня на славу. Надо же, не получить ни царапины в драке с Берном, чтобы быть потом закусанным каким-то вышибалой.

Огр меж тем ревет, как противотуманная сирена, пытаясь вернуть в глазницу свой глаз. Публика бросается врассыпную, прикрыв руками уши. Видя, что происходит, Берн тоже отбивается, рыча и выкрикивая угрозы, но два огра, которые держат его, и ухом не ведут.

Кирендаль, похоже, всерьез подумывает успокоить меня каким-то заклятием. Я выхватываю из чехла между лопатками метательный нож – последний, который у меня остался, – и швыряю в нее: этого хватает, чтобы она передумала.

Как только огр берет короткую паузу, чтобы пополнить запас воздуха в легких, я громко и отчетливо говорю:

– Я ухожу. Первые трое, кто встанет на моем пути, будь то мужчина, женщина или недочеловек, – умрут. Прямо тут, в этом зале.

Мне все верят. Публика расступается, освобождая мне путь к выходу, и я бегом, как хороший спринтер, бросаюсь к распахнутой двери, за которой меня ждет солнечный свет и запахи города.

За моей спиной, мешаясь с городскими шумами, быстро гаснут бешеные вопли Берна.

Что ни говори, а страсть к насилию иногда служит мне неплохую службу.

На улице Мориандар, довольно далеко от казино, мне навстречу попадается отряд констеблей. Они явно спешат туда, откуда только что вырвался я. Мы расходимся. Надо найти временное укрытие, чтобы привести в порядок ногу. Королевство Арго исключается – сначала надо убедиться, что Кирендаль ничего не напутала насчет Очей и величества. Он, конечно, мне друг, но это еще не значит, что я ему доверяю.

Ответ приходит сразу. В Анхане есть только одно место, где я могу претендовать на убежище. Только бы добраться туда живым.

Нырнув в подходящий переулок, я делаю три шага, приваливаюсь спиной к дощатой стене и, стянув края разрыва на штанах, перетягиваю бедро над раной двумя витками ремня. Сойдет, пока мне не наложат швы и не сделают настоящую перевязку. Нога уже опухла, я чувствую дергающую боль – надо сматываться из города Чужих, пока нога не одеревенела. Оглянувшись на выход из переулка, я вижу цепочку следов левой ноги на камнях – клык зацепил меня сильнее, чем я думал, видимо, порвал мышцу, потому я так и хромаю, а еще теряю кровь.

Переулок вскоре выводит меня на другую улицу, такую же кривую, как и все остальные. Там я вижу еще один отряд констеблей – группами по четверо они идут по улице, стуча в каждую дверь, заходят в лавки. Значит, Кирендаль донесла на меня, как только я вышел из ее покоев. Что ж, можно было и догадаться. Я не держу на нее зла – я на ее месте поступил бы точно так же, – но теперь выйти из города Чужих будет сложно.

Бесшумно ступая, я возвращаюсь в переулок и выбираю другой поворот. Там, петляя между кучами отбросов, я подбираюсь к крайнему дому, из-за которого видна вся улица, и начинаю ждать: мне нужен человек или эльф одного со мной роста и размера, который согласится пожертвовать свою одежду бедному преследуемому путнику.

16

Резким движением Артуро Кольберг поднял защитную маску, подальше от глаз. Индукционный шлем тут же поехал назад, и Кольберг зашарил в аптечке на ручке кресла в поисках какого-нибудь транквилизатора и средства, нейтрализующего кислоту. Нервы вибрировали, как туго натянутые гитарные струны. Кейн опять никого не убил, хотя эта история с беглецом, преследуемым в городе Чужих, может стать лакомым кусочком.

Кейн, видимо, не понял, как важно, чтобы именно это Приключение имело успех. Боже мой, живые трансляции идут по студиям всего мира! Если дело и дальше так пойдет, то Кейн похоронит все шансы Кольберга перейти в касту Бизнесменов, а потом и занять место Уэстфилда Тернера как Президента Студии.

Неужели Кейн не понимает, что на кону карьера Кольберга? А может, ему плевать?

Уж мог бы хоть огра укокошить. Он ведь и так его покалечил, разве трудно было добить? Люди – Свободные – по всему миру расстались с миллионами марок, чтобы побыть Кейном, пока он отнимает жизни; так что, Господь всемогущий, мешает ему это сделать?

Кольберг рывком поднял себя из кресла и стер со лба пот. Взглянув на остатки закусок, которые стояли на другой откидной ручке просмотрового кресла, он скорчил гримасу и решил съесть нормальный ланч, пока есть возможность. Набрав комбинацию кнопок на кресле, он вызвал официанта и приказал ему принести все, что у них есть горячего, свежего и может быть доставлено через пять минут.

В ожидании еды он принялся мерить шагами комнату и диктовать следующий пресс-релиз к «Обновленному приключению». Пусть он не в силах контролировать действия Кейна, но уж держать под контролем то, что думают о них другие, он еще в состоянии.

17

Со стенных экранов всего мира серьезное лицо вещает:

– Судя по тому, что показывают «Часы Жизни» Паллас Рил в «Обновленном приключении», настало время предварительного анализа достижений Кейна. И снова с нами Джед Клирлейк.

– Спасибо, Бронсон. С последней нашей встречи кое-какие изменения произошли. Я получил сообщения о драке Кейна с самим Берном, которая, верите вы тому или нет, ничем не кончилась!

– Берн – это тот мечник, который уложил двух спутников Кейна в «Погоне за Венцом Дал’каннита?»

– Совершенно верно. То есть эта кровная вражда продолжается уже давно. Мы разыскали Кейна как раз перед его отправкой в Анхану и задали ему вопрос о Берне…

Потрескивающая белая полоса появляется на экране, деля его напополам по диагонали, и во второй половине все видят Кейна: он сидит в кресле, за спиной у него нейтральный дымчатый фон. «Берн? – переспрашивает он. Записанный голос вибрирует причудливой комбинацией цинизма и грубоватой, но глубоко искренней эмоции. – Да, у нас с ним долгая история». Кейн откидывается на спинку кресла и делает глубокий вдох, не то вспоминая, не то не решаясь так сразу окунуться в тяжелую для него тему. Так или иначе, пауза завораживает зрителя, заставляя его ждать дальнейших откровений: Кейн настоящий Профессионал, он не хуже всякого другого в шоу-бизнесе знает, как сделать интересным интервью.

«Раздобыть Венец Дал’каннита оказалось куда сложнее, чем мы думали. Моя команда – Марад и Тизарр, единственные, не считая меня, выжившие в „Отступлении из Бодекена“, а также Паллас Рил, – так вот, мы потерпели неудачу дважды, прежде чем Венец наконец дался нам. Каждый из нас был ранен. У Берна была своя команда, они тоже шли за короной, но решили, что самым простым способом добыть ее будет отбить ее у нас.

Как-то раз мне пришлось пойти на разведку в горы. Я отсутствовал два дня. Вернулся злой. Когда я выходил, у меня были два спутника, но они погибли, так что пришлось похоронить их наверху. Я был ранен в плечо и бедро – зазубренные наконечники огриллойских стрел пришлось вырезать ножом. В общем, я здорово измучился в той вылазке, замерз как пес, а вернувшись, не застал в лагере никого, только неграмотное письмо от Берна в одной из палаток. В нем он требовал, чтобы я отдал корону его дружку т’Голлу; за каждый день ожидания кто-то из моих друзей будет платить жизнью.

Самое страшное было в том, что никакой короны у меня не было. Я хорошо знал репутацию Берна и сразу поверил каждому его слову. Разыскав т’Голла, я пару часов убеждал его рассказать мне, где именно Берн держит моих друзей. Т’Голл не пережил моей убедительности и умер, рассказав мне все, а я сразу помчался в лагерь Берна, где успел освободить Паллас, и мы с ней вдвоем вырвались оттуда. Но я не успел спасти Марада и Тизарра. Если кому нужны подробности той драки, пересмотрите „Погоню за Венцом Дал’каннита“. Это было страшно. Берн – это ходячая зараза, он отравляет воздух своим дыханием. Убив его, я окажу этому миру большую услугу. В нашем противостоянии он – раковая опухоль, я – скальпель».

Экран снова становится единым, с него глядит Джед Клирлейк, серьезный, как никогда.

– Как ты наверняка помнишь, Бронсон, Берн теперь получил титул Графа Империи и стал фактическим командиром Серых Котов, элитного оперативного подразделения Анханы.

– То есть драка была нешуточная, Джед…

– Да, Бронсон, у нас есть фрагмент…

На экране увиденный глазами Кейна нож отскакивает от шеи Берна – раз, еще раз… Тошнотворное чувство резкого подъема, верчения и полета… Берн перескакивает через металлические перила, вытирая струящуюся из носа кровь… Фраза из внутреннего монолога Кейна: Как всякий хороший ученый… Порез на бедре Берна… Как он стал предсказуем.

«Тот, кто живет мечом, от ножа погибнет. Можешь считать это пророчеством».

Картинка на экране застывает, и на ее фоне ведущий и эксперт ведут длительную дискуссию о магических приращениях физической силы и рефлексов воина, о любопытном эффекте Защиты Берна, шутливо спорят, то ли Кейн поразительно нагл, то ли невероятно глуп, раз решился напасть на заведомо превосходящего его противника.

– Последняя информация о передвижениях Кейна такова: он ранен, его преследуют на улицах города Чужих – гетто недочеловеков Анханы, куда входит и квартал красных фонарей столицы. Студийные аналитики предполагают, что он попытается пройти по мосту Рыцарей в Старый город, чтобы найти убежище в Монастырском посольстве.

– Это интересный выбор, Джед.

– Видишь ли, Бронсон, у Кейна есть Право на Убежище, ведь формально он все еще подданный Монастырей, хотя и не монах.

– Но разве они могут защитить его от Империи?

– Все зависит от настойчивости Анханы. Как тебе известно, Кейну пока не удалось выяснить, почему за его поимку назначена награда. Однако рискну утверждать, что анхананцы не станут разрешать силой столь незначительное противоречие с Монастырями. Такое уже случалось и раньше, и результат всегда был один: Анхана одерживала кратковременный успех, а затем ее ждала сокрушительная катастрофа. Как наверняка помнят верные поклонники Кейна, во многих его Приключениях сюжетообразующим фактором становилась жажда мести Монастырей тем, кто по глупости или жадности осмелился покуситься на их суверенитет. И каждый раз они придерживались одной и той же стратегии – сначала делали вид, будто уступают силе, а потом неизменно навлекали страшную кару на врага. Причем так они поступали с любыми врагами, а уж анхананцы, на чьей территории монастырская братия веками чувствовала себя как дома, усвоили этот урок тяжким и кровавым путем. Вот почему я думаю, что правители нынешней Империи не решатся из-за такой мелочи, как Кейн, подвергнуть риску добрые отношения с Монастырями.

Ведущий отвечает эксперту профессиональной усмешкой и встречным вопросом:

– То есть монахи Надземного мира – это не наши мирные братья францисканцы, которые ухаживают за своими садами и помогают выхаживать больных?

– Нет, Бронсон, конечно нет. – Ответный смешок, такой же отполированный и вышколенный. – Хотя Монастыри Надземного мира и составляют «нацию без границ», подобно католической Церкви Европы тысячу лет назад, к религии они имеют опосредованное отношение. «Монастыри» – это наш аналог вестерлингского Храстиханолийра, что более точно можно перевести как «Крепость человеческого будущего». Монастыри – это центры учености, где получают образование отпрыски элиты, а также тех Простолюдинов, которые в состоянии за это заплатить. Цель Монастырей – распространять в обществе философию братства людей и всего в таком духе. На первый взгляд глубоко мирная проповедь, но все оказывается совсем не так, если вспомнить, что они проповедуют братство именно людей в мире, где обитают не менее семи разумных антропоморфных видов и еще около дюжины разумных, но не антропоморфных. В Монастырях обучают сложнейшим видам боевых искусств, а некоторые из них славятся своими школами магии. Монахи не чураются политики, более того, они не прочь приложить руку к свержению любого правительства, которое считают препятствием к достижению своих долговременных целей, то есть к выживанию и доминированию в их мире одного-единственного вида – человека. Хороший тому пример мы видели два или три года назад в последнем по времени Приключении Кейна – оно называлось «Слуга Империи», и в нем Кейн по наущению Совета Братьев убивал принца-регента Тоа-Фелатона…

18

Я отказываюсь от предложенного мне кресла-каталки, хотя из-за пробега по мосту Рыцарей, где мне приходилось поминутно увертываться от стрел гарнизона, у меня снова открылось кровотечение, так что теперь на каждом шагу в левом сапоге у меня хлюпает, и я оставляю кровавые отпечатки на земле. Глупо, наверное, но лучше уж хромать следом за озадаченным послушником в госпиталь на своих двоих, чем с комфортом ехать, сидя на заднице, но зато отдав контроль за своим передвижением в чужие руки.

Я иду, хватаясь рукой за резную деревянную обшивку, это позволяет мне не упасть во время очередного приступа головокружения, которые накатывают все чаще, а к тому же идти по деревянному полу и не пачкать кровавыми следами роскошное ковровое покрытие из Ч’рранти, закрывающее всю середину коридора.

Навстречу нам плотным потоком двигаются братья, послушники и ученики, они спешат на ужин. Все они с любопытством провожают меня взглядами. Монастырское посольство Анханы регулярно оказывает медицинскую помощь всем нуждающимся, так что хромающий окровавленный человек в его коридорах – не редкость и, по идее, не должен привлекать особого внимания. Вопрос в том, как много из тех, что попались мне навстречу, знают, кто я…

Внизу, под тяжелыми сводами расположенного в полуподвале госпиталя, брат целитель таращит на меня глаза, когда я выдыхаю свое имя:

– Кейн из Твердыни Гартана.

– Бог ты мой, – выговаривает он и в смятении поджимает губы. – О мой бог. Посол, наверное…

– Я требую убежища. Я – Гражданин Человечества и Слуга Будущего. Я не нарушал клятвы и не преступал закона. По закону и по обычаю я имею Право на Убежище.

Но брат целитель глядит на меня сердито:

– Я не уверен, что…

– Не болтай чепухи. Ты прекрасно знаешь, кто я. Чего еще тебе надо? Тайного рукопожатия?

На его лице крупными буквами написано: без разрешения посла пальцем о палец не ударю. Вообще-то, он предпочел бы, чтобы меня сию секунду хватил удар и я умер бы у него на глазах раньше, чем он даст мне ответ. Но я изобразил требуемое рукопожатие и тем не оставил ему выбора: он знал закон.

– Добро пожаловать, Кейн из Твердыни Гартана, – кисло сказал он. – Братья твои примут тебя в свои объятия, и тебе нет нужды бояться сильных мира сего. Здесь ты обрел Убежище.

– Класс. Кто здесь сегодня дежурный, кто заштопает мне ногу?

– Вооруженное нападение или несчастный случай?

– Нападение. Эй, – доходит вдруг до меня, – у вас сегодня что, день Криллиана?

Он кивает, еще сильнее поджав губы, так что его рот превращается в узкую полоску.

– Криллиан помогает страждущим три дня в неделю в качестве покаяния за мелкую провинность. Келья номер три. Погрузись в медитацию и жди, пока он тебя вызовет.

– Как скажешь.

Хромая, я отправляюсь на поиски третьей кельи. Вдоль стен на деревянных скамьях сидят люди – больные, с переломами, они ждут своей очереди и провожают меня отнюдь не дружелюбными взглядами. Ну и пусть – вреда мне от них столько же, как от дождя в теплый летний день.

Дохромав до нужного мне ответвления коридора, я на секунду задерживаюсь на углу возле подставки для свечей, беру одну – она уже с подсвечником, снабженным овальным экраном от ветра, – зажигаю ее от горящей поблизости лампы и окунаюсь во тьму нового коридора.

Коридоры и кельи всех Монастырей в мире лишены не только освещения, но зачастую и окон. Каждый монах сам должен нести свой свет, и в этом есть глубокий символический смысл: каждый сам борется с тьмой, не полагаясь на усилия других. Символы, сплошь символы, призванные на каждом шагу напоминать нам о нашей Священной Миссии.

Вот ведь бредятина.

Хотя есть, наверное, на свете такие идеалисты, или попросту легковерные, которые и теперь верят, что все Монастыри преданы Будущему Человечества, остальные давно уже прочухали, что их главная задача – обретать власть, как можно больше власти, политической, финансовой, всякой.

И так уж вышло, что в последние годы эту свою задачу Монастыри решали с моей помощью – по крайней мере, время от времени. Причем я далеко не единственный и даже не самый лучший их слуга – лишь самый известный.

Келья номер три оказывается прямоугольной коробкой: два метра в ширину, три в длину и еще примерно два с половиной в высоту. Я закрываю дверь, прислоняюсь к стене и медленно сползаю по ней на прохладный пол из плит песчаника – не хочу, чтобы нога подо мной подогнулась. Ставлю рядом с собой свечу и при ее свете любуюсь прекрасным барельефом, вырезанным на дальней стене.

Отблески колеблющегося пламени скользят по нему, и кажется, что вырезанные в песчанике глаза Джганто, Нашего Основателя, оживают и с печалью взирают на меня сверху вниз. В сложенных лодочкой ладонях он держит весь наш мир, хрупкий, как тонкостенное яйцо дракона, такой же бесконечно редкостный и драгоценный.

– Да, было время, когда ты и меня надул, ты, сукин сын, – шепчу я. – Я помню, каково это – верить.

В углу кельи я замечаю бронзовую статую: она изображает мускулистого пышноволосого мужчину с пронзительным взглядом; у ног статуи стоят блюда с приношениями и огарки свечей. Святилище Ма’элКота – похожее я уже видел у Кирендаль, хотя это, по-видимому, используется по назначению.

Черт, как меня бесит вся эта маета со святилищами.

Но вот в дверях появляется жрец Хрила. Он, судя по всему, не спешит: Хрил исцеляет лишь раны, полученные в бою, так что вряд ли у него сейчас отбоя нет от пациентов. Как все хрилиты, этот жрец в латах – они всегда так ходят, даже, наверное, спят в них, – стальной нагрудник отполирован так, что пламя моей свечи отражается в нем, как в зеркале. Мы обмениваемся парой слов – достаточно для того, чтобы он понял характер моей раны. Я вижу, как вспыхивают его глаза, когда хрилит слышит, что меня укусил огр, но тут же гаснут, когда он узнает, что огр пережил наше столкновение.

Жрец расправляет плечи и раскидывает руки для молитвы; хрилиты никогда не встают на колени – в последний раз в жизни член ордена Хрила преклоняет колена, получая рыцарство. Его песнопение наполняет тесную комнатку, становясь все громче.

Многие сейчас позавидовали бы его вере, но я не завидую: для меня это значило бы вернуться к предрассудкам моей прошлой жизни. У него нет веры, а есть лишь определенное знание: каждый раз, молясь своему богу, он чувствует его силу. Я раздвигаю края прорехи на штанине, чтобы он мог наложить руку на мою рану.

Два лоскута кожи, отороченные желтыми точками жира по краям, с обрывками мышечных волокон, начинают медленно срастаться. Хрил – бог войны, и его целительство предназначено для использования на поле боя; действует быстро и надежно, но муку причиняет адову. Рана такой глубины, как у меня, своим ходом заживляется месяца два, и все это время свербит, ноет, зудит, иногда забрасывая щупальце дергающей боли куда-нибудь вверх по ноге. Так вот, целительство Хрила сжимает все эти моменты относительно легкого дискомфорта в пять бесконечных минут чистой агонии.

Когда начинается боль, у меня темнеет в глазах, в ушах звенит, рот словно наполняется кровью, а в паху жжет так, словно жрец плеснул мне туда кислоты и она разъедает мясо до самых костей.

Во время операции я ненадолго отключаюсь, прихожу в себя, снова отключаюсь – сколько раз это происходит, не знаю; пытка длится вечно; я серею снаружи и внутри, но каждый раз, когда сознание возвращается ко мне, оказывается, что мучение еще не кончилось.

Когда сознание окончательно возвращается ко мне, я обнаруживаю, что лежу в келье один; смутно помнится, что жрец вроде ушел. На внутренней стороне моего бедра розовеет свежая галочка шрама. Ноющая боль в мышцах усиливается, когда я переношу вес тела на эту ногу, но я все равно встаю и начинаю разминаться.

Усталость запустила стальные крючья в каждый мускул моего тела и тянет меня вниз, на пол. Общее ощущение такое, как будто я год скитался по пустыне без еды и воды. Эх, мне бы сейчас кусок мяса побольше, галлон виски и в койку дня на три, но некогда – я и так потратил полдня, давая тягу от чертовых констеблей, а Шанне осталось жить, может быть, дней пять.

Констебли, наверное, уже были у ворот Посольства, но их завернули обратно. Они вычислили меня по следам, а значит, далеко не уйдут, будут сторожить у ворот, дожидаясь моего появления. Но из Посольства есть и другие пути, в том числе те, о которых констебли не имеют никакого понятия. Если я поспешу, то покину остров и вернусь в Крольчатники до наступления комендантского часа.

Я толкаю дверь, но она не открывается, лишь чуть-чуть погромыхивает.

Я толкаю сильнее. Дверь подается вперед ровно настолько, чтобы я понял – снаружи наложен засов.

– Эй! – ору я, молотя по двери кулаками. – Открывайте, черт бы вас побрал!

– Э, Кейн? – раздается за дверью робкий мальчишеский голос. Нервничает, видать, и не напрасно – вырвись я отсюда сейчас, избил бы его до смерти. – Мне велено подержать тебя там пару минут. Посол хочет говорить с тобой… и э-э-э… он хочет быть уверен, что ты никуда не денешься.

Что ж, с этим не поспоришь. Титул полномочного посла Монастырей в Анхане отнюдь не исчерпывает всей полноты его власти; посол здесь, в столице Империи, все равно что папа в Ватикане. Мальчишка за дверью так же не может противиться его власти, как не может взлететь на луну. Значит, келья превратилась для меня в камеру.

Я со вздохом упираюсь лбом в прохладную дубовую доску двери:

– Он мог бы и попросить.

– Ну да… Извини…

– Да ладно, чего там.

Чего же от меня хочет Дартельн? Вряд ли поболтать о старых временах – в последний раз мы с ним расстались врагами. Он возражал против решения, которое Совет Братьев вынес по Тоа-Фелатону; принц-регент был его личным другом.

Но Дартельн – человек принципиальный. Он привык отметать в сторону и личные чувства, и даже вполне обоснованные возражения, если они идут вразрез с его Обетом Послушания; так было и в тот раз – он склонился перед волей Совета и предоставил в мое полное распоряжение все ресурсы Посольства. Без него я бы не убил принца. Я очень уважаю Дартельна, хотя он никогда даже не делал вид, будто отвечает мне тем же.

Ждать мне приходится недолго. Когда дверь распахивается, я вижу перед ней четырех монахов, все четверо вооружены. Их укороченные посохи – идеальное оружие для ближнего боя, и я бы не удивился, если бы узнал, что каждый из этих парней дерется не хуже меня, а то и лучше. Они изымают у меня два последних ножа – метательный из чехла между лопатками и короткий из сапога. У меня возникает нехорошее предчувствие.

Они выводят меня в коридор и поворачивают не туда, где горит свет, а туда, где темно, значит через общий покой госпиталя мы не пойдем. Две спиральные лестницы приводят нас в другой коридор, где, как видно, давно уже не ступала нога человека: в пыли за нами остаются отчетливые следы. Но долго они не держатся – мальчишка-послушник, ошарашенный таинственностью происходящего, идет за нами с метлой и заметает отпечатки.

Наконец мои сопровождающие останавливаются возле узкой служебной дверцы, распахивают ее и вводят меня в помещение: двое идут спереди, двое – сзади, а между ними я. Послушник закрывает за нами дверь, а сам остается в коридоре.

Я сразу узнаю комнату, несмотря на произошедшие в ней перемены: это приватный кабинет посла, часть его личных покоев. Вместо тяжеловесных столов, лавок и сундуков из темных сортов дерева, какие делают монахи в обители Утеса Джантогена, здесь сплошь изящные столики, стулья и шкафчики на гнутых ножках, отделанные шпоном и сверкающие прозрачным лаком, – работа лучших анхананских мастеров.

И неизбежное святилище Ма’элКота в углу: у ног статуи мерцают огоньки свечей, отражаясь в бронзовых лодыжках и окружающих их подносах с приношениями.

От прежних времен остался лишь только тяжеловесный, истертый и исцарапанный поколениями писцов и чертежников стол – на таких Экзотерики создают свои чертежи и копируют манускрипты. Человек, который сидит за столом сейчас спиной к нам, не Дартельн, хотя на нем и одежды посла. Дартельн, хотя ему и под семьдесят, еще дюжий старик с голой как яйцо головой. Тот, кто сидит сейчас спиной к двери, так худ, что на улице его могло бы унести порывом ветра, а на голове у него копна курчавых темно-русых волос. Услышав наши шаги, он бросает на нас взгляд через плечо, кивает и откладывает перо.

– Кейн. Я так и думал, что ты зайдешь.

Его лицо кажется мне знакомым – худое, угловатое, с торчащими острыми скулами, но по-настоящему я вспоминаю, кто он такой, только услышав его голос, который не слышал очень давно, может быть лет восемнадцать.

Я гляжу на него с прищуром:

– Крил?

Он кивает и небрежным движением руки показывает мне на стул:

– Рад встрече с тобой. Сядь.

Я сажусь, пораженный тем, что вижу. Крил тоже проходил обучение в Твердыне Гартана, но был на два года моложе, чем я. Я учил его прикладному легендоведению и тактике ведения боя малыми группами. А теперь он – посол Монастырей в Империи.

Черт, я что, такой старый?

– Как, во имя Кулака Джанто, ты получил такой высокий пост, в твои-то годы?

По его губам змеится улыбка.

– Совет назначает по достоинству, а не по возрасту.

Это не ответ на мой вопрос – хотя, может быть, и ответ. Тот Крил, которого я помню, еще тогда, в школе, был истинным дипломатом, который умел сказать каждому то, что тот хотел услышать. Короче, мастер манипуляций, вонючка еще та, но остроумный и начитанный, душа компании; я помню, как мы хохотали над его шутками, потягивая винцо, которое перед тем стырили из монастырского погреба.

Но теперь, глядя на него, я все время вспоминаю, как он выглядел в восемнадцать. Разговор не клеится. Он, судя по всему, хорошо осведомлен о моих достижениях, а мне не очень интересна его карьера – обычные подробности, знакомые до зубной боли: кто кого обманул, кто кого подсидел или подставил, – словом, все то, что внушило мне отвращение к Обетам много лет назад. Да и присутствие четверых вооруженных монахов, раскинувшихся полукругом вокруг нас, тоже не способствует светской беседе.

Наконец он решает перейти к тому, ради чего он затащил меня к себе. Повернув перстень на пальце так, чтобы я видел Печать Магистра на нем, он заговаривает голосом, подходящим для Важного Дела:

– Я не знаю, кто нанял тебя теперь, и не хочу знать. Но ты должен помнить одно: Совет Братьев не потерпит никаких попыток навредить Ма’элКоту или Империи в целом.

– Навредить Ма’элКоту? – переспрашиваю я и хмурю брови. «Черт, как он узнал?» – Я здесь вообще не по делу. Точнее, по делу, но по личному.

– Кейн, ты, может быть, помнишь, что я не дурак. Мы хорошо знаем, что Ма’элКот не особенно популярен среди определенной части знати. Мне известно, что Очи узнали о твоем скором появлении в Анхане, и был издан приказ арестовать тебя под любым предлогом. Судя по всему, твоего нанимателя предали, раз они знают, что ты затеял. Так что не трудись притворяться.

Я пожимаю плечами:

– Ладно.

Он смотрит на меня так, будто ждет продолжения, но я смотрю на него в упор и молчу. Он раздраженно встряхивает головой и жует губами так, словно пытается избавиться от противного вкуса во рту.

– Тебе следует знать, что мы поддерживаем Ма’элКота. После смерти Тоа-Фелатона нам даже методом ручной подборки вряд ли удалось бы заполучить лучшего Императора. Он сплотил народы Империи так, как это не удавалось никому со времен Диль-Финнартина, превратил их в единую нацию. Он не впускает в Империю недочеловеков, а тех, что уже здесь, держит под строгим контролем. Он достиг взаимопонимания с Липке, а это еще при нашей жизни может привести к слиянию двух великих Империй.

Крил говорит, а глазами так и зыркает поверх моего плеча, на святилище в углу. Похоже, что-то привлекает его там.

– Не исключено, что Ма’элКот сейчас самый важный человек в мире. Именно от него зависит само выживание нашего вида, ты это понимаешь? Возможно, именно ему, и никому другому, удастся объединить все земли людей; а ведь если мы перестанем грызться друг с другом, никаким недочеловекам против нас не выстоять. Мы считаем, что Ма’элКот способен на это. Он – тот конь, на которого мы сделали ставку в этом забеге, и мы не позволим тебе выбить нас из седла.

– Мы?

– Совет Братьев. Весь Совет целиком.

Я презрительно фыркаю. Совет Братьев, когда собирается целиком, не может прийти к согласию даже в том, какой сегодня день недели.

– Повторяю, я в Анхане по частному делу.

– Если бы ты повстречал Императора лично, поговорил с ним, ты бы сам все понял, – продолжает Крил, и его глаза вспыхивают мессианским огнем; похоже, он верующий. Крил протягивает к алтарю руки так, словно делает жертвоприношение. – Его присутствие всеобъемлюще, а мощь его интеллекта потрясает! То, как он сумел взять Империю в свои руки…

– Поубивав своих политических противников, – негромко говорю я, и по лицу Крила вдруг проскальзывает выражение глубокого удовлетворения, как будто я наконец сознался.

Может быть, так оно и есть.

А может быть, и наоборот, но тут уж я ничего не могу с собой поделать. Беспримесный восторг, с которым он говорит о новом Императоре Анханана, превращает его в такую удобную жертву насмешек, что я не в силах устоять перед искушением.

– Враги Ма’элКота – это враги Империи, – стоит он на своем. – Враги человечества. Так неужели он должен церемониться с предателями? Разве это сделает его лучшим правителем, чем он уже есть?

Я прохладно улыбаюсь ему и цитирую:

– «Тот, кто делает мирную революцию, делает кровавую революцию неизбежной».

Он откидывается на спинку кресла, словно отшатываясь от меня:

– Так вот, значит, каково твое отношение. Дартельн говорил то же самое, только другими словами.

– Да, Дартельн умен, – отвечаю я. – И как человек он во много раз лучше тебя.

Крил устало отмахивается от моих слов:

– Дартельн – ископаемое. Он не хочет видеть, что Ма’элКот – наш шанс сделать огромный рывок вперед, одним скачком достигнуть цели. Нет, он считает, что к ней надо идти старыми проверенными методами; вот и применяет теперь эти старые проверенные методы к выращиванию пшеницы в обители Утес Джантогена.

Наше свидание что-то затянулось, и это заставляет меня нервничать. Подавшись вперед, я упираюсь локтями в колени и посылаю ему самый честный взгляд, на какой я только способен.

– Крил, слушай. Я очень рад за тебя – ты занимаешь большой пост, и я понимаю твою заботу о Ма’элКоте. Но если хотя бы половина того, что я о нем слышал, правда, то ему некого бояться, в том числе и меня, даже если бы я и вправду хотел его убить. Но я здесь за другим – моя девушка где-то тут, в городе, и попала в беду, а я пришел, чтобы ее выручить. Вот и весь мой интерес.

– И ты готов дать мне слово, что ничего не предпримешь ни против самого Ма’элКота, ни против тех, кто правит с ним Империей?

– Крил…

– Дай мне слово.

А он хорошо выучился командовать; каждая нотка в голосе дает понять, что увильнуть не удастся. Даю слово – простая фраза, которая легко соскальзывает с губ; мое слово – не больше, чем я сам, и нарушить его не труднее, чем сломать человека.

Но мое слово и не меньше, чем я сам, и жажда жизни у него такая же, как у меня. Поэтому я пренебрежительно пожимаю плечами и говорю:

– Что значит мое слово? – Вопрос риторический. – Слово – не цепь у меня на руках, как оно помешает мне поднять кулак на кого угодно?

– Наверное, ты прав. – Усталость вдруг проступает во всем его облике, словно мантия посла тяготит его тело и якорем виснет на его духе. Пыл, горевший в его глазах совсем недавно, угас, губы изгибаются в циничной усмешке. – Что ж, думаю, мне все же пришлось бы это сделать, так или иначе. Ты лишь слегка облегчил мне задачу.

Он встает – тяжело, как старик, – и подходит к двери покоя. Остановившись, он оглядывается на меня, словно сожалея, снимает засов и распахивает дверь:

– Благодарю за ожидание, Ваша Светлость. Кейн здесь.

Шесть человек в синих с золотом мундирах Королевских Очей маршевым шагом входят в комнату. У каждого на поясе короткий меч и кинжал. Входя, они натягивают тетивы очень компактных арбалетов, на каждом из которых уже лежит по стальной стреле. За ними входит седьмой – заурядная внешность, мышиного цвета волосы. Зато на нем блуза из темно-бордового бархата с перевязью из белого шелка с золотым шитьем. Еще на пороге он бросает беглый взгляд на святилище в углу и коротко кивает статуе. Тонкий меч с усыпанной драгоценными камнями рукояткой, который свисает с его перевязи, выглядит скорее церемониальным, чем боевым оружием. В одной руке он держит черный бархатный кошелек на завязках. Кошелек раздут от монет – цена моей головы, не иначе.

– Крил, – произношу я, – в свое время я говорил о тебе немало неприятных вещей, а думал и того хуже, но даже тогда я не верил, что ты действительно меня сдашь.

Но он, ничуть не смущаясь, отвечает:

– Я ведь говорил тебе, мы будем помогать Ма’элКоту всеми возможными путями.

Человек в бархатном костюме делает шаг вперед и говорит:

– Я Тоа-Ситель, Герцог Общественного порядка, а ты, Кейн, мой пленник.

Я вскакиваю со стула так резко, что монахи за моей спиной хватаются за посохи, а люди Тоа-Сителя вскидывают арбалеты и живой стеной отгораживают Герцога от меня.

– У меня нет времени.

Тоа-Ситель спокойно отвечает:

– Твое время принадлежит мне. Я поклялся доставить тебя к Ма’элКоту, и я сдержу клятву.

Но я смотрю не на него, а на Крила. Сделав шаг, я оказываюсь так близко к нему, что могу разглядеть черные точки пор на его лице и корку из чернил каракатицы, засохшую на печатке Магистра.

– Знаешь, нет ничего опаснее, чем интеллектуал у власти, – говорю я ему таким панибратским тоном, словно мы, как встарь, беседуем за кувшином вина где-нибудь в Твердыне Гартана. – Он способен найти рациональное объяснение любому преступлению и никогда не позволит абстракциям, вроде справедливости, верности или чести, сбить его с толку.

На щеках Крила выступает краска, но тут же исчезает.

– Пора бы тебе уже повзрослеть, Кейн. Ты же знал, что это случится: мы не позволим тебе подвергать опасности Ма’элКота.

– К черту Ма’элКота, – говорю я спокойно, втайне цитируя Берна, который произнес эти же самые слова совсем недавно, улыбаясь так, словно сам не верил, что произносит такое. – Я о нас с тобой.

– Кейн…

– Ты нарушил святость Убежища, Крил. Посольство укрыло меня в своих стенах, а ты выдал меня врагам. Ты знаешь, какое за это полагается наказание. Или ты думал, что я тебя не убью?

Он вздыхает почти презрительно, его взгляд скользит по четверым монахам и людям Герцога с их арбалетами.

– Вряд ли такая опасность грозит мне прямо сейчас, Кейн, учитывая обсто…

Ребро моей ладони отрубает остаток предложения, мой лоб с хрустом врезается в его переносицу, ломая ее. Внезапность моего нападения не позволяет ему собраться, мышцы его шеи расслаблены. Обеими руками я хватаю его за голову и резко поворачиваю: его затылочный позвонок переламывается с хрустом промокшей деревяшки, перебивая ему спинной мозг. Никто в комнате и пальцем пошевельнуть не успел, а он уже лежит на полу и дергается в конвульсиях.

Среди всеобщего молчания я говорю:

– Ну вот, а я-то надеялся, что проживу здесь спокойно целый день и никого не убью.

Остолбеневшие было монахи разражаются громкими криками. Они подскакивают ко мне с занесенными посохами, но останавливаются при виде тускло поблескивающих наконечников арбалетных стрел, которые направлены теперь почему-то на них, а не на меня.

Герцог Тоа-Ситель говорит:

– Этот человек – мой пленник, а я дал клятву доставить его к Ма’элКоту. – Его бесцветный голос не оставляет сомнений: если понадобится, он прикажет стрелять. – Отойдите от него. Взведенный арбалет – механизм деликатный; дрогни у кого-нибудь из моих людей рука, он и выстрелит.

Один из монахов, по виду старше остальных, может быть, даже мой ровесник, протягивает свой посох вперед, как барьер.

– Не тратьте время. Ты, беги за братом целителем. Сегодня дежурит жрец Хрила, может быть, он сможет спасти посла.

Младший монах выскакивает за дверь, и его шаги быстро удаляются по коридору.

Я говорю:

– Он не успеет.

Старший монах смотрит мне в глаза и пожимает плечами.

Еще минуту-другую мы не двигаемся с места и смотрим, как умирает Крил.

В одной из моих старых книжек я читал, что есть такие удары, которые убивают на месте, и один из них – это удар в нос, когда хрупкие косточки околоносовых пазух ломаются, а их осколки, пробив фронтальную кость черепа, одну из самых мощных в теле человека, врезаются в мозг. Чушь полная, но иногда мне хочется, чтобы это было правдой.

На самом деле такой вещи, как мгновенная смерть, не бывает; органы умирают каждый со своей скоростью, по-своему, заставляя человека дрожать крупной дрожью или мелко трястись, биться в конвульсиях или просто обмякать и падать на землю, как куль с мукой. И если вам предстоит умирать в полном сознании, то ваш конец будет тяжким.

Крил умирает в сознании.

Говорить он не может; ломая ему шею, я раздавил ему горло, так что его легкие наполняются кровью, зато он смотрит на меня. В его глазах ужас; он словно просит меня сказать ему, что это все не по-настоящему, что это происходит не с ним, не сейчас, а сам чувствует, как конвульсивно дергается его тело, чувствует запах своих экскрементов, когда мочевой пузырь и кишечник опорожняются одновременно. Но что сделано, того не переделаешь. Если бы повернуть время назад, я бы не повторил это снова.

Иногда умирающие спрашивают, кто словами, а кто и просто глазами: «Ну почему? Почему я?» Крил не спрашивает – он знает ответ.

Это потому, что я такой старомодный парень.

Тоа-Ситель говорит задумчиво:

– Ты обладаешь экстраординарными способностями к убийству. Однако не надейся, что тебе когда-либо удастся застать меня врасплох.

Я смотрю на него, а он на меня.

Тень улыбки скользит по его губам, когда он опускает глаза на затихшего на полу Крила.

– Это большая редкость – встретив человека, немедленно убедиться, что его репутация полностью заслужена. Как по-твоему, кто опаснее: интеллектуал… – тут он снова поднимает глаза и смотрит на меня в упор, – или идеалист?

– Не оскорбляй меня. Да и его тоже.

– Мм… – Он кивает. – Идем.

Один из монахов помоложе ровным, недрогнувшим голосом заявляет:

– Теперь тебе нигде не будет спасения, Кейн из Твердыни Гартана. Тебе нигде не укрыться от мести Монастырей.

Я встречаю взгляд монаха постарше:

– Он нарушил закон. Ты видел.

Тот кивает.

– И ты засвидетельствуешь это.

Он снова кивает:

– Я не стану марать себя ложью ради такого человека.

Тоа-Ситель опускает черный бархатный кошелек на пол рядом с телом Крила. Из кошелька вываливается золотой ройял и катится по каменному полу, вычерчивая отчаянную дугу сначала вокруг головы лежащего, а затем между ног стоящих монахов. Все глаза бесстрастно следят за движением монеты, никто не двигается и когда она, подребезжав, затихает на полу.

Тем же бесцветным голосом Тоа-Ситель продолжает:

– Что ж, по крайней мере, на богатые поминки он себе заработал…

Он делает жест рукой, и солдаты вскидывают арбалеты так, чтобы в случае чего не зацепить меня выстрелом. Мы уже уходим, когда в коридоре раздается приближающийся металлический лязг – это идет жрец Хрила в доспехах. Слишком поздно.

Теперь, когда Крил мертв, никому в Посольстве не хватит власти, чтобы задержать Герцога Империи и его людей, так что мы беспрепятственно выходим на улицу.

За воротами они очень профессионально кладут меня на мостовую, надевают наручники и кандалы на лодыжки. Мостовая холодная, камни блестят после дождя. Я не сопротивляюсь – ясно же, что любой из них с радостью пустит стрелу мне в колено, если я хотя бы дернусь, так что лучше обойтись без глупостей. Тоа-Ситель лично протягивает мне руку и помогает встать.

Долго и медленно мы идем по улице Богов к дворцу Колхари. Встает луна, перламутровая из-за влажной пелены, которая опустилась на город с закатом и теперь усердно полирует камни, влагой оседает у меня на лбу. Шагать тяжело – кандалы трут, к тому же Тоа-Ситель лично держит конец прикрепленной к ним цепи в руке. Все молчат, да и что тут говорить.

Я размышляю о том, отдаст ли Совет Братьев приказ отомстить мне за смерть Крила или нет. Пятьдесят на пятьдесят, – может, решат, что и я заслуживаю смерти, а может, наградят. В конце концов, я сделал за них грязную работу. Обет давать Убежище гонимым – один из самых священных для любого монаха, а его нарушение обычно карается смертью.

Но это все уловки, отговорки, которые я придумываю, как будто и впрямь собираюсь стоять перед Монастырским Судом.

Если говорить правду, то я все равно бы его убил: за то, что он предал меня, за то, что разлучил меня с Шанной, за то, что из-за него топор палача, быть может, уже занесен над ее шеей.

Никто, ни один человек на свете не должен жить, сотворив такое.

Перед нами медленно вырастает величественная арка ворот Диль-Финнартина, а за ее серебряным мерцанием вздымается к небу потрясающая громада дворца. Тоа-Ситель называет капитану у ворот пароль, и створки распахиваются, пропуская нас внутрь.

Ха. Что ж, зато не надо теперь ломать голову над тем, как проникнуть во дворец. Может, мне удастся…

19

– Администратор? Мм… Администратор Кольберг? – приглушенным почтительным шепотом окликнул Артуро Кольберга с экрана его личный секретарь.

Кольберг нервно сглотнул – он уже знал, что предвещает этот тон. Торопливо смахнув со стола крошки от ужина, он яростно вытер салфеткой губы и как мог тщательнее вытер руки. Затем сделал глубокий вдох и долгий выдох, успокаивая не в меру расходившееся сердце.

– Да, Гейл?

– Администратор, линия один, это Женева.

Когда Кейн скрылся за дверями дворца в Анхане и связь с его мыслепередатчиком прервалась, Кольбергу пришлось переделать сотню дел – начиная с приказа о регулировке введения питательной жидкости для первоочередников и заканчивая редактурой первого клипа «Обновленного приключения». С обрывом связи все первоочередники мира перешли в режим автоматического цикла, так что в кол-центр калифорнийской Студии хлынули звонки со всего света: технические директора других студий интересовались, что произошло, причем одни просто выражали любопытство, другие были в панике. Оказавшись в гуще этого хаоса, Кольберг мужественно боролся с искушением решить все проблемы одним махом.

Но первое, что он предпринял, был звонок Совету Директоров в Женеву.

Ожидая реакции оттуда, он занялся другими делами; немногим больше часа ушло у него на то, чтобы привести в чувство всех технических директоров, погрузить первоочередных зрителей Кейна в мирные циклы искусственного сна, заказать себе ужин и продвинуть пару задач помельче – принять маркетинговые решения по двум звездам меньшего калибра, а также высказать свое авторитетное суждение насчет расписания одной многообещающей Актрисы. Все это позволяло ему притвориться, будто «Из любви к Паллас Рил» не поглощает все его внимание целиком.

Но теперь напряжение вернулось, и Кольберг почувствовал, как ужин буквально свернулся у него в желудке, а плечи налились тяжестью. И все это ради Кейна, ради его успеха. Если бы Майклсон знал, сколько труда вкладывает в это он, Кольберг, чему он подвергает себя ради того, чтобы его Актер преуспел!

Он нажал клавишу с цифрой один, и на его экране вспыхнул логотип «Приключения без границ» – Рыцарь в доспехах потрясает мечом, а крылатый конь под ним встает на дыбы. С этой картинкой он и будет говорить: женевские Директора никогда не показывались ему лично.

Хорошо модулированный, искусственно нейтральный голос Совета без преамбул перешел к делу:

– Ваш запрос о возможности срочного извлечения Актера находится в стадии рассмотрения. У нас возникли сомнения, которые вы должны для нас прояснить.

Совет Директоров включал в себя от семи до пятнадцати Свободных самого высокого ранга, на них и была возложена ответственность за формирование политики всей студийной системы в целом. Решения, принятые Советом, не подлежали пересмотру, более того, на сам процесс их принятия нельзя было повлиять, натравив, предположим, одного члена Совета на другого, возбудив между ними вражду или ревность: никто просто не знал, кто сейчас заседает в Совете; логотип на экране вместо изображения и механический голос вместо настоящего служили именно этой цели – чтобы Кольберг не знал, с кем он сейчас говорит. Впрочем, Кольберг был почти уверен, что в Совете в данный момент по крайней мере один саудит, один Уолтон и один Виндзор, но даже это знание никак ему не помогало: все равно губы у него то и дело пересыхали, а голос дрожал.

Быстро, на одном дыхании, он выложил свою заготовленную заранее речь:

– Основываясь на опыте посещения Кейном дворца Колхари в прошлом, я прихожу к выводу, что возможность использовать кнопку мгновенного извлечения может оказаться нелишней предосторожностью, когда речь идет о жизни крайне высокодоходного Актера. К тому же связь с внутренними помещениями дворца Колхари пресечена, так что в случае преждевременного прекращения Приключения Кейна мы не услышим даже обычного смертельного позывного…

– Нас мало интересует жизнь этого Актера, равно как и прибыль, которую он приносит. Нас заботят куда более серьезные материи.

Кольберг моргнул:

– Я… я не уверен, что я…

– Вы лично уверяли нас, Администратор, что устранение этого Анхананского Императора не будет иметь отношения к политике.

Кольберг сглотнул и осторожно переспросил:

– К политике?

– Мы изначально сомневались в целесообразности этих новейших Приключений Паллас Рил. Вы осознаёте опасность, исходящую от героини, которая занимается не чем иным, как свержением гражданских властей? А последствия, к которым может привести восторг ее фанатов оттого, что их героиня оказывает противодействие законному правительству?

– Но… но она же спасает жизни ни в чем не повинных людей… Такая тема не может быть неприемлемой для…

– Вина и невиновность – понятия относительные, Администратор. Эти люди были осуждены по законам своего общества, а правительство, которому оказывает противодействие Паллас Рил, также существует по закону. Быть может, вы возьмете на себя ответственность за действия ее подражателей, которые наверняка найдутся здесь, на Земле?

– Но… но я даже не думал…

– Вот именно. Вы даже не думали. Десять лет прошло с тех пор, как был подавлен Кастовый мятеж, а вы так ничему и не научились. Разве вы забыли, как уязвима наша социальная структура?

Кольберг ничего не забыл – те страшные дни он пережил, запершись в своей квартире в кондоминиуме Дома Гибралтара.

Начало тем событиям положил харизматический Актер из Десятки Лучших, Киль Буркхардт, своей неосторожной проповедью в Надземном мире; он играл жреца Тишалла, бога Смерти, и его призыв к абсолютной свободе, ограниченной лишь персональной ответственностью каждого, который он обращал к крестьянам, разжигая восстание против Баронов-грабителей из Джелед-Каарна, стал лозунгом, под которым вспыхивали мятежи в разных городах Земли. Повстанцы-Трудящиеся выступали сначала против высших каст, затем их гнев обратился и на средние касты, а потом восстание сожрало само себя.

К счастью, Буркхардт погиб во время осады замка одного из ненавистных Баронов, а подразделения быстрого реагирования Социальной полиции вскоре расправились с мятежниками на Земле, и все же Мятеж Низших до сих пор был страшным напоминанием о том, какое воистину гипнотическое воздействие могут оказывать Актеры на свою аудиторию.

– Но… – начал Кольберг, тыльной стороной ладони вытирая пот, каплями стекавший по его верхней губе, – но она же потерпит поражение, понимаете? Ей никак не обойтись без Кейна – совершенно аполитичного Кейна, – который либо спасет ее, либо отомстит за ее смерть.

– Мы тоже так думали. Но как вы объясните вот это?

Студийный логотип исчез с экрана, и на его месте возникло лицо посла Монастырей, увиденное глазами Кейна, а из громкоговорителей раздался его голос: «Тот, кто делает мирную революцию невозможной, сделает кровавую революцию неизбежной».

«О боже! Только не это», – пронеслось в голове у Кольберга.

Логотип вернулся.

– Вот это уже политика, если не сказать больше – призыв к свержению правительства, государственная измена. Вы знаете, кого он тут цитирует.

Кольберг торопливо мотает головой:

– Нет-нет, конечно же нет.

– Вот и хорошо.

Кольберг опускает глаза и видит мокрые пятна на своих штанах там, где только что лежали его ладони. Он сплетает пальцы и так стискивает руки, что становится больно.

– Я… э-э-э… сам смотрел эту сцену вместе с другими первоочередниками, и у меня сложилось впечатление, что Кейн не вкладывал в эти слова никакого политического смысла…

– Вы осознаете, насколько пагубным станет обращение Актера такой популярности и влияния, как Кейн, к политически мотивированному насилию против авторитарного правительства? Что случится, если во внутренних монологах он начнет оправдывать разрушение полицейского государства? Здесь чувствуются отголоски дела Буркхардта; если, глядя на Кейна, кто-то начнет проводить подобные параллели на Земле, это неминуемо приведет к взрыву.

– Да, но ведь…

– Кейн часто клянется Тишаллом, тем самым Богом, чьим пророком был Буркхардт.

Кольберг ничего не сказал, да и говорить ему было нечего.

– Кейн дрейфует в сторону социальной критики, ниспровергающей устои.

– Что?

И снова картинка на экране сменилась, показав выжженное пограничье Королевства Арго, каким его видел Кейн, и зазвучал его внутренний монолог: Наши Рабочие куда хуже: у зомби, по крайней мере, не видно искр глубоко погребенной жизни – ни интеллекта, ни воли, ничего такого. У Рабочих они есть, и это делает их до того трагичными, что жуть берет.

Логотип вернулся на место.

– Рабочие – осужденные преступники, Администратор, превращенные в киберорганизмы затем, чтобы они в таком виде трудом искупили тот вред, который они нанесли обществу. Слова Кейна можно истолковать как призыв пожалеть преступников, а также в них можно увидеть намек на то, что смерть предпочтительнее жизни в качестве Рабочего.

– Но это внутренний монолог…

– Для них смерть может быть предпочтительнее жизни; но их смерть вредна для нас. Рабочие обеспечивают функционирование существенной доли мировой экономики.

– Монолог, – сказал Кольберг с таким нажимом, что у него даже пузо затряслось от собственной смелости, – это чистый поток сознания; именно это делает Кейна таким мощным и эффективным Актером. Монолог отражает как его эмоциональные и бессознательные реакции, так и процессы его рационального мышления. Если заставить его обдумывать политический подтекст каждой сказанной им фразы, это помешает ему играть!

– Его игра – не наша забота. Возможно, вам следует подбирать Актеров из тех, чьи эмоциональные и бессознательные реакции отличаются большей социальной ответственностью.

После небольшой паузы нейтральный голос заговорил несколько медленнее:

– Вам известно, что отец Кейна, Дункан Майклсон, более десяти лет содержится в отдельной камере глухонемого барака социального лагеря Бьюкенен? И знаете за что? За подстрекательство к мятежу. Яблоко от яблони недалеко падает, Администратор.

Шершавый язык Кольберга прилип к пересохшему нёбу, а одинокая капелька пота сползла со лба и ужалила его в левый глаз. Он опустил голову, сморгнул слезу, которая омыла глаз, и сильно прикусил язык, чтобы наполнить рот слюной и заговорить.

– Что я должен сделать?

– Мы даем вам право экстренного извлечения Актера. Соответствующая кнопка на вашем рабочем месте в отделе технического обслуживания Кавеи уже активирована. Нашим первым намерением было потребовать немедленного отзыва Кейна, однако мы приняли во внимание потенциальную прибыль от текущего Приключения. – Голос стал жестким. – Но в этом Приключении не должно больше быть и намека на призывы к неповиновению, вам понятно? Мы приказываем вам лично отслеживать каждую минуту Приключения; все остальные ваши обязанности передайте другим. На вас возлагается личная ответственность за политический и социальный аспекты этого Приключения. Когда Кейн либо убьет Ма’элКота, либо погибнет, пытаясь это осуществить, это будет результатом личной вражды, вы понимаете? И никаких больше дискуссий о политической мотивации с экрана. Так же однозначно должны трактоваться условия контракта Кейна: Студия не поддерживает и уж тем более не спонсирует заказные убийства. Мы создаем развлекательный контент, не более, но и не менее. Вам понятно?

– Понятно.

– На волоске висит не только ваша карьера, Администратор. Любое серьезное нарушение нашей директивы приведет к тому, что этим займется Социальная полиция.

Кто-то словно вонзил ледяной кинжал Кольбергу в сердце, и от него во все стороны пополз холод.

– Мне понятно.

Экран погас.

Кольберг долго сидел, неподвижно глядя в серую плоскость экрана, но вдруг вздрогнул, как человек, рывком проснувшийся от кошмара, – что, если Кейн уже покинул дворец, что, если он уже онлайн, где творит, говорит или хотя бы думает что-то такое, что разрушит его, Кольберга, жизнь?

Он вскочил на ноги и смахнул крошки со своей блузы, потными ладонями пригладил волосы и тяжело двинулся к двери собственной ложи.

Вчера ему угрожал Майклсон; сегодня угроза пришла от Кейна. Пора, решил про себя Кольберг, надавать этому ублюдку по рукам.

«Дай мне только шанс, – думал он, – одну крошечную причину, которая будет достаточно весомой в глазах Совета, и ты у меня получишь. Ты у меня дождешься».

День третий