Герои умирают — страница 5 из 15

– У тебя вообще нет принципов.

– Чушь собачья, и ты это знаешь.

– Не чушь, а правда. Тебе лишь бы перечить всем и вся. Тебе надо, чтобы все всегда было по-твоему, но ты сам не знаешь, чего хочешь, и принимаешь решения, только когда тебе говорят чего-то не делать. Но у тебя есть проблема: твои замашки крутого мачо прикрывают глубокую неуверенность в себе и подозрение, что другие как раз могут быть правы. Принципы тут ни при чем: ты бросаешь вызов тем, кто стоит выше тебя, просто потому, что тебе нравится нарушать правила. Ты как маленький ребенок, который озорничает и с улыбкой поглядывает: а что будет?

– Обязательно говорить об этом прямо сейчас?

– Ты ни за кого, но против всех.

– Я за тебя.

– Прекрати. Я серьезно.

– Я тоже.

1

Сержант Хабрак служил в армии Империи уже двадцать лет и потому сразу распознал взгляд Берна, едва тот показался за стальной решетчатой дверью. Именно так смотрят старшие офицеры, готовясь поднять людей в самоубийственную атаку, так смотрят пехотинцы, доведенные до той грани отчаяния, за которой им остается лишь бунт, так смотрят крестьяне, готовые с серпами и вилами броситься на Рыцарей в доспехах, чтобы отомстить за насилие и грабежи. Поэтому сержант сразу вскочил, нашаривая на поясе связку ключей.

– Отпирай чертову дверь, пока я с петель ее не срезал, – просипел Берн.

– Секунду, мой господин. Одну секунду.

Дрожащими руками Хабрак вставил ключ в замочную скважину, повернул его и отворил дверь.

Берн прошел мимо сержанта, и тот даже закашлялся – Граф вонял, точнее, смердел, как закрытая конюшня в жаркий летний день. Да и на платье у него, кажется, дерьмо? Точно – саржевая ткань цвета давленой земляники лишь кое-где проглядывает из-под корки самого натурального дерьма. Да, видок у Графа такой, будто он всю ночь в навозе кувыркался!

Услышав кашель, Берн остановился и глянул на Хабрака через плечо: длинная рукоять меча за спиной графа наискось перечеркнула его лицо.

– Тебе что-то не нравится? – тихо, со смертельной угрозой в голосе спросил Берн. – Может быть, запах?

– О-о-о, нет-нет, мой господин. Все в полном порядке.

– А вот это неожиданно, учитывая, что я в дерьме с головы до ног.

– Я… я, мой господин, я…

– Хорош брехать. Отпирай.

– Ваш… э-э-э… меч… э-э-э… господин Граф… – замялся сержант.

– Не надейся, Хабрак. Сегодня я пройду внутрь с ним.

Как всякий нормальный человек, Хабрак до дрожи в коленках боялся и непредсказуемого нрава Графа Берна, и его разящего точно молния клинка. Однако сержант не зря пять лет сторожил Имперский Донжон: он хорошо знал и свои обязанности, и права.

– Таковы… э-э-э… правила, мой господин. Безопасность.

– Неужто боишься, что кто-нибудь из вонючих тошнотиков там, внизу, отберет у меня меч?

На этот вопрос не было правильного ответа, и Хабрак, не желая раздражать бесноватого графа, зашел с другой стороны:

– Сам Император оставляет у меня меч, да и другое оружие, когда идет вниз. Стража Донжона и та носит оружие лишь с его личного позволения. Если вы думаете, что Император не прав, то с ним это и выясняйте.

Скалясь от злости, Берн рванул пряжку ремня, который держал ножны, и бросил Хабраку меч, словно вызов: попробуй, мол, не поймай. Но пальцы сержанта пиявками облепили ножны, и он бережно повесил оружие на крючок позади своего стола.

– А еще вам понадобится фонарь, если будете проходить мимо Ямы. Патруль тушит последний факел в полночь.

Берн едва не испепелил старого служаку взглядом. Стиснув кольцо фонаря белыми от напряжения пальцами, он ждал, когда сержант справится с замками. Глаза Графа были прикованы к двери, и казалось, будто он смотрит сквозь нее в самую глубину скальной крепости и там видит лицо человека, которого презирает.

Отперев замки, Хабрак распахнул перед Графом дверь, и тот шагнул на узкую, вырубленную в скале лестницу, уводившую круто вниз, в темноту. Из-за спины Графа на сержанта пахнуло душной вонью забродившего дерьма и немытых тел. Воздух тюрьмы был настоян на испарениях гнилых зубов и чахоточных легких множества мужчин и женщин. Хабрак поспешно закрыл за Графом дверь и с облегчением вернулся за стол.

Имперский Донжон Анханы расположен в сети тоннелей, прорубленных в песчанике Старого города поколениями камнегибов. Начало Донжону положила естественная пещера в форме котла, такая глубокая, что в ней поместился бы трехэтажный дом, – ее превратили в центральный общий зал, известный теперь как Яма. Примерно в двадцати футах над полом ее опоясывает каменный карниз, тоже природного происхождения, который камнегибы превратили в балкон, – теперь по нему день и ночь вышагивают стражники с арбалетами и дубинками, окованными железом.

В Яме всегда полно людей, которые ждут: арестованные – суда, до которого могут пройти месяцы, а то и годы; осужденные – отправки в приграничные гарнизоны или шахты на востоке Империи. Яма – единственное помещение Донжона, где свет не гасят никогда: лампы коптят здесь день и ночь, покрывая каменный потолок слоями сажи. На балконе чернеют двери, вырубленные в скале через примерно равные промежутки, – это входы в тоннели, которые расходятся от Ямы, как спицы от центра колеса. Каждый тоннель заканчивается отдельной камерой, где сидят мелкие дворяне, члены банды Кроличьих нор – в общем, те, у кого есть деньги, чтобы откупиться от Ямы, или связи, чтобы ее избежать.

Одиночное заключение – роскошь в Имперском Донжоне. Тех, кто начинает бунтовать, отправляют в Шахту.

Донжон – место глубокой тьмы и густого смрада. Запахи горького отчаяния и кровавой жестокости борются здесь с вонью человеческого дерьма и гнилого мяса. Вход и выход один – через погреб здания Суда, по той самой лестнице, по которой на балкон Ямы только что спустился Берн. Одним словом, проще про́клятой душе покинуть ад, чем заключенному – выбраться из Имперского Донжона.

Пока Берн огибал дугу балкона, стражники подозрительно смотрели ему вслед. Они привыкли доверять только друг другу. Но Берн их не замечал.

Двери, ведущие к одиночным камерам, запирались на засов и на ключ. Засов – здоровенная перекладина на болтах – накладывался, чтобы не дать пленнику выбить дверь. Но если он все же ухитрялся выбраться из камеры, то дверь в его тоннель просто запирали на ключ, чтобы он не успел освободить арестантов в других отсеках, прежде чем его скрутит стража.

У Берна был свой ключ от нужной ему двери. Он привел в вертикальное положение засов, щелкнул замком и вошел.

Камера оказалась неожиданно уютной, по стандартам Донжона конечно: кровать с матрасом из перьев, чистыми простынями и одеялом, небольшой письменный стол, удобный стул и даже полка с книгами, чтобы скрасить долгие часы одиночества. Чистоту и порядок нарушал только поднос с остатками еды: свиная рулька, картофель и пропитанная подливкой хлебная горбушка. Заключенный заворочался во сне, разбуженный лязгом замка и светом фонаря, который Берн со стуком опустил на стол рядом с подносом.

Пленник перекатился на бок и прикрыл ладонью заспанные глаза:

– Берн? Ты?

– Ты не сказал мне всю правду, Ламорак, – заявил тот, сдвинул Защиту на пальцы ноги и без долгих предисловий размахнулся и так пнул кровать, что та разлетелась в щепки.

От пинка лопнул матрас, и в камере точно пошел снег – полетели к потолку перья. Вместе с ними взлетел и Ламорак, бессильно колотя руками и ногами по воздуху, но упасть не успел: пальцы Берна сомкнулись вокруг его лодыжки раньше, чем он коснулся пола. Так сокол стремглав обрушивается на добычу.

Берн держал извивающегося Ламорака на вытянутой руке и наслаждался силой и властью, дарованными ему Ма’элКотом, точнее, упивался ими. Надо же, одной рукой держать на весу противника, превосходящего его ростом, и при этом не чувствовать напряжения – от восторга у Графа чаще забилось сердце и жаркая волна согрела пах.

– Представь, – сказал он сипло, – как треснула бы твоя башка от такого пинка.

– Берн, не надо, Берн…

Ламорак в жалкой попытке защититься прикрыл скрещенными руками лицо – ясно же, что эти красивые мускулистые руки раскололись бы от удара еще быстрее, чем доски кровати.

– Чуешь вонь?

– Берн… успокойся, Берн…

Одним движением запястья Берн ударил Ламорака о каменную стену камеры. На камне остался след – кровь и куски кожи, а из руки над локтем Ламорака выглянула розовато-белая кость. Ламорак застонал, но не вскрикнул. Секунд десять в камере было тихо, только капли крови звонко шлепались из раны на пол.

Наконец Берн сказал:

– Попробуем еще раз. Чуешь, чем от меня пахнет?

Ламорак с трудом кивнул – его лицо стало одутловатым от крови, которая прилила к голове.

– Что… случилось? – хрипло выдавил он.

– Какую роль в этом играет Паллас Рил?

– Берн, я…

Берн опять приложил Ламорака о камень, на этот раз лицом. Кожа на лбу лопнула, по длинным золотистым волосам потекла кровь.

Однако у Берна было мало времени: скала Донжона замедляла Поток. Правда, Ма’элКот дал ему питающий Силу осколок гриффинстоуна, который Берн носил на шее вместо подвески как раз на такой случай, но ведь его надолго не хватит.

– Сколько раз я должен повторять свой вопрос?

Ламорак лопотал что-то неразборчивое, но Берн думал о другом. Мысленно он снова переживал ту унизительную трепку, которую Паллас Рил и ее вонючие нищие задали ему и Котам.

Сперва на его голову обрушился дом – еще одно унижение, правда короткое: из-под завала он выбрался меньше чем за минуту, голыми руками расшвыряв балки толщиной в фут так легко, как обычный человек бросает снопы соломы. В ярости он пустил по ее следу Котов, и те понеслись по улицам Промышленного парка в сторону Кроличьих нор.

И тут в них со всех сторон полетело дерьмо.

С кем тут было драться, кого догонять, кроме нищих, которые прицельно обстреливали их какашками? Коты заметались, бросаясь то за одним стрелком, то за другим, и окончательно смешали ряды. Иные так увлеклись погоней, что скрылись в лабиринте нор, где сгинули без следа.

Ма’элКот отказал Берну, когда тот обратился к нему с просьбой прислать огненные стрелы для разгона нападающих. «Избиение людей на улицах столицы может привести к незапланированным результатам. Сосредоточь лучше внимание на Актири, которых ты выследил, иначе они сбегут, пока ты мечешься по Крольчатникам».

Берн с проклятиями бросился к заброшенному складу, ворвался в подвал, готовясь перебить всех, но там никого не было. Всего на четверть часа жалкая нора осталась без присмотра, и на́ тебе – птички упорхнули все до одной. Как будто Паллас Рил специально увлекла за собой Котов. Хотя кто их знает, этих Актири, может, их там никогда и не было. Но все равно Паллас Рил как-то замешана в это дело с Шутом Саймоном, и Кейн тоже, а он, Берн, не такой дурак, чтобы верить в совпадения.

А что, если Шут Саймон… если Кейн и есть он!

Мозг Берна кипел. Он даже забыл про Ламорака, который висел у него в руке головой вниз. Да, такое возможно, вполне возможно. И плевать, что он не владеет магией, – на это у него есть Паллас Рил. Больше того, в этом есть смысл: недаром Кейн прославился умением без мыла влезать врагам в душу – взять хотя бы тот случай с Кхуланом Г’таром…

Вот и Ма’элКот пригласил его во дворец, накормил, снабдил доспехами, даже отдал ему кресло самого Берна!

Кейн должен умереть.

Сегодня. Сейчас.

– Это бесполезно, – промямлил Ламорак.

– Что?

– Почему ты не хочешь понять меня? Почему не слышишь того, что я тебе говорю?

Берн скривился от отвращения, глядя на свою жертву:

– Тошно слушать, как ты ноешь. Их там не было, ты, глупый козолюб. Актири не было в подвале того склада. Либо ты солгал мне, либо ты и впрямь ничего не знаешь, а значит, толку от тебя по-любому нет.

– Послушай меня, Берн, – прервал Ламорак, хватая его за колено. – Клянусь тебе, я не знаю, что там произошло, но Паллас Рил…

Однако Берн уже перестал следить за его мыслью – ему представилось, как гладкая поющая сталь Косаля впивается в тело Кейна. С чего бы начать? Отрубить ему ногу? Или отсечь ухо для разминки? А может, ударить пониже, в пах, – при этой мысли Берн почувствовал шевеление в районе мошонки. А под конец он вгонит Косаль в задницу Кейна, да так, чтобы острие вышло изо рта…

– …Наша сделка, – продолжал Ламорак. – Берн, ведь мы заключили сделку.

Берн дернул плечами и разжал руку. Ламорак рухнул на каменный пол, едва успев прикрыть голову руками. Берн бесстрастно наблюдал за его попытками встать.

– Знаешь что? – заговорил он и вдруг протянул Ламораку ключ от камеры. – Пожалуй, я дам тебе шанс. Успеешь взять ключ – ступай на все четыре стороны.

– Берн…

Но тот, выбросив в сторону ногу, уже описал ею в воздухе стремительный пируэт, закончившийся ударом в бедро, – кость треснула с таким звуком, какой бывает, когда рубят мясо, и Ламорак упал, обеими руками держась за сломанную ногу и кусая губы, чтобы не закричать.

– Ты опоздал, – сказал Берн. – А ведь я давал тебе шанс. Извини.

Он опустился на колено и перекатил Ламорака на живот. Тот застонал, когда Берн с силой раздвинул ему ноги, буквально отдирая друг от друга сведенные болью бедренные мышцы. Штаны Ламорака затрещали под его пальцами.

– Не надо! – взмолился тот хриплым от напряжения голосом. – Бога ради…

– Какого из них? – спросил Берн, пальцами раздвигая ему ягодицы, но вдруг остановился и вздохнул. Нет, ему был нужен другой. А этого даже не хотелось.

Ему нужен Кейн.

И Паллас Рил. Оба. Привязать их обоих ремнями к столам в Театре Истины, и пусть мастер Аркадейл серебряными булавками вынет их глазные яблоки из глазниц и закрепит так, чтобы каждый из них видел, что творят с другим.

Но, увы, этому не суждено сбыться: Кейна придется убить сегодня. Слишком он опасен, этот скользкий козлиный ублюдок, чтобы оставлять его в живых надолго.

Берн встал. Ламорак лежал ничком, бледный от унижения и боли. Граф вышел и запер за собой дверь.

Перед тем как подняться в здание Суда, где уже давно погасили весь свет, он остановился у решетчатых ворот, чтобы забрать свой меч. Закинув ножны за плечи и затягивая нагрудные ремни, он обратился к сержанту:

– Хабрак, пошли за мастером Аркадейлом. Я хочу, чтобы Ламорака переправили в Театр Истины сегодня же. Поспеши, чтобы мастер успел вставить его в свое полуночное представление. Скажи ему, пусть выведает о Шуте Саймоне все, что сможет, хотя это не важно, – по-моему, Ламорак и так уже рассказал все, что знал. В общем, скажи Аркадейлу, пусть не спешит и позабавится как следует, а выживет Ламорак или нет – не важно.

Хабрак отдал честь:

– Слушаюсь, господин Граф.

– Хороший ты мужик, сержант.

И Берн вышел, задержавшись в здании Суда лишь для того, чтобы отпустить поджидавших его Котов, – на этих улицах охрана ему не нужна.

Снаружи он остановился и сделал глубокий вдох. Ощутив, как воздух наполняет его легкие, и представив, как вместе с ним туда вливается ночная тьма, он невольно ухмыльнулся.

Берн раскинул руки и широко улыбнулся сияющему звездному небу. Наступило его любимое время суток: тихая безлюдная полночь. Сон спустился на город, накрыв его одеялом покоя. На улицах прохладно, свежий воздух чист, горожане отгородились от ночи ставнями и видят сны о прошедшем дне. Они уверены, что от заката до рассвета с ними не случится ничего по-настоящему важного и серьезного.

И разумеется, ошибаются, особенно сегодня.

Потому что с ними может случиться Берн.

Сунув большие пальцы за поясной ремень, он неспешно шагал по улице и думал об этом.

На ходу он разглядывал окна, представлял себе почтенных граждан, спящих за ними. Вот, например, те ставни, дощатые, черная древесина слегка поседела от времени: за ними вполне могут жить молодые супруги. Он – серьезный, работящий парень, медник или лудильщик из местной кузницы, той, в конце улицы, она – молодая очаровательная женушка, берет стирку за две серебряные монетки в неделю, и их драгоценная дочурка, которой вот-вот исполнится шесть. Может быть, завтра у нее как раз день рождения; и она лежит сейчас в постельке, не спит и молит богов, чтобы завтра ей подарили настоящее платье.

Забраться внутрь ничего не стоит. Колдовская Сила, которой он наделен, легко позволит ему вскочить на подоконник прямо отсюда, а Косаль разрежет оконный переплет. В животе у Берна потеплело и зашевелилось – он будто уже видел, как беспокойно замечется во сне лудильщикова жена, когда Берн прокрадется в спальню, как блеснут из-под век глаза самого лудильщика, но тут же потухнут, потому что Косаль быстро выпьет из него жизнь. Он уже чувствовал, как сердце перепуганной жены лудильщика бьется об его грудную клетку и как она напрасно старается вырваться из его хватки, пока он трахает ее в луже мужниной крови.

И наконец девочка, дочка, осиротевшая в таком нежном возрасте, при таких страшных обстоятельствах. Респектабельные горожане наверняка одобрят его намерение удочерить ребенка: да-да, он так и видит их довольные физиономии. В конце концов, не зря же он Граф, кто посмеет ему отказать. И тогда она станет принадлежать ему целиком и полностью, и он, только он один будет растить ее, тренировать ее ум и тело, особенно тело, такое гибкое в его объятиях, когда он возьмет ее девственность, открыв ей наконец, как умерли ее родители… и тогда ее руки обовьют его спину, и она шепнет ему в самое ухо: «Я знаю… я поняла это с самого начала… я давно люблю тебя, Берн…»

Берн усмехнулся своим мыслям и тряхнул головой. Нет, он не станет этого делать, по крайней мере сейчас.

Главное, что он сможет, если захочет.

Так что пусть живут пока. Кто знает, может быть, в другой раз он решит иначе.

Ему было хорошо, по-настоящему хорошо – в последний раз он чувствовал себя так, когда убил тех двух ублюдков-гладиаторов в Крольчатниках. Он был свободен и полон света.

А все потому, что он наконец принял решение: он пойдет и убьет Кейна. Только теперь он осознал, как угнетал его дух приказ Ма’элКота оставить этому змеенышу жизнь, – тяжесть всегда познаешь, только сбросив ее с плеч.

Конечно, Ма’элКот рассердится на него – люди вообще не любят, когда им перечат, – но потом он простит Берна и даже будет благодарить.

Как всегда.

Ма’элКот всегда прощал, всегда принимал и всегда ценил Берна именно за то, какой он есть. Время от времени он лишь просил Берна проявлять сдержанность, но никогда не просил его стать другим. В этом была разница между Ма’элКотом и всеми, кого Берн знал в жизни.

Ма’элКот его любил.

Берн потянулся по-кошачьи, так что его выворотные суставы защелкали, заходили туда-сюда под кожей. Потом он ухмыльнулся луне, прикинул взглядом высоту черной в темноте стены Старого города. Миг – и он сорвался с места и побежал по Десятой улице, разгоняясь так, что ветер свистел в ушах. В двадцати шагах от гарнизонной конюшни он подпрыгнул, и колдовская Сила помогла ему взлететь прямо на крышу. Там, не задержавшись ни на секунду, он снова подпрыгнул, перескочил на крышу офицерской казармы, а оттуда – на вершину стены. Всего три прыжка вознесли его на высоту в десять человеческих ростов.

Стоя на зубчатой стене, он раскинул руки, захохотал и крикнул:

– Господи, клянусь моими ноющими яйцами! Я люблю быть собой!

Пара перепуганных часовых из Первой башни, массивного сооружения, защищавшего подступы к острову с нижнего течения реки, робко приближались к нему, но арбалеты все же не бросали, держали на изготовку.

– Не двигаться! – крикнул один. – Кто ты?

Вместо ответа Берн отстегнул Косаль и положил его на зубчатую стену.

– Я Граф Берн, – сказал он, – а это мой меч. Присмотрите за ним, пока я не вернусь.

И он снова раскинул руки и прыгнул. Описав в воздухе изящную дугу, он вошел в воды Большого Чамбайджена, но еще прежде он взялся обеими руками за Щит и повернул его так, что тот буквально разрезал воду ребром, и Берн без единого всплеска погрузился на глубину. Камни и грязь на дне потока не доставляли ему ни малейшего неудобства, и он долго и с наслаждением плескался в воде, смывая засохшее дерьмо с платья и расслабляя мышцы спины, закаменевшие от гнева.

Таков был великий дар Ма’элКота. Благодаря ему Берн получал все, чего хотел. Он брал что хотел и когда хотел, и никто не мог сказать ему «нет». Остановить его мог лишь Ма’элКот, но он никогда этого не делал. На все выходки Берна он смотрел сквозь пальцы – так снисходительный отец смотрит на юношеские шалости любимого сына, не браня, но мягко направляя.

Настоящий отец Берна, суровый аскет, имел крупный чин в монастырской иерархии одного из городов далекого юга, где воспитывал единственного сына железной рукой, как может только фанатик. В тихую заводь провинциального города отец Берна попал по распоряжению вождей фракции умеренных Джгантитов, которым в ту пору принадлежало большинство в Совете Братьев. Крайние взгляды непримиримого монаха грозили испортить отношения Монастырей с низшими людьми, вот начальники и заслали его в провинцию, от греха подальше.

Отец растил Берна своим послушным орудием в войне против низших, воспитывал его как непобедимого воина, но ни разу не удосужился спросить, чего хочет сам Берн, желает ли он стать смертельным оружием?

Зато сам Берн прекрасно знал, чего хочет.

Берн хотел жить, причем по-настоящему, а настоящая жизнь в его представлении выглядела так: дерись насмерть, трахай все, что движется, жри от пуза, пей допьяна, проигрывайся в прах и вообще делай все, что хочешь, живем-то один раз. В том, что никакой другой жизни не будет, Берн не сомневался и потому старался впихнуть все удовольствия в одну.

В семнадцать лет он наконец показал отцу, как усвоил его науку: избил старого дурака до крови, забрал у него меч, все золотые монеты, какие нашел, кувшин вина и лучшего коня, на котором поехал в город. Там он скоро обнаружил, что не имеет себе равных в искусстве обращения с мечом, а если и находился кто-то столь безрассудный, что отваживался выйти против него, то Берн отправлял его на тот свет уже на счет «десять». Неудивительно, что проблем с деньгами он не знал.

Так прошло десять лет, и это была замечательная жизнь. И все же та, которую он вел сейчас, была лучше.

Плескаясь в водах Большого Чамбайджена, он вдруг подумал: интересно, а знает ли отец о его службе у Ма’элКота? И если знает, то как ему такая ирония? Ведь даже пойди он по стопам родителя и то не сумел бы воплотить его идеалы лучше, чем служа Ма’элКоту. Ну разве не забавно? Самому Берну такое положение вещей казалось до того смешным, что он начинал хохотать, стоило ему только вспомнить об этом.

Он подплыл к берегу, выбрался на сушу и полез прямо по отвесной стене, с легкостью находя опору для ног и рук в промазанных известью швах между большими камнями. Наверху он застал обоих часовых там, где и оставил: тревожно переминаясь с ноги на ногу, они сторожили меч. Ухмыльнувшись, Берн перекинул ножны за спину, потом пожал плечами и отстегнул кошель, который висел на перевязи. Почему бы нет? Он швырнул часовым по золотому ройялу – те, упав на колени, судорожно зашарили по камням в поисках монет: еще бы – недельный заработок, а то и больше, – а сам, лениво отсалютовав им, прыгнул со стены на крышу казармы, потом на крышу конюшни, а оттуда на мостовую.

Там он фальшиво затянул себе под нос какой-то мотивчик и весело зарысил к дворцу Колхари. В голове у него уже складывался сценарий:

«Клянусь тебе, Ма’элКот, он сам на меня кинулся. Прямо как в „Чужих играх“ на днях. Я пошел к нему, чтобы помириться. Только помириться, и все. Бренди захватил, пару сигар… А он на меня набросился. Пришлось его убить, выбора не было – он или я, Ма’элКот, клянусь!»

Вот так. И дело будет сделано, и он, Берн, останется чистеньким.

Прямо как сейчас, когда он только что вышел из реки.

Чистый-то чистый, но все еще распаленный – трахнуть бы труп Кейна, да жаль, оправдание придумать нельзя. На бегу Берн потер рукой штаны спереди – черт, и правда стоит, да еще как стоит-то. Видно, придется с этим что-то сделать, а уж потом идти к Кейну. Иначе разве Ма’элКот ему поверит, если он явится перед ним с такой горой в штанах?

И тут милосердные боги послали ему еще подарок: пробегая мимо какой-то подворотни, он услышал знакомый шепелявый свист – так шлюхи зазывали клиентов. Он остановился – в переулке стояла эльфийская девчонка, прутиками рук придерживая шаль вокруг прозрачных плеч.

Берн приветливо улыбнулся:

– Что, вечерний звон пропустила?

Она согласно кивнула, глядя из-под длинных серебристых ресниц:

– Мне нельзя оставаться на улице. Дай мне кров на эту ночь, и я раскрою тебе… – тут она призывно качнула бедрами, – я раскрою тебе древние тайны…

– Раскроешь, – пробурчал он, – только сначала здесь.

Он шагнул за ней в подворотню, а когда через пару минут вышел, довольный, ее изломанное тело еще подрагивало в агонии – так конвульсивно дергается некоторое время оторванная от тела паучья нога.

Но что поделаешь, вечерний звон был? Был. Значит, все обязаны погасить огни и сидеть по домам, а он, как Граф Империи, стоит на страже ее законов.

И он отправился к себе, чтобы переодеться в сухое, а заодно послать слугу за бренди и сигарами – он возьмет их с собой к Кейну как залог мира, а когда тот откроет дверь, ворвется в его покои и убьет.

Напевая себе под нос, Берн бодро шагал по коридору к покоям, где жил теперь Кейн. Его рука уже легла на ручку двери, когда с ним вдруг заговорил Ма’элКот.

БЕРН. ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ?

Берн моргнул. Речь Ма’элКота, вернее, его рев, который в любую секунду мог наполнить мозг любого из его Детей, прошедших обряд Перерождения, грянул в голове Берна, как Божий глас, едва не разорвав ему череп. Берн чуть не выронил бренди.

– Ничего, – ответил он пустоте. – Пришел навестить Кейна. Помириться хочу…

ПОЧЕМУ ЛАМОРАК ОКАЗАЛСЯ В ТЕАТРЕ ИСТИНЫ?

Тыльной стороной ладони Берн сильно надавил себе на глаза, как будто всерьез боялся, что они выскочат.

– Я… э-э-э… просто хотел избавиться от него, ведь он нам больше не нужен. Да и никому другому тоже. А зачем кормить бесполезный рот, деньги зря тратить?

ДЕНЬГИ НЕ ТВОИ, НЕ ТЕБЕ И РЕШАТЬ, БЕРЕЧЬ ИХ ИЛИ ТРАТИТЬ. А ОТ ЛАМОРАКА ЕЩЕ ЕСТЬ ПРОК. ПОКА МЫ С ТОБОЙ БЕСЕДУЕМ, КЕЙН ПРОБРАЛСЯ В ДОНЖОН, ГДЕ ЯКОБЫ СПАСАЕТ ЕГО И ЖЕНЩИНУ, ЧТОБЫ ВТЕРЕТЬСЯ В ДОВЕРИЕ К НИМ И К ШУТУ САЙМОНУ.

– Втереться в доверие?.. – повторил Берн, глядя на запертую дверь и соображая так же стремительно, как обычно работал мечом. – Ма’элКот, я еще могу отменить приказ – верхом я доберусь туда за пять минут.

НЕТ. ПУСТЬ УМИРАЕТ. ОТМЕНИТЬ ПРИКАЗ – ЗНАЧИТ НАЧАТЬ ПРОТИВОРЕЧИТЬ СЕБЕ, А ЭТО НЕИЗБЕЖНО ВЫЗОВЕТ ПОДОЗРЕНИЯ У СТРАЖИ, ДА И У САМОГО ЛАМОРАКА. ЛЮДИ ШУТА САЙМОНА ПОВСЮДУ, НИКТО НЕ ДОЛЖЕН ДАЖЕ ЗАПОДОЗРИТЬ, В ЧЕМ НАШ ПЛАН. ЖЕНЩИНЫ ХВАТИТ… НО, БЕРН, ЗНАЙ, ЧТО Я ОЧЕНЬ НЕДОВОЛЕН ТОБОЙ.

– Ма’элКот, прости меня, прошу… – забормотал Берн, но Присутствие уже оставило его разум.

Глубоко вздохнув, Берн положил сигары и поставил бренди на пол у двери Кейна. Потом круто развернулся и бросился бежать. По коридорам он несся как ветер, перескакивая через ступеньки и едва вписываясь в повороты, и вскоре уже был у конюшни, где держали своих скакунов Рыцари дворцового караула.

Берн не успел рассказать Ма’элКоту о своих подозрениях насчет Кейна – Император, видимо, все еще очарован этим скользким гадом, – но это ничего, зато он, Берн, спасет Империю, прямо здесь и прямо сейчас.

Он все же посчитается с Кейном – убьет его, но чужими руками, так что на нем, Берне, не окажется ни капли его крови.

И это, конечно, жаль – он предпочел бы убить его сам. Но что поделать, в трудные времена истинный патриот должен быть готов к любым жертвам.

Седлать коня он не стал – время тратить, – ограничился только уздечкой. Купив за пару золотых ройялов молчание стражи у ворот Диль-Финнартина, Берн галопом поскакал к зданию Суда.

Ну и пусть Кейн умрет от чужой руки, и что с того? Зато если ему, Берну, повезет, то он получит Паллас Рил, и уж ее он отделает на славу – прекрасный утешительный приз, куда более возбуждающий, чем та эльфийская шлюха.

Да, с Паллас он не будет спешить и покуражится в полное свое удовольствие.

2

– Стратор? Стратор! – Кто-то робко тронул Кольберга за плечо, и тот немедленно проснулся. Открыть глаза оказалось сложнее – веки слипались, как клеем намазанные, во рту был такой вкус, точно он сжевал целую пепельницу окурков. – Стратор, Кейн снова на связи!

– А?

Мир врывался в сознание Артуро Кольберга стремительно, с гудением и со свистом. Перед его глазами ожил 270-градусный экран в комнате техподдержки; там он и заснул, в командном кресле помрежа, дожидаясь, когда Кейн выйдет из дворца Колхари.

– Он ранен? Давно? – Кольберг встряхнулся и обеими руками крепко потер лицо, надеясь таким немудрящим способом снова привести себя в полную готовность.

На приборной панели прямо перед ним мигала светодиодами здоровенная, размером с кулак, кнопка экстренного извлечения. Формой и цветом она так напоминала радиоактивную поганку, что Кольберг даже поморщился. Одно нажатие – и отвечать придется за многое.

– Нет, кажется, с ним все в порядке, – ответил на его вопрос кто-то из техников. – Прошло двадцать семь часов, без нескольких минут. Он идет пешком куда-то на запад, к задворкам Старого города. Похоже, у него… э-э-э… новое оружие, а на плече большой моток веревки.

– Ну так буди всех! – рявкнул Кольберг. – У нас сто пятьдесят тысяч первоочередников стоят на паузе по всему миру! Вдруг что-то начнется, а они спят!..

Продолжать не было нужды – все, кто был в Студии, отлично знали, что их ждет, случись такая промашка. В течение нескольких минут в Студии слышался только приглушенный стрекот клавиш да рокот монолога Кейна.

– И кофе мне принесите, кто-нибудь, бога ради!

Пока кто-то бегал к кофеварке за большой чашкой бодрящего напитка, Кольберг критически вглядывался в параметры телеметрии Кейна: адреналин зашкаливает, пульс едва перевалил за сотню, но бодро идет вверх. От боли Кейн явно не страдает – шагает легко, скользя из тени в тень, чтобы не привлекать внимания уличных патрулей.

Техник вложил чашку в ладонь Кольберга, и тот с каменным лицом хлебнул обжигающей жижи. Н-да, горячо, но бесполезно: того гляди снова заснешь. Но спать было нельзя, и Кольберг черкнул на экране начиненного электроникой подлокотника пару слов и кликнул «отправить». Через пять минут студийный курьер принесет пакет амфетамина сульфата, который Кольберг всегда держал рядом со своим креслом в приватной просмотровой.

Между тем Кейн не переставал говорить, искусно заполняя узором событий пустую канву прошедших двадцати семи часов. Даже Кольберг восхищенно кивнул, отдавая дань его мастерству: парню действительно нет в этом деле равных. Помня, сколько времени он провел офлайн, где его никто не слышал и не видел, Кейн из одних только слов сплетал теперь образы настолько яркие, что в конце концов даже первоочередники поверят, будто пережили события этих часов с ним вместе и видели все своими – вернее, его – глазами. При этом рассказ Кейна не грешил строгой упорядоченностью, которая свела бы на нет ощущение потока сознания, разрушая иллюзию спонтанности внутреннего монолога.

Так, значит, он ловко обработал Ма’элКота и тот нанял его для поисков Шута Саймона – очаровательная ирония. Теперь можно убить двух зайцев одним ударом: спасти Паллас и избавиться от Ма’элКота. Правда, для этого нужен хороший план, но Кольберг не сомневался, что у Кейна он есть: парень и на такие штуки мастер.

Однако что он там затевает?

Изображение на экране замелькало – это Кейн крутил головой, озираясь, прежде чем скользнуть под мост Рыцарей и в его густой черной тени пересечь Дворянскую улицу. При этом он ни на секунду не прекращал монолог и теперь бормотал что-то об огромной статуе и кровавой клятве, хотя до сих пор ни словом не обмолвился о том, что ему понадобилось в Старом городе в два часа ночи.

Что ж, старый добрый саспенс – прием, которому Кейна наверняка обучали еще в студийной Консерватории, – действует безотказно. По крайней мере, на него, Кольберга. Нервно покусывая нижнюю губу, он вытер вспотевшие ладони о подлокотники.

Судя по картинке, Кейн приближался к громадной постройке, которая черной тенью загораживала изрядный кусок посеребренного луной неба на заднем плане. Крыша здания вздымалась над глухой крепостной стеной Старого города.

– Что это? – буркнул себе под нос Кольберг. – Куда он идет?

Кто-то тут же снял данные с контролирующего устройства Кейна и наложил их на виртуальную карту:

– Кажется, в здание Суда, Администратор. Непонятно только зачем.

Кольберг нахмурил брови, но кивнул, а Кейн тем временем подошел к дому и слился с его тенью, густой, словно чернила. Но вот он снова стал различим на фоне стены: ловко, как ящерица, он карабкался, без труда находя упоры для ног и зацепки для рук в известковых швах между глыбами песчаника. В темноте Кейн поднимался по стене с такой скоростью, с какой обычные люди ходят по лестницам при свете дня. Не прошло и минуты, как он добрался до ограждения, окружавшего покатую крышу здания Суда, и присел там в тени, переводя дыхание и мысленно пересчитывая трубы.

Одна, две, три вверх, две в сторону, вон она.

Труба, на которую был теперь устремлен его взгляд, изрыгнула клуб густого белого дыма, смешанного с паром. Клуб стал рубиновым, когда по нему скользнул луч света от фонаря проходившего мимо стражника.

Это пар из огромного котла с кашей, который недавно поставили на печь на глубине шестьдесят метров под нами, – продолжал Кейн.

Шестьдесят метров? Кольберг озадаченно нахмурился. Откуда столько? Во всем здании, от конька крыши до фундамента, и половины этого не будет.

Теперь стражник.

У парня не было шансов. Он вышел из-за угла, даже не заметив Кейна, а тот выскользнул из тени и побежал за ним следом, легко и бесшумно, точно кот. К удивлению Кольберга, он не стал перерезать стражнику горло: точным ударом локтя в шею, прямо под нижний край шлема, он сбил парня с ног. Тот повалился вперед, но не упал: одной рукой Кейн подхватил его фонарь, другой – его самого и без единого звука опустил на пол. Стражник еще и застонать не успел, а Кейн уже снял ремень и, сложив его простой петлей, перетянул парню горло так, что тот отключился.

Еще секунд двадцать ушло на то, чтобы связать его и заткнуть ему кляпом рот, после чего Кейн так же бесшумно пошел по скату крыши наверх, к примеченной им трубе.

Человек из Очей, который поставил кашу на плиту, единственный, кто в курсе, что здесь кое-что затевается. Но даже он не знает, что именно. Ему сказали, что Тоа-Ситель вызвал на допрос кашевара, и велели заменить его, вот и все. Больше он ничего не знает, да ему и не положено. Со всем остальным я справлюсь сам.

Добравшись до трубы, Кейн вынул из-за пояса кусок почерневшей стали, на который была намотана длинная-предлинная веревка, закрепленная в пазу посредине. Кейн положил палку поперек трубы, а веревку размотал и опустил в беспросветную дымную тьму. Потом вынул откуда-то пару перчаток из грубой кожи, надел их и полез в трубу.

Через пятнадцать минут прибудут доверенные люди, которые готовят по утрам еду. То есть у меня есть четверть часа, чтобы вызволить из застенка двоих друзей. Если я замешкаюсь, игра будет проиграна, а проигрыш может стоить мне жизни, хотя это и не важно. Куда важнее то, что если я облажаюсь, то там, внизу, умрет Паллас.

Высунувшись из трубы по пояс, он набрал полную грудь воздуха и так стремительно заскользил вниз, что перчатки на руках задымились, а ладони обожгло даже сквозь них.

Значит, у меня должно получиться с первого раза.

«Ламорак. – Кольберга охватил приступ паники. – Там, внизу, Ламорак – Кейн хочет спасти его и Паллас! Хотя нет, зачем ему тратить драгоценное время на Ламорака? Не станет он этого делать. Или он забыл, что я ему говорил?»

Ладонь Кольберга судорожно сжалась, кулак завис над кнопкой экстренного извлечения. Усилием воли Администратор заставил себя опустить руку на колено. Нет, нельзя. Не сейчас, позже, когда у него будет оправдание. Сделка, которую он заключил с Ламораком, слишком деликатного свойства, нельзя подвергать ее опасности экстренного извлечения – да и Совет управляющих не одобрит.

Пока Кейн скользил навстречу углям, которые рдели в плите, занимавшей бо́льшую часть тесной и темной кухни Имперского Донжона, Кольберг не спускал глаз с пульсирующей светом поганки.

Он понял – нажать все-таки придется. Вопрос только – когда?

3

Таланн вырвалась из удушливого лихорадочного сна; туман в голове отчасти рассеялся, и она вернулась в мир боли и тьмы.

Она не могла вспомнить, сколько времени прошло с последнего допроса, не знала, как давно она сидит на цепи, голым задом на холодном и жестком каменном полу. Прикованные к песчаниковым плитам железные кандалы впивались в ее лодыжки, кусок ржавой цепи соединял ручные кандалы с болтом в полу; цепь была такая короткая, что не давала ей ни встать, ни лечь ровно. Ощутив задом сырость и скользкую слизь под собой, Таланн поняла, что, пока она спала, скорчившись в позе эмбриона, ее мочевой пузырь и кишечник опорожнились самопроизвольно. Однако тюремная вонь давно отбила ей обоняние, так что собственного смрада она не чувствовала.

Тяжело дыша, Таланн выпрямилась. Различные боли последовательно заявили о себе: защипали натертые запястья и лодыжки, заныли кровавые язвы на ягодицах и спине, открывшиеся от долгого лежания в испражнениях, задергало кое-как зашитые раны, которые она получила в последнем бою с Котами, и, наконец, добавилась тупая, как удар молота по темени, боль в голове – лихорадка. Да, кстати, и сувенир в виде большой шишки над правым ухом от удара стальным эфесом, который отправил ее в забытье, скорее всего, скрывал черепную травму.

«Великая Мать, – взмолилась про себя Таланн, – не дай мне кончить вот так».

Допросы она выдержала с честью, в этом сомнений не было. Она гнула свою линию, держала язык за зубами и не предала своих идеалов: никто не узнал от нее даже ее имени, а ведь ее водили на допрос во дворец, где Император лично выпытывал у нее правду, подальше от поглощающих Поток стен Донжона.

Она ощущала, как пальцы его воли обшаривают запертую дверь ее мозга в поисках малейшей щелки, которая даст ему возможность пробраться внутрь. Но она сопротивлялась им так, как ее учили в монастырской школе, – сосредоточив обостренное медитациями сознание на своем окружении, она считала сначала древесные волокна на двери, затем седые волоски в бороде Ма’элКота, и все это под непрестанное жужжание заблудившейся в императорских покоях мухи.

Когда Ма’элКот раскусил ее стратегию, он сменил свою: наслал на нее полное онемение всех чувств – она больше не видела, не слышала, не чувствовала вкуса и запаха, не понимала, в каком положении находится ее тело. Ее «я» плыло в кромешной пустоте, и лишь его вопросы продолжали биться в стену ее разума, как морская волна в волнолом. Но она и тут нашла способ сопротивляться: вспоминала детские стишки, обрывки песен и полузабытые цитаты из монастырской истории.

И тогда тяжкое испытание заменили простым – ее вернули в Театр Истины, к уже знакомым серебряным иглам мастера Аркадейла. Да, она могла бы сломаться и рассказать им правду, но это не спасло бы ее.

Ибо правда теперь состояла в том, что она понятия не имела, кто такой этот Шут Саймон, как он выглядит и что собирается делать.

При этом ей смутно припоминалось, что всего два или три дня тому назад она знала ответы на эти вопросы, но они каким-то образом протекли сквозь ее мозг, как вода сквозь сложенные горстью пальцы. Единственное, что она помнила теперь, – это что ей нельзя было бросить Паллас Рил: ведь она была женой Кейна, их жизни были связаны. А еще в сокровенной глубине пылкого сердца Таланн жила надежда: рано или поздно она сама будет держать Кейна за руку, будет ловить его взгляд, сражаясь с ним бок о бок, а может быть – но это уже была мечта столь смелая, что Таланн осмеливалась лишь взглянуть на нее издали и тут же отвести взгляд, – может, когда-нибудь она разделит с ним ложе.

А пока, лежа в своих испражнениях на каменном полу камеры, наблюдая, как в полной темноте взрываются фантастические цветные круги и квадраты перед ее глазами, она представляла, что все это еще будет с ней, случится в будущем.

Что у нее еще есть будущее.

Она уговаривала себя верить, что ее история, песня ее жизни, не прервется жалким хныканьем в каменном мешке посреди бесконечной ночи.

Никем так и не прочитанная. Не пропетая.

Мертвая.

Открыты у нее сейчас глаза или закрыты? Шут их поймет, да и какая разница? Таланн снова вызвала свое самое любимое, самое дорогое воспоминание: десять лет назад она, тогда еще подросток, служила на посылках у Дартельна, аббата Тернового Хребта, куда доставляла ему сведения о ходе сражения на поле в Церано. Все три дня великой битвы она рассказывала ему сначала о том, как бьются объединенные армии Монастырей и Анханы, подавляемые численностью противника, затем о том, как свирепая Орда Кхуланов превозмогает их мощь, и, наконец, как армия людей, потерпев поражение, отступает, но не бежит.

Нет, никогда ей не забыть трепета, который накрыл ее с головы до ног, когда внизу, на огромном поле битвы, в рядах побеждающих врагов вдруг раздался вопль отчаяния. Взглянув туда, она увидела, что штандарт Кхулана горит дымным желтым пламенем.

Среди многих талантов Таланн был дар острого зрения: словно орлица, она видела все – и горящее знамя, хотя до него было не меньше мили, и человека в черном, с короткой бородкой, который сначала держал горящее знамя над головой, а потом швырнул его в грязь, себе под ноги. Затаив дыхание, позабыв о своих обязанностях связной, смотрела она, как сомкнулись вокруг храбреца драконьи челюсти Медвежьей гвардии, и слеза сползла по ее запыленной щеке, оплакивая смерть неведомого героя, а уже через миг она увидела его снова: он был не просто жив, но шел, прокладывая себе путь через вражеские ряды, бороздя Орду, как нос военного корабля бороздит морские волны.

Позже она видела его всего раз, месяц спустя, на церемонии официального отказа от титула Барона, который предложил ему Король Тель-Альконтаур. Ее взял с собой во дворец аббат Анханы. Герой двигался медленно, тяжелые раны, полученные в бою, еще не затянулись, левая рука была в гипсе. От Дартельна не укрылось, как девушка смотрела на Героя, и аббат с улыбкой обещал представить ее ему. Позже, когда официальная часть завершилась, он сдержал слово.

Кейн тогда пожал ей руку торжественно, словно товарищу по оружию, и внимательно выслушал ее слова восхищения. Но вокруг было много людей куда более важных, чем она, и каждый ждал своей очереди побеседовать с Героем. Так что Кейн скоро оставил Таланн, унеся с собой ее сердце.

С того дня она жила свою жизнь как чужую – отказывалась от должностей в Монастыре, просила об освобождении от Обетов, путешествовала в поисках приключений, бесконечно оттачивая свои боевые навыки так, чтобы в один прекрасный день, когда она встретит его снова, на равных встать рядом с ним и оправдать уважение, которое он выказал ей авансом при первой же встрече. Таланн уже достигла того возраста, когда люди начинают стыдиться пылких страстей юности, и все же она не могла забыть мечту, которая утешала ее в самые темные часы жизни.

Например, такого, как сейчас, хотя, сказать по правде, в такой темноте она еще не бывала.

Таланн так задумалась о невозможном будущем, что не заметила, как заскрипел, поднимаясь, засов на двери камеры. Ее внимание привлек другой звук: царапанье вперемежку со щелчками – тюремщики открывают дверь иначе.

Кто-то ковырялся в замке снаружи.

Она услышала, как отворяется дверь, и в тусклом далеком свете Ямы разглядела мужской силуэт – кто-то скользнул в камеру, грохоча огнивом и кремнем, высек кучу искр, от которых поджег наконец факел.

Сердце в груди Таланн замерло, перед глазами все поплыло.

Он был в свободной робе Простолюдина, а не в привычной черной одежде, лицо перемазано копотью, но бородка и слегка неправильный наклон сломанного носа все те же – такими она видела их во сне десять лет подряд. И сейчас она тоже видит сон, понятно, – это ведь не может быть правдой, значит она спятила.

Но будь это сон, Кейн поднял бы ее сейчас на руки, прошептал бы ее имя, и ее оковы распались бы. А вместо этого, когда факел, разгораясь, вырвал из тьмы крохотную камеру и саму Таланн, вид у Кейна стал такой, как будто его огрели дубинкой.

Он смотрел на нее огорошенно и разочарованно. Потом встряхнул головой и закрыл глаза ладонью, растянув большой и указательный пальцы так, что складка кожи между ними прикрыла его лоб.

– Значит, все же Таланн, – хрипло сказал он. – Ну конечно. Иначе было бы слишком просто.

Сердце Таланн запело: пусть он говорит странные слова, пусть его взгляд ранит, смысл его слов свидетельствует об одном простом и неоспоримом факте.

– Кейн… ты помнишь меня…

– А? – Он рывком поднял голову и вперился в нее взглядом, а через миг поморщился и зашарил в карманах своей робы. – Да, конечно, – пробормотал он. – Я тебя помню.

– И я не сплю. Это на самом деле. Ты пришел, чтобы спасти меня.

Он отвернулся, явно борясь с эмоциями; но тут его рука нащупала в кармане то, что он искал, и он настроился на деловой лад. Когда он опять заговорил с Таланн, то уже смотрел ей прямо в глаза, а его лицо было спокойным, хотя и угрюмым.

– Да. Вот именно. Так и думай. Я тебя вытащу.

Он протянул ей небольшой глиняный горшочек – его горловина, лишь немного шире кольца, образованного большим и указательным пальцами Кейна, была заткнута пробкой.

– Смажь этим свои раны, прими немного внутрь. Снадобье уменьшит опухоль и снимет боль. Все не расходуй – Ламораку, может быть, сейчас хуже, чем тебе.

Она держала горшочек, пока он ковырялся в простых замках ее ручных и ножных кандалов. Едва они упали, как она выполнила все его указания. Неизвестно, какую магию содержало вещество в горшке, но явно могущественную: красные инфицированные раны мгновенно побледнели, опухоли прошли буквально на глазах, лихорадка отступила.

– Не так я представляла себе нашу новую встречу, – начала она, нанося по капле снадобья на свои натертые лодыжки и запястья. – Вообще-то, я не из тех девушек, которых то и дело приходится спасать…

Слова прозвучали неуместно, а глухой смех, который она вытолкнула из себя следом за ними, – еще хуже, но, к счастью, Кейн не обратил внимания. Стянув через голову робу, Кейн бросил ее Таланн. Под робой оказался знакомый костюм из многократно чиненной черной кожи.

– Оденься. У нас есть десять минут, чтобы найти Ламорака и вывести отсюда вас обоих.

Одно мгновение она позволила себе наслаждаться роскошным ощущением одежды, льнущей к телу.

– Спасибо тебе. Проклятие Матери, Кейн, я даже сказать не могу…

– Вот и не говори. Время для речей настанет после, когда мы вытащим тебя отсюда; ты даже сможешь устроить в мою честь торжественный обед, если пожелаешь. А пока идем за Ламораком.

– Ламорак, – медленно повторила она. – Ты знаешь… – «Что он трахает Паллас Рил?» – мысленно закончила она, но вслух ничего не сказала – не смогла, нельзя об этом здесь и сейчас.

– Что?

– …где его камера? – нашлась она тут же. – Я никого не видела – кто-то еще спасся? Паллас жива? Что с ней?

– Да… кажется, жива, – ответил Кейн с таким видом, как будто у него вдруг сильно заболел живот. – Идем. Давай скорее.

Но вместо того чтобы открыть дверь, Кейн разжал пальцы, и фонарь с грохотом упал из его руки на пол. Животное рычание вырвалось из его горла, а руки взметнулись к голове. Лицо исказилось в смертельной агонии, он согнулся вдвое, привалился к стене и стал царапать ее, ища поддержки. Но ногти скользили по камню, и Кейн упал.

4

Кольберг вскочил с кресла помрежа как подброшенный. Его трясло.

– Бога ради, что это?

– Не знаю, сэр, – отвечал насмерть перепуганный техник. – Но кажется, ему чертовски больно. Вы только посмотрите!

Мозг Кейна словно взбесился: процессы в нем набрали немыслимые обороты, болевой порог, судя по телеметрии, зашкаливал. Непонятно было, как Актер еще не потерял сознания. Вместо монолога раздался только низкий горловой стон.

– Это что, припадок? – заорал Кольберг. – Я требую, чтобы кто-нибудь объяснил мне, что происходит?

Другой техник оторвался от своего экрана, посмотрел на Администратора и покачал головой:

– Боюсь, сэр, что на этот вопрос не может ответить никто, кроме Кейна. Придется нам подождать.

И вдруг в Сети прозвучала всего одна фраза из внутреннего монолога Кейна, но такая, от которой у Кольберга похолодело внутри.

Все, похоже, хотят, чтобы я не мешал умереть Ламораку.

5

Берн на полном галопе подскакал к зданию Суда, спрыгнул с коня и, точно волк на добычу, кинулся на молодого испуганного часового, который сбросил пику с плеча и, наставив ее на приближающегося незнакомца, дрогнувшим голосом приказал ему назвать свое имя.

– Посмотри на меня! Ты ведь знаешь, кто я такой, да? – крикнул Берн.

Часовой молча кивнул, тараща глаза от испуга.

– Я делаю тебе большой подарок, солдат. Я дарю тебе шанс на повышение.

– Мой господин?

– Ты меня не видел. Мы никогда не встречались. Сегодня ночью здесь произошло вот что: стоя на часах, ты услышал звук – сдавленный крик или глухой удар, как будто упало тело, – что угодно, придумай сам. Главное, беги сейчас к командиру, пусть он пошлет людей проверить всех часовых до единого. Ясно?

Парень кивнул, все так же тараща глаза.

– Кто-то из ваших убит, может, его убивают сейчас, пока мы тут говорим. Убийца внутри Донжона.

Часовой нахмурился:

– Как это? Если он в Донжоне, то…

Берн отвесил парню такую затрещину, что тот едва не упал.

– Он не пленник, ты, идиот! Он помогает сбежать кому-то из заключенных.

– Сбежать? Да оттуда нельзя сбежать!

– Можно, но ты можешь предотвратить это, солдат. Если убийцу поймают и убьют, то я буду твоим другом, понял? Ты ведь соображаешь, что значит иметь друга – Графа Империи?

Крохотный огонек честолюбия вспыхнул в глубине глаз часового, и он кивнул.

– Но если кто-нибудь дознается, что я приезжал сюда этой ночью, я буду твоим врагом. Что это значит, надеюсь, тебе не надо объяснять.

– Да я вас знать не знаю, мой господин, и видеть никогда не видел.

Берн потрепал его по раскрасневшейся щеке:

– Молодец, парень.

Часовой, высекая из мостовой искры подковками сапог, побежал поднимать тревогу, а Берн вскочил на всхрапнувшую под ним лошадь. Надо вернуться во дворец раньше, чем тут заварится крутая каша.

6

Тем временем в черепе Кейна гремел голос:

ПРОСТИ, ЧТО Я ТАК КРИЧУ, МОЙ ДОРОГОЙ; СКАЛА ДОНЖОНА ЗАМЕДЛЯЕТ МАГИЧЕСКИЙ ПОТОК, ТАК ЧТО ПРИХОДИТСЯ ПОВЫШАТЬ ГОЛОС.

ЗАБУДЬ О ЛАМОРАКЕ. ОН УЖЕ В ТЕАТРЕ ИСТИНЫ, ТЫ НЕ УСПЕЕШЬ ВЫТАЩИТЬ ЕГО ОТТУДА. ВЫВЕДИ ЖЕНЩИНУ, И ДОВОЛЬНО.

ЕСЛИ НЕ ПОЛУЧИТСЯ, ВОЗВРАЩАЙСЯ ОДИН, И МЫ РАЗРАБОТАЕМ ДРУГОЙ ПЛАН, ЛУЧШЕ ЭТОГО.

Присутствие исчезло из его сознания так же внезапно, как и появилось, и Кейну вспомнились слова Кольберга, которые тот произнес в зеленой комнате, наставляя его перед Трансфером. Они прозвучали в его прояснившемся мозгу так ясно, как если бы он услышал их впервые. «И… э-э-э… насчет Ламорака. Если он еще жив… но его, к примеру, схватили… ни при каких обстоятельствах не пытайся его спасти».

Он не мог смотреть в глаза Таланн, ее фиолетовый взгляд обжигал.

Откашлявшись, он добавил к своему внутреннему монологу всего одну фразу:

Все, похоже, хотят, чтобы я дал умереть Ламораку.

Про себя Кейн подумал: «Кольберг, ну ты и скотина». Однако студийные запреты не давали ему высказать эту мысль вслух. «Но погоди, если я найду способ, хотя бы малейшую возможность показать людям, что ты за сволочь, уж я воспользуюсь ею так, что мало тебе не покажется».

И он спросил:

– Как попасть отсюда в Театр Истины?

7

Глаза Таланн широко раскрываются: прямо фиалки в сумерках.

– Я… я… я не знаю, – заикается она. – А… а с тобой все в порядке?

Я прижимаюсь гудящим лбом к холодной каменной стене и пытаюсь выглядеть уверенно и спокойно. Черт, девчонка чуть концы со страху не отдала, когда я свалился. А уж я-то как напугался.

– Ты была там? В Театре Истины?

Она неуверенно кивает и не смотрит мне в глаза.

– Ламорак там? Я не нашел его в камере. Там было пусто. – Ложь легко срывается с моих уст. – Не знаешь, куда он мог пропасть? Может, ужинает с Ма’элКотом? Если нет, то Театр Истины – единственный вариант.

Она запускает грязные пальцы в свалявшиеся, засаленные волосы:

– Я не… Я не знаю, как туда попасть. Когда меня водили туда, то надевали мешок на голову. Я ничего не видела.

Осталось всего пять минут.

Вот и все, мелькает у меня отчаянная мысль. Твоя взяла, Ма’элКот, и твоя тоже, ты, дряблый серый червь в человеческом облике, чье имя мне запрещено называть.

Вы оба выиграли. Ламорак умрет. Игре конец.

Я не знаю, как это работает, я понятия не имею, слышал ли кто-то, кроме меня, как Ма’элКот орал в моей голове, что Ламорак лежит сейчас в камере ужасов, слишком далеко от меня и под надежной охраной, так что спасти его нельзя. Это, конечно, не средневековая камера пыток, о нет: это современное, чистое, хорошо оснащенное помещение, где хозяйничает липканский экспатриант, чье имя давно уже стало нарицательным для бесстыдной жестокости.

И все же что-то мокрое и липкое ворочается у меня в груди, твердя мне, что бросить Ламорака легко. Слишком легко.

Он же трахает мою жену.

Просто оставить его здесь, и пусть умрет. Шансов все равно нет. И руки у меня чистые.

Тут даже Паллас не придерется.

Я встаю. Меня покачивает. В голове гудит от рева Ма’элКота.

– Как ты? Сможешь бежать? Карабкаться? Нам надо будет забраться по веревке на высоту сто пятьдесят футов. Сможешь?

– Кейн, – с чувством говорит она, – чтобы выйти отсюда, я что угодно смогу.

– Держись за моим правым плечом, в паре шагов, и не отставай. Ты ведь из Монастыря, верно? Монашеский шаг знаешь?

Она кивает. Глаза на ее чумазом лице горят обожанием и обещанием награды доблестному Рыцарю. Теперь уже я отвожу взгляд.

– Тогда пошли.

Я закрываю за нами дверь камеры, ставлю на место засов, и мы пускаемся бегом.

Монастырский шаг – это и разновидность медитации, и способ передвижения по пересеченной местности. Надо наклонить прямой корпус вперед от бедра и бежать, при каждом шаге подтягивая колено к груди и ставя на землю всю ступню сразу. Руки в это время болтаются, расслабленные, а не отталкиваются от воздуха, как при обычном беге, кулаки сложены в комбинацию из трех пальцев. На бегу я держу фонарь почти закрытым, так что узкий луч освещает коридор на три шага вперед, не больше. Я слежу за дыханием – три шага вдох, три шага выдох – и чувствую, как дыхание вселенной вливается в меня, подхватывает и несет вперед. Хороший ходок может двигаться сквозь лес со скоростью марафонца и не устать, ни разу не споткнуться о камень или корень, спрятанный в подлеске, и при этом совсем не шуметь. В монастырской школе каждый наш день начинался с трехмильного броска в лес монастырским шагом; так что трещины и выбоины каменного пола мне не страшны.

Таланн поспевает за мной без труда.

– Куда мы бежим?

– Молчи.

На ходу я считаю прямые отрезки коридора и повороты, шепчу их про себя, как мантру: «Прямо, прямо, направо, прямо, налево, прямо, прямо, направо». С каждым пройденным отрезком список сокращается. Вообще-то, понятие «прямая» под землей условно: здесь все коридоры идут по дуге, причем иногда эта дуга круче, чем кажется. Вот почему я должен сохранять концентрацию: пропущу поворот и мы пропали. А мы и так почти выбились из графика.

Когда моя мантра сокращается до последнего «прямо, направо», я останавливаюсь и протягиваю руку, чтобы перехватить Таланн.

– Вот за этим поворотом, – шепчу я ей, – есть дверь без засова. За ней вентиляционная труба. В трубе – веревка. По ней мы вылезем на крышу здания Суда, но надо торопиться. Если дневные кашевары придут и затопят печи, мы там задохнемся. Поняла?

Она кивает и хмурится:

– Но… где же Театр Истины? И как же Ламорак?

Я угрюмо мотаю головой:

– Мы не сможем ему помочь. Времени нет. Если бы он был в камере…

Таланн слегка отодвигается от меня, чуть заметно, будто уходит в свою скорлупу, и прячет глаза.

– Значит, мы его бросим, – говорит она тусклым голосом. – И ты совсем ничего не можешь сделать?

Она хочет услышать от меня, что ошиблась; теперь она смотрит мне прямо в глаза, и в ее взгляде я вижу столько неприкрытого обожания и надежды, что мне хочется ее высечь.

– Вот именно… – Ужасная мысль молнией проносится у меня в мозгу. – Послушай, ты… э-э-э… у вас с Паллас есть условленное место встречи? Ну, такое, чтобы снова найти друг друга, если вы вдруг разделитесь?

Она смотрит на меня с прищуром:

– Есть, конечно. А тебе зачем? Разве это не Паллас тебя прислала?

– Нет. Долго объяснять.

Я перевожу дух – было бы чересчур бросить Ламорака здесь, а потом выяснить, что только он знал, где искать Паллас.

Но у меня сводит под ложечкой, и дело не в том, что я знаю Ламорака или что он мне по-своему нравится. Мое ощущение больше похоже на разочарование.

И вдруг я понимаю: в глубине души я надеялся, что Ламорак окажется единственным, кому известно место встречи.

Я ищу предлог, чтобы спасти его.

Зачем я вообще завел этот разговор? Все, что от меня требовалось, – это довести девчонку до кухни и засунуть в трубу, а уж потом, в безопасности, ломать голову над прочим.

Ма’элКот велел мне бросить Ламорака умирать; такой же приказ отдал и червь.

Все хотят, чтобы я дал умереть Ламораку.

Один очень умный парень сказал мне на днях: «Они считают, что ты их собственность и должен делать то, что они велят».

А ведь отсюда есть еще один выход, если подумать…

Я опускаю фонарь на пол и в темноте ловлю Таланн за плечи. Обращенное ко мне лицо как будто светится, но на самом деле лишь отражает красноватое свечение факелов в Яме шагах в ста за моей спиной. Я вижу, как у девушки перехватывает дыхание и блестят глаза.

– Ты поднимешься наверх, – говорю я ей. – Найдешь Паллас Рил и передашь ей вот эти слова: Кейн сказал, что ты офлайн уже четыре дня. Она знает, что делать.

Таланн прищуривается, я вижу упрямую складку ее губ.

– Вот сам ей и скажешь.

– Надеюсь, у меня еще будет шанс.

Она делает шаг назад и эффектным приемом высвобождается из моей хватки, ударяя меня ладонями по запястьям. Чуть подавшись вперед всем корпусом, она выбрасывает палец так, что он почти утыкается мне в грудь:

– Даже не думай идти туда без меня.

– Таланн…

– Нет. Ламорак – мой товарищ и друг. Если ты говоришь, что у нас нет шансов, то мы уходим вместе. Но если ты хочешь попробовать, то я иду с тобой.

Я мерю ее взглядом – руки чешутся взять и выбить дурь из этой пигалицы. Но, вспомнив ее крепкие руки и видя устремленный на меня взгляд, полный свирепой уверенности в своих силах, я понимаю, что мне, может, и не удастся этого сделать. А, да хрен с ней, пусть идет. Не пинками же мне загонять ее на веревку.

К тому же мне может понадобиться помощь.

Она угадывает мое решение по тому, как меняется положение моего силуэта на фоне красно-бурой мглы у меня за спиной.

– Так как мы найдем дорогу в Театр Истины?

– Проще простого. Поймаем кого-нибудь из стражи и будем пытать до тех пор, пока он не покажет.

8

– Итак, пока к испытуемому возвращается сознание, произведем последнюю проверку нашего оборудования. Любая прореха в клетке или в костюме может привести к разрушительным последствиям, особенно если мы не имеем представления о том, кто в наших руках и какими способностями он обладает, хотя в данном случае это не так.

Восприятие окружающего возвращалось с неспешностью геологического процесса – так кольцо кораллового атолла веками нарастает над поверхностью океана. Расплывчатый, не поддающийся определению дискомфорт сфокусировался в ощущение жажды – в пустыне рта болтался мумифицированный язык, налет на зубах окаменел, словно песчаник.

– Адептов – и вообще колдунов – допрашивать особенно трудно. Многие из них способны частично или даже полностью блокировать болевые импульсы тела; поэтому нам приходится взаимодействовать с ними на эмоциональном уровне, на уровне души, если хотите. Рушаль, ты меня слушаешь? Адепта подчинить себе труднее всего, так что будь внимателен. Итак, продолжим: отвращение и ужас – мощные орудия, однако их одних зачастую бывает недостаточно. Возможно, наиболее действенным орудием на пути разрушения личности является воображение самого объекта. Именно его следует стимулировать особо.

Ремни беспощадно вгрызались в запястья, лодыжки, шею, давили на колени и бедра.

«Моя шея, – пришла неожиданная мысль. – Это же я чувствую все это».

Попытка занять более удобное положение вызвала обжигающую боль в левом бедре, а с ней и инстинктивный рывок в мыслевзор, чтобы заблокировать ощущения. Сознание возвращалось все быстрее.

Глаза увидели свет, и Ламорак вспомнил, кто он.

И где.

Сердце забилось так, что его удары отдались во всем теле, от горла до пальцев ног, выбив его из мыслевзора и снова швырнув в океан боли.

– Обратите внимание на глаза нашего объекта. Видите, фокус возвращается? Значит, пора делать первый надрез.

Ламорак увидел худого долговязого человека – возвышаясь над ним, он бесстрастным голосом лектора произносил эти слова на вестерлинге с заметным липканским акцентом. На нем был странный костюм, полностью скрывающий тело, как у пасечника, но сетчатый, сплетенный из тончайшей серебряной проволоки. Голову лектора скрывал просторный капюшон, под ним виднелась серебряная сетчатая маска, как у фехтовальщика.

В затянутой в перчатку руке что-то тускло блеснуло: скальпель с коротким лезвием, видимо острый.

Покрытый слоями чистой холстины аппарат, к которому привязали Ламорака, – то ли большой стол, то ли кровать на очень высоких ножках – состоял из двух половинок, соединенных петлями так, чтобы поддерживать испытуемого в полусидячем положении; Ламорак хорошо видел скальпель, который двумя легкими движениями крест-накрест рассек штанину на его правом неповрежденном бедре.

– Эй… – захрипел Ламорак, – эй, может, не стоит так стараться, а? Я же не герой – спросите, может, я сам все расскажу.

Странно – челюсть едва двигалась, рот распух, как после укуса пчелы; а, да, его же сначала приложили головой о стену, а потом еще добавили стражники, которые нагрянули в камеру, чтобы дотащить его сюда.

Человек в костюме будто не слышал. Он крестообразно надрезал штанину сначала над коленом Ламорака, а потом еще раз, вверху, так близко к паху, что Ламорак невольно подобрался и почувствовал, как его мошонка сжимается вокруг яичек.

– Мастер Аркадейл? – раздался другой голос. – А почему он без кляпа?

– Хороший вопрос, – сухо отозвался человек с ножом. – Испытуемому необходимо позволять говорить, даже вопить, хотя ни одно его признание не может оказать никакого влияния на процесс допроса. Владение голосом – это противовес полной беспомощности его положения; способность говорить поддерживает в нем надежду, не дает замкнуться в молчании, заставляет мысль работать в поисках того единственного слова, которое поможет ему заслужить пощаду. Это особенно важно на последних стадиях допроса, когда начинает преобладать болевой шок. Таким образом, вы втягиваете испытуемого в процесс; пока он надеется, он – ваш союзник. Понятно? Вот и прекрасно. Можете даже сами иногда задать ему вопрос. Например… – Капюшон склоняется над Ламораком, сетчатая маска приближается к его лицу. – Хочешь пить? Воды?

– Вот тебе воды, – каркнул Ламорак и хотел плюнуть в маску, но не вышло – слюны не было, рот точно забился песком. Ламорак слабо улыбнулся. – А пива нет?

– Прекрасно, просто прекрасно. – Мастер Аркадейл повернулся к слушателям. – Видите? Ничего больше не требуется.

Аппарат был установлен на небольшом круглом возвышении, в кольце металлических триподов с рефлекторными лампами, похожими на белые керамические горшки; их яркий желтый свет лился на сцену, оставляя бо́льшую часть помещения в тени. Приглядевшись, Ламорак с трудом разглядел скамью, на которой сидели люди – видимо, ученики мастера Аркадейла. За их спиной к терявшемуся во тьме потолку уходили еще ряды скамей, теперь пустых.

«Лекционная аудитория», – подумал Ламорак и вспомнил классы в студийной Консерватории. Так и здесь – что-то среднее между университетской аудиторией и анатомическим театром.

Заглянув в себя, он с удовольствием обнаружил, что совершенно спокоен, по крайней мере пока. Похвалив себя за самообладание, он тут же усомнился: наверное, он просто не верит, что лежит, привязанный ремнями к пыточному столу в Анхананском Донжоне, где его вот-вот использует как пособие для обучения подмастерьев местный палач. Ощущение нереальности происходящего привело к раздвоению сознания: ему стало казаться, что он смотрит чье-то чужое Приключение, взяв уже использованный кубик в прокате.

Он снова углубился в себя в поисках предчувствия скорой смерти на этом столе и очень обрадовался, не обнаружив ничего такого. За время своей карьеры он так привык к присутствию записывающего устройства у себя в черепе и к страху показаться кому-то трусом, что раз от разу рисковал все больше, и порой ему удавались действительно замечательные вещи; если бы еще Студия не жмотилась и вкладывала в него не меньше, чем в того же Кейна…

– Запомните, – услышал он голос Аркадейла, – нарастание деградации – вот ключ ко всему процессу; поэтому начинаем с крохотного надреза. – Скальпель опустился на бедро Ламорака прямо над коленом. – Пожалуйста, не двигайся. Любое твое движение приведет к продлению контакта и, как следствие, к рваной и болезненной ране. Договорились? Вот и хорошо.

– Ты не хочешь этого делать, – с уверенностью произнес Ламорак и снова сосредоточил все свое внимание на мыслевзоре: в его намерения входило сопроводить эту мысль сильнейшим толчком в психику палача, который подействовал бы на нее как капля кислоты на кубик.

Однако текучая цветная пряжа – метафорическое отражение Потока в его мозгу – так и не вспыхнула перед его взором, впрочем он этого и не ожидал: три дня бесплодных экспериментов в камере убили в нем надежду. Донжон был непроницаем для любого волшебства, включая магию адептов: замешенные в его стены минералы фильтровали Поток, а те капли магической энергии, которые все же просачивались внутрь, тут же расходились между сотнями пленников, растрачивались на их бесплодные фантазии и тщетные мольбы о помиловании. Так что получить здесь поддержку извне было невозможно. Но Ламорак знал, что энергию, достаточную для осуществления своего замысла, он может вытянуть из собственной Оболочки.

Ее продолговатый ярко-оранжевый кокон горел перед взором Ламорака, как факел, но его глаза перестали видеть его, когда он направил в них всю свою энергию; важно было подготовить зрение к поиску другой Оболочки, которая укажет ему контур сознания палача.

Но он ничего не обнаружил; костюм Аркадейла придавал ему в мыслевзоре облик каменной статуи, плотной и совершенно непроницаемой для взгляда.

Однако он все же попытался: воображаемая рука с толстыми шишками суставов, похожая на лапу насекомого, высунулась из его Оболочки и вцепилась в маску фехтовальщика на лице Аркадейла. Он хотел просунуть ее дальше, в мозг палача, но его странный костюм оказал сопротивление, и серебряная сетка стала алой.

Ламорак добавил нападению энергии, надеясь, что внезапное возрастание приложенных усилий поможет ему одолеть сопротивление. Но алый Щит вспыхнул еще ярче, укрепляя оборону, в то время как Оболочка Ламорака побледнела, истекая цветом, и сначала пожелтела, потом побурела, как прошлогодняя листва, посерела и, наконец, растаяла, словно паутина на ветру.

Изогнутый скальпель куснул его плоть, оставив неглубокий дугообразный разрез над коленом. Аркадейл протянул руку, взял с подноса с инструментами ватный тампон и аккуратно промокнул им выступившую кровь.

– Кажется, ему не очень больно, – сказал кто-то из слушателей.

– Верно, – ответил Аркадейл. – Для этого и нужен острый скальпель – обсидиановый, если качественной стали не достать. Постепенность нарастания боли отсрочивает наступление шока, а иногда и предотвращает его.

«Просто я еще не пришел в себя после ударов по голове, вот в чем дело, – думал Ламорак, пока скальпель Аркадейла приближался к верхней части его обнаженного бедра. – Но ничего, попробую еще раз. У меня получится».

И он опять собрался с силами, но его концентрацию нарушило ледяное скольжение стального клинка сквозь плоть, пока Аркадейл делал второй надрез, параллельно первому. Ощущение было странное – больно не было, как и говорил Аркадейл, однако по коже пошли мурашки, и Ламорак не без усилий настроил мыслевзор на серый туман, подавляющий всякие отвлечения снаружи. За его полупрозрачной стеной он принялся готовить новое нападение.

Третий надрез Аркадейла оказался продольным, он соединил середины двух предыдущих. Палач положил скальпель на поднос и взял с него другой нож, большой, с выраженным изгибом, и еще какой-то предмет, похожий на щипцы для жарки, и сказал:

– Вот сейчас наступает момент, когда вы должны начинать допрос.

Сердце у Ламорака ушло в пятки, выдернув его заодно из мыслевзора.

«Это же разделочный нож. Он собирается меня свежевать».

Щипцами Аркадейл приподнял кусочек его кожи на пересечении разрезов и длинными медленными движениями начал отделять ее от мяса. Кожа сходила легко, обнажая подергивающиеся мышечные волокна красного цвета с маслянисто-желтыми вкраплениями подкожного жира.

Ламорак подавил панику и усилием воли замедлил бешеный ритм сердца. Что-то начало подниматься из глубин его памяти, что-то насчет Шанны, Конноса и его семьи – какие-то серебряные сетки, которыми они закрывали себе голову. Надо было внимательно слушать изобретателя тогда, а не вертеться возле окна, принимая значительные позы. Но теперь поздно.

Он покосился на учеников, но тут же отмел эту идею: даже если он внушит одному-двум из них мысль напасть на своего наставника, на остальных сил все равно не хватит, и они скрутят первых. «Эх, зря я бросил колдовство», – с горечью подумал он.

Он перестал обучаться магии – вернее, променял ее на искусство фехтования, – когда впервые попал в Надземный мир, решив, что Приключения мечников всегда получаются смачнее и потому дольше живут на более устойчивом рынке вторичных продаж; вот и остался с парой грошовых трюков в запасе, зато с рельефной мускулатурой, от которой толку теперь как от пригоршни вареной лапши в драке.

И он задумался о том, как долго еще сможет строить хорошую мину при плохой игре, изображая героя; в конце концов, кому какое дело? Если ему суждено умереть в этом застенке, кубик и гравер у него в голове погибнут с ним вместе. Единственные, кто будет знать, как он умер – с честью или визжа и извиваясь от страха, словно трус, – это те, кто сидит сейчас здесь, в этом зале, а им плевать.

Он попытался собраться с силами для новой атаки на Аркадейла, но скольжение ножа под кожей выбивало его из равновесия. К тому же он понимал всю бессмысленность своей затеи: под этим костюмом у палача наверняка есть какой-то источник Потока, который помогает ему отбивать любые атаки, а потому, что бы он, Ламорак, ни делал, все будет бесполезно.

Аркадейл уже отпластовал солидный кусок его кожи и теперь, держа его за край, обращался к своим ученикам:

– Теперь вы оказываетесь перед выбором: если времени мало, то можно начать постепенно срезать мышцы, но осторожно, не затрагивая артерии и вены. Такая техника требует опыта, поэтому рекомендую заранее подобрать двух-трех индивидов, не пригодных ни для чего иного, и попрактиковаться на них, ибо малейшая ваша ошибка приведет к обильному кровотечению у испытуемого, а оно, в свою очередь, к смерти. Постепенное превращение испытуемого в калеку – метод грубый, но его психологическое воздействие не сопоставимо по мощности ни с чем. Но если время терпит, можно прибегнуть к менее трудоемкой и более изысканной технике, дающей поразительные результаты.

И он взял со стола кусок сложенного пергамента и продемонстрировал его студентам:

– Соберите яйца какого-нибудь насекомого из тех, что живут роями или колониями, – идеально подходят осы, некоторые виды пауков, мух или, на худой конец, тараканов.

– О боже, – прошептал Ламорак и едва успел подавить рвотный рефлекс, как его сломанная нога напомнила о себе с новой силой.

– Затем просто насыпьте эти яйца на открывшиеся мускулы, а кожу пришейте на место, вот так, – сказал Аркадейл, берясь за дело. – Через несколько дней, когда из яиц начнут вылупляться личинки, ваш испытуемый сам будет молить вас о том, чтобы вы дали ему шанс рассказать все, что он знает.

Закончив пришивать лоскут кожи толстой грубой ниткой, он отряхнул руки.

– А теперь, – оживленно продолжил он, снова берясь за скальпель, – рассмотрим применение аналогичной техники в брюшной полости.

9

Я заглядываю за угол коридора, на другом конце которого двое с арбалетами стерегут дверь, и сосу костяшку пальца, разбитую о скулу стражника; на языке у меня вкус меди, а в голове одна мысль: кой черт подбил меня на эту глупость?

Видно, парни с арбалетами стоят там давно: они уже обо всем успели переговорить и теперь помалкивают. Вдруг один из них соскальзывает вдоль стены на пол и усаживается задницей на камень. Над его головой одинокая лампа висит на крюке, вбитом в каменную стену у притолоки.

У моего плеча раздается шепот Таланн:

– Ну что там?

Я, не оглядываясь, показываю ей два пальца.

– Мы справимся, – говорит она.

Справиться-то мы справимся, вопрос только в том, как подобраться к ним незаметно, чтобы они не успели нашпиговать нас сталью.

«Смелость, смелость и еще раз смелость». Кажется, это говорил Наполеон. Хотя какая разница кто, все равно как про меня сказано.

– Жди здесь.

Я беру из ее рук окованную железом дубинку, тяжеленную, словно палица, – мы забрали ее у стражника, которого оставили лежать в пустой камере с кляпом во рту. Мы не стали снимать с него доспехи – все равно ни мне, ни Таланн они бы не подошли.

– У тебя же есть метательные ножи?

Я качаю головой:

– Слишком далеко, к тому же парни в доспехах – надо метить в горло, а с такого расстояния силы броска не хватит, чтобы убить, даже если я попаду.

– А я умею делать много разных впечатляющих штук, – говорит Таланн.

– Конечно умеешь. Погоди, придет твое время.

– Кейн, – говорит она и кладет мне на плечо теплую ладонь, – всего пару ножей. Прошу тебя. Если не получится… если у нас не выйдет… не оставляй меня безоружной. Я… я не могу снова вернуться в камеру…

Я вспоминаю ее – голую, в луже дерьма, прикованную цепями к полу, и поневоле морщусь. От нее до сих пор пахнет. Молча я вытаскиваю из ножен на бедрах два кинжала и протягиваю ей. Она берет их обеими руками, так, словно принимает чашу с причастием. В каждом ее движении чувствуется трепет, словно мои ножи имеют для нее какое-то особое значение. Но разгадывать эту загадку некогда, и я говорю:

– Держи и не показывайся. Видок у тебя… ты только не обижайся, но, если они тебя увидят, вся наша затея пойдет насмарку.

– Не волнуйся, я же не дура.

Дай бог, чтобы это было так.

Я выхожу в коридор и размеренным шагом направляюсь к охранникам. Те поворачивают голову на стук моих подошв по каменному полу, а я тоном хищной властности начинаю:

– Есть ли какая-нибудь причина для того, чтобы часовой на посту не стоял, а сидел на заднице? – Тот, что сидит, вскакивает на ноги, второй отталкивается от стены; оба вытягиваются по стойке смирно, косясь в мою сторону: они пытаются разглядеть, кто я, но тени в моем конце коридора слишком густы, и они различают лишь силуэт. Я ласково добавляю: – И нечего на меня так глазеть, вы, ленивые мешки с дерьмом.

Я уже вижу между ними дверь: она массивная, запертая на замок и без глазка. Это хорошо. Стражники стоят с непокрытой головой: даже здесь, в промозглом Донжоне, человеку в кольчуге скоро становится жарко. Стальные тазики-шлемы стоят на полу, у ног. Вот и удобный случай: направить дубинку по горизонтали, дать в ухо одному, потом, пока первый прочухается, влепить второму…

Один из стражников срывает с плеча арбалет и выхватывает крюк, чтобы взвести тетиву.

У меня перехватывает горло, но шага я не сбавляю.

– Что это ты там возишься?

Стражник кладет стрелу в бороздку.

– Приказ генерала номер три, господин, – извиняющимся тоном говорит он. – Вас нет в списках.

Я продолжаю идти. Солдат поднимает арбалет. Второй, судя по всему, раздумывает, не сделать ли и ему то же самое. Вперед: смелость, смелость и еще раз смелость.

– А ты чего медлишь, солдат? – рявкаю я. – Почему арбалет еще не взведен? Где стрела?

– Простите, господин, простите, – бормочет он, поспешно нашаривая на поясе крюк.

Десять шагов, большего мне не нужно.

– Приготовиться к инспекции.

Команда почти сработала – второй, который замешкался, уже протягивает арбалет мне, но первый разворачивается в мою сторону и одним плавным движением, говорящим о долгой практике, наводит на меня оружие:

– Вы не в форме. Откуда нам знать, что вы не сбежавший пленник?

Пять шагов.

– Я кому говорил не пялиться?

Второй стражник тоже прицеливается и хмыкает:

– Вот именно. Откуда нам это знать?

Черт. Вот ведь глупая смерть.

Они ждут, что я буду делать: разражусь ругательствами или попячусь.

Первый говорит:

– Назад, или я стреляю.

Но я уже поравнялся с ним и ладонью левой руки хлопаю по его арбалету сбоку, отводя его в сторону и вниз. От толчка механизм срабатывает, и стальной болт с противным «дз-зын-нь» врезается в каменный пол, а я одним прыжком оказываюсь слева от безоружного теперь арбалетчика, чтобы его обтянутое кольчугой тело прикрыло меня, и вырубаю его ударом дубинки сверху. Пока он падает, я делаю пируэт на левой ноге и ударом правой отбрасываю его бессознательное тело на второго, копушу, но тот успевает отскочить, не опуская взведенного арбалета. С тошнотворной уверенностью я понимаю: сейчас он заорет и поднимет тревогу, а в следующий миг стальной наконечник его стрелы пробьет мне грудь. С такого короткого расстояния она прошьет меня насквозь, и пискнуть не успею.

Я швыряю в него дубинку, чтобы помешать ему целиться, но он опять успевает увернуться; тогда я подскакиваю, готовясь нанести удар ногой сбоку и надеясь, что стрела вонзится мне в мякоть бедра, а не в яйца. Но в тот самый миг, когда мои ноги отрываются от пола, что-то со свистом проносится у самого моего уха, слегка задев волосы, и из горловины кольчуги стражника, как раз над его ключичной костью, вдруг вырастает рукоять моего кинжала.

Брови над широко раскрытыми глазами раненого съезжаются к переносице, арбалет падает из рук, а мой пинок едва не сносит ему голову раньше, чем оружие с грохотом валится на пол. Болт выпадает из бороздки, тетива звонко щелкает, но вхолостую. Зато затылок стражника с хрустом ударяется о камень.

Я замираю, пораженный тем, что я еще жив.

Оцепенение длится всего секунду – я вынимаю из горла стражника нож и вытираю его о штаны, а с дальнего конца коридора ко мне бесшумно несется Таланн. Рана на шее стражника слегка расходится и сходится в такт его сиплому дыханию, точно рот, который пытается что-то сказать. Видно, как в ее глубине алые тонкие струйки текут по хрящу. Кровь брызжет мне в лицо, щекочет бороду. Я переворачиваю парня спиной вверх: пусть кровь течет в пол, может, он не успеет захлебнуться.

Я молча протягиваю нож Таланн – мне в жизни не научиться владеть им так, как она. Девушка отвечает мне широкой улыбкой:

– Я же говорила, что умею проделывать впечатляющие фокусы.

– Никогда ничего подобного не видел, – честно признаюсь я. И ничего, что она чуть не отрезала мне ухо. – Бросок был что надо. Ты спасла мне жизнь.

– Значит, будем считать, что мы квиты, или как?

Я крепко пожимаю ей руку и говорю:

– Конечно квиты.

Ее глаза вспыхивают.

Закашлявшись, она отворачивается и краснеет, а потом говорит:

– Может, лучше перерезать им глотки?

Я мотаю головой:

– Пусть поспят, пока мы не вернемся. Черепушки у них разбиты, так что вряд ли они вообще выживут, но пусть у них все же будет шанс. Они ведь неплохие ребята, в сущности. Просто работа у них такая.

Таланн смотрит на меня, будто оценивая:

– А ты не совсем такой, каким я тебя представляла.

– А ты не первая, кто мне это говорит. Скажи лучше, ты и стреляешь так же метко?

Таланн пожимает плечами:

– Может быть.

– Тогда бери арбалеты, и пошли.

Пока она собирает арбалеты и заряжает их стрелами из колчанов стражи, я невольно любуюсь интересными округлостями, которые при каждом ее движении обрисовываются под балахоном. Я хорошо помню Таланн глазами Паллас, но Паллас женщина, и она лишена тех гормональных реакций, которые делают опыт пребывания рядом с Таланн незабываемым для меня. К тому же ничто так не способствует соблазнению мужчины, как полный обожания взгляд, устремленный на него женщиной.

Но я отворачиваюсь и снимаю с крюка лампу:

– Готова?

– Всегда готова.

Она держит по заряженному арбалету в обеих руках, вытянув их вперед, как бандитка, а ее ухмылка кажется мне отражением моей собственной.

– Что, нравится, да?

– Интересно, поверишь ли ты, если я скажу, что вот сейчас сбылась моя самая давняя мечта?

Надеюсь, что это вопрос риторический; я задуваю фитиль, и коридор погружается во тьму. Я опускаю лампу на пол, ощупью приоткрываю дверь и сквозь щелку заглядываю в чашу Театра Истины.

Внизу, на самом ее дне, я вижу Ламорака: он полулежит, привязанный к столу, вокруг него голенастые железные треножники с лампами, которые светят не хуже софитов. Высокий мужик в странном комбинезоне и маске скальпелем кромсает Ламораку живот; на его левом бедре я вижу разрез в форме римской единицы, грубо заштопанный толстыми черными нитками, а правое бедро раздулось, как дирижабль.

От сцены амфитеатром идут вверх скамьи. На самых нижних сидят какие-то парни, человек десять, и следят за каждым движением того типа в маске – это, наверное, Аркадейл.

Он говорит:

– Теперь, когда мы обнажили брюшную стенку, мы снова встаем перед выбором. Личинки насекомых здесь так же уместны, как и в предыдущем случае, и даже показаны, особенно при отсутствии обширного хирургического опыта. Дело в том, что вскрыть брюшную стенку – задача не из легких: крохотного прокола желудка достаточно, чтобы в полость потекла кислота, которая станет причиной мучительной смерти испытуемого. Для наших целей такая смерть не годится, поскольку вместе с ней приходит наш главный враг – болевой шок. Но если вы чувствуете в себе силы безопасно вскрыть брюшную полость, то выберите личинки ос: именно они особенно хороши для внедрения в эту часть тела. Подробная информация о том, где их найти и как собрать, есть у вас в конспектах. Просмотрите их, пока я режу мышцу.

Желчь заливает мне пищевод, но я, скрипнув зубами, не даю ей прорваться рвотой.

– Там идет урок. Семинар, блин, по пыткам.

– Ламорак там? – шепчет из-за моего плеча Таланн. – Как он?

– Паршиво. Левое бедро особенно. Там есть другая дверь?

– Я не видела – вряд ли.

– Ладно. Я иду внутрь. А ты затащи сюда тех двоих и закрой дверь. Если в коридоре кто-нибудь появится, стреляй.

– С удовольствием. А ты что будешь делать?

Я набираю полную грудь воздуха и медленно выпускаю его наружу.

– Импровизировать.

Я вхожу в полуоткрытую дверь и начинаю спускаться по широким ступеням, полукругами высеченным в диком камне. Иду неспешно, сунув большие пальцы рук за ремень, словно у меня полно времени. Студенты внизу одеты, похоже, только в ткань – ни кольчуг, ни кожи, ни, слава Тишаллу, оружия не видно. Ламорак, видимо, заметил мое появление – тихо ахнув, он отрывает загипнотизированный взгляд от холодного блеска скальпеля и поворачивает голову ко мне. В глазах у него слезы.

Аркадейл тоже оборачивается и смотрит туда же, куда и Ламорак; его лицо полностью скрыто за серебристой маской.

– Могу ли я вам помочь? – изысканно-вежливо спрашивает он.

– Разумеется, – весело отвечаю я; студенты подскакивают при звуке моего голоса. – Я отвлеку вас ненадолго.

Я уже прохожу мимо студентов, которые терпеливо ждут, когда я объясню свое внезапное вторжение.

Хорошо бы подойти к Ламораку вплотную, но Аркадейл умен и осторожен, к тому же Ламорак портит игру: он пускает слезу и каркает во все горло:

– Кейн! Господи, это ты, Кейн!

Идиот. Надо было дать ему умереть.

Аркадейл прижимает лезвие скальпеля к пульсирующей плоти над сонной артерией Ламорака:

– Мм… Значит, вы – Кейн? Большая честь. Полагаю, вы пришли за этим?

Я останавливаюсь и развожу пустыми руками:

– Мы можем договориться, Аркадейл. Я слышал, ты человек разумный. Простой обмен: твоя жизнь на его жизнь.

– Думаю, нет. – Рукой в перчатке он делает знак студентам. – Взять его.

Я слышу за своей спиной шелест ткани и оглядываюсь на студентов. Те беспокойно ерзают, смотрят кто в пол, кто на стены, кто друг на друга – в общем, куда угодно, только не на меня. Сила моей легенды служит мне надежной защитой.

Но среди студентов все же находятся трое таких, у кого храбрости больше, чем мозгов. Они неуверенно встают и делают пару робких шагов в мою сторону, причем каждый ждет, когда другой бросится на меня первым.

– Смелость достойна уважения, – с улыбкой заверяю их я. Кровь стражников еще не высохла на моих щеках. – Однако она редко помогает выжить.

– Вперед! – восклицает один, не сходя с места. – Он не справится, если мы нападем все разом…

И он, разумеется, прав, но двое других стоят как вкопанные.

Я демонстрирую им столько зубов, сколько могу впихнуть в волчий оскал с выражением типа «черт со мной, иду на вы».

– Парни за дверью тоже так думали, – говорю я. – А они были в кольчугах, с дубинками и арбалетами. К тому же они профессиональные солдаты. Были.

Они задумываются, а я их не тороплю.

Студенты смотрят на меня глазами оленей, застигнутых внезапным лучом света в ночи.

Я раскидываю руки так, словно хочу обнять их всех разом:

– А где же ваши кольчуги, ребятки?

Все молчат.

– Ну так садитесь.

Они ошарашенно опускаются на скамью. Я поворачиваюсь к Аркадейлу, складываю на груди руки и жду.

– Ну что ж, хорошо. – Аркадейл спокойно подбирает слова, хотя его голос дрожит от напряжения. Между мной и им – стол с Ламораком, к его шее палач прижал нож, из-под его лезвия уже текут капельки крови. – Не думаю, что я смогу убедить тебя сдаться, но если ты не уйдешь немедленно, то будешь спасать труп.

– Кейн… – Ламорак хрипит, закатывая глаза так, что видны белки, – пусть он убьет меня. Ради бога, пусть он меня убьет!

– Расслабься, ты, большой ребенок. Здесь только я один имею право убивать.

– Я говорю серьезно, Кейн, – говорит Аркадейл.

Я пожимаю плечами:

– Перережешь ему горло – я оторву тебе голову. У меня ведь не будет причин не делать этого.

– Значит, наши переговоры зашли в тупик. Однако время работает на меня.

– Не у тебя одного есть союзники. Таланн: в плечо!

Звякнула тетива, – должно быть, умница Таланн уже держала его на прицеле. Студенты вскакивают, когда арбалетный болт с размаху врезается в плечевой сустав Аркадейла и расплющивает его, как удар кувалды. Раздается приятный нежный звон – это стальной скальпель падает на пол, отскакивает от него, переворачивается и снова падает. Аркадейл извивается на полу, целой рукой хватается за лопасти болта и тоненько подвывает, явно не веря случившемуся.

– Знаешь, – говорю я, обращаюсь к темноте наверху, – так я скоро привыкну, что ты рядом.

– Хей, я тоже, – шепчет она и во весь голос добавляет: – Шевельнешься – следующая прилетит в голову!

Аркадейл обмякает, подчиняясь. Я подхожу к операционному столу и начинаю резать ремни. Как только я освобождаю Ламораку руку, он с нечеловеческой силой вцепляется ею в меня и перестает сдерживать слезы.

– Кейн, поверить не могу… – шепчет он. – Они прислали тебя за мной, правда? Они узнали, что я здесь, внизу, и послали тебя, чтобы ты меня вытащил?

Он не может сказать, кто такие «они», не может назвать имя; не могу и я, но вот объявить ему жестокую правду в моих силах.

– Нет.

– Нет? В каком смысле – нет?

– Мне было приказано дать тебе умереть. Я пришел сюда потому, что мне нужен тот, кто приведет меня к Паллас Рил. Вспомни об этом, когда в другой раз наденешь кольчугу и пристегнешь меч. Кстати, о твоем мече – он теперь у Берна, ты знаешь?

Но Ламорак, похоже, не слышит: он еще не свыкся с мыслью о том, что наш общий наниматель так мало дорожит его персоной, что готов отдать его на растерзание местному палачу.

– Господи, господи, мне надо отсюда выйти…

Последний ремень разрезан.

– Ну так пошли.

Он смотрит на меня тупо:

– Моя нога… я не могу идти. Нога сломана.

– Сломана нога? – бессмысленно переспрашиваю я.

Ламорак – здоровый дядька, по сравнению с ним я недомерок, килограммов на двадцать пять легче, чем он, а Таланн и вовсе тростинка.

И как, во имя всех кровожадных богов, я потащу его отсюда?

10

Кольберг прикусил костяшку пальца. Он не мог поверить, что Кейн окажется настолько глуп и рискнет своей драгоценной, приносящей богатство жизнью ради Ламорака, более того, что он позволит себе утечку информации, сообщенной ему в приватном, можно сказать, кулуарном разговоре.

Администратор начал подозревать, что Совет управляющих не ошибается насчет Кейна: этот человек действительно может представлять серьезную угрозу. Он так странно себя ведет, идет на неоправданный риск, по-глупому ставит на кон свою голову, отказывается пользоваться своим главным талантом – убивать – и вот теперь еще, пожалуйста, выбалтывает оперативную информацию!

Кулак Кольберга замер над кнопкой срочного отзыва – еще немного, и он опустится на ее раздражающе-яркую головку: меньше всего на свете Администратору нужно, чтобы миллионы первоочередников вынесли из этого Приключения хотя бы смутное представление о том, как мало на самом деле ценится жизнь Актера.

«Ладно, – в последний момент решает он. – Пусть все идет своим чередом». Ламорак ранен, он не может идти, а Кейн слишком большой прагматик, чтобы жертвовать собой ради другого. Ламорак почти наверняка погибнет, а гибель Актера всегда положительно влияет на продажи вторичного просмотра.

Что до личных выпадов в его, Кольберга, адрес, которые позволил себе этот актеришка, то к ним Администратор отнесся с восхитительным, на его собственный взгляд, бесстрастием: он считал себя слишком большим Профессионалом, чтобы ругательство типа «дряблый серый червяк» могло повлиять на его суждение. Хотя, возможно, все дело в амфетаминах: он не был склонен недооценивать химическое влияние на свой мозг. Так или иначе, но это последнее оскорбление он просто прибавил к длинному счету других обид, который он методично готовился предъявить однажды Кейну. Кольберг не мог не чувствовать, что каждая новая строка в этом списке оскорбляет его гордость, и знал, что день расплаты наступит очень скоро.

11

С угрюмым удивлением сержант Хабрак смотрел на лежавшую перед ним узловатую, испачканную сажей веревку, привязанную к стальной перекладине, и чувствовал, как в нем закипает гнев. Часовой, который принес это ему, навытяжку стоял возле стола и докладывал, как он и его товарищи нашли на крыше еще одного часового, связанного и оглушенного.

– Они развязывали его, когда я ушел. Вряд ли он что-нибудь видел, и я подумал, что куда важнее показать это вам прямо сейчас.

– Все правильно сделал, часовой.

«Будь у тебя хоть капля мозгов, – подумал сержант, – ты бы оставил веревку на месте и переловил бы поодиночке всех, кто стал бы вылезать по ней из трубы».

Ну да ладно, как бы то ни было, эти нарушители закона, эта шваль, пробравшаяся в Донжон – в его Донжон, – теперь в надежной ловушке, из которой им не выбраться. Никуда они из нее не денутся, а он найдет их и возьмет.

– Собери стражу, только по-тихому, – ворчливо приказал он. – Мы обыщем здесь каждый дюйм. Эти друзья не должны знать, что мы уже идем за ними по следу. Скажи парням, пусть не церемонятся с тварями, для допросов они нам не нужны. Пусть убивают каждого, на ком нет формы и кто не сидит в отдельной камере или в Яме. Пусть расстреливают их на месте, без всякой пощады.

Сержант встал и потянулся за оружием.

– Мне нужны трупы, ясно? Целая гора трупов.

12

– Все могло быть иначе, если бы ты в меня не стрелял, – пыхтит Аркадейл. Боль заставляет его быть откровенным. – Но с этой раной никто никогда не поверит, что вы – мои пленники, а моя жизнь не слишком многого стоит, чтобы сохранять ее в обмен на ваши жизни. Так что вряд ли стража вас выпустит.

– Я и не собираюсь сохранять тебе жизнь, – говорю я. – Заткнись.

– Кейн, – шепчет Ламорак еле слышно, прижимая остатки своей блузы к неглубокому разрезу поперек живота, который расходится при каждом его движении, словно ухмыляющийся рот, – вели ему снять капюшон.

– Не лезь.

Десять перепуганных учеников сидят на низкой скамье, трясутся и нервно облизывают губы. Я выбираю одного поздоровее – он кажется мне самым крепким – и тычу в него пальцем:

– Ты. Иди сюда.

– Я? – Прижав руку к груди, он вертит головой, точно хочет убедиться, что я не имею в виду кого-то из его соседей.

– Сюда, быстрее.

– За что? Я же ничего не…

– Таланн, пристрели этого тупого сукина сына.

Он взлетает со своего места как чертик из коробочки, размахивая руками:

– Нет! Не надо! Уже иду! – и подбегает ко мне. Его лицо – улыбка радостной услужливости, наклеенная поверх маски страха.

– Как тебя зовут?

– Ру… Рушаль, с вашего позво…

– Заткнись. Ламорак… – Я протягиваю ему руку. – Дарю тебе Рушаля, твоего личного скакуна. Давай я помогу тебе на него сесть.

Ламорак щурится на него, пожимает плечами и говорит:

– Что ж, лучше, наверное, так, чем пешком.

– П-пожалуйста… – начинает, заикаясь, Рушаль.

– Я же сказал тебе: заткнись, – напоминаю я. – Кони не разговаривают. Спиной повернись.

Еле слышно поскуливая, Рушаль позволяет Ламораку сесть на себя. Оба хрюкают – Рушаль от тяжести, Ламорак от боли.

– Вели Аркадейлу снять капюшон, Кейн, – с усилием выговаривает Ламорак. – Тогда я, может, смогу помочь… иначе мертвый груз…

Вид у него паршивый: лицо бескровное, как у трупа, и даже слегка зеленоватое. Похоже, он вот-вот отключится. Но нет, частыми неглубокими вдохами и выдохами он преодолевает болевой шок – чувак-то, оказывается, крепче, чем я думал. Но все равно долго говорить он сейчас не может, а я ни о чем не спрашиваю. Подхожу к Аркадейлу, скорчившемуся на полу:

– Не притворяйся, будто не слышал. Давай снимай капюшон.

Он отползает от меня, здоровой рукой удерживая капюшон на месте. Чем тратить время на пререкания, я берусь рукой за металлическое оперение арбалетной стрелы, которая засела у него в плече, и поворачиваю по часовой стрелке. Сталь вибрирует в моей ладони, я слышу скрежет, с которым она пилит кость внутри сустава. Он взвывает и хватается за мою руку здоровой рукой, а я сдергиваю с него капюшон.

И вижу длинное костистое лицо липканского дворянина, серое от боли, мокрые от пота седые пряди, прилипшие к запавшим щекам. Он часто дышит сквозь стиснутые зубы, не давая воплям вырваться наружу: из последних сил блюдет липканскую честь.

Ламорак командует ему:

– Встань!

Я уже приготовился к тому, что старый сукин сын будет перечить нам во всем, но он неожиданно слушается – одну за другой подбирает свои паучьи конечности и встает. Через плечо я оглядываюсь на Ламорака, и все становится понятно. На его суперсовершенном лице застыло знакомое трансцендентное выражение – концентрация мыслевзора.

– Питание твоего костюма, – шепчет Ламорак. – Дай его мне.

Механически, точно робот, Аркадейл запускает здоровую руку за пазуху своего комбинезона. Глядя перед собой стеклянными глазами, палач говорит так, будто не ведает, что в это же время творит его рука:

– Не воображайте, будто вы сбежите…

Продолжая в том же духе, он извлекает из-за пазухи черный блестящий камешек размером с горошину. Я уже видел такие раньше – это гриффинстоун.

Их находят в брюхе у звероптиц размером с коня-тяжеловоза; в каждом таком камешке заключен неимоверный запас магической энергии. В отличие от драконов, которые подключаются к магическому Потоку так же легко, как люди-чародеи или маги из Перворожденных, грифоны полностью полагаются на силу этих камней, которые они носят в своих мускулистых подбрюшьях. Без гриффинстоунов они не могут ни летать, ни даже ходить толком, что вполне естественно для такого извращения, как помесь орла со львом; зато с камнями они летают как боги, крутят в воздухе рисковые пируэты, становясь опасными пернатыми хищниками, а заодно и крупной, удобной мишенью для охотников за их камнями. Неудивительно, что грифонов теперь раз-два и обчелся, а гриффинстоуны редки и чудовищно дороги, даже такие крошечные, как этот.

Двигаясь механически, точно робот, Аркадейл подходит к Ламораку и протягивает ему камень. По лицу Ламорака расплывается улыбка, глаза закрываются – глядя со стороны, можно подумать, что он кончил.

– Хорошо, – шепчет он. – Теперь можно идти.

– Ты что, не слышал? – говорю я Рушалю и кивком показываю на лестницу. – Шагом марш!

Когда мы вскарабкиваемся на верхнюю ступеньку, Рушаль уже едва пыхтит под тушей Ламорака; плохо дело. Я переступаю через двух охранников, валяющихся без сознания – оба, однако, еще дышат, – и киваю Таланн:

– Надо выбираться отсюда. Запрем дверь с той стороны.

– Подожди, – шепчет Ламорак еле слышно. – Одну секунду.

– Что еще?

Вместо ответа Ламорак поднимает кулак с зажатым в нем гриффинстоуном, и его глаза опять закрываются.

– Возьми скальпель, – ясно выговаривает он, и под нами, на возвышении посреди Театра Истины, Аркадейл выполняет его приказ. – Око твое согрешило против тебя, – говорит Ламорак, и в его голосе я слышу сарказм, вот уж на что я никогда не считал его способным. – Вырежь его.

Безэмоционально, как робот, Аркадейл по самую рукоятку вводит скальпель в свою левую глазницу.

Таланн сдерживает позыв к рвоте и восклицает:

– Мать!..

– …Твою за ногу, – добавляет Ламорак, скаля желтые зубы. – Мать твою за ногу.

Кровь вперемешку с какой-то прозрачной жидкостью течет по щеке Аркадейла, пока он, как пилой, орудует скальпелем в глазнице. Рушаль стонет от отвращения и ужаса.

– Мм… – говорю задумчиво я, – напомни мне, чтобы впредь я тебя не огорчал.

Оказавшись в коридоре, мы захлопываем за собой дверь и задвигаем засов. Пока Ламорак добывает огонь для лампы, Таланн наклоняется ко мне и шепчет:

– Как же мы поднимем его наверх по веревке? – Она кивает на Ламорака. – Сам же он не сможет по ней залезть.

– Мы не полезем по веревке. – Я киваю через плечо в ту сторону, откуда мы пришли. – Этот шанс упущен – скоро придут дневные кашевары, а с ними охрана. Но есть другой путь.

– Какой?

Я ухмыляюсь:

– А ты, значит, думала, что я полез сюда, не имея запасного варианта? Кто я, по-твоему, любитель?

– Но как мы туда попадем?

– В этом-то все дело. Придется пройти через Яму.

– Через Яму? – Таланн таращит на меня глаза. – Ты что, спятил?

– Выбора нет. – Я пожимаю плечами. – Ты спрашиваешь, какой отсюда есть выход? Через Шахту.

Ламорак и Таланн мрачно переглядываются, а Рушаль заметно бледнеет – всем известна репутация Шахты. Но Ламорак сжимает гриффинстоун, и Рушаль успокаивается; в его обмякшие пальцы мы вкладываем фонарь.

– За мной.

Мы идем по коридору, когда из-за угла появляется сторожевой отряд из четырех человек.

Солдаты узнают нас не сразу, зато Таланн мгновенно вскидывает арбалет. Стражник еще только открывает рот, чтобы скомандовать: «Замри», как тут же падает со стрелой в горле.

Странно, но стрела, наискось пробив ему горло и выйдя через основание шеи, не сразу валит его с ног; некоторое время он стоит, уже мертвый, и покачивается взад-вперед. Его товарищи беспорядочно палят кто куда, стрелы бьются в каменные стены, высекая из них искры. Что-то ударяется в мое правое колено сбоку с таким звуком, как будто отруб говядины с размаху шлепается на колоду мясника. Стражники отбегают назад, за угол, чтобы перезарядить арбалеты и позвать на помощь, а их предводитель наконец падает лицом вниз.

Я бросаюсь за ними, но моя нога подгибается, и я тоже падаю. Таланн бежит за мной: она перескакивает через мою голову, пока я, сидя на полу, ощупываю колено и чувствую, как между пальцами у меня сочится кровь. Но Таланн не останавливается: упругими скачками легконогой газели она летит к повороту. Один из стражников, видимо храбрый до глупости, высовывается из-за угла раньше других, но она уже наготове. Похоже, эта девчонка не умеет промахиваться.

Он еще только целится, а Таланн уже взмывает в воздух и стреляет из верхней точки дуги, используя ее как опору, которая позволяет ей не промазать. Всего три метра отделяют ее от стражника, когда ее стрела впивается ему в сердце. На нем доспехи, но с такого расстояния они не помогут: стрела пробивает кольчугу и входит в плоть.

Таланн бросает арбалет и, не замедляя движения, ныряет за угол, мимо убитого стражника, который еще кряхтит. Стоны тут же переходят в крики «На помощь!», и я слышу привычную музыку ближнего боя, когда плоть всхлипывает под ударами кулаков и ног.

Я уже понял, что́ у меня с коленом: на полу рядом со мной лежит стальная арбалетная стрела – я еще едва не споткнулся об нее, когда побежал. Расплющенный наконечник согнут. Кто-то из стражников выстрелил наудачу, стрела вонзилась в камень, отскочила и на излете ударила меня в колено. Хотя ударная сила стрелы ушла в основном в камень, но и остатков хватило, чтобы она врезалась мне в колено, точно булава. Нога онемела, я не чувствую даже пальцев, – наверное, кость треснула. Значит, через пару минут накатит дикая боль. А если удар пришелся точно под коленную чашечку… нет, об этом я даже думать не хочу.

Видно, сегодня у меня не лучший день.

Но подсчитывать потери некогда: разберусь потом, когда буду уверен, что выживу.

Звуки рукопашной стихают, из-за угла показывается Таланн, очень довольная собой.

– Ранена? – спрашиваю я.

– Кейн, – на полном серьезе отвечает она, – я же только разминаюсь.

Да, она же мастерица на разные впечатляющие фокусы, как же я забыл.

– Ты прямо находка, – слабеющим голосом говорю я.

Она пожимает плечами и улыбается мне так, что я сразу понимаю: не будь ее лицо измазано тюремной грязью, я бы ослеп.

Так, ступню между тем словно отрубили – не чувствую вообще. Зато икру колет так, словно в нее вгоняют крошечные булавки, добела раскаленные.

– Помоги мне встать, – командую я. – Хотя вряд ли я смогу идти.

Ее рука обхватывает мою руку – оружие к оружию, – и она с удивительной легкостью одним рывком ставит меня на ноги. Ее взгляд пронзает меня, точно удар копья. Когда же моя жена смотрела на меня так в последний раз?

Нет, нельзя об этом думать сейчас.

Колено сбоку мокрое и раздулось так, что стало похоже на сардельку в кожаной оболочке штанины; кости вроде бы целы, но из-за онемения и отека нога точно чужая.

Надо идти вперед и надеяться на лучшее.

Мускулистое плечико Таланн всовывается мне в подмышку, и девушка становится моим живым костылем. Рушаль с Ламораком на плечах стоит, качаясь, посреди коридора; Ламорак висит на нем, голова болтается, как у летчика-истребителя под конец двухдневного беспосадочного перелета.

Крики – ответ на призывы недавних жертв Таланн – долетают до нас спереди, со стороны Ямы.

Таланн бросает взгляд сначала на Рушаля, по бледному лицу которого текут капли пота, затем на мое колено:

– Нам их не обогнать.

– Ни фига, прорвемся. Ламорак, нам нужна помощь. – Я беру его за плечо и легонько встряхиваю. – Эй, очнись, парень. Сейчас сюда сбежится стража. Можешь их как-нибудь отпугнуть?

Он смотрит на меня так, словно не видит:

– Немного. Мм… почти ничего… мечники, знаешь… паршивые колдуны…

Я снимаю руку с плеча Таланн и изо всей силы закатываю ему оплеуху раскрытой ладонью:

– Очнись! У нас нет времени, ты, сопливый мешок дерьма! Соберись, или я перережу тебе глотку, и мы попытаем удачи без тебя.

Проблеск сознания появляется в его глазах, кривая ухмылка изгибает губы.

– Легко быть крутым… с безоружным человеком со сломанной ногой… Ладно, я кое-что придумал.

Он резко встряхивает головой, как будто будит себя:

– Только следите за этим… моим конем… а то я не могу направлять его и… еще этим дерьмом заниматься.

– Не боись. – Я вытягиваю из потайных ножен в районе ребер длинный боевой кинжал, при виде которого бледный призрак интеллекта начинает просвечивать сквозь физиономию Рушаля. Я сую ему под нос острие кинжала. – Это – твоя шпора. Постарайся, чтобы она как можно реже втыкалась тебе в бок, да?

Рушаль дышит тяжело, с присвистом, нечленораздельно бормочет что-то себе под нос, и мы все вместе хромаем вглубь Донжона, а впереди нарастает топот сапог.

Они как раз между нами и Ямой, так что мы сворачиваем, чтобы обойти их кругом. Время от времени Ламорак бормочет: «Угол», и мы делаем поворот; вдруг на нас выскакивает один из патрулей, но солдаты как сумасшедшие тычут пальцами совсем в другую сторону и всей гурьбой устремляются прочь, в коридор, перпендикулярный нашему. Не знаю, что за Иллюзию замутил Ламорак, но она явно работает.

Теперь уже весь Донжон звенит от криков стражи; солдаты то зовут друг друга, то орут друг на друга; командиры отдают противоречивые приказы и спорят о том, куда мы пошли. Короче, все идет отлично, но есть одна беда: стражи слишком много, а Ламорак слабеет и теряет связь с реальностью.

Все чаще и чаще патрули показывают пальцами на нас. Это значит, что они видят нас, а не Иллюзию. Один даже пытается стрелять, но в самый последний момент Ламорак дергает головой, как нарколептик, и стража, снова запутавшись, пробегает мимо.

К представлению подключаются заключенные, разбуженные воплями стражи. Как все зэки мира, они забавляются, передразнивая охрану:

– Туда! Сюда! В другую сторону! У тебя что, глаза на жопе?

А то и просто вопят, чтобы утопить все прочие звуки в потоке несмолкающего шума.

Мы сворачиваем раз, еще раз, избегая встречи с патрулями, и наконец за очередным поворотом видим ровное зарево – это горят факелы в Яме.

Я гашу фонарь, который тащит Рушаль. В желтовато-розовом свечении Ямы его лицо кажется мне совсем серым и каким-то обвисшим – черт, да он выглядит хуже Ламорака. Грудь ходит ходуном, по щекам бегут слезы.

– Не могу больше, – шепчет он опять и опять и еще: – Не убивайте…

Да, я бы пожалел бедного ублюдка, если бы забыл, какому гнусному ремеслу он учился.

Кивком я приказываю остальным ждать, а сам, крадучись и прижимаясь к стенке, хромаю по дуге коридора к его устью, чтобы выглянуть наружу.

То, что я вижу, мне совсем не нравится.

Дверь в Шахту оказалась ровно на противоположной стороне, то есть в тридцати с лишним метрах от нас – таков диаметр Ямы. А это значит долгий кружной путь по балкону, к зеленым от старости двойным бронзовым дверям и заветной лесенке за ними – к тем нескольким ступеням, которые ведут в здание Суда.

А у дверей под прикрытием каменного парапета высотой по пояс стоят девять человек в доспехах с арбалетами наготове. Им наверняка приказано охранять дверь даже ценой своей жизни.

Тихо, так чтобы никто не услышал, я шепчу:

– Мы по уши в дерьме.

Может, еще не поздно передумать и бросить эту затею с побегом?

Но я оптимист в душе и в любом положении всегда вижу лучшее: хорошо, что нам хотя бы не придется пробиваться через Яму, битком набитую заключенными, вопящими и ухающими как черти. И лучше уж захлебнуться кровью, когда тебе пробьет легкое арбалетная стрела, чем попасть живым в Театр Истины.

Я крадусь назад, к тем, кто ждет меня в темноте.

– Таланн, ты не забыла, что́ я просил тебя передать Паллас Рил, если я не выберусь?

Ее лицо каменеет, она упрямо трясет головой:

– Я все забыла, и не трать время на то, чтобы повторять. Мы выйдем отсюда все, или не выйдет никто.

Вот настырная.

– Ламорак, слышишь меня?

Стеклянными глазами он смотрит куда-то поверх моей головы так, словно разглядывает нечто скрытое в камне. Я трясу его раз, потом другой, пока сознание наконец не начинает брезжить в его взгляде.

– Ламорак, черт тебя побери, ты должен сказать Паллас, что она офлайн, ясно? Когда встретишь Паллас Рил, скажи ей, что она офлайн.

– Паллас? – хрипло бормочет он. – Кейн… черт, Кейн, прости…

Он все еще в своем мире.

– Некогда об этом сейчас. Слушай меня внимательно: Паллас умрет через три дня, а может, и меньше, всего через два. Слышишь меня? Паллас умрет!

Ламорак хмурится и опускает голову на плечо Рушаля, – похоже, мои слова все же доходят до него, медленно, но верно. Зато Таланн смотрит на меня с недоумением и подозрительно щурится:

– Почему Паллас умрет через три дня? Она ранена? Или ее отравили? И что такое офлайн?

Борясь с нарастающим отчаянием, я цежу сквозь зубы:

– Таланн, клянусь, если когда-нибудь у меня появится хоть малейшая возможность объяснить тебе, что это значит, я обязательно сделаю это, только не сейчас. А пока просто поверь мне на слово.

– Я верю, но…

– Вот и хорошо. Ламорак, ты понял? Передай ей, что она офлайн.

Его брови медленно сходятся у переносицы.

– Офлайн… Паллас офлайн? Кровавые боги, Кейн… она же умрет!

– Да. – Теперь у нее есть два шанса: если кто-то из нас вырвется отсюда и вовремя передаст ей мои слова, то она может успеть добраться до точки перехода и выжить. – Ладно, все за мной.

Я веду их к выходу из коридора. Не дойдя до него буквально нескольких шагов, мы прячемся в тени, чтобы нас не увидели стражники напротив.

– Нам надо добраться вон до той двери, и все, – говорю я.

Таланн каменеет лицом, глядя, куда я показываю, но молчит. Она не хуже меня понимает, какую убийственно жестокую тактическую задачу представляет для нас пробег по длинной дуге балкона. Я тяну ее назад, чтобы проинструктировать подальше от ушей Рушаля. Хотя далеко идти незачем: шум стоит такой, как в каком-нибудь гребаном ночном клубе.

– Нам только пройти ту дверь, и мы на воле. Внизу Шахты есть выгребная яма, точнее, просто каменная дыра, куда сбрасывают мертвецов. Она глубокая, на дне куча дерьма, на уступах стен гниют трупы, а внизу течет подземная река. По ней мы и выберемся. Ясно? Прыгай вниз, но не плыви, просто задержи дыхание, и пусть течение само тебя несет, а ты считай до шестидесяти. Считать будешь так: раз-Анхана, два-Анхана, три-Анхана. Скажешь «шестьдесят» – и плыви в сторону, поток узкий, ты скоро упрешься в стену. Ламорака не отпускай – он может сделать свет. Вы окажетесь в пещерах под городом. Если я буду с вами, то хорошо – я знаю их как свою ладонь. Если меня не будет, то иди вверх и все время кричи: рано или поздно тебя услышат Воры, они часто ходят теми пещерами по своим делам.

– Откуда ты все это знаешь?

Откуда, откуда – Ма’элКот показывал мне карту, вот откуда. Запасной путь отступления, на случай если в кухне что-то пойдет не так. Я угрюмо усмехаюсь:

– Я много чего знаю об этом городе. Здесь же, считай, моя родина.

И мы возвращаемся к Рушалю, который стоит, привалившись к стене и изнемогая под тяжестью Ламорака.

– Ладно, – говорю я, – пошли. – (Рушаль скулит, слезы ручьями текут из его глаз.) – Расслабься, парень. Нам только до Шахты добраться, дальше ты нам не понадобишься. У нас ведь нет причин убивать тебя, а? – (Он мотает головой, но как-то неуверенно.) – Ламорак, тебе придется поработать. Займи чем-нибудь стражу, пока мы будем бежать.

Дыхание с клекотом вырывается из его горла – миг-другой, наконец он выдавливает из себя слова, которые я еле различаю за гомоном заключенных:

– Я… ничего не осталось, Кейн… прости…

Черт. Ну что ж, хорошего, как говорится, понемногу.

– Ладно, – говорю я, – попробуем так. Становитесь на четвереньки и ползите. Из-за парапета не высовывайтесь.

– И это называется план? – возмущается Таланн. – Ты хотя бы представляешь, каково ползти в такой широченной блузе?

– Ничего, справишься. Ты первая. И дай мне арбалеты, я пойду замыкающим.

Она отдает мне арбалеты, два колчана и начинает подвязывать подол вокруг бедер. Рушаль скулит:

– Я не смогу… Пожалуйста… У меня не получится…

– …Смогу ползти, – шелестит Ламорак. – Он нам не нужен…

– Не сможешь, нужен. А ты… – Я тычу арбалетом в Рушаля. – Меня не интересуют твои проблемы. Устанешь – представь, каково тебе будет со стрелой в жопе. Шевелись!

Рушаль отскакивает от меня с такой прытью, какой не проявлял ни разу с тех пор, как был назначен конем, а я поворачиваюсь к Таланн:

– Когда доберешься до двери, не жди меня, открывай сразу. Я буду идти за вами.

Они опускаются на четвереньки и тягуче-медленно выползают на свет. Я задерживаюсь в тени, где, распластавшись по стене и зажав в каждой руке по арбалету, наблюдаю за девятью стражниками напротив.

Три минуты – вот все, чего я прошу. Тишалл, если ты слышишь меня, если ты вообще существуешь, дай мне всего три минуты, и я справлюсь.

Таланн уже скрылась за поворотом, Рушаль ползет за ней, прижавшись к стене так плотно, как только позволяет груз, – Ламорак льнет к нему, словно детеныш шимпанзе к матери.

Я поднимаю арбалеты так, что стрелы, случись мне спустить тетивы, полетят вверх, мимо моей головы. От тяжести оружия скоро начинает ломить плечи, а когда я переступаю с ноги на ногу, чтобы сместить центр тяжести, острая боль пронзает мое правое колено. Надеюсь, я смогу бежать. Я вспоминаю дыхательное упражнение из тех, которым меня давным-давно учили в монастырской школе, и ухитряюсь с его помощью притупить боль.

Дверь в Шахту заперта и неподвижна. Как только она шевельнется хоть чуть-чуть или стражники рядом с ней проявят малейшие признаки беспокойства, я выпрыгну, выстрелю из обоих арбалетов, чтобы отвлечь их внимание, и побегу. Может, мне даже повезет снять выстрелом хотя бы одного из стражей. А для них поразить цель, движущуюся по дуге с такой скоростью, на какую способен я, будет задачей не из легких.

Хотя сегодня моя скорость вряд ли будет столь уж велика. Колено болит так, словно его медленно зажимают в тисках.

Надеюсь, никто из этих парней напротив не стреляет так же метко, как Таланн.

Никаких признаков тревоги. Похоже, всё сработает. У нас получится.

Эх, черт подери, до чего же я люблю такие переделки.

Ради них я живу. Это они сделали меня таким, какой я есть. В насилии есть своя чистота, она заключена в отчаянной борьбе за то, чтобы вырвать свою жизнь из лап смерти, и уж тут любая философия со своим сухим поиском истины просто отдыхает.

В такие мгновения, как это, когда все ставки сделаны и все правила отменены, серая реальность будней тускнеет, моральный туман рассеивается, и остается один жестокий выбор: черное или белое, смерть или жизнь.

Хотя даже они, смерть и жизнь, не главное для меня сейчас. Они – лишь побочный продукт, следствие, внешнее выражение сущностного выбора. Насилие – вот что для меня главное, вот что я предвкушаю. Сейчас я выйду из укрытия и поставлю свою жизнь и жизни своих друзей на карту моего дара к убийству, и соленый прилив кровопролития осенит меня благодатью: святой ощутит прикосновение своего бога.

И тут мои поэтические излияния прерывает Рушаль: он выскакивает из-за каменного парапета, точно бумажная мишень в тире. Обеими руками он держит висящего на нем Ламорака за руки – тот, кажется, отключился. Из-за шума внизу я едва различаю истерические вопли Рушаля:

– Не стреляйте! Не стреляйте! Это один из них!

Что я там говорил? По уши в дерьме? Выше бери – по самую маковку!

Я вылетаю на балкон – убил бы этого сукина сына, если бы не боялся зацепить Ламорака, – и навожу арбалеты на стражу на той стороне Ямы. Хорошо им там, беречь некого: не успеваю я поднять два своих арбалета, как с той стороны прилетают восемь стрел. Некоторые пролетают мимо, но пять штук пробивают Рушалю грудь и швыряют его на стену. Он съезжает вдоль нее на пол, и Ламорак вместе с ним.

Я стреляю с бедра. Одна моя стрела ударяется о край каменного парапета, высекает из него сноп искр и уходит вверх, вторая попадает одному из стражников в ребра. Расстояние между нами никакое, кольчуга на такой дистанции не защита, так что стальной стержень погружается в тело целиком, только оперение торчит из раны. Убитый падает спиной на бронзовую дверь, которая открывается, и из нее вытекает новый поток солдат…

Я резко ныряю за парапет, где заново взвожу пружины арбалетов и накладываю новые стрелы, а тем временем кто-то из солдат коротко трубит в рог – звук разносится по всему Донжону.

Так-так, дело становится все сложнее.

Надо бежать в другую сторону, чтобы отвлечь стражу, но не успеваю я разогнуться, как что-то со свистом пролетает мимо меня, и я получаю такой удар сзади, как будто меня с размаху треснули в плечо молотом. Я лечу на пол, качусь и вижу, как рядом со мной падает выпачканная кровью арбалетная стрела, а за ней четыре солдата бегут во весь опор по моему коридору.

Значит, отсюда уже не выбраться, но я не чувствую в себе достаточно героизма, чтобы торчать на этом балконе ради пятисекундного развлечения случайных зрителей.

Двое солдат из коридора бегут ко мне, еще двое останавливаются, поднимают арбалеты и целятся мне в голову.

Я бросаю арбалеты и делаю кувырок, одновременно вынимая из ножен на щиколотках два коротких ножа, которые не глядя бросаю назад синхронным движением обеих рук. Бросок слабоват, но тут никакой силы и не нужно: главное, что летящие ножи заставят их моргнуть и помешают целиться.

Я хватаю с пола арбалеты, швыряю их через балконную ограду вниз, отправляю туда же колчаны. В Яме раздается кровожадный рев: кто-то из заключенных внезапно обрел оружие. Я же, недолго думая, бросаюсь на нападающих и хватаю одного из них за ворот кольчуги. Опрокидываясь на спину, я въезжаю ногой ему под дых и подбрасываю его в воздух. Он перелетает через перила и с воем рушится в Яму.

А я завершаю кувырок и вскакиваю на ноги. Второй нападающий успевает затормозить только на балконе, причем с таким видом, как будто ему очень не хочется иметь со мной дело в одиночку.

– Эй, погоди… – начинает он, а я прыгаю на него и разбиваю ему рот прямым коротким ударом.

Пока он промаргивается, я хватаю его одной рукой за шею, завожу локоть под подбородок и поворачиваю так, что его ноги отрываются от пола. Его счастье, что он вовремя напряг шею – позвонки выдержали, – но инерция движения перебрасывает его через парапет, и он летит за своим дружком в Яму. Кстати, у обоих были перевязи с арбалетами.

Значит, теперь вооружены уже четверо заключенных.

Двое в коридоре все еще возятся со своими арбалетами: один еще даже тетиву не взвел, второй трясущимися руками пытается вставить стрелу в бороздку. Я скалюсь и пальцем маню их к себе. Они тревожно переглядываются.

Я приближаюсь, и у обоих сдают нервы: они поворачиваются ко мне спиной и бросаются наутек. Как только они набирают приличную скорость, я снова выскакиваю на балкон, где бросаюсь к Рушалю с Ламораком.

В меня летят стрелы, две-три проходят так близко, что успевают обдать меня осколками камня, высеченными из стены, еще одна цепляется за мою кожаную тунику и царапает мне ребра. Тут я замечаю, что стража на той стороне Ямы занята: отстреливается от тех, кто внизу, значит эти стрелы послали не они. На балкон между тем высыпают все новые и новые стражники, но у меня нет времени их разглядывать.

Плечо работает нормально, хотя я чувствую, как по нему расползается скользкое теплое пятно. Значит, стрела не зацепила кость, а только пробила трапециевидную мышцу возле шеи, в паре дюймов от позвоночника. Зато в правое колено на каждом шагу точно железнодорожный костыль вгоняют.

Я бегу по дуге балкона и вижу Таланн: скорчившись на полу, чтобы оставаться под прикрытием перил, она пытается оторвать Ламорака от Рушаля.

– Беги! – кричу я ей. – К двери, быстро; я их дотащу!

Услышав меня, она вскидывает голову, кивает и кувырком назад ставит себя на ноги. Девчонка уже бежит, когда двое стражников с той стороны Ямы нацеливают на нее свои арбалеты.

Я воплю:

– Ложись!

Но они не успевают выстрелить: в Яме раздается приглушенное «дз-зын-нь», и две стрелы уходят мимо солдат в воздух. Оба живы, но промазали.

Солдаты, которые прибежали по тревоге из здания Суда, стреляют вниз, в Яму. Шестеро бегут мне навстречу: четверо новых плюс те, кого я напугал раньше.

На принятие решения у меня есть пятнадцать секунд.

Я хватаю Рушаля за обмякшую руку и тащу. Ламорак взвизгивает, как от сильной боли, – ничего, потерпит, зато живой, – а Рушаль конвульсивно вздрагивает и стонет; даже с пятью стрелами в груди он будет умирать еще минуты две.

Тут я понимаю, в чем дело: стрела, которая пробила Рушалю грудную клетку сразу под ключицей, вошла и в Ламорака и соединила их тела.

А стража уже бежит к нам, торопится, сокращая расстояние – сорок футов, тридцать.

Я сую пальцы ноги, словно клин, между грудью Ламорака и спиной Рушаля; мы все трое орем – они от боли, я – собирая истерическую энергию, которая дает мне силы рвануть Рушаля вверх и удержать его на весу, словно спящего ребенка. Кровь хлещет у Ламорака из разреза на животе и глубокого прокола с рваными краями у правого соска.

– Беги, мудила, дуй что есть мочи! – воплю я и для бодрости отвешиваю ему пинка в ребра, а сзади на меня уже надвигается стража.

Ламорак перекатывается на живот и со стоном начинает убегать на карачках.

Когда я разворачиваюсь навстречу солдатам, Рушаль лежит у меня на руках. Его я и кидаю в их командира. Два тела сталкиваются с громким хрустом, Рушаль вопит и цепляется за солдата, тот, ругаясь на чем свет стоит, пытается сохранить равновесие. В пылу борьбы ни один из них не замечает, что они уже вплотную приблизились к перилам; одно неловкое движение, и оба, сцепившись, переваливаются в Яму. Зэки вмиг облепляют их и с воем погребают под собой.

Пятеро солдат стремительно тормозят, перегруппировываются и с дубинками на изготовку пытаются обойти меня с флангов.

Я мог бы сбежать, бросив им на растерзание полуживого Ламорака, – солдаты в тяжеленных кольчугах ни за что не догонят меня, даже хромого. Но я не убегаю, а жду в открытой позе, выставив кулаки пальцами вперед, готовясь принять удары тяжелых, окованных железом дубинок на мясистые части предплечий. Вокруг продолжают свистеть стрелы, вопят люди.

Я вижу, как за спиной стражи из черных жерл коридоров вытекают еще солдаты, – это патрули сбегаются со всего Донжона по сигналу тревоги.

Я жду и глубоко дышу, с усилием прокачивая через легкие воздух.

Моя душа поет.

Солдаты перемигиваются, готовясь к нападению.

Но я атакую первым, отбросив все мысли.

Я бросаюсь к ближайшему, вскользь бью его голенью, а пока он сгибается пополам, выпучив от удара глаза, я уже втыкаю пальцы в глаза второму, потом переношу тяжесть тела на другую ногу, боковым ударом сбрасываю через перила третьего, стремительно разворачиваюсь и ребром ладони ударяю в основание черепа четвертого. Он падает, судорожно дергая руками и ногами.

Я выигрываю.

И вот, когда ликование уже наполняет меня, один из ублюдков все же достает меня сзади – не так чтобы вырубить, но все же достаточно для того, чтобы вышибить воздух из легких. У меня подгибаются колени, от места удара – как раз над почкой – расходятся ледяные волны боли.

Второй солдат метит мне в угол плеча и шеи, и я еле успеваю вскинуть руки, чтобы принять дубинку мясистой частью левого предплечья и ладонью правой руки. И та и другая немеют, удар все же достигает цели, но не ломает мне шею, как было задумано, а лишь вышибает искры у меня из глаз.

Я рычу от боли и локтем въезжаю солдату в морду, а потом успеваю пригнуться, чтобы избежать нового удара сзади. Снизу я врубаю апперкот солдату в пах – он, правда, только хрюкает, хотя мой удар подбрасывает его на цыпочки, – потом хватаю его онемевшими пальцами за пояс и рывком опрокидываю на себя, прикрываясь им, как щитом, от удара другого солдата. Удар силен – я чувствую его через тело, которое лежит на мне, – но недостаточно: доспехи с мягкой подушечкой внутри спасают ему спину, а тот, кому я ткнул пальцами в глаза, похоже, проморгался. Значит, мое дело дрянь.

С чего это я решил, что справлюсь с пятью вооруженными, здоровыми мужиками?

Не зря, видать, в моей семье есть сумасшедшие.

Я спихиваю с себя солдата и выкатываюсь из-под него; отбиваясь, он попадает мне сапогом в глаз, так что у меня искры летят. Я качусь до тех пор, пока не проходит звон в голове, – останавливаться нельзя, иначе меня в два счета забьют до смерти. Когда ко мне возвращается зрение, первое, что я вижу, – блестящий черный камешек, он лежит на полу прямо у меня перед носом.

Я хватаю его, три стражника уже надвигаются сзади, вскинув дубинки для удара. Я оглядываюсь, ища Ламорака, – ага, вон он. Метрах в пяти-шести от меня, чешет на карачках что есть силы. До двери ему осталось метров десять.

– Ламорак! – ору я. – Держи эту хрень, помоги мне!

Он оглядывается, и я запускаю к нему гриффинстоун – так мальчишки на улице играют в шарики. Волшебный камень скачет по каменному полу, но вдруг ударяется о выступ в камне и взлетает высоко в воздух.

Я слежу за его полетом, забыв о страже.

Ламорак щурится, точно не видит камень, точно свет факелов слепит его.

Вот он протягивает трясущуюся руку – где этот гребаный камень? Неужели улетел через перила? – и камень плюхается прямо ему в ладонь.

Пальцы Ламорака смыкаются вокруг камня, а по его лицу снова расплывается улыбка сексуального удовлетворения.

Я слышу его голос, он четко произносит:

– Убивай, пока тебя не убили.

Но я знаю, что говорит он не со мной. Кувырком назад я ставлю себя на ноги, стараясь оказаться подальше от первого стражника, который внезапно делает дубинкой такой широкий замах, что попадает в лицо тому, кто сзади. Удар так силен, что кости черепа крошатся с хрустом. Стражник отлетает назад и падает. Он умирает раньше, чем его тело успевает коснуться пола.

Тогда первый стражник замахивается на третьего, успевает свалить и его, а потом несется навстречу десяти-двенадцати другим парням с дубинками, которые уже спешат к нам.

Ламораку надо сосредоточиться, чтобы поддерживать такую Иллюзию, поэтому я бросаюсь на пол за его спиной и приподнимаю его, обхватывая руками вокруг торса. Десять метров – столько отделяет нас теперь от свободы. Никто не стреляет в нас: стража у двери по-прежнему отбивается от зэков из Ямы. Я смотрю вперед…

Таланн открывает дверь.

Дверь открывается на балкон, она такая широкая и массивная, что перегораживает проход, и Таланн, прячась за ней, как за огромным стоячим щитом, подпускает к себе стражников, по одному зараз. Блуза на ней окрашена красным; трудно сказать, ее ли это кровь.

Я тащу к ней Ламорака; нога болит адски, я едва дышу – когда же все это, к хрену, кончится?

Тем временем наш дрессированный стражник падает под градом ударов: двое бывших друзей стоят над ним и молотят его дубинами по голове, с каждой секундой делая ее все больше похожей на кашу. Ламорак пробует заарканить другого, но тоже еле дышит, к тому же он потерял много крови, и задуманное оказывается ему не по силам – алая струя брызжет из его носа, и он повисает у меня на руках.

Стражники бегут к нам, с каждым шагом их становится все больше. Я оглядываюсь через плечо – мы почти у цели. Когда я дотаскиваю Ламорака до двери, Таланн уже использует два моих ножа в рукопашной схватке. Клинки так и мелькают в воздухе, стиль сложный, что-то похожее на вин-чун. Все кончается тем, что один клинок рассекает нападающему сухожилие той руки, в которой он держит дубинку, а второй вспарывает ему нежную кожу под подбородком.

Таланн пинком отбрасывает свежий труп на руки тому, кто подбегает за ним, и мы устремляемся в раскрытую дверь. Я бросаю Ламорака, как куль с мукой, хватаю ее сзади за блузу и затягиваю в Шахту спиной вперед. Она с воплем изворачивается так, что оказывается лицом ко мне, но, узнав меня, останавливает клинок в паре дюймов от моего глаза.

Одним броском я оказываюсь у двери. Захлопываю ее прямо перед носом стражи и упираюсь ногой в стену, чтобы не дать страже открыть ее снова.

– Не ждать тебя, говоришь? – бросает она мне, часто дыша. – Ты следом за мной?

– Заткнись, – говорю ей я.

В Шахте темно, не считая узкой полоски рассеянного света факелов под дверью. С той стороны дверь пару раз тянут, причем так сильно, что у меня что-то хрустит в поврежденном плече.

– Что теперь?

– Ждать.

Я отпускаю дверь, переношу вес тела на переднюю часть одной стопы и выхватываю длинный нож. Дверь снова тянут, она распахивается, я бросаюсь вперед, занеся нож, как фехтовальщик – саблю, и загоняю его в рот ближайшему стражнику. Нож вышибает передние зубы и разрезает щеки до самых челюстных суставов. Стражник отшатывается и, завывая, валится на спину. Я захлопываю дверь и снова вцепляюсь в нее обеими руками.

– А теперь, – тихо говорю я, – подождем, когда им придет в голову идея…

– Какая идея?

Вдруг дверь начинает вибрировать так, что я обеими руками чувствую эту вибрацию, – с гулким «чан-н-нк» засов встает на место.

– Вот эта. Они заперли дверь снаружи. Считают, что мы никуда не денемся, пока они разберутся со своими проблемами, а их сейчас хватает и без нас.

Массивная дверь не только загораживает свет, но и поглощает звуки; тихие жалобные голоса внизу спрашивают друг друга, что происходит.

Метательный нож, который я ношу в чехле между лопатками, как раз подойдет. Я нащупываю щель между дверью и косяком, просовываю в нее клинок и рукояткой другого ножа вбиваю как можно глубже. В детстве я заклинивал так дверь квартиры, где я рос, при помощи монетки. Конечно, когда стража решит вломиться сюда, нож их не удержит, но все же задержит, а главное, мы услышим, когда они начнут ее взламывать.

Из кармана на поясе штанов я вытаскиваю зажигалку Кирендаль и зажигаю ее на ощупь. Маленькая лужица колеблющегося света выхватывает из тьмы глаза – они смотрят на нас с тревогой.

– Что происходит? – шепчет кто-то. – Вы не стража – неужели за мной все же пришли?

У Таланн перехватывает дыхание, а я кладу руку ей на плечо:

– Не отвечай. Этим людям мы ничем не поможем. Говорить с ними – значит давать им несбыточную надежду.

И тут нас настигает запах: прогорклый пот, дерьмо, и сладковатая вонь гангрены, и густой смрад – это газы выделяются из раздувшихся трупов внизу. Вонь обжигает горло, слезы льются из глаз. Я отдаю Таланн зажигалку:

– Иди вперед. А я потащу нашего спящего красавца.

В тощем свете зажигалки Ламорак выглядит еще хуже: кровь, которая раньше текла из раны на его груди, теперь еле сочится. Не знаю, выживет ли он. Черт. Ну ладно. Хотя бы из Театра Истины я его вытащил, и то уже кое-что.

– Держись, сукин сын, – шепчу я и шлепаю кляксу Ма’элКотовой мази ему на грудь – может, хоть кровь остановит. Потом я забрасываю его на плечо, как делают пожарные, отчего мои собственные раны – колено и плечо – громко напоминают о себе. – Не умирай. Как я посмотрю Паллас в глаза, если ты умрешь здесь? Она же ни за что не поверит, что это не я тебя убил.

Мы спускаемся по длинной-длинной наклонной Шахте, пол которой высечен в камне ступенями. Они скользкие – на них оседает влага от дыхания сотен пленников, которые содержатся здесь прикованными к потолку за запястья.

Шахта примерно пяти метров в поперечнике, достаточно широкая, чтобы заключенные, прикованные цепями в бесконечный двойной ряд вдоль ее стен, не могли добраться до нас, когда мы идем посередине. Они все голые, их тела покрыты дерьмом, их собственным и тем, что скатывается с тех, кто стоит выше.

Пленников Шахты расковывают лишь в том невероятном случае, если кого-то из них вдруг выпускают из Донжона. Их кормят – так, чтобы они только не умерли от голода, – и держат прикованными к стене до самой смерти. Их экскременты стекают вниз, в канализацию, поэтому те, что в самом низу, стоят в дерьме постоянно. Изредка – примерно раз в месяц – стража приходит сюда, чтобы снять с цепей трупы и окатить Шахту водой из бочек. Трупы не выносят. А сбрасывают в ту же канаву, где они и гниют.

Наш крошечный пузырек света скользит мимо мужчин и женщин, испытывающих такие страдания, что они давно превратились уже даже не в животных, а в нечто почти неодушевленное: каждый из них – комок нервов и сгусток гниющих язв, медленно дотлевающих до смерти среди вони и кромешной тьмы.

Сам Данте и тот сомлел бы в этом аду. Таланн едва держится. Я вижу, как подрагивают ее плечи, слышу редкие сдавленные всхлипы и мольбу, лихорадочно посылаемую Великой Матери. Чтобы Она явила милость и избавила этих несчастных от жизни.

Я уже говорил, что восхищаюсь Ма’элКотом, и это действительно так, но, когда я почувствую, что он начинает нравиться мне по-настоящему, я вспомню эту Шахту и эту тюрьму, которые находятся в полной его власти и где он мог бы изменить все в одночасье, если бы только захотел.

Хотя родиться у нас в трущобах для Трудящихся тоже не большая радость. Дерьмо, оно и там течет с горы, зато здесь оно убивает быстрее.

Нарастающая боль у меня в груди – это оттого, что я тащу тяжеленного Ламорака. Слезы на глазах – от едкой вони. А тошнота, переходящая в позывы к рвоте, – это от…

И тут далеко позади со скрипом открывается тяжелая дверь, и я, оглянувшись, вижу расширяющуюся полоску света. Все, наше время вышло.

– Я вижу! – хрипло шепчет Таланн, которая смотрит вперед и вниз. Значит, она про сточную канаву.

– Хорошо. Доберешься туда, не замедляй шага. Зажигалку погаси и зажми в кулаке. Пока Ламорак не очнется, другого света у нас не будет. Как только коснешься ногами дна, сразу уходи в сторону. Мы с Ламораком идем следом.

Мы достигаем сточного колодца: это просто дырка в каменном полу, судя по ее неровным краям естественного происхождения. Слышно, как где-то внизу журчит ручеек.

Над нами раздаются громкие голоса, топают подкованные сапоги. Еще немного – и стража начнет стрелять: потолок в Шахте низкий, но арбалетам это не помеха, их стрелы летят по прямой, а не по дуге.

Яркие фиалковые глаза Таланн мелькают передо мной и тут же гаснут: она погасила зажигалку. Нас обступает кромешная тьма, густая, хоть ножом режь.

Ее рука ложится на мою руку, я чувствую ее губы на моих губах; и тут же ее место занимает пустота.

Кажется, вечность прошла, прежде чем снизу до меня доносится ее крик:

– Прыгай!

Я набираю воздуха в грудь, поудобнее перекладываю на плечах Ламорака: мне требуется вся моя отвага до последней капли, чтобы заставить себя прыгнуть в зияющее жерло колодца.

Мы всё летим, летим, бьемся о камни, съезжаем по стенкам, скользким от дерьма; ни черта не видно – ни сколько мы пролетели, ни сколько еще осталось, – мы кувыркаемся, ударяемся, летим вниз…

И наконец приземляемся на кучу чего-то мягкого, пружинящего, деревянно потрескивающего под нами и вокруг нас.

Я выбираюсь на поверхность, стараясь не задумываться о том, что попадает сейчас мне в раны на плече и на колене.

– Таланн?

Вспыхивает свет. О господи, неужели и я сейчас такой страшный? Все ее тело покрыто не пойми чем. Мое обоняние отказало еще пару минут назад, в Шахте, так что по запаху определить я не берусь. Куча, в которую мы угодили, – это человеческие трупы, покрытые наносами экскрементов.

Ну ладно, с этим я еще справлюсь: ритуал Перерождения был не намного лучше.

При свете крошечного чадящего язычка пламени мы находим Ламорака. Подземная река всего в паре метров от нас. Только благодаря ей куча, из которой мы вылезли, не доросла еще до края колодца и не забила его снизу – какую-то часть того, что падает сверху, постоянно уносит река.

Ламорак отрубился намертво; остается лишь один способ не дать ему утонуть. Я снимаю с себя ремень, армированный металлическими жилами, и затягиваю один его конец вокруг предплечья Ламорака, а другой – вокруг своего собственного.

– Помни, – говорю я Таланн, – пусть река сама несет тебя, пока ты не сосчитаешь до шестидесяти.

– Раз-Анхана, два-Анхана, – отзывается Таланн. – Я помню.

– Тогда вперед.

Она задувает зажигалку и бесшумно соскальзывает в воду. Ладонью я крепко закрываю Ламораку нос и рот и иду за ней.

Вода обнимает меня со всех сторон, ласковая, как материнское благословение, и я плыву в полной тьме – ничего не чувствую, ни о чем не думаю, только медленно отсчитываю секунды. Если бы не усталость и не ледяная вода, притупляющая боль, я бы, наверное, запаниковал, а так у меня просто нет на это энергии.

От одного удара сердца до другого проходит несколько секунд.

Я начинаю подозревать, что перестарался, что вся моя борьба и метания – лишь сон, мираж, а настоящая жизнь вот она: плыви себе тихонько по течению и ни о чем не беспокойся.

Сколько времени прошло? Я сбился со счета, но мне плевать. Не сбиться бы с дыхания, вот что главное. Я знаю, что набранного в легкие воздуха может не хватить, что скоро он начнет вырываться из моего рта пузырями. Вода займет его место в моих легких, остудит мне сердце точно так же, как она остужает рану на моем плече.

Но тут булавочная головка света зажигается во тьме, расцвеченной фосфорическим мерцанием, знакомый голос зовет меня по имени. Я уже думаю, не тот ли это тоннель, о котором говорят те, кому случилось пережить клиническую смерть. И не моя ли мать зовет меня к себе, как вдруг крепкая мозолистая рука стискивает мое запястье и вытаскивает меня, фыркающего и плюющегося, на берег.

Зажигалка лежит на камне, а Таланн, выволакивая меня из воды, лупит меня по щекам и вопит:

– Очнись, черт тебя побери!

Я резко встряхиваюсь и вспоминаю, где я.

– Все в порядке, я с тобой.

Таланн рядом, переступает с ноги на ногу:

– Точно?

Зажигалка служит мне ориентиром, и я, чтобы показать Таланн, что все в порядке, гребу к ней, таща за собой Ламорака.

Несколько минут мы с Таланн откачиваем воду из его легких и вдыхаем жизнь ему через нос. Как только он начинает дышать сам, мы падаем, обессиленные, на камни рядом.

– Мы это сделали, – шепчет Таланн. – Ты это сделал, Кейн. Просто поверить не могу, что мы выжили.

– Точно, – поддакиваю я.

Что там говорят про огонь, воду и медные трубы? Мы это сделали, но надо двигаться дальше. А вдруг у пары-тройки тех парней наверху достанет духу последовать за нами?

– Сейчас. Две минуты, – говорит она и вдруг кладет теплую ладонь на мою руку.

Вода смыла всю грязь, которая покрывала ее лицо до сих пор, и я вижу, что она потрясающе красива и что она прямо боготворит меня.

– Нет, – говорю я. – Не сейчас. Вставай, пошли. Масла в этой зажигалке не хватит надолго.

Она рывком садится:

– Иногда ты бываешь таким ублюдком, знаешь?

Я пожимаю плечами:

– Моя мать тоже так говорила. Нам пора, идем.

13

Тоа-Ситель заглянул в итоговую часть своей ведомости и заговорил:

– По моим предварительным подсчетам – то есть без учета текущего состояния тех стражников и заключенных, которые сейчас переведены в лазарет, – мы потеряли убитыми двенадцать стражей, еще пятнадцать получили ранения разной степени тяжести. От незначительных до серьезных. Четырнадцать заключенных погибли во время беспорядков, сопровождавших побег, еще восемь получили серьезные ранения; пятьдесят шесть пострадали несущественно. Один из подмастерьев Аркадейла убит, сам Аркадейл ослеп на один глаз, функции его правой руки вряд ли восстановятся в полном объеме.

Каменные перила кругового балкона Ямы хрустнули под нажимом мощных ладоней; борода Ма’элКота дернулась, когда он так скрипнул зубами, что напряглись мышцы нижней части лица, а из-под пальцев раздался треск крошащегося камня.

– Их жены считали, что могут спокойно растить своих детей под надежной защитой мужей, которые несут свою службу вдали от полей сражений, в Донжоне, где ничто не угрожает их жизни, – глухо пророкотал он. – Всем семьям погибших солдат назначить пенсии. Никто не должен страдать от нужды из-за Моей ошибки.

Ма’элКот настоял на том, чтобы лично спуститься в Донжон и своими глазами увидеть место побоища.

– Бог, – заметил он Тоа-Сителю, спускаясь, – обязан внимать страданиям Своих Детей, иначе они скоро становятся для Него не более чем пустыми словами. Я Сам должен вкусить плоды Своей власти, особенно если они горьки и причиняют смерть.

Когда они втроем прибыли на место, мятеж давно угас. На дне Ямы хирурги переходили от одного заключенного к другому, обрабатывая колотые раны и кости, раздробленные прямыми попаданиями стальных арбалетных стрел. Император сразу же приказал перевести всех раненых заключенных в лазарет в сопровождении солдат охраны и сам пошел за ними следом.

В лазарете Ма’элКот подходил к каждому раненому, разговаривал с ним и теплыми прикосновениями по-отцовски заботливых ладоней утишал боль каждой раны. Все это время Тоа-Ситель держался рядом с Императором, а Берн с явной неохотой плелся за ними следом, чуть в отдалении.

Император приказал открыть казну и заплатить за хлопоты двум воинам – жрецам Хрила, которых посреди ночи подняли с постелей в крошечном святилище на улице Богов. Тоа-Ситель видел, как лоб Императора прорезали морщины сострадания, когда он подходил к тем, чьи руки или ноги были размозжены так, что их не в силах была исцелить даже магия; видел Герцог и чистые как хрусталь слезы, что стекали в бороду Императора, пока он благословлял умерших.

– Никто, даже Я, Император и Бог, не ведаю, что ждет вас за вратами смерти, – прошептал он, не зная, что Герцог его слышит. – Но Я желаю вам легкого пути, если он предстоит вам, или мирного сна. Если это то, что вас ожидает.

Когда они вернулись в Донжон, о недавних событиях уже не напоминало ничто, кроме луж побуревшей крови на полу.

– Неплохо он здесь поработал, – сказал Берн скучным голосом. – Прислонившись к перилам по другую сторону от Ма’элКота, спиной к Яме, он внимательно разглядывал свои ногти. Однако в его небрежности чувствовалась нарочитость; Граф явно играл на публику, и Тоа-Ситель не мог понять зачем. – Кейн оказался дорогим капризом, тебе не кажется?

Ма’элКот ответил ему низким рыком, который поднялся откуда-то из глубин его грудной клетки, словно из-под земли.

Тоа-Ситель кашлянул, привлекая к себе внимание, и заговорил так тихо, чтобы его не слышал никто, кроме Императора и Графа:

– Мне пока не удалось выяснить, что именно здесь произошло. Часового, снятого на крыше, обнаружили куда раньше, чем это случилось бы при обычном порядке вещей. Желает ли Император, чтобы я распорядился провести расследование по этому делу?

Герцог обращался к Ма’элКоту, а смотрел на Берна и потому заметил промельк тревоги в глазах Графа, а его маска безразличия на миг дала трещину. Ага, понятно, к кому приведет это расследование.

Но Ма’элКот коротко мотнул головой:

– Нет. Направь все силы на поиски Ламорака, той женщины и Кейна. Меньшее не удовлетворит наших врагов; надо дать шанс на успех Кейну.

Берн слегка повернул голову и обнаружил, что Тоа-Ситель смотрит на него в упор; на мгновение их взгляды встретились под подбородком Ма’элКота. Берн изобразил дружелюбную, несколько туповатую улыбку, на что Тоа-Ситель ответил пристальным взглядом, означавшим: «Я за тобой слежу». Берн пожал плечами и вернулся к чистке ногтей.

– А что, если… – осторожно продолжил Герцог, – что, если мы его схватим?

– Полагаю, что в таком случае, – ответил Император, – вы недосчитаетесь многих своих людей. – И он встряхнул львиной головой, с печальным недоумением глядя на покрытый сгустками крови каменный пол внизу и на балконе. – Двадцать семь убитых. Еще двадцать пять ранены и покалечены, иные на всю жизнь. Новая строка в кровавом счете Шута Саймона – счете, к которому теперь причастен и Я, хотя и против Моей воли.

– Надеюсь, что Император извинит мои слова, – прошептал Тоа-Ситель, – но таковы, по моему скромному убеждению, неизбежные последствия для всякого, кто связывается с Кейном.

Император медленно кивнул, опустив голову, словно в молитве:

– Да. И Я знал это, когда призывал его к Себе. – Он медленно выдохнул. – Двадцать семь погибших… какая бессмысленная бойня. – И он устремил взгляд на противоположную стену так, словно видел в толще камня нечто, неподвластное взорам других. – Будь Кейн даже Актири, он и то не причинил бы больше вреда.

14

Всегда дочиста промытый, всегда хрустящий от чистоты, белоснежные зубы сверкают в полированной улыбке.

– Это «Обновленное приключение», ваш круглосуточный источник новостей Студии, и я, Бронсон Андервуд.

В Анхане полдень, и мы представляем вам новейший отчет Студии об отчаянных поисках Кейном его жены, прекрасной Паллас Рил. Как вы видите по часам в углу вашего экрана, по нашим самым оптимистическим прогнозам ей остается не более восьмидесяти «Часов Жизни» плюс-минус десять часов, то есть в самом лучшем случае около четырех суток, а в самом худшем – чуть более трех. Весь мир, затаив дыхание, надеется и молится, что Кейн найдет ее вовремя. С нами Джед Клирлейк.

– Спасибо, Бронсон. Из Студии сообщают, что на данный момент Кейн и вместе с ним местная женщина по имени Таланн и Ламорак, то есть Актер Карл Шанкс, по-прежнему скрываются в Крольчатниках. Империя ведет за ними настоящую охоту, масштаб правительственных действий беспрецедентен: город буквально наводнен войсками, военные обыскивают дома и улицы, стремясь обнаружить беглецов. Конечно, Кейн будет сидеть тихо, пока все не кончится, и, думаю, вряд ли это доставляет ему радость в данных обстоятельствах.

– Уверен, что нет. Так каков сейчас статус поиска Паллас Рил?

– Как ты наверняка помнишь, Бронсон, накануне Кейн, рискуя собственной жизнью, устроил беспрецедентный побег из Донжона двоих соратников Паллас, надеясь, что кто-нибудь из них или они оба приведут его к самой Паллас. Однако его надежды разбились о неожиданно жесткие ответные меры властей, лишившие беглецов возможности передвигаться по городу. Ходит слух, что друзья Кейна проверяют все обычные места встреч даже сейчас, пока мы тут беседуем.

– Я слышал, что в Анхане сложилась любопытная политическая ситуация.

– Какую политику ты имеешь в виду?

– Политику в сексе, Джед.

– О да, – сухой смешок, – что ж, можно и так сказать. Весь мир уже знает о том, как рисковал вчера Кейн, чтобы спасти Ламораку жизнь. Кстати, мало кто знает, Бронсон, но в жизни Кейн и Ламорак добрые друзья. Думаю, что большинство наших зрителей не знают и того, что Ламорак и Паллас Рил тоже друзья – близкие друзья, возможно, даже чересчур близкие.

– До меня доходили слухи…

– Это не просто слухи, Бронсон. Вообще-то, это давно уже не секрет, по крайней мере несколько месяцев. Вопрос в том, что об этом знает Кейн? Студия молчит. Думаю, что всем сейчас интересно: как поступит Кейн, когда все узнает?

– Это хороший вопрос, Джед, крайне интригующий для нас. Но вот Ламораку, я полагаю, сейчас несладко.

– Что ж, Бронсон, как говорится, как постлал себе постель, так и выспишься. – Снова сухой смешок. – С вами был Джед Клирлейк из Студии Центр в Сан-Франциско.

– Спасибо, Джед. В следующем часе с нами в прямом эфире будет – держитесь за стулья! – эксперт Студии по «хаотическому возбуждению многомерных суперструн»; готовьте ваши вопросы. Эксперт объяснит, почему так велика погрешность при подсчете «Часов Жизни» Паллас Рил, а также ответит на любые ваши вопросы касательно Трансфера Уинстона. Я – Бронсон Андервуд. Оставайтесь с нами.

15

Артуро Кольберг запихнул за щеку остатки булки и со злобой уставился на огромную изогнутую поверхность экрана. Каждый раз, когда Кейн поворачивал голову и вместо залитой ярким солнцем улицы Кольберг видел потрепанный тюфяк, из прорех в обшивке которого лезли клочья соломы, и груду грязных тряпок, под которыми лежал Ламорак, в его голове словно включалась, набирая силу, одна и та же мантра:

«Умри, ублюдок, умри, крысеныш, сдохни, сдохни, сдохни».

Но он не умирал. Когда Кейн и Таланн наконец выволокли его из пещер под городом, он был без сознания, его била дрожь; другой на его месте давным-давно бы умер. Но эти двое отогрели его и, когда он изредка открывал глаза, скармливали ему одну-две ложки бульона, который принесли им Подданные. А еще он задействовал какую-то целительную магию; они даже ухитрились сложить вместе обломки его раздробленной кости и наложить шину, пока он притуплял боль и расслаблял сведенные судорогой мышцы бедра, которые реагировали на трение костных обломков внутри.

Когда с переломом сделали все, что было возможно, Ламорак заявил, что к концу дня сможет идти, опираясь на костыль, и тут же провалился в сон. Пока он спал, Кейн, Таланн и доморощенный хирург-любитель из числа Подданных распороли шов у него на бедре, подняли лоскут кожи, вычистили из-под него личинки, промыли рану крепчайшим бренди, какой им только удалось найти, и зашили заново; глубокий разрез на животе тоже заштопали.

Глядя на все это, Кольберг потихоньку наливался бешенством. Он знал, что не может позволить негативным эмоциям влиять на руководство проектом, а потому проглотил еще капсулу амфетаминов и наелся сладкого, пока наркотик не успел убить в нем аппетит. После сладкого он почувствовал себя немного лучше.

Но мантра, тот самый припев, не отступала, она продолжала звучать в его мозгу, утратив смысл, превратившись в набор слогов, звуков, которые, если бы во вселенной существовала справедливость, выдавили бы последнюю каплю воздуха из легких Ламорака и остановили его фальшивое сердце.

Каждый раз, когда краем глаза он замечал ядовитый гриб кнопки экстренного извлечения, у него тяжелело в груди, а руки сами собой сжимались в кулаки. Нет, он не беспомощен, он может себя защитить, напоминал себе он. Одной оговорки Кейна о том, что Шахта чем-то похожа на трущобы Трудящихся, хватит, чтобы выдернуть его оттуда в любую минуту. «Но я еще подожду, погляжу, что он будет делать дальше, – говорил себе Администратор. – Поймать нужный момент – вот что сейчас главное».

16

– Величество ушел, – говорит парнишка и потрясенно добавляет: – В жизни не видел, чтобы он с кем-нибудь гулял…

Я отворачиваюсь к окошку: не хочу показывать пацану, что не помню его имени. С места, где я сижу, на острой грани между тьмой и ярким светом, мне хорошо видна та часть базара, вон там, у изгиба стены стадиона, – где я уложил этого самого парнишку бараньей ногой, которую взял с прилавка Лума; как давно это было, полжизни назад.

– А Паллас?

– Никто не знает, где она, Барон. Мы с Томми пошли туда, а там никого нет. Мы ждали и все такое; Томми и сейчас там, но никто не появился.

Я поворачиваюсь к Таланн, которая сидит на полу, возле тюфяка с Ламораком, но она отвечает мне лишь раздраженным пожатием плеч:

– Это единственное место, которое я знаю. Что я могу поделать?

Разумеется, ничего. Удивительно, что она смогла извлечь из своей памяти хотя бы одно место встречи, вопреки всепроникающему действию чертова заклятия. Вообще, с тех пор как я объяснил ей, что именно сделала Паллас, она все время дергается, будто злится. Но я ее не виню.

– Ага, – поддакивает парень, – никто ее не видел после вчерашнего побоища.

– А ты ее видел? – Что-то у меня в груди как будто разжимается, и мне становится легче дышать. Я хрипло спрашиваю: – Как она? В порядке? Как она выглядела?

Он ухмыляется мне в ответ:

– Да нормально она выглядела, не считая того, что половина чертовых Серых Котов неслась за ней вдогонку по улице. Вот тут-то и началось побоище. Славно мы их закидали говном.

– Каким еще говном?

– Ой, а я думал, ты знаешь, Барон.

И он начинает сагу о том, как Паллас сражалась с Серыми Котами в Промышленном парке; послушать его, так подумаешь, что она там все в клочки разнесла, пока удирала от Котов в Крольчатники, и что да, он лично был там, с радостью ответил на ее призыв и собственноручно запустил первый влажный ком говна, который расквасил нос самому Графу Берну.

Пацан так точно подражает мимике Берна, когда тот впал в ярость от такого оскорбления, что я против воли начинаю хохотать; рассказанная парнем история заставляет меня потеплеть к нему, я думаю: «Как жаль, что я сам там не был, сколько я пропустил». Он, видя мою реакцию, повторяет рассказ снова и снова, каждый раз прибавляя все новые детали, так что мне наконец приходится его остановить. В конце концов, даже мысль о том, как Берн получил хороший заряд дерьма прямо в морду, перестает быть такой уж забавной… если ее повторить сотню раз.

Я смеюсь искренне, и все же вместе со смехом ко мне приходит одна мыслишка, неприятная, как тычок пальцем в ребра, призрак кинжального удара: а чего это она так хорошо без меня справляется? Наверное, где-то в глубине души я все же лелею надежду, что без меня она ничего не сможет сделать, что она нуждается во мне больше, чем сама готова признать. Может, я даже завидую тому, что, оказавшись один на один с Берном, который едва не убил меня на днях, и Ма’элКотом, который может раздавить меня, как муху, она выстояла и даже добилась своего. То есть она свободна и действует, так что беглецы, которых она покрывает, тоже живы и прячутся где-нибудь. И если бы не странный побочный эффект того заклятия, то мне бы и делать здесь было нечего.

– Ты знаешь, куда она могла завести Берна с Котами? – спрашиваю я. – И что она вообще делала в Промышленном парке?

Он пожимает плечами:

– Не-а. Хотя, кажись, кто-то мне чё-то говорил… не, не помню. А это что, важно?

– Да нет. Спасибо тебе, парень. Не в службу, а в дружбу: спустись вниз и пригляди там за величеством.

Парень сильно ударяет себя кулаком в кольчужную грудь в идиотском салюте, который придумали себе Подданные и который так любят демонстрировать при каждом удобном случае, закашливается от удара, потом гремит мечом: проверяет, хорошо ли клинок ходит в ножнах. Потом, исчерпав все поводы для того, чтобы торчать у меня на глазах, он поворачивается на пятках, неуклюже имитируя военный поворот «кругом», и поспешно выходит из комнаты. Я слышу, как он топает по рассохшемуся, пораженному сухой гнилью деревянному полу, и вспоминаю, как это – быть таким юным.

Безнадежно – моя юность осталась так далеко позади, как будто с тех пор я прожил несколько жизней. Я возвращаюсь к наблюдательному пункту у окна.

Тем временем у стадиона появился целый взвод регулярной тяжелой пехоты: солдаты обливаются потом под кирасами и, злые как собаки, бросаются на каждого встречного-поперечного, хватают прохожих, задают им какие-то вопросы, а то и затрещины отвешивают. Откуда-то с запада на солнце наплывает большое облако, значит скоро опять будет дождь. То-то солдатикам повезло – сначала испеклись на солнце в своих кирасах и потому были злые, теперь промокнут и замерзнут и тоже будут злыми, хотя и по другой причине; зато под рукой бесконечный запас Простолюдинов, на которых можно беспрепятственно срывать зло: мечта любого служаки.

– Хотя кое-что я помню, – вдруг начинает Таланн, так медленно и равнодушно, что, я думаю, часа два репетировала интонацию, прежде чем сказать. – О Паллас. Несмотря на заклятие этого, как-его-там. Я помню, как она сблизилась со всеми нами и как заботилась о каждом из нас, особенно о Ламораке.

Мне случалось получать хорошие удары под дых, в том числе от Профессионалов. Однажды я даже от самого Джерзи Купцщхина огреб, а он был тогда чемпионом мира в тяжелом весе. Так вот, ответственно заявляю: тогда мне не было так больно.

Да есть ли на свете хоть один человек, который еще о них не знает?

Я долго не отвечаю, смотрю на Ламорака, на его лицо, такое красивое и мужественное, прямо как у серфера, даже несмотря на все синяки и ушибы. Все его тело укрыто тряпками, а вот лицо на виду, и я наблюдаю, как подергиваются под опущенными веками его глаза; вот он стонет и мечется во сне, и я думаю: «Уж не Театр ли Истины ему снится? Надеюсь, что так».

– Да, – говорю я. – Она такая и есть. Заботливая.

– И она будет очень-очень, ну просто очень благодарна тебе за все, что ты сделал. – Она подается ко мне. – Особенно за Ламорака.

Еще минуту-другую я смотрю на Таланн, которая вдруг оказывается на расстоянии вытянутой руки от меня. Должен сказать, что, умытая, одетая в свободные брюки и тунику такого же кроя, как те, в которых я видел ее в ролике, взятом напрокат, она – одна из самых красивых и запоминающихся женщин, каких я имел удовольствие встречать в жизни.

И даже будь материя, из которой сшита ее одежда, достаточно плотна для того, чтобы предоставить больший простор работе мужского воображения – что в данном случае не так, – там, в Донжоне, у меня было время, чтобы оценить ее прелестные округлости, насладиться игрой мускулов на ее длинных ногах и аккуратной попке. Платиновые волосы, расчесанные и отмытые от грязи, сияют, образуя пронизанный солнцем ореол вокруг ее лица с изящно очерченными щеками и подбородком, покрытым нежным пушком. Она такая красивая и такая отважная, вернее, яростно-безрассудная, как все истинные герои, и такая умелая в бою, что я уверен – ее преданность благородному искусству убийства превосходит, наверное, даже мою. И мне стоит только протянуть руку, привлечь ее к себе, провести большим пальцем по нежной персиковой коже, и она моя.

Ее фиалковые глаза так глубоки, что в них можно утонуть. Я любуюсь ею, а она делает почти незаметное движение, выпячивая грудь так, что ее соски проступают сквозь тонкую ткань, привлекая мой взгляд.

Видал я соблазнительниц и посноровистее – вот только не помню когда и где.

Так вот она что затеяла – закинула удочку и ждет, не клюнет ли рыбка на ее наживку, а то, что она сказала про Ламорака сейчас, не более чем рыбацкая хитрость – так хлопают по воде, чтобы напугать рыбу и заставить ее плыть прямо в сети. А я-то, идиот, уши развесил.

Наверное, я и правда идиот, раз не хочу склевать наживку у такой прелестной рыбачки.

– Хватит, – говорю я ей. – Я все о них знаю.

Она округляет глаза:

– О ком – о них?

– О Ламораке и Паллас. О том, что между ними есть.

Мое признание ее ошарашило.

– Ты знаешь? Тогда почему ты… как ты… ну, в смысле, они же это… а ты такое сделал…

Какой-то силач влез неизвестно как в мой череп и начал дубасить меня кулаком по глазам сзади. Нет, не кулаком, а шипастым моргенштерном.

– Давай не будем об этом, пожалуйста.

– Но вы?.. Кейн, прости меня за настойчивость, но у вас с Паллас… всё? В прошлом?

Тип в моей голове сменил моргенштерн на бензопилу, и ее вой рвет мне уши.

– Она так думает.

– Кейн…

Ладонь, которую она кладет мне на плечо рядом с повязкой, закрывающей трапециевидную мышцу спины, оказывается теплой, сильной и такой нежной, что я чувствую, как ее тепло проникает в мою плоть и развязывает узлы, которыми она стянута изнутри. Я окунаюсь в ее фиалковый взгляд и… Нет, это не простое кокетство и даже не простое заигрывание. Она предлагает мне нечто куда более соблазнительное и неотразимое, чем просто секс. Она предлагает мне понимание.

– Тебе, наверное, больно.

Но я делаю вид, что не понимаю:

– Да нет, река все промыла. Рана, скорее всего, не воспалится.

Но ее не проведешь. Она снова устраивается в позу воина, подогнув под себя обе ноги, и смотрит на меня со сверхъестественным спокойствием.

Я пожимаю плечами, и острая боль пронзает пострадавшую мышцу. Я размеренно дышу, призывая монашескую версию мыслевзора – упражнение в самоконтроле. Силач с бензопилой потихоньку удаляется – он все еще там, внутри моей черепной коробки, и в то же время далеко, боль в плече унимается тоже. Я начинаю сосредоточенно массировать распухшее колено, жалея, что под рукой нет пакета со льдом. Только сосредоточившись на этой внешней ране, довольно болезненной, я могу снова вернуться к той, что у меня внутри.

– То, что происходит между Ламораком и Паллас, касается только их двоих, – тихо говорю я. – Я здесь ни при чем.

Таланн умудряется выразить недоверие, не изменив выражения лица.

– Нет, правда, – повторяю я. – Это все не важно.

Ее голос такой же теплый, как и рука, лежащая на моем плече.

– Нет, Кейн, это важно. Это грызет тебя изнутри. Это же всем видно.

– Их отношения – это их дело, – повторяю я. – А то, что я чувствую к Паллас, – мое дело.

– Значит, для тебя… – Изящный контур ее лица вдруг обвисает, совсем немножко. – Для тебя ничего не в прошлом.

Моя голова наливается свинцовой тяжестью.

– Нет, не в прошлом. И никогда не будет в прошлом. Я давал обет, Таланн, и я его не нарушу. Пока смерть не разлучит нас.

Конечно, она не знает, о чем я, – брак в Империи это скорее сделка, чем священный союз, – однако общее направление моей мысли все же улавливает и удивленно и разочарованно качает головой.

– Какой мужчина зайдет так далеко, что станет раз за разом рисковать своей жизнью ради спасения жизни соперника?

Чертов идиот вроде меня, конечно, какой же еще.

– Это сложно объяснить.

Она накрывает своими ладонями мои, лежащие на колене, и пристально смотрит на меня, так что мне не остается ничего иного, кроме как встретить ее взгляд. В глубине ее глаз я вижу, как умирает мечта, – так последние отблески чудесного сна стремительно гаснут от столкновения с реальностью и забываются. Она говорит:

– Я надеюсь, Паллас Рил понимает, какого необыкновенного мужчину она отталкивает.

Я смеюсь: а что еще мне остается? Либо смех, либо удариться в слезы. Мне и в самом деле смешно, но смех не хочет выходить наружу, так что приходится чуток его подтолкнуть, и получается хриплое карканье.

– О да, она понимает, конечно. В этом-то и проблема: она слишком хорошо понимает.

Наверное, Таланн нечего сказать на это; она и не говорит, а просто сидит рядом со мной и смотрит, как я вожусь со своим коленом.

В медитации время идет быстро: солнечный луч, падающий в окно, заметно меняет угол падения. Немного погодя я убеждаюсь, что опухоль спадает – болеть точно стало меньше, – и я выныриваю из медитации и обнаруживаю, что Ламорак проснулся и ест какую-то настоящую еду.

На меня он смотрит исподлобья, как будто стесняется:

– Вы… э-э-э… промыли мне ногу. Я видел в мыслевзоре, что… э-э-э… личинки пропали. Спасибо. – У него вид человека, которому страшно неловко. Надеюсь, что он мучается чувством вины. – Да, и… э-э-э… спасибо, что спас мне жизнь. Я твой должник.

Да? Я чуть не рычу про себя: «Так держись подальше от моей жены и мы квиты!» Но вслух я говорю:

– Ни хрена ты мне не должен. Если бы ты не поймал тогда камешек на балконе, гнить бы мне сейчас в Шахте. Так что будем считать, что мы в расчете.

Он отводит глаза:

– В расчете мы никогда не будем.

В его словах я слышу что-то настолько похожее на презрение к самому себе, что мелочная часть моего «я» ухмыляется от уха до уха.

– Ну, как знаешь.

Где-то недалеко рокочет гром. Я морщусь: грохот напоминает мне голос Ма’элКота. Первые крупные капли выбивают стаккато на подоконнике, и я закрываю ставни. Но дождь чувствуется даже сквозь деревянные планки, капли стучат упорно и часто, но негромко. Впечатление такое, будто за закрытыми ставнями снуют туда-сюда полчища крыс.

Через полчаса является величество. Он проскальзывает в приоткрытую дверь, один, будто крадучись, на ходу сбрасывая мокрый плащ. Таланн встает, плавным змеиным движением перемещаясь из сидячей позы воина в оборонительную стойку, – она ведь не знает, кто он, и не хочет рисковать. Я останавливаю ее, кладя руку ей на руку и кивая вошедшему.

Величество смотрит на нас, по его лицу расплывается его обычная улыбочка хитрожопого чувака, и он заявляет:

– Черт тебя подери, Кейн, знаешь же ты, как расшевелить дерьмо, чтобы оно воняло.

– Это талант. Таланн, знакомься – это Король Арго. Величество, это Таланн, воин и сподвижница Паллас Рил.

Он смотрит на нее, явно оценивая, потом протягивает руку для пожатия: он отличный знаток женской мускулатуры, не хуже, чем я. Когда я представляю его Ламораку, хитрозадая улыбочка вспыхивает снова.

– Эй, а ты не тот парень, с Косалем? Знаешь, что твой меч теперь у Берна?

Ламорак морщится, кивая, а величество, издав притворно-сочувственный свист, говорит:

– Парень, вот это засада. Все равно как если бы тебе член вырвали по самый корень, да?

Мы еще некоторое время болтаем о том о сем: об охоте на нас, о бардаке в городе, ну и, разумеется, о нашем побеге из Донжона – об этом величеству хочется услышать в первую очередь. Я с трудом сдерживаю нетерпение: подумать только, Паллас так близко – кажется, руку протяни и достанешь, а я трачу тут время на всякую ерунду.

Кроме того, история моего героического спасения из Донжона напоминает мне о том, как я туда попал, и о том, в какой темный лес, выражаясь фигурально, ведут мои следы, а это те мысли, которых я не могу выносить долго. Если кто-то из них троих узнает, что меня нанял Ма’элКот…

Вряд ли я проживу достаточно, чтобы успеть объясниться.

Но и это бы еще ничего, но гадина-Король то и дело бросает на меня такие многозначительные взгляды, как будто он знает что-то такое, чего я не знаю.

Наконец, пока Таланн во всех скучных подробностях пересказывает эпизод битвы на балконе над Ямой, я не выдерживаю.

– Слушай, ну какая, к бесу, разница, как все это было, а? – говорю я тоном, не оставляющим никаких сомнений касательно моего мнения по этому поводу. – Мне надо найти Паллас. Сегодня. Сейчас.

– В том-то и проблема, – отвечает Король. – Я бы и сам не отказался ее найти, вот только поставить на кон Королевство не могу.

– Не можешь? Величество, мы же с тобой старые друзья…

Но он устало отмахивается от моего красноречия:

– Не в этом дело, Кейн. Когда Коты напали на нее вчера, знаешь, где они ее подстерегли? У входа в то самое подземелье, где она прятала токали…

– Они… она… – Я не подберу слов. – Так ты что, знаешь?

– О чем – о Шуте Саймоне и Вечном Забвении? – Он смотрит на меня так, словно говорит: «Не держи меня за идиота, а?» – Конечно. Я Король Арго или кто? А кстати, почему заклятие не затронуло тебя…

– Это тайна, – перебиваю его я. – Ладно, давай дальше. Коты ждали ее у входа в дыру, где прячутся токали.

– Ну так вот. По-моему, они выследили ее там так же, как до этого, три или четыре дня назад, выследили здесь. Кто-то ее сдал.

Сердце тяжело ударяет мне в ребра.

– Подданный?

Он кивает:

– Похоже. Никто больше не знал, где она. Мой человечек в Очах понятия ни о чем не имел, так что, кто бы ни был в этом замешан, он имеет прямой выход на Берна или его Котов. Паслава, Деофад, кто-то из Баронов – короче, не знаю кто. Но только не из простых бойцов – те мало что знали, нечего и продавать. У той дыры на стреме никого нет – она никому не доверяет.

– Так вот почему ты ходишь один.

– Вот именно. Так что нам надо перевести отсюда вас всех, а еще мне нужны имена всех Подданных, кто знает, что ты здесь. Если Коты и сюда за тобой явятся, это хоть немного сузит круг подозреваемых.

– Когда найдешь предателя, – охрипшим голосом говорю ему я, – пригляди за ним, пока я сам с ним не разберусь. Сделаешь?

Но он только приподнимает плечи:

– Ничего обещать не могу. У меня к нему тоже есть счет, как ты понимаешь. Предал ее… ну, доберусь я до этого долбоеба…

Его пальцы выразительно скрючиваются, отчего становятся похожими на когти, а кровь приливает к лицу так, что начинают пульсировать жилки вокруг глаз. Я смотрю на него внимательно. Что-то переменилось в нем с нашей последней встречи. Только позавчера он рассматривал все это дело не более как повод покуражиться, показать фигу в кармане Ма’элКоту, а сегодня все на полном серьезе, да еще на каком: парень только что кипятком не писает.

– Ты только приведи меня к ней, величество. Вот что сейчас важнее всего.

Внезапно он устремляет на меня остро-проницательный взгляд еще секунду назад рассеянных глаз:

– Почему это так важно?

Странно, что я никогда раньше не замечал, какие у него крошечные глазки, прямо свиные. Да и те того гляди закроются от злости, так вздулись жилки вокруг них.

– Эй, величество, ты чего? Это же я, вспомнил?

– Ага… – не сразу отвечает он, и я вижу, как краска медленно отливает от его лица. – Да. Помню. Прости. Только ей не нужна твоя помощь, Кейн; черт, да я почти уверен, что она пролезла вчера на Ночь Чудес и ее никто даже не увидел.

– Вот как?

– Угу. Какой-то Плащ или Плащ, который защищает другой Плащ… Ты знаешь, о чем я?

В Консерватории я почти год изучал боевую магию, пока меня не перевели на отделение рукопашного боя, так что я сразу понимаю, что к чему. Значит, теперь ее не может обнаружить даже адепт, потому что никто не чувствует натяжения энергии Потока, которое создает она. Возможно, к этому как-то причастно и заклятие Вечного Забвения.

Впервые за много дней я улыбаюсь совершенно искренне.

Все смотрят на меня, а величество спрашивает:

– Что с тобой? Что ты увидел?

– Ничего, – отвечаю я жизнерадостно, – просто теперь я точно знаю, где она.

17

– Стратор, это тот парень, Развлекатель Клирлейк, из «Обновленного приключения». Он хочет получить живой эфир – воссоединение.

– Скажите ему… э-э-э… нет, скажите ему: «Нет».

Артуро Кольберг грыз ноготь большого пальца, глядя на экран, где Кейн, Профессионал до мозга костей, всегда учитывающий драматический эффект, с риском для собственной безопасности и скорости передвижения настаивал на том, чтобы взять Ламорака и Таланн на встречу с Паллас. Подготовка заняла несколько минут: надо было раздобыть лошадь для раненого, а также толстые плащи и непромокаемые шляпы для всех – проливной дождь полоскал улицы и закоулки Крольчатников так, словно задался целью отмыть дочиста. В пещеры им соваться нельзя, слишком много Подданных Короля пережидают там непогоду; значит, будут пробираться верхом.

Король собрал группу сопровождения, в чью задачу входило, взяв путников в кольцо, отвлекать от них внимание солдат и вообще всячески мешать тем, кто станет проявлять к ним повышенный интерес. Обычно такие сопровождающие держатся на некотором расстоянии от объекта своей охраны, чтобы иметь более широкий обзор, но из-за дождя видимость сократилась метров до десяти-пятнадцати, да и солдаты, скорее всего, пережидают непогоду где-нибудь в укрытиях, так что дождь скорее подспорье для Кейна, чем помеха.

Кольберг сам предупредил людей из «Обновленного приключения», едва услышал, что Кейн знает, где искать Паллас. Надо отдать должное этому парню, Клирлейку или как его там, инстинкт его не подвел: предвкушение встречи героев, миг, когда он увидит ее, сначала издали, потом приблизится, глянет ей в глаза, заговорит… и тут все закончится.

Трансляцию надо будет прервать до первого поцелуя, даже до первого прикосновения – это будет бомба. Количество предварительных заказов на вторичные кубики удвоится…

Конечно, и риск тоже есть – ну а как без риска? Как Кейн проведет эту сцену, что решит Совет Директоров, который и без того дышит ему в спину? Риск требует личной инициативы, нет, даже отваги, залихватской удали, которая редко присуща Администраторам, зато в избытке встречается у… – Кольберг даже мысленно всегда произносит это слово шепотом – Бизнесменов.

Скорость поет в его крови, нашептывает ему утешительное: «Протяни руку, сделай шаг, возьми, и ты получишь все целиком…»

Тем временем на огромном 270-градусном экране Кейн и его группа, опустив головы и пряча лица от косого дождя, уже идут через улицу Мошенников. Вполне возможно, что на принятие решения у Кольберга есть лишь несколько секунд; но если Кейн замешкается, если сцена продлится еще минут десять – а этого хватит, чтобы новость разлетелась по всем программным центрам Сети, – то всем захочется урвать свой кусочек вот этого, всем на свете без исключения… так зачем же отдавать такой лакомый кусок «Обновленному приключению» бесплатно?

Они заплатят, все до одного заплатят. Потянутся на приманку всей кучей, как стадо леммингов на смерть; да и кто сможет позволить себе поступить иначе? Любой канал, оказавшийся единственным на рынке, где не показывают встречу Кейна и Паллас онлайн, обречен. Лицензионные платежи – одни только лицензионные платежи за показ этих нескольких минут – окупят все это Приключение целиком, сколько бы оно ни стоило, да еще миллионы останутся!

Приняв решение, Кольберг распорядился немедленно очистить студийный узел связи в ожидании урагана входящих звонков. Какую же цену назначить? Сто марок за одну секунду эфира? Или тысячу? Он засадил мальчишек из отдела маркетинга высчитывать цену – такую, чтобы программные директора стерли себе зубы до самых десен, скрежеща ими от злости, и вырвали себе все волосы с досады, но все же не умерли от горя; только после этого он сам позвонил в «Обновленное приключение».

– Дайте мне Развлекателя Клирлейка! – рявкнул он. – Говорит Биз… Администратор Кольберг.

«Ничего, недолго уже осталось; чувствую, что недолго мне еще ходить в простых Администраторах».

18

Голоса, раздающиеся с пяти миллиардов экранов по всему миру, звучат так тревожно, точно объявляют о начале войны. Почти все они говорят по-английски; те немногие иноязычные каналы, которые еще борются за выживание в глухих этнических провинциях Земли, в большинстве своем слишком бедны, чтобы заплатить за секунды эфира цену, заломленную Студией. Бестелесные голоса звучат по-разному, но смысл слов везде один и тот же: «Ты должен это увидеть. Ты должен полюбить это. В твоей жизни нет и не может быть ничего важнее этого».

И это лицо, такое прекрасное, серьезное, честное, с точеными чертами, гиацинтовыми локонами, и влажный глицериновый блеск глаз. В нем скрыты эмоции столь могущественные, что для них и слов нельзя подобрать – какая-то комбинация экстаза сродни религиозному и глубоко въевшегося самодовольства: «Я здесь. Я все знаю. Но вы будете знать только то, что я захочу вам рассказать».

А еще в нем заключена сила, он прямо лучится ею; он – сгусток энергии, которую вливают в него жадные и жаждущие взгляды десяти миллиардов людей, взирающих на это лицо через свои экраны прямо сейчас.

– В прямом эфире из Студии Центр в Сан-Франциско я, Джед Клирлейк.

19

– Это здесь, – говорит величество, точнее, кричит, напрягая голос, чтобы перекричать шипение дождя по нашим шляпам, и мое сердце пускается в галоп.

Неужели я и впрямь так близко?

Изломанная громада склада маячит впереди, за серо-черными потоками дождя, распахнутая настежь дверь зияет чернотой. Ручеек ледяных мурашек пробегает у меня вдоль позвоночника и, разделяясь надвое, стекает в штаны. Я смотрю на Ламорака верхом на лошади, на Таланн, которая весь путь до склада держала лошадь под уздцы, но за потоками ливня различаю лишь расплывчатые силуэты. Я наклоняюсь к уху величества так, что поля наших шляп приходятся внахлест, образуя короткий воздушный коридор, через который можно говорить.

– Подтягивай своих парней, – говорю я ему. – Лучше иметь всех под рукой, пока Паллас не соберется, – вдруг кто-нибудь из них сболтнет что-нибудь кому не следует.

Он бросает на меня косой взгляд, как будто хочет убедиться, что сбоку я выгляжу так же, как и при взгляде в упор, и, немного подумав, кивает:

– Вон там, впереди.

Он поднимает над головой руку и резко опускает ее вниз, описывая широкую дугу в воздухе, – зовет своих людей. Мне как-то не верится, что они разглядят его знак за пеленой сплошного дождя, но они появляются почти тут же, шлепая по грязи и сутулясь под потоками воды.

– Но я тебе говорю, мы следили за этим местом день и ночь. Томми и теперь там. Черт, да сам Берн заходил туда сразу после говнодраки. Ее там нет.

Я хитро улыбаюсь в ответ:

– Ты просто не знаешь ее так, как я. Она прятала там тридцать с лишним человек, у них было место, чтобы спать, и место, чтобы срать. Вряд ли она все это бросит, особенно теперь, когда ей некуда идти и она боится кому-либо доверять. Самое лучшее укрытие – то, где охотники уже искали и ничего не нашли. – Я оглядываюсь: двенадцать Подданных обступили нас со всех сторон. – Пошли.

Я иду первым; Таланн за мной, ведет под уздцы коня Ламорака; величество останавливается, снова пересчитывает всех Подданных и входит за ними, замыкающим. Однако внутри он выходит вперед и ведет нас через лабиринт беспорядочно обрушившихся, обугленных балок в бывшую складскую контору, сквозь щели в стенах которой пробивается радостный розоватый свет костерка.

Огонь, невидимый с улицы, горит прямо на полу, топливом для него служат куски деревяшек со стен, возле него сидит на корточках Томми – пытается не околеть от холода на посту. Увидев меня, он выпрямляется.

– Эй, Кейн! Чё ты тут… – начинает он, но тут же, завидев величество, вскакивает и ударяет себя кулаком в грудь, приветствуя сначала меня, потом своего Короля.

– Паллас Рил не показывалась, если вы за ней пришли, – продолжает он. – Пожрать чё-нить принесли?

– Где они прятались, в подвале? Где дверь?

– Вон там, – показывает Томми. – Но… – Тут он видит Ламорака на лошади, которая раздраженно фыркает, завидев огонь, Таланн, которая держит лошадь под уздцы, и двенадцать Подданных. – Неужто никто из вас, ублюдков, не сообразил мне пожрать принести?

Тем временем я беру у Томми фонарь и поджигаю его щепкой из костра. Открываю дверь и по скрипучим ступеням спускаюсь вниз, величество идет за мной по пятам. Я еле дышу – из-за адреналина все мое тело гудит, как натянутая тетива.

Я сделал это. Я успел вовремя, даже с запасом. Неужели я и впрямь здесь и сейчас увижу ее? Когда мы добираемся до двери подвала, в желудке у меня урчит, а голова идет кругом.

– Видишь? – говорит величество. – Никого здесь нет.

Пол внизу каменный; на нем стоит вода – неглубоко, на высоту ладони. Жирно поблескивая в свете фонаря, она плещется вокруг моих сапог. Из воды там и тут торчат старые разбитые ящики и замшелые обломки какого-то древнего барахла; плесенью и тухлятиной несет так, что у меня даже закладывает нос и в горле как будто встает пробка, не продохнуть. Подвальное помещение просторное, потолок на высоте метров пять над нами. Кое-где груды ящиков громоздятся так высоко, что почти упираются в своды. Похоже, что ящики вот-вот рухнут, потому что нижние, те, что постоянно в воде, разбухли и прогнили. Я осторожно делаю шаг вперед, точнее, скольжу ногой по полу, чтобы не оступиться в предательской воде. Дверь в подвале одна, вернее, не дверь, а дырка для лестницы.

Величество ворчит у меня за спиной:

– Черт побери, Кейн, дай сюда фонарь. Здесь крысы кишмя кишат.

Да, на первый взгляд никаких форм жизни, кроме крыс, в подвале нет. Я тоже вижу крошечные красные фонарики их глаз, которые таращатся на меня из темноты, и замечаю две-три спинки, которые режут воду совсем недалеко от моего сапога.

– Давай, Паллас! – громко говорю я. – Кончай в прятки играть. Поговорить надо.

– Да брось, Кейн, – говорит мне Король. – Видно же, никого здесь нет… твою мать! Долбаная крыса на ляжку мне залезла! Да притащишь ты сюда фонарь или нет?

Неужели я ошибся? Не может быть – Паллас наверняка спряталась бы здесь.

Или все-таки нет?

– Гром меня разрази, Паллас, ты даже представить себе не можешь, через что я прошел, чтобы оказаться здесь. – Против воли мой голос звучит с жалобным надрывом. – Брось этот чертов Плащ. У меня новости из дому.

Это кодовая фраза, которую знает каждый Актер.

Невидимая волна прокатывается надо мной, сквозь меня, словно рябь по поверхности сознания, и я соображаю, что я ведь здесь не один.

Точно со дна глубокого колодца, я слышу, как где-то наверху охает величество.

Такое чувство бывает во сне – знаете, в одном из тех снов, когда выходишь на улицу и вдруг при всем честном народе вспоминаешь, что забыл надеть штаны; так и здесь: воспоминание захлестывает меня как волна, будто до сих пор я лишь притворялся, что я один в этом подвале, и притворялся так удачно, что сам в это почти поверил, но тут мои глаза открылись, и я понял, что подвал полон людей.

Люди везде: сидят на ящиках, даже на балках, которые поддерживают потолок, мужчины, женщины, льнущие к ним дети, одеты кто во что горазд – от дорогостоящих нарядов из роскошной парчи на женах богатых Торговцев до рваных лохмотьев уличных попрошаек. Но лица у всех одинаково чумазые – еще бы, столько дней без воды, нормально умыться негде. И все молчат и смотрят на меня круглыми от ужаса глазами.

Среди них есть и те, кого я знаю: мужчина и женщина с двумя девочками – семья Конноса. Я уже готов кивнуть им, но вовремя вспоминаю, что хотя я знаю их, зато они понятия не имеют, кто я. Внезапно я понимаю, что очень рад видеть их: рад, что они спаслись, рад, что забавный, слегка самодовольный ученый не сгинул с лица Земли, что его жена верна ему, как прежде, и что их дочки такие же хорошенькие, как и раньше, несмотря на все следы выпавших на их долю испытаний.

И главное – я вижу Ее.

Она стоит на краю пирамиды из ящиков и смотрит на меня сверху вниз: руки сложены на груди, стройная нога чуть выдвинута вперед, вес тела на одну ногу, так что бедро чуть отставлено, подчеркивая тонкую линию талии так, что мне немедленно хочется ее обнять, даже руки ноют, до чего хочется. Плащ спадает с ее крепких, мускулистых плеч на спину, Паллас встряхивает головой, как делает всегда, когда хочет, чтобы кудряшки не лезли ей в глаза – в ее чудные, сияющие, бездонные глаза, в которых я отчетливо читаю, что она совсем не рада меня видеть.

– Черт тебя побери, Кейн, – говорит она, четко проговаривая слова. – Что же мне нужно сделать, чтобы ты наконец отвалил из моей жизни?

20

– Режь! – завопил Кольберг, вскакивая со своего места за пультом помрежа. – Режь, режь, режь!

Техники в зале как один ударили по переключателям, и тут же кто-то из них доложил, что живая трансляция на весь мир прекращена. Кольберг упал на стул, трепеща от триумфа.

Это было великолепно. Даже лучше, чем он ожидал. Господи, да лучшего ролика для рекламной кампании было не придумать, даже если бы он сам его написал. «Выживет ли Паллас?» Пока неизвестно. «Удастся ли Кейну спасти ее?» Тоже непонятно. «Что он придумает, чтобы завоевать ее снова?» Можно только догадываться.

И он глубже вжимается в кресло, весь дрожа, трепеща каждым мускулом своего жирного тела, извиваясь в почти эротическом экстазе.

Великолепно.

21

Величество что-то лопочет, стоя у двери; из-за груды ящиков его не видно. Я борюсь с нарастающим ревом в ушах, тысячи тоненьких голосов в моей голове вопят, скулят в праведном гневе: «После всего, что я ради тебя сделал, вот как ты со мной поступаешь».

– Я серьезно, Паллас. – Кажется, мне удалось сохранить нейтральный тон. – Насчет новостей из дому. Нам надо поговорить.

Она скалится на меня с неприкрытой враждебностью:

– Я знаю, зачем ты здесь, Кейн. Передай тем жирным ублюдкам, что я и одна неплохо справляюсь. Спасибо за заботу, как говорится, но твоя помощь здесь не нужна. Отправляйся домой.

Мы оба знаем, о каких жирных ублюдках она говорит.

– Это совсем не то, что ты думаешь…

– Да? А ты, значит, явился сюда наставлять меня на путь истинный? Ну давай, Кейн, расскажи мне, что́ я должна думать.

Как легко было бы дать себе сейчас волю, раздуть крохотную, но жгучую искорку гнева у себя в груди в настоящий большой костер и кинуться в бой: орать, обзываться, камня на камне от нее не оставить, как делали мы с ней все последние месяцы нашего брака. В каком-то смысле она сама меня к этому приучила: сначала ей не нравилось, что я, видите ли, никогда не повышаю голоса; потом проблема была уже в другом – мы повышали голос оба, причем одновременно и слишком часто.

Но я сдерживаюсь, буквально обеими руками вцепляюсь в свой норов и держу его, как ретивого коня: речь ведь идет о ее жизни, так что моя уязвленная гордость здесь ни при чем.

– Пожалуйста… – просто говорю я, ставя фонарь на ближайший ящик, чтобы освободить руки. – Пожалуйста, давай не будем ругаться. Я прошу у тебя всего пять минут, наедине. Поговорим – и я сразу уйду.

Жесткие линии ее лица на миг смягчаются, – видно, она завела себя, ожидая ссоры, но мой отказ от агрессии застал ее врасплох.

Она смотрит на меня со своего возвышения, где она стоит в окружении токали, и я вдруг понимаю, что сейчас она действительно видит меня; в тот драгоценный миг, когда наши взгляды встретились, она увидела именно меня, а не тот образ, который все время носит в голове, – угрюмого, циничного мужлана, походя убивающего людей направо и налево, того, кто причинил ей столько боли.

Мы оба носим в голове эти образы, эти созданные нами самими ментальные конструкции. Наверное, мы оба так много времени провели, доказывая что-то воображаемому Кейну, споря с придуманной Паллас, что совершенно перестали видеть реальных людей, которые стоят за ними.

И все же вот они мы, стоим и смотрим в глаза друг другу. В ее глазах я еще вижу искорку былого, и она, наверное, видит то же самое в моих. Так что для нас еще не обязательно все закончилось. Ее губы приоткрываются, она уже набирает воздуха, чтобы заговорить…

И тут из-за груды ящиков, со стороны входа раздается хриплое:

– Привет, Паллас. Что, не ожидала увидеть нас снова?

Ламорак.

Я не вижу его, зато Паллас, стоя на возвышении, видит прекрасно, и ее лицо вспыхивает такой радостью, какой я не видел на нем уже несколько лет. Ее губы двигаются, она произносит часть имени, которое по условиям контракта не может закончить, а я не могу за ней повторить – оно начинается на «К».

– Ламорак! – вскрикивает она. – О великий бог, это же Ламорак!

Она мигом спрыгивает с горы ящиков и, расплескивая ногами воду, радостно бросается к нему.

– Таланн, и ты тоже здесь, ты жива – глазам своим не верю!

А про меня она забыла, как будто меня здесь и нет.

Среди токали тоже начинается радостное возбуждение, многие снимаются с мест и тоже идут к лестнице приветствовать вернувшихся героев. Подвал наполняется громким плеском и веселыми голосами, а я стою и слушаю.

Я стою и смотрю на опустевшие ящики, чувствую, как вода плещется вокруг голенищ моих сапог, слушаю голоса, но подойти туда не могу. Не могу я видеть, как она бросается ему в объятия и покрывает его лицо поцелуями.

Я все жду и жду, и чем больше времени проходит, тем бо́льшим дураком я себя чувствую: надо же, дуюсь в углу, как подросток на школьной вечеринке. Еще через две минуты я понимаю, что хватит, надо выходить; все равно придется привыкнуть видеть ее в объятиях другого мужчины, рано или поздно.

Не без усилия я заставляю себе подойти к ним и вступаю из темноты в круг неяркого света от их фонарей.

Многие из токали плачут; многие норовят потрогать Ламорака или Таланн, будто хотят убедиться, что это живые люди из плоти и крови, а не призраки, которые растают, как только к ним повернешься спиной. Паллас стоит между ними; Таланн рядом с ней, но руки Паллас лежат на плечах Ламорака, который сидит на лестнице, протянув сломанную ногу вперед.

И тут мне против моей воли приходит в голову мысль о том, что ведь ни единого раза, ни в Театре Истины, где я нашел Ламорака, ни позже, когда мы прорывались через Донжон, ни потом, на воле, Ламорак даже не спросил о ней. Ни единого раза. То ли дело Таланн: когда я нашел ее, первыми ее словами были: «Тебя послала Паллас? Что с ней? Она спаслась?» А Ламорак даже не вспомнил о ней.

Вот бы придумать способ, как рассказать об этом Паллас и не показаться ей мелочным, ревнивым придурком, каковым я, несомненно, являюсь.

Но Паллас уже смотрит на меня сияющими глазами и хриплым от волнения голосом спрашивает:

– Это правда? Ты вытащил их обоих из Донжона? В одиночку? Ты?

Я пожимаю плечами:

– Просто не мог придумать, как по-другому тебя найти.

Доля правды в моих словах, конечно, есть, но вся правда в данном случае никому не нужна.

Ламорак шепчет:

– Он спас мне жизнь, причем не один, а несколько раз подряд. А ведь было столько моментов, когда он мог просто бросить меня и уйти, и никто, даже я сам, не упрекнул бы его за это.

Надо же, какая демонстрация благородства, причем совершенно безболезненная для него – все равно как для богатея бросать нищим объедки со своего барского стола.

Паллас с обожанием смотрит ему в глаза, но тут вдруг оборачивается, как будто только что вспомнила о моем присутствии. Ее лицо заливается краской, и она нежно высвобождается из объятий Ламорака. Я сразу понимаю, что ей пришла в голову мысль пощадить мои чувства, и мне становится еще тошнее, чем когда я увидел ее в объятиях Ламорака.

– Кейн, прости меня, я… Ну, ты понимаешь. Я думала…

– Да, я знаю, о чем ты думала. И в любом другом случае ты бы не ошиблась.

– Значит… мм… – Она неловко подается вперед. – Значит, новость из дому действительно есть?

– Да, – просто говорю я. – Ты офлайн.

Да, я поступил сейчас как пацан, но мне так надоело ходить вокруг да около. Пусть теперь она подумает, как объяснить местным, что это значит.

Она реагирует так, как будто я хватил ее по голове камнем: сначала бледнеет, потом краснеет, потом снова бледнеет.

Наконец она, заикаясь, спрашивает:

– Как… ка-ак давно?

– Дня четыре.

Смысл моих слов доходит до Паллас не сразу: я прямо вижу, как медленно проворачиваются в ее мозгу какие-то шестеренки, и догадываюсь, что если бы я мог прочесть ее мысли сейчас, то вряд ли они пришлись бы мне по вкусу. Ее взгляд устремлен сквозь меня и даже сквозь стены подвала к какому-то событию, которое произошло не здесь и не сейчас. Но вот она смотрит на Ламорака, потом на меня и говорит, обращаясь ко мне:

– Ты прав. Нам надо поговорить. Втроем.

22

Вместе мы с трудом втаскиваем Ламорака вверх по лестнице. Таланн тоскливо смотрит нам вслед. Величество снова наливается краской, как тогда, в квартире, его глаза превращаются в подозрительные щелки, но Паллас говорит ему ласковое слово, и он тут же успокаивается. Мы проходим мимо Подданных, которые беззлобно подтрунивают над Томми, и углубляемся в развалины склада.

Мое здоровое плечо зажато в подмышке Ламорака как в тисках; Паллас поддерживает его с другой стороны и несет фонарь; я всю дорогу борюсь с едким разочарованием, которое гложет меня изнутри.

Надо же, похоже, она решила не давать мне шанса поговорить с ней наедине…

Наконец нам удается найти уголок, где еще сохранился целый кусок крыши и на нас не льет, – дождь снаружи еще барабанит вовсю. Паллас ставит фонарь на пол, который здесь давно превратился в труху: рухнувшие балки сгнили, обгоревшая древесина пропиталась водой, и в воздухе стоит едкий химический запах мокрого древесного угля. Мы находим относительно крепкое бревно и осторожно усаживаем на него Ламорака. Он случайно цепляет меня за поврежденную трапециевидную мышцу, я морщусь, у меня вырывается стон, и Паллас поднимает на меня взгляд. Между нашими лицами расстояние сантиметров в тридцать, не больше, – достаточно, чтобы она могла почувствовать мою боль…

– Ты ранен.

– Стрела из арбалета, – говорю я и пожимаю плечами. Я знаю, она терпеть не может этих мачистских штучек, когда я стараюсь показать, что мне совсем не больно, но ничего не могу с собой поделать – привычка. – Кость не задета, ничего страшного.

Наступает мгновенная пауза, заполненная жгучим, всепоглощающим стыдом. В ее глазах я читаю сомнение: она не знает, какую степень заботы она может себе позволить. Демонстрировать равнодушие ей не хочется, но и слишком поощрять меня она тоже боится. В общем, мы оба не знаем, что сказать, и я отпускаю ее с крючка моего взгляда, – в конце концов, в этот момент мне и самому так же неловко, как и ей.

– А что стряслось с величеством? Он что теперь, твой цепной пес?

– Я… э-э-э… – Она пожимает плечами, прячет глаза, но все-таки продолжает: – Я не знала, можно ли ему доверять. Слишком большая ставка на кону…

– Ты что, заколдовала его, что ли? – недоверчиво спрашиваю я.

Тихо-тихо она отвечает:

– У меня не было выбора.

– Да нет, у тебя он как раз был, – возражаю я. – Это у величества его теперь нет.

Искорка гнева, которая все еще жжет меня изнутри, внезапно разрастается в настоящий костер, топливом для которого служат ее былые нотации, – сколько я их в свое время от нее выслушал.

– Черт, не ты ли твердила мне, что это у меня нет принципов?

– Знаешь, наверное, ты прав, Кейн, – распаляется она, и ярость заставляет ее забыть про стыд. – Надо было мне поступить по-твоему: просто убить его на месте, и дело с концом.

– Паллас…

– Ты хочешь знать разницу между нашими методами? Хочешь? – выплевывает она мне в лицо. – Заклинание выветривается – через день-другой он о нем и не вспомнит. Чего не скажешь о смерти: мертвый – это уже навсегда. Я выяснила, что он доносчик у Тоа-Сителя. Как бы на моем месте поступил ты?

Величество водит шашни с Очами? Значит, Кирендаль была права… Тихим, ровным голосом я говорю:

– Вот как?

Но Паллас слишком хорошо меня знает; ее гнев тут же угасает, и она устало опускает плечи.

– Не вздумай, Кейн; он мне еще нужен. Ты понял?

С такого близкого расстояния я вижу, как лихорадочно блестят ее глаза с ярко-красными прожилками сосудов, какие тени залегли под ними, как запали щеки. Она так устала, что едва держит глаза открытыми, и у меня сразу пропадает охота ссориться.

– Ты когда высыпалась в последний раз?

Она раздраженно встряхивает головой:

– Я сплю понемногу, час-другой, когда выдается случай. К утру я буду готова перевести токали в другое место; когда закончу с ними, тогда и отдохну, у меня будет время. – Она уже успокоилась; мы с ней так привыкли орать друг на друга, что гнев гаснет так же легко, как и вспыхивает. – У тебя тоже видок не очень; тебе и самому не мешает поспать немного.

Я поворачиваюсь к Ламораку и как будто гляжусь в зеркало, – похоже, он не меньше моего удивлен ее словами. Мы оба начинаем говорить одновременно: завтра? Перевести токали? Она что, спятила?

– Прекратите! – бросает она нам, снимает плащ, складывает его в подобие подушки и усаживается на него на пол. – Сколько, ты говоришь, я уже офлайн? Четыре дня?

– Да, – неохотно подтверждаю я. Мне не хочется потакать ей в ее затее.

– Значит, даже с поправкой на твою неуверенность и на обычную погрешность в подсчетах у меня есть двадцать четыре часа как минимум. Этого хватит, чтобы вывезти их из города и отправить на побережье, где они будут в безопасности.

– Но это слишком рискованно, – с сомнением в голосе возражает Ламорак.

– Чертовски рискованно, – соглашаюсь я. – Ты и так уже слишком далеко зашла. А вдруг что-то пойдет не так? Что, если тебя поймают? И ты войдешь в тот самый исчезающе малый процент – один из миллиона, кажется, – тех, кто пробивает нижний предел границы? Ты разве не помнишь, что… – условия контракта буквально затыкают мне рот, – что… это… с тобой сделает? Что ты почувствуешь, когда все начнет расплываться? Откуда ты знаешь, как долго после этого ты будешь оставаться в сознании? – Я развожу руками, не зная, как еще передать то чувство удушья, которое охватывает меня при одной мысли об этом. – Сколько ты еще сможешь визжать?

– Там, в подвале, тридцать шесть человек, – терпеливо, со спокойной решимостью отвечает она мне. Таким тоном она всегда заканчивала наши споры: «Я уже все для себя решила, незачем сотрясать воздух понапрасну». – Ни в чем не повинных. Которых предадут жестокой смерти, если я их брошу.

– А ты не бросай. Спаси их. Но сделай это онлайн, ясно? Тебе ведь за это платят?

– Думаешь, я стараюсь сейчас ради денег?

В ее глазах снова вспыхивает гнев, такой яростный, как будто она сейчас вскочит и пойдет махать кулаками, но она гасит его усилием воли.

– Кейн, ты же хорошо меня знаешь. – Она устало разводит руками. – Поверь мне, я понятия не имею, как это сделать – вернуться онлайн, я имею в виду. Это ведь все из-за того заклятия? Вечного Забвения, да?

Я киваю:

– Там так считают.

– Я могу отменить его, но лишь для одного человека зараз. Я просто касаюсь его – или ее – плеча и говорю: «Ты меня знаешь», как я только что сделала с Таланн. Но кого я должна коснуться, чтобы вернуться онлайн?

«Меня! – вопит простодушная часть моего мозга. – Коснись меня!» Если бы это решало все проблемы!

– Разрушь само заклятие, – говорю я. – Отмени его, и дело с концом. Причем чем раньше, тем лучше. Никто ведь не знает наверняка, сколько тебе еще осталось.

Паллас мотает головой:

– Я не могу. Вечное Забвение помогает мне делать то, что я делаю сейчас. Оно скрывает любые следы моей магии, позволяет мне пройти под покровом Плаща мимо лучших адептов этой планеты и остаться незамеченной. И не забывай, что есть Берн, который знает меня в лицо и знает, что я – это и есть Шут Саймон. Стоит мне убрать заклятие, и они с Ма’элКотом сразу поймут, кого они ищут. И сколько, ты думаешь, я протяну, как только это станет известно Ма’элКоту?

– Дольше, чем ты протянешь с заклятием!

– Но на кону стоит не только моя жизнь, – говорит она спокойно.

– А что, если они найдут способ обойти и это заклятие? Ма’элКот не просто чертовски умен, он могуществен, как я не знаю что. Ты надеешься, что он никогда не додумается до противодействующего заклинания, надеешься, что заклятие Вечного Забвения будет защищать тебя всегда, а тем временем…

– Это меня совсем не волнует, – перебивает она меня и встряхивает головой. – Человек, который придумал само заклятие и единственную надежную защиту от него, сидит сейчас в подвале вместе с другими, и он точно не собирается продавать свое изобретение Ма’элКоту.

– Так от него есть защита? – вдруг вмешивается в разговор Ламорак с таким видом, будто ему и правда очень интересно, но он почему-то предпочитает выдать свой интерес за простое любопытство. – И какая же?

– Серебряные сетки, под которыми Коннос прятался сам и прятал свою семью, – отвечает ему Паллас. – Помнишь, прямо перед тем, как…

– Я помню, – с нажимом говорю я. – И знаешь что? Это уже не новинка. Ма’элКот уже вовсю пользуется этим способом. Гребаный Аркадейл пытал Ламорака в костюме из такой сетки. Расскажи ей.

Он бледнеет и смотрит на нее пристыженно, – наверное, ему не очень-то приятно вспоминать о Театре Истины.

– Это правда, – говорит он. – Как я ни бился, ни одно мое заклинание не могло сквозь нее проникнуть.

Паллас мрачно кивает и ненадолго задумывается.

– Ничего удивительного. Коннос ведь выполнял иногда заказы правительства.

Горло у меня горит так, словно я глотнул кислоты.

– Но ты все равно продолжаешь настаивать.

– Они еще не нащупали связь между этими двумя явлениями, – говорит Паллас. – они пока не поняли, что сетка может помочь им искать Шута Саймона. Через день-другой они, конечно, и это поймут. Но мне-то нужно всего двадцать четыре часа. Так что стоит рискнуть.

– Ты что, сдурела?

– Токали… – начинает она.

– Да срать я хотел на твоих токали!

– Вот именно. Иного я от тебя и не ожидала. В этом и есть проблема.

Жжение в горле разрешается нечленораздельным рыком.

– Чер-рт! Черт, черт, черт!

Я делаю круг по разрушенному полу и, справившись со своим норовом, возвращаюсь к ней. Можно продолжать разговор.

– Ламорак, ну хоть ты ей скажи. Все, что исходит от меня, она воспринимает в штыки, о чем бы ни шла речь.

– Кейн, ты и сам знаешь, что это неправда. Это просто ребячество с твоей стороны, – говорит Паллас, а Ламорак морщится так, словно, задумавшись ненароком слишком сильно, надорвал свою красивую головку.

– Кейн, я… э-э-э… – начинает он медленно и тихо. – Прости меня, но тут я соглашусь с Паллас.

– Что?

– У нее есть право следовать велению своего сердца, разве нет? – заявляет этот образец добродетели, и они с Паллас обмениваются такими умильными щенячьими взглядами, что мне немедленно хочется отшлепать их обоих. – Я на ее стороне, и я помогу ей, чего бы мне это ни стоило.

Очень медленно я опускаюсь на пол: боюсь, что голова моя не выдержит и лопнет, если я буду двигаться слишком резко. Из желудка поднимается волна горечи. Невероятно. Просто невероятно: после всего, что я сделал, через что прошел, я все же теряю ее.

Ведь я знаю, я вижу, я чувствую это нутром – другого шанса у нее не будет.

Черт с ним, с Ламораком, черт с их романом – это я выдержу, перенесу, привыкну, лишь бы она жила где-то и была счастлива. Я справлюсь. Но вот чего я не вынесу, так это сознания того, что ее больше нет в мире, что ее жизнь погасла, как фитилек свечи на ветру, что я никогда больше не увижу ее, не коснусь ее, не поглажу по непокорным волосам, не смогу ощутить тонкий аромат ее кожи – никогда.

Паллас спрашивает:

– Это портит тебе Приключение, да? – Тон у нее подозрительный, как раньше.

Я поднимаю голову и гляжу ей прямо в глаза:

– Не понял.

– Чего уж тут не понять. Ты же из-за этого так расстроился? – говорит она, тыча в меня пальцем. – Тебя послали, чтобы ты спас меня, а я не хочу, чтобы меня спасали, и это уменьшает твой процент от прибыли.

Я сижу тихо, пытаясь найти хотя бы уголек того гнева, который должны были воспламенить во мне ее жестокие слова, но ничего не нахожу.

В моей груди пустыня, остывшее пепелище и горькое чувство поражения.

– Паллас, ты можешь мне верить или нет, дело твое, – с трудом ворочая языком, отвечаю я. – Но меня послали сюда не затем, чтобы я спасал тебя. Мне всего лишь разрешили спасти тебя, но только заодно, в свободное от основного задания время. А так им скорее выгодно, чтобы ты умерла, – история от этого только выиграет, в ней добавится драматизма.

Паллас отодвигается от Ламорака. Что-то в моем тоне зацепило ее, она знает, что я кто угодно, но только не враль. И она садится так, чтобы он не мог дотянуться до нее рукой, и замирает, сдвинув брови.

– Объясни, – просит она почти шепотом.

Я пожимаю плечом и встряхиваю головой:

– Ты никогда не спрашивала себя… никогда не задавалась вопросом, почему тебе позволяют бороться здесь с правительством, которое в общих чертах очень похоже на наше?

Она смотрит на меня озадаченно:

– Но я не борюсь с правительством. Я всего лишь пытаюсь спасти нескольких человек от смерти.

– Ты мешаешь Ма’элКоту, выставляешь его на посмешище. Его власть над элитой держится почти исключительно на их страхе перед его всемогуществом. И тут приходишь ты, и оказывается, что он при всем своем могуществе не может тебя поймать.

Она встревоженно хмурится:

– Но я не хочу свергать Ма’элКота. Если на то пошло, он прав… – Ее рот изгибается в жалком подобии улыбки. – Актири действительно представляют величайшую опасность для его Империи. Просто он поймал не ту Актири, вот и все.

Я медленно качаю головой и не могу сдержать горькой усмешки:

– Если бы ты знала, как ты сейчас права.

– Не понимаю, – говорит она, озадаченно сведя брови.

Но вот непонимание в ее глазах уступает место сомнению, затем удивлению и, наконец, беспримесному ужасу.

Одними губами она спрашивает:

– Ты?

Дурак, дурак, черт побери, какой же я дурак! Как я мог забыть, что она такая умная? Опровержения, протесты, отрицания бурей проносятся у меня в голове, но не успевают сорваться с губ: Паллас протягивает ко мне руку, ее ладонь, сухая и теплая, ложится мне на запястье, и это прикосновение проходит через меня, как электрический разряд, перехватывая мне горло, останавливая дыхание и даже сердце.

– Кейн… – шепчет она. – Господи, Кейн, скажи мне, что я ошиблась, что ты имел в виду совсем не это.

– Таков договор, – несчастным голосом говорю я. – Я обещал это сделать, а за это мне разрешили прийти сюда и попытаться спасти тебя.

Она сидит передо мной, оглушенная, ослепшая от ужаса, потрясенная до глубины души.

– Вторая Война за Престол… и это еще в самом лучшем случае; это если ты не погибнешь страшной смертью, а шансы на это исчезающе малы… Кейн, я этого не стою…

Набравшись храбрости, я кладу руку поверх ее ладони и сжимаю ее:

– Стоишь. Ты стоишь всего на свете.

Я вижу в ее глазах слезы, и мне хочется найти такие слова, чтобы она поняла, как она бесконечно дорога мне, но она тут же мотает головой, стряхивая слезы, отказываясь слышать меня, понимать, отказываясь от собственной ценности и жизни.

– Это последний шанс, здесь либо пан, либо пропал, либо жизнь, либо смерть, – говорю я. – Я боролся… я пытаюсь оставить позади всю эту часть моей жизни, но они не дают мне…

– Надо было раньше, – шепчет она. – Теперь они никогда тебя не отпустят.

Ламорак уже давно переводит взгляд с нее на меня и обратно, и тут электрическая искра понимания наконец прошибает ту кашу у него в голове, которую он ошибочно принимает за мозг.

– Ты подписал контракт на Ма’элКота? – выпучив глаза, выдыхает он. – Забодай меня коза… У тебя же нет шансов!

Конечно, он прав. Я и сам так думаю, но слова не идут у меня с языка, потому что только что, вот прямо сейчас, глядя на его избитое лицо с синяками и кровоподтеками, я ощутил, как в голове у меня точно лопнула ледяная корка, сковывавшая мой мозг. Сверкающие осколки посыпались с тихим звоном и холодят мне спину, так что по ней бегут мурашки, а волоски на руках встают дыбом. Но осколки уже не лежат на месте, а складываются в совсем новую картину, о которой я даже не думал до сих пор, и каждый кусок встает на свое место с тихим «клик», как будто язычок ходит в хорошо смазанном замке.

Забодай меня коза – многие говорят так, когда испытывают разочарование, гнев или сильное удивление, но дело в том, что именно такую фразу я слышал совсем недавно.

От Берна.

«Клик».

Я слышу голос величества, он говорит: «Кто-то ее сдал…»

И снова «клик», на этот раз увереннее, громче.

Второй «клик» приходит из воспоминаний Паллас, которые я разделил с ней: Ламорак у окна, солнце подсвечивает его безупречный профиль, пока он зажигает огонек, чтобы закурить. Заклинание простенькое, незначительное, но его силы как раз хватает на то, чтобы подать кому-то снаружи знак. И его слова потом: «Пожалуйста, поверь – я не хотел, чтобы так случилось. Прости меня, Паллас. И вот чем приходится платить».

И наконец последний, важнейший фрагмент встает на свое место, и не с тихим «клик», как все остальные, а со страшным тяжелым стуком, с каким, наверное, падал когда-то нож гильотины.

Сам Ма’элКот рокочет из глубины моего живота: «Я обнаружил, что два агента, независимо друг от друга идущие к одной цели, достигают ее быстрее, чем один, – их подгоняет соперничество».

Тр-рах.

Я поднимаю глаза на этого мертвеца и говорю:

– Ты. Это ты.

Он каменеет. В моих глазах он явственно видит свою смерть, но не понимает почему.

– Кейн… э-э-э… Кейн? – мямлит он. – Паллас, в чем?..

Она повисает у меня на руках, но я высвобождаюсь и встаю. Ее слова долетают до меня из несказанной дали:

– Кейн? Что-то не так?

Но ее голос заглушает ураган, который ревет посреди пропасти, вдруг раскрывшейся в самой сердцевине моей души; его рев заполняет мою голову, рвется наружу, пока весь мир вокруг меня не наполняется ненавистью.

Я делаю к Ламораку шаг, одновременно пытаясь найти голос, чтобы объяснить Паллас, в чем дело. Я должен сказать Паллас…

– Это Ламорак.

Я не узнаю свой голос: во рту у меня точно мелют каменные жернова – бесстрастно, размеренно. Никакой крик, визг, вопль и даже стон гнева не в состоянии передать, что я чувствую сейчас. Этот вихрь у меня в голове как будто выдул из меня способность словами выражать свои мысли.

– Это он. Это же он…

Вдруг многоцветное прозрачное сияние окружает лицо Ламорака, и бревно, на котором он сидит, и фонарь, и стены, и Паллас, которая в страхе тянет ко мне обе руки. Я прыгаю к ней, чтобы коснуться и замкнуть между нами цепь, но моя отчаянная попытка утащить ее с собой ничем не заканчивается, мои протянутые руки проходят сквозь ее ставшую бестелесной грудь, а я, захлебываясь от рвоты, падаю на Трансферную платформу в Кавее, просмотровом зале Студии Сан-Франциско. Один.

23

Я стою на четвереньках, вцепившись пальцами в бесшовный черный пластик, прохладный и гладкий. Меня трясет так, что я не могу встать, но, поднимая голову все выше и выше, я скольжу глазами по рядам первоочередников, безликих под пустыми пластиковыми масками индукционных шлемов, пока мой взгляд не упирается в зеркальный блеск панелей зала техподдержки.

Я в агонии, но здесь, на Земле, где меня не душит, не затыкает мне рот проклятый контракт, я наконец выговариваю имя. Ничего другого не идет у меня с языка.

– Коль…

24

– …берг, – заканчивает Хари, и его охватывает то чувство невыразимой утраты, которое приходит к нему всякий раз, когда Приключение обрывается и он оказывается на Трансферной платформе в Кавее, совсем один, не связанный узами единства ощущений с миллионами.

Но это знакомое чувство, и оно проходит без следа, канув в океан его бессильной ярости, его бушующей злости, которая, не находя себе иного выхода, обращается против самого Хари и грызет его сердце.

Так близко – он был так близко. Если бы он не отходил от нее там, во время разговора, если бы не шагнул к Ламораку, если бы он оказался на секунду быстрее, если бы колено не подвело его…

Она была бы здесь, рядом с ним, сейчас.

Она была бы спасена.

Он знал, и от этого ему было особенно горько: несколько мгновений назад он держал ее жизнь в своих руках, но упустил, выронил. Первое время он не мог думать, почти ничего не видел и не ощущал, кроме привкуса пепла во рту и ошеломляющего чувства провала.

Все его раны, старые и новые, напомнили о себе, пока он с трудом поднимался на ноги: ныл огромный синяк на плече, оставленный хваткой Берна, горело распухшее колено, рваная рана трапециевидной мышцы запускала огненные щупальца лихорадки в шею, ломило новый тугой шрам залеченного разрыва на внутренней стороне бедра, саднили бесчисленные кровоподтеки, шишки и синяки от падений, прыжков и ударов окованными железом дубинками. Но не они лишали его сил и возможности дышать, выжимая воздух из легких, а горечь потери, которая пронзила ему сердце, как невидимый кинжал, заставляя его содрогаться с каждым толчком.

Но постепенно сквозь дымку боли, застлавшую его мозги, начали проступать вопросы. Как он здесь оказался? Почему его отозвали?

Что, черт возьми, происходит?

Актеров никогда не выдергивают из середины Приключения, вообще никогда. Кольбергу пришлось запросить специального разрешения у гребаного Совета недобитков-управляющих, чтобы выдернуть его прямо из середины «Слуги Империи», – так чем он оправдает свою выходку теперь?

Зачем было вообще отправлять его туда, если ему с самого начала никто не собирался позволить победить?

Он снова посмотрел на огромное зеркальное стекло отдела технической поддержки и развел руки. Ему хотелось, кричать, орать, выплеснуть свой протест в диких звуках, но с губ сорвался лишь хриплый шепот:

– За что ты так со мной?

25

Технари сидели на своих местах и наблюдали за происходящим молча, вытаращив глаза. Никому не хватало смелости возразить, высказать вслух то, что вертелось у каждого на языке, задать вопросы.

– Это, – отчетливо произнес Кольберг, – была неисправность в работе оборудования. Я ясно выразился? Техническая неисправность. Вы знаете, что вам надо делать. За работу.

Комната техподдержки постепенно стала оживать, когда сначала один техник, потом другой, а потом и все сразу принялись закрывать механизм Трансфера и выводить первоочередников из канала сенсорной связи.

Артуро Кольберг прижал к пухлой груди кулак, который он едва не разбил о кнопку экстренного извлечения. Становилось все тяжелее переносить недосып, амфетамины лишь маскировали хроническую усталость, результат непрерывного нервного напряжения этих трех дней и особенно последних двадцати четырех часов, которые прошли с тех пор, как Кейн вернулся онлайн.

После успешного завершения живой трансляции Кольберг немного успокоился, пригрелся в своем кресле и задремал – даже наркотик не помешал ему погрузиться в неглубокий сон, из которого его вырвала фраза Кейна о «правительстве, так похожем на наше». Героическим усилием воли разогнав туман в голове, Кольберг, не веря своим ушам, прислушивался к разговору, который шел онлайн, коря себя за невнимательность и ротозейство. Сколько он пропустил, сколько позволил ему наболтать лишнего. Когда ужас наконец вывел его из привычного инертного состояния и он хлопнул по кнопке, было уже поздно.

И хотя у Кольберга были все основания для торжества, пусть мелочного, но все же, – наконец-то он достал этого ублюдка Кейна, а вместе с ним Майклсона, показал обоим, кто тут хозяин, – но вместо этого он чувствовал вкус пепла во рту и болезненные спазмы в желудке.

«Он знает. Кейн все знает».

Кольберг как раз глянул в окно, когда увидел Майклсона, тот стоял на платформе и смотрел прямо на него.

«Черт, этого же не может быть. Стекло с той стороны зеркальное, он меня не видит. Да и вообще, откуда ему знать, что я здесь?»

Кто-то из технарей за его спиной негромко и протяжно свистнул:

– Да он, похоже, сердится.

Второй усмехнулся ему в ответ:

– Да уж, никто бы не хотел, чтобы на него глядели так, как он сейчас глядит.

Кольберг выдохнул через нос и нашарил кнопку соединения с отделом охраны:

– Это Кольберг. Команду для подавления мятежей в Кавею, быстро. В полной экипировке.

Вот почему Актеров никогда не выдергивали назад на середине Приключения: что бы ни чувствовал сейчас Кейн, любые его эмоции передавались всем первоочередникам без исключения. Даже транквилизаторы, которые им вкалывали через систему нейрохимического ввода просмотровых кресел, не могли полностью исключить возможность мятежа.

А что до Майклсона, то ему как раз никаких транквилизаторов не давали.

Едва Кольберг успел отдать команду, как Майклсон встал и начал медленно и осторожно спускаться по длинной лестнице сбоку от черного зиккурата Трансферной платформы.

Поджав губы, Кольберг начал ритмично постукивать пальцами рук друг о друга: указательные, средние, безымянные, мизинцы, маниакально следя за слышимым лишь ему четырехтактным ритмом. Надо что-то сказать, а лучше сделать, чтобы удержать Майклсона на платформе хотя бы на две минуты, до тех пор пока не прибудут спецназовцы в красной, словно кардинальская мантия, форме, вооруженные липкой пеной и энергетическими винтовками, заряженными гелевыми пулями.

Он переключил микрофон на наружную громкость, и по Кавее прокатился его усиленный техникой голос:

– Майклсон? Э-э-э… Кейн? Пожалуйста, оставайся на платформе. Произошла техническая ошибка. Мы уже работаем над ее исправлением. Возможно, мы немедленно отправим тебя назад.

Так, с него достаточно; пора заняться насущными проблемами. Прежде всего надо найти способ умаслить председателей других студий; звонки со всего мира обрушатся на него с минуты на минуту, коллеги будут вопить, ругаться и всевозможными способами выражать свое недовольство неожиданно прерванным Приключением Кейна. Но и это еще не самая большая его проблема.

Кольберг ждал – вернее, с ужасом предвидел – скорый звонок от Совета управляющих. И вот тут ему придется попотеть. При одной мысли о пустом экране и неестественных модуляциях обработанного цифрой голоса его желудок завязывался узлом, который подкатывал прямо ему к горлу. Нет, надо во что бы то ни стало вернуть себе ту уверенность, даже возбуждение, которое владело им во время живого эфира; однако, похоже, теперь у него наступила реакция, и если тогда он летал, то теперь камнем рухнул с высоты вниз. Трясущимися пальцами он открыл коробочку и выковырял из упаковки очередную капсулу. Отвернувшись, чтобы никто не видел, как он это делает, Кольберг заглотил ее всухую.

– Э-э-э… Стратор? – раздался у него за спиной нерешительный голос. – Может, вам лучше взглянуть.

– Мне некогда… – начал было Кольберг, но его раздраженный голос тут же прервался, а во рту стало сухо, когда он все же посмотрел туда, куда показывал техник.

Далеко внизу, в Кавее, Майклсон бежал по пологому склону центрального прохода к двери.

Так, похоже, назревает проблема.

Но Кольбергу платили именно за то, что он решал любые проблемы, и быстро. Вот и теперь, потратив на принятие решения не более секунды, он протянул руку к переговорному устройству и вызвал отдел охраны:

– Это снова Кольберг. Выберите из команды подавления троих и отправьте их в мой офис. Не в Кавею, не в техподдержку, а прямо в мой офис, вы меня поняли?

Его секретарь наверняка уже ушел домой; никто им не помешает, не будет лишних свидетелей.

– И пусть это будут не регулярные охранники, а спецподразделение. Возьмите шестерых спецов, троих отправьте ко мне в офис и еще троих сюда, в техподдержку. Отдайте им приказ взять Майклсона под стражу, когда он здесь появится, и привести ко мне в офис. Авторизуйте применение силы.

Затем Кольберг повернулся к умиравшим от любопытства технарям и вгляделся в их стремительно мрачнеющие лица:

– Когда Кейн появится здесь – а он… гм… обязательно появится, он сюда и стремится, – скажите ему, что я жду его у себя в офисе. Только это, и ничего больше. Сюда скоро придут спецы из отдела безопасности, они его туда и отведут. А вам лучше вообще с ним не разговаривать. Я полагаю, что он хочет наказать кого-то. Постарайтесь, чтобы это были не вы.

С этими словами он повернулся и поковылял к выходу, переставляя ноги так быстро, как только позволяли ему вихляющиеся жирные бедра.

26

Хари устремил взгляд на непрозрачную стеклянную стену службы техподдержки и понял, что именно там он может найти кое-какие ответы.

Мысль привела за собой действие: оттолкнувшись от Трансферной платформы, он одним прыжком оказался в проходе и понесся к двери. Из пяти тысяч первоочередников, наполнявших Кавею, никто даже пальцем не пошевелил, когда он пробегал мимо, – все спали мирным, навеянным химикатами сном, из которого они еще не скоро вернутся к реальности.

Швейцары во фраках разбежались при его приближении, а когда он с размаху врезался в широкие двойные двери Кавеи, те загудели, ударившись о мраморные стены коридора. Поврежденное колено давало о себе знать на каждом шагу, плечо дергало, но никакая боль не могла даже сравниться с той, что сжимала сейчас его сердце.

Когда он на полном ходу врезался в стальную дверь для персонала, взревела сирена и продолжала реветь, пока металлические ступеньки винтовой лестницы для сотрудников техобслуживания гудели под каблуками его сапог. Лестница была такой длинной, что даже он начал задыхаться, когда наконец выскочил в кольцевой коридор для сотрудников, окружавший поверху всю Кавею. Внизу продолжала завывать сигнализация.

Через простую, без всяких надписей, дверь он ворвался в стерильный монохроматический отсек комнаты технического обслуживания.

Четыре человека в белой форме техперсонала застыли, глядя на него со своих стульев. Все четверо съежились так, словно заранее уклонялись от удара, но, похоже, ничуть не удивились, а один даже поднял руки ладонями вперед.

– Стой! – сказал он и погладил воздух так, словно Хари был злой собакой, которую можно остановить строгим тоном и спокойными движениями. – Это была техническая неисправность, ясно? Техническая неисправность!

– Вы врете еще хуже, чем я. – Хари шагнул к нему. – Что случилось? Почему меня выдернули? – И, сделав еще шаг, оскалился. – Если ты начнешь говорить раньше, чем я подойду к тебе вплотную, я, так и быть, ничего тебе не сделаю.

– Председатель Кольберг… – У техника сорвался голос, и он закашлялся, но потом продолжил: – Председатель Кольберг… э-э-э… ждет тебя в своем офисе…

– Он сказал это по телефону? – Хари прислонился к спинке откидного кресла за пультом помрежа и почувствовал, что кожа еще теплая. – Нет… Он был здесь, так? Он говорил не из офиса… Он сам был здесь.

Тепло кожаного кресла, которое он ощущал сейчас, передалось ему от дряблой, влажной плоти Кольберга. От одной мысли об этом у Хари подкатил к горлу ком, и он с гримасой отвращения отдернул руку. Он заметил крупную, похожую на гриб кнопку экстренного извлечения. Раньше она светилась, теперь была мертвенно-серой. Но в воображении Хари она светилась ярким тревожным светом, когда на нее опускался пухлый потный кулак Кольберга. На какой-то момент он погрузился в кровожадную мечту о том, как будет отрывать на этой руке пальцы и один за другим засовывать их жирному придурку в глотку: он даже встряхнул головой, отгоняя навязчивый образ, но тот не хотел уходить.

– В офисе, значит?

– Да, и… и, Кейн? Он уже… э-э-э… вызвал охрану – еще до того, как ушел отсюда. Чтобы они отвели тебя к нему.

Хари кивнул:

– Это на него похоже.

Он понял, что перепуганный технарь пытается помочь ему, предостеречь о чем-то. А еще он понимал, что уже поздно.

– Что ж, спасибо, – сказал он и вышел.

Они ждали его за дверью, в коридоре.

Трое сотрудников безопасности Студии, в полной экипировке: ярко-красные доспехи из карбоноволоконной керамики на подкладке из сорбатана, зеркальные антилазерные щитки на шлемах опущены, канистры липкой пены пристегнуты к поясу, электрические винтовки Вестингауза с патронташами на сотню гелевых зарядов на груди.

Едва он появился, они с механической четкостью роботов двинулись к нему. Рабочие.

Среди сотрудников давно ходили слухи, что Студия взяла в отдел охраны группу преступников, переделанных в киборгов. Процесс переделки заключался в том, что у людей полностью отключали высшую когнитивную деятельность мозга, зато повышали покорность; киборги не могли даже помыслить о том, чтобы ослушаться данного им приказа.

Завидев Хари, один из них ровным, лишенным эмоций голосом сказал:

– Ты пойдешь с нами.

И Хари как-то сразу утратил всякое желание придумывать причину для сопротивления. Он только пожал плечами и продолжал идти, а они окружили его со всех сторон, подстраиваясь под его шаг.

Секьюрити вывели его из служебного коридора к покрытым позолоченной филигранью дверям персонального лифта Председателя и набрали комбинацию клавиш на заблокированной для взгляда панели. Скоро лифт уже нес их вниз, в подземные глубины Студии, где находился кабинет Кольберга.

Там, внизу, глубоко под студийной башней, было прохладно. Хари вспомнил, что, когда он был здесь в последний раз – целую жизнь тому назад, – прохлады почти хватало на то, чтобы Кольберг не потел, – почти, но не совсем. Стоило ему только представить тошнотворную, серую, как лежалое тесто, физиономию Кольберга, которую ему предстояло увидеть сейчас, и Хари почувствовал, что еда, которую он наспех заглотил где-то в Крольчатниках, комом подкатила к горлу.

Дверь кабинета была открыта, оттуда раздался голос Кольберга:

– Майклсон, входи. Садиться не стоит.

Секьюрити остались в коридоре, но, войдя, Хари увидел в кабинете еще троих таких же: они были неразличимы, точно новехонькие авто с одного конвейера.

Кольберг сидел за своим столом и выглядел еще отвратительнее, чем обычно, если такое возможно. Тусклый свет ночного небосклона, который показывал экран за его спиной, придавал зеленоватый оттенок его коже и делал еще более контрастными темные круги под глазами. Двойной подбородок и дряблые щеки обвисли, тонкие губы рептилии сложились в горькую складку. «Значит, ему тоже плохо спится в последние дни», – понял Хари.

– Я только что говорил с Советом, – продолжил Кольберг, – и у меня… гм… проблемы.

Глубокое чувство удовлетворения охватило Хари – значит, ублюдок все же не уйдет от ответа, – но следующие слова Председателя показали ему, как глубоко он ошибся.

– Проблемы потому, что я не отозвал тебя вовремя. Я был там, в комнате техподдержки. И это я нажал кнопку экстренного извлечения. Совет управляющих доверил мне это право, однако теперь моя карьера висит на волоске потому, что я применил его слишком поздно. Я проявил слишком много снисходительности и позволил тебе очень далеко зайти.

Хари почувствовал, как по шее пробежали мурашки – наверное, из-за дула винтовки, которая уткнулась ему прямо в затылок; только это не позволило ему метнуться к Кольбергу и вцепиться ему прямо в глотку.

– Может быть, объясните мне, что я сделал не так, Администратор, – сказал Хари, едва не подавившись официальным обращением.

Кольберг уперся локтями в стол и сложил ладони домиком на уровне лица.

– «Тот, кто делает мирную революцию невозможной, делает кровавую революцию неизбежной», – отчетливо произнес он. – Ты знаешь, чьи это слова?

Хари нахмурился:

– Кеннеди – Джона Кеннеди, одного из лидеров старого…

С неожиданной силой ладони Кольберга ударили по столу.

– Нет, Труженик неумытый! Это твои слова!

Хари как громом пораженный слушал, пока Кольберг пересказывал ему свой недавний диалог с Советом управляющих; с каждым словом Председатель распалялся все больше, под конец он уже вскочил с кресла, размахивал руками, брызгал слюной.

– …И последний, самый тупой шаг за всю твою безмозглую карьеру – ты выходишь и на всю аудиторию, которая, на минуточку, состоит из ста пятидесяти тысяч первоочередников, заявляешь, что Студия, то есть мы, «Приключения без границ», корпорация развлечений, отдали тебе приказ убить главу государства!

Вся боль и гнев, которые накопились в нем за последние часы, вскипели в его груди. Так, значит, они выдернули его из Анханы и этим убили Шанну из-за политики?

Чтобы этим спасти свой имидж.

Жилы на шее Хари напряглись, и он невольно набычился, словно готовясь кинуться в атаку.

– Я сказал правду.

– Правду! – презрительно фыркнул Кольберг. – Ишь какой поборник правды выискался! Что ж ты тогда не скажешь своим дружкам из Анханана, кто ты такой на самом деле? Не расскажешь Таланн, как ты нашел ее в Донжоне? Не говори мне о правде, ты, тот, кто всю свою жизнь строит на лжи!

– Ладно, – проскрипел Хари в ответ, – не буду. Но ответьте на один мой вопрос. Когда это дерьмо, условия моего контракта, выплыло наружу, я сидел там и держал ее за руку. – Он остановился, чтобы перевести дух, – сдерживать убийственную ярость было трудно. – Если бы вы нажали кнопку тогда, поле Трансфера автоматически расширилось бы и я забрал бы ее с собой. То есть она была бы сейчас здесь. Почему вы не нажали кнопку тогда? Чего вы ждали?

– Не ори на меня, – сказал Кольберг ледяным тоном. – Ты забываешься. Я долго терпел твою наглость и неуважение ко мне. Еще раз повысишь на меня голос, и я велю охране пристрелить тебя, ясно?

– Чего вы ждали? – сквозь зубы выдавил Хари.

– Я спрашиваю, тебе ясно?

Хари кое-как выдавил из себя «да».

– Что – да?

– Мне ясно, Администратор.

– Так-то лучше. А ответ на твой вопрос прост: по условиям контракта ты должен сначала убрать Ма’элКота, а уж потом заниматься спасением своей жены. Или не заниматься, на твое усмотрение. Но не раньше.

– Значит, это и есть настоящая цена. И настоящие условия сделки.

– Вот именно. Скажу тебе больше: если ты всерьез рассчитываешь на поддержку Студии, то ты должен устроить так, чтобы твоя встреча с Ма’элКотом и его последующее устранение произошли за пределами дворца Колхари. Те двадцать семь часов, которые ты провел вне контакта, – проблема для нас сама по себе. Так что если решающий эпизод произойдет, скажем так, за сценой, то у нас не будет ни кубиков для вторичной продажи, ни аренды. А если ты еще раз позволишь себе какие-нибудь пропагандистские реплики, то, будь уверен, я отзову тебя снова и не остановлюсь перед тем, чтобы отдать тебя под суд по обвинению в подстрекательстве к мятежу.

Ярость хлынула из сердца Хари таким мощным потоком, словно где-то в глубине его существа прорвало плотину и из его глаз глянул Кейн.

– Может, мне просто убить тебя сейчас, не сходя с места? И тогда, глядишь, следующий Председатель будет обходиться со мной получше.

– Я зря трачу время сейчас, выслушивая твои пустые угрозы, – сказал Кольберг. – Ничего подобного ты не сделаешь.

– Крил тоже так думал.

– А?

– Задайте себе один вопрос, Администратор. Откуда я знал, что солдаты Очей, которых привел с собой Герцог, не пристрелят меня, как бешеного пса, пока я буду убивать Посла Монастырей? Не знаете, а?

Кольберг застыл на месте.

– А-а-а… – протянул он.

– Ниоткуда, – ответил на свой вопрос Хари. – Я вообще об этом не думал.

Глаза Администратора медленно лезли на лоб, челюсть начала отвисать, пока до него медленно, но все же доходило: он может умереть сейчас, не сходя с места, прямо в своем кабинете.

– Так что подумай об этом, – продолжал Хари. – Подумай, прежде чем ты решишь, что можешь пожертвовать жизнью Шанны ради своих поганых рейтингов и гребаного процента с прибыли…

Вдруг голос изменил Хари – он точно со стороны услышал свои слова.

Он стоял и моргал, не двигаясь с места.

Во второй раз за последние полчаса он услышал ледяной звон – это осколки его прежнего представления о том, что с ним происходит сейчас, складывались в новую картинку.

«Полная форма». Ламорак во фримоде, Студия его не видит. Ламорак – предатель. Кольберг, помнится, говорил что-то о Шанне, которая играет в Спасительницу человечества, но это скучно… А когда он задал ему прямой вопрос – почему он не выдернул его сразу? – Администратор вместо прямого ответа понес обычную околокастовую пургу насчет уважения и прочего. Так почему он все-таки не выдержал и дернул его на Землю?

Что он помешал ему сказать или сделать?

Рассказать правду о Ламораке, вот что.

А правда о Ламораке могла навредить Студии и самому Кольбергу лишь в одном случае: если он выполнял условия подписанного с ними контракта.

То есть если кто-то приказал ему сдать ее.

– О мой бог… – прошептал Хари, потрясенный своей догадкой. – О мой клятый, мой злодейский бог…

Столько жестокости, столько боли, страха, потерь, страданий – не только его собственных, но и Шанны и этих токали, Таланн, мертвых близнецов, даже пытки, которые перенес сам Ламорак, – все это началось здесь, в этом кабинете, за этим самым столом. Все это зародилось в кишащем червями меркантильных мыслей мозгу вот этого жирного негодяя…

– Она была права, – прошептал он. – Шанна была права: все это ради процентов с прибыли. И рейтингов. Она не собрала достаточно зрителей, и ты решил саботировать ее Приключение. Устроил так, чтобы ее предали, и послал за ней меня, а потом распиарил это на всю планету. Ты. Не Ламорак, а ты.

Хари чувствовал, как что-то бродит у него в кишках, брезжит в мышцах: это жаждущий крови Кейн рвался из него наружу.

– Чего ты там бормочешь?

– Что ты ему наобещал? Я десять лет знаю Карла. Что такого ты ему предложил, что он пошел на это?

Кольберг поджал свои мясистые губы так, что они сложились в некое подобие морщинистой красной задницы.

– Майклсон, я не знаю, что ты этим хочешь сказать, но я настоятельно рекомендую тебе не повторять этих диких бредней за пределами моего кабинета. Совет управляющих хочет переделать тебя в киборга, Майклсон, всего за несколько фраз, ненароком сорвавшихся у тебя с языка; и только мне, моему личному вмешательству ты обязан тем, что еще ходишь по этой земле, живой и свободный. Но если ты станешь повторять эти предательские бредни за пределами моего кабинета, то я больше не смогу тебя защитить.

Но было уже поздно: Кейн уже держал Хари за горло, сидел у него в мозгу, заставил его схватиться обеими руками за край стола и, наклонившись к Администратору, прорычал:

– Нет, Кольберг, я тебя не убью! Я не убью тебя, я хочу, чтобы тебе было больно, и долго было больно…

Он был готов перечислять способы, которыми он навлечет на него боль, демонстрировать их один за другим, но Кольберг сполз под стол и завопил оттуда тонким, противным голосом:

– Стреляйте в него! Стреляйте!

За спиной Хари заныли позабытые им было энергетические винтовки, поток гелевых пуль хлынул из их стволов, как вода из шлангов, и мигом погрузил его в кровавое забытье.

27

Румянец смущения начинался у Таланн с того, что ее изысканные высокие скулы заливались нежнейшей розовой краской, которая, как утренняя заря по небу, растекалась сначала по щекам девушки, а затем заливала шею. Она улыбалась неожиданно застенчивой улыбкой, а то, как она нерешительно подала величеству руку, потом, как бы вконец смутившись, попыталась вытянуть свою ладошку из его хватки, но все же смирилась и оставила все как есть, продуманная безыскусность, с которой она отвечала на каждый его вопрос, прямо-таки вскружили ему голову. «Это кто тут кого соблазняет?» – подумал Король Арго.

Началось все как легкий флирт, который затеял Король, чтобы убить время, но чем дальше он заходил, тем сильнее подозревал, что проигрывает Таланн в искусстве вести эту игру. Очаровательная женщина, с какой стороны ни посмотри, и непобедимая воительница – говорят, в искусстве боя она вполне может тягаться с самим Кейном, а некоторые утверждают, что она еще и фору ему даст. Король сам не заметил, как начал представлять, что за жизнь ждала бы его бок о бок с Королевой Арго, Королевой-Воительницей, перед которой трепещут враги и благоговеют Подданные.

Но как ни хороша Таланн, она все же не Паллас Рил.

Он снова поймал себя на мысли о том, что отвлекся, а когда вернулся к тому, что происходило между ним и Таланн, то убедился, что определенно проигрывает. И как так случилось, что шутливая перепалка между ними превратилась в разновидность словесной дуэли? И пожалуй, приятнее будет оказаться в этой дуэли побежденным, чем победителем.

Но все его пустые фантазии на тему семейной жизни развеялись как дым, когда на верхней ступеньки лестницы возникла Паллас Рил. За ее спиной горел фонарь Томми, вырисовывая на фоне темноты очертания ее фигуры.

– Величество, пошли сюда, пожалуйста, двух-трех своих парней, пусть они помогут Ламораку.

– Конечно, – задумчиво ответил Король, но вдруг нахмурился. – А где Кейн?

Свет фонаря сзади оставлял лицо Паллас в глубокой тени, так что прочесть что-либо по его выражению было невозможно, но ее голос прозвучал, как ему показалось, неуверенно:

– Он ушел.

Король и Таланн в унисон спросили:

– Как – ушел?

– Что, просто ушел, и все? – сказал Король, вставая и высвобождаясь из рук Таланн. – И ты его отпустила?

Рядом с ним встала Таланн, на ее лице было выражение обиженного недоверия.

– Что случилось? Что ты ему сказала?

– Ничего. – Из-за многодневной накопившейся усталости собственный голос показался Паллас бесцветным. – Я ничего ему не говорила. Это он приходил, чтобы передать сообщение. Передал и ушел. Как я могла его остановить?

– Я думала… – начала Таланн, – я думала, что…

Она осеклась и молча встряхнула головой, потом опустилась на ступеньку лестницы и, положив голову на сомкнутые ладони, уставилась туда, где гнездились на старых ящиках токали и Подданные Короля. По ее лицу было понятно, что она никого не видит.

Величество едва удостоил девушку вниманием – поразвлекались, и хватит, пора и дело делать. Он поднялся наверх, решительно взял Паллас за руку повыше локтя и отвел ее подальше от лестницы.

У костерка все еще грели руки Томми и другой Подданный. Величество рявкнул на них:

– Вы чего расселись? Не слышали, о чем дама просила? А ну, за Ламораком шагом марш!

Те, бурча себе под нос что-то о несправедливости судьбы, отправились выполнять поручение. Паллас указала им, куда идти, и они скрылись в темноте. Как только они ушли, Король напустился на Паллас.

– Ты что, с ума спятила, что ли? – прошипел он. – Рехнулась совсем? Да как ты могла ему позволить просто так взять и уйти? Я же говорил тебе, что́ сказал мне Тоа-Ситель!

Паллас взглянула на него точно издалека, взгляд у нее был затравленный. Вокруг ее глаз залегли морщинки напряжения, как будто каждая мысль и каждое слово давались ей с усилием, а Король не только не помогал ей сосредоточиться, но и раздражал.

– Тоа-Ситель ошибся.

– Откуда ты знаешь? А вдруг Кейн прямо сейчас бежит к Очам, чтобы донести?

– Знаю, и все.

Уверенность, с которой она произнесла эти слова, пригасила его подозрения, но ненадолго.

– Откуда ты знаешь? Ну да, на него это не похоже, но вы с Ламораком… Ревность способна толкнуть мужчину на многое, Паллас. Лучше бы нам увести отсюда токали на всякий случай.

Взгляд Паллас снова стал сосредоточенным, как будто она вернулась из своего далека.

– Никого не надо уводить. Кейн нас не выдаст; он не сможет.

– Очень мило с твоей стороны доверять ему до такой степени, но тут и о моей заднице речь, так что…

Паллас покачала головой и горько усмехнулась, как будто над шуткой, понятной ей одной, и не столько смешной, сколько горькой.

– Доверие тут ни при чем. Да и вообще, он уже час как ушел. Если бы он пошел к Котам или к Очам, то они уже были бы здесь.

– Черт, да я бы никогда не привел его сюда, если бы не был уверен, что тебя здесь нет. Такими вещами не рискуют.

Паллас дружески положила руку на его плечо:

– Величество, ты все правильно сделал, поверь. Фактически ты спас мне сегодня жизнь. Завтра на заре я начну выводить отсюда токали, так что все будет хорошо.

Она уронила руку и, снова глубоко задумавшись, отошла от него и стала спускаться в подвал.

«Хорошо, если так, – думал величество, наблюдая, как ее спина, покачиваясь, скрывается из поля его зрения. – Но если все окажется не так хорошо, то Кейну придется потрудиться, чтобы подыскать убедительные ответы на мои вопросы. Есть вещи, которые нельзя стерпеть даже от друга».

День пятый