Герои умирают — страница 6 из 15

– Что плохого в том, чтобы помогать людям?

– Плохого ничего нет, просто и смысла тоже нет. Рисковать жизнью за то, чтобы кто-то со слезами на глазах пожал тебе руку и сказал: «Спасибо»? Глупо.

– Это моя жизнь.

– Нет, Шанна. Это наша жизнь, забыла? Поэтому мы и поженились.

– А, ну да… я знала, что какая-то причина была, просто забыла какая.

– Шанна, черт…

– Нет, Хари. Нет. Брак должен делать человека больше, а не меньше, чем он есть. Брак должен добавлять что-то к жизни, а не отнимать от нее. Ты хочешь, чтобы я стала меньше, чтобы я стала такой, как…

– Ну, давай продолжай. Скажи уж.

– Хорошо, скажу: такой, как ты.

– Только не забывай, дерьмо всегда течет в обе стороны.

– Может быть. Наверное, в этом и была моя ошибка с самого начала. Не надо было все это затевать.

1

Пока заря красила небо над Анхананом в малиновый и бледно-розовый цвета, утренний туман над Большим Чамбайдженом отступал, оставляя лишь тонкие разрозненные пряди, которые быстро таяли в стремительно согревающемся воздухе.

В тумане к мосту Дураков спешили работники: конюхи, клерки – в общем, все те, кто трудится в Старом городе, не имея возможности там жить. Штаны у всех были туго обмотаны вокруг ног и подвязаны – брюки вокруг щиколоток, а бриджи под коленями.

И это была не дань моде, а суровая необходимость: вместе с людьми под прикрытием тумана в столицу возвращались иные обитатели, спеша к рассвету попрятаться в норах. Их число существенно превышало число двуногих. Среди последних было немало тех, кому случалось отплясывать крысиный танец, пока обезумевший от страха грызун, нырнув к нему в штанину и пытаясь найти выход, рвал ему ногу когтями и зубами. Повторять такое не хотелось никому.

Одна особенно крупная и мускулистая крыса с седой мордой, притаившись у паза, в который уже скоро должен был лечь верхний край подъемного моста, наблюдала оттуда за утренней церемонией. В блестящих черных глазах грызуна светился совсем не звериный ум.

Церемония шла прямо над аркой моста, а под ним текла река, черная, маслянисто-блестящая в прибывающем свете дня. Крыса разглядывала капитана охраны моста, который шагнул на площадку между зубцами башни. Его доспехи были не видны из-за складок широкого церемониального одеяния.

Дважды в день – на утренней заре и на вечерней – облачался капитан в одежды из полупрозрачной аквамариновой ткани, чтобы провести ритуал поклонения легендарному речному богу Чамбарайе. Утром капитан лил в воду масло из золотой чаши, прося у бога позволения опустить мост, вечером в чаше было вино, а бога благодарили за то, что люди весь день благополучно ходили и ездили по мосту через его реку.

Мост опустился. Крыса сначала метнулась в сторону, чтобы не попасть под его край, но, едва тот вошел в паз, она бросилась внутрь, в Старый город. Ее движения немного затрудняли два тонких шнурка, завязанные крест-накрест: они удерживали на спине животного пакет из промасленной бумаги. Из-за него крыса едва не погибла под сапогом шедшего мимо солдата: он хотел наступить на нее, но она вовремя увернулась и шмыгнула за первую попавшуюся конюшню.

Там она присела на задние лапки и задумалась. Если бы кто-то мог видеть ее сейчас, то наверняка испугался бы: мало того что крыса смотрела совсем как человек, она по-человечески терла передними лапами мордочку – так иногда человек, пытаясь принять непростое решение, напряженно трет лицо обеими руками. Но крыса не испытывала никакой нерешительности и даже не думала. Ее крошечный звериный интеллект, вместилищем которого служил орешек мозгового вещества в верхней части спинного мозга, был занят одной задачей: как разгрызть кожаный шнурок, который удерживал пакет.

Мысль, которая билась в ее глазах, и нерешительность полностью принадлежали Ламораку.

2

На заре она поцеловала его на прощание. Сегодня ей нужно было перевести токали на баржу, которая ждала их на реке. Предстояло несколько ходок с группами по четыре-пять человек – ровно столько она способна укрыть Плащом за один раз, не замедляя движения. Она кивнула и погладила его по щеке, когда он, оправдываясь, заговорил о том, как ему хочется быть с ней, нет, как он должен быть с ней там, на городских улицах, чтобы защищать ее и токали, только вот чертова нога…

А когда она повернулась к нему спиной и стала подниматься по лестнице на улицу, к ней снова вернулось то обеспокоенное, загнанное выражение, которое он уже видел на ее лице несколько раз с тех пор, как Кейн внезапно исчез позапрошлой ночью.

Он был уязвлен этим взглядом; он понимал, что теряет ее. Она видела его и Кейна в одной комнате, бок о бок, наблюдала за ними, сравнивала, и, видно, он чем-то ей не потрафил. Опять. Он не понимал этого, у него просто в голове не укладывалось. Как может женщина – да вообще кто угодно – предпочесть мрачного, вечно глядящего исподлобья убийцу Кейна ему, отважному герою с сияющими глазами? И тем не менее все случилось опять, как в повторяющемся кошмаре.

Ну почему даже теперь все в его жизни точно сговорились заставить его чувствовать себя вечно вторым?

Глупая сука.

Еще вчера он понял, что беды не миновать, когда она целый час продержала его в сырой промозглой надземной дыре, выясняя, куда делся Кейн и почему он исчез так внезапно. Особенно ей не давал покоя вопрос: что Кейн собирался сказать? Тут уж она вцепилась в него прямо мертвой хваткой – что он говорил, да как он себя вел, да что планировал сделать. Что, как, зачем, почему – вопросы сыпались из нее как из дырявого мешка, так что Ламораку даже захотелось ее ударить.

Вот есть такие бабы, которые молчат, только пока им вставляешь. Только твой член из нее – и понеслось!

При этом Ламорак отлично знал, что хотел сказать Кейн, а уж что он хотел сделать – и подавно. И как бы он тогда защищался? Со сломанной ногой, без оружия, ему оставалось только свернуться на полу калачиком и умереть. Уж кто-кто, а Кейн никогда не щадил беспомощных, в этом Ламорак не сомневался.

Его бесило, что хотя весь план был детально разработан, все концы тщательно спрятаны, но явился Кейн и, не имея даже видимости доказательств, просто угадал правду. Он, конечно, ничего не докажет. Ни один суд, ни в том мире, ни в этом, не откроет дело на основании кучи ничем не подтвержденных обвинений. Да к черту суд: то, в чем он их обвиняет, даже не подпадает под действие закона. Хотя такому, как Кейн, закон и судья без надобности – он как замашет кулачищами, что твоя ветряная мельница, и пиши пропало.

Такие мысли посещали Ламорака, пока он сидел над залитым водой полом в гнезде из пустых ящиков, которое соорудили для него благодарные токали. Бо́льшую часть ночи он лечил ногу – тянул на себя Поток и представлял, как тонкая кальциевая пленка сначала перебрасывает хрупкий мостик через место разлома, как он постепенно становится прочнее, наращивая слой за слоем, и как, наконец, скрепляет вместе расколотые края. Он очень надеялся, что к тому времени, когда Кейн материализуется здесь снова, его бедро уже достаточно окрепнет и будет не только держать его вес, но даст ему шанс в схватке.

Хотя схватка – это последнее, что ему нужно.

Пока Ламорак отдыхал от напряжения, связанного с починкой своей конечности магическими средствами, его вдруг осенило: а ведь магия может собрать воедино не только кость, но и сломанную жизнь. Он так и не понял, как дожил до тридцати четырех лет, не став звездой, ведь в детстве, еще мальчиком, и потом, студентом Консерватории и новичком-Актером на фримоде, он знал: настанет тот день, когда его имя украсит собой короткий список великих – Рэймонд Стори, Лин Чжан, Киль Буркхардт, Джонатан Мкембе…

И Хари Майклсон – по крайней мере, многие считают его одним из великих. Ламорак не мог понять и этого – почему карьера Кейна неуклонно идет вверх, можно сказать, воспаряет, тогда как его собственная вянет и чахнет с каждым днем. В тридцать четыре, когда многие Актеры уже думают об отставке и строят планы иной карьеры, он, Ламорак, еще ни разу не был в списке ста лучших. А Кейну сейчас сколько – тридцать девять? Сорок? Он-то как раз не думает увольняться, да и зачем ему, если каждое его Приключение стабильно пускает корни в Десятке Лучших так уверенно, словно заранее для нее предназначенное? Его карьера уже стала самодостаточной, прежние успехи питают ее так мощно, что качество новых Приключений никого больше не волнует. Люди платят, платят и платят, лишь бы успеть побыть Кейном, пока он не передумал и не уволился. Да и кто знает, сколько ему еще осталось? Какое Приключение станет для него последним?

А вообще-то, частенько думал Ламорак, кому какая разница?

Другой на его месте давно отчаялся бы, придавленный тяжестью неудач, но не Ламорак: ему окончательно стало ясно, что причина его бесконечных разочарований – в маркетинге, точнее, в отсутствии такового.

Кейн всегда получал лучшие Приключения потому, что этого ждали директора Студии, которые не жалели ни сил, ни денег, ни рекламных возможностей для того, чтобы удержать Кейна на самой верхотуре. Ему, Ламораку, нужен всего один шанс, одна возможность, но по-настоящему крупная, чтобы показать Студии и публике свои выдающиеся звездные качества.

Именно к этому он стремился сейчас: к удаче. К большому шансу, который выпадает раз в жизни.

Как Актер, он принадлежит к касте Профессионалов, но это временно: уйдя в отставку и навсегда забыв о Ламораке, он станет просто Карлом Шанксом, членом касты Бизнесменов, в которой родился. А уйти можно всегда, хоть завтра: место в семейном бизнесе ему обеспечено, в компании «СинТек», гиганте электронно-химической промышленности, он будет зарабатывать в пять раз больше, чем любой самый успешный Актер, даже такой, как Кейн.

Но для этого надо уйти из шоу-бизнеса.

То есть признать, что его отец, этот бесхребетный подлиза, прав. Что правы его братья и мать, которые твердили ему, что он никогда не добьется успеха как Актер. А главное, придется на коленях ползти к деду, этому старому маразматику, который подмял под себя управление компанией и сидит на нем, как чертов дракон на груде золота, ползти и умолять дать ему возможность доказать, что он истинный Шанкс.

Да, он презирает родственников, но не настолько, чтобы не пользоваться их связями и не давить через них на отборочную комиссию. Куда там, члены комиссии уже прямо дрожат при одном звуке его имени, и правильно, – кто они такие, кучка трусоватых Администраторов, и только. Но хотя он добился того, что его Приключения стали разнообразнее и чаще, его рекламный бюджет остался прежним, то есть с рекламным бюджетом Приключений Кейна не сравнить. А значит, и внимание зрителей устремлено по-прежнему на Кейна, а не на Ламорака.

И вдруг к нему по собственной инициативе обращается человек, почти единолично ответственный за безумный успех Кейна: Артуро Кольберг. И не просто обращается, а предлагает план.

«Сделай это для меня лично, – попросил он. – Подсыпь в Анхананскую эпопею Паллас Рил столько перца, чтобы Кейн зачесался, а я обещаю, что возьму тебя под крыло, как взял в свое время Кейна. Это я сделал его тем, кто он есть, а он зазнался и платит мне черной неблагодарностью и капризами. Так вот, я могу поставить тебя на его место, но мне нужно, чтобы ты отплатил Студии и мне лично уважением и хорошим отношением. Ты знаешь, что я под этим понимаю: верность, отвага и честь…»

А этот Кейн… если бы он понимал, если бы он только задумался о том, что Ламорак делает для него на самом деле, – ведь он же помогает карьере Паллас, не больше и не меньше, причем с риском для своего здоровья и даже жизни – вон ногу ему изувечили, чуть насмерть не запытали, а он терпел, и чего ради? Да только ради того, чтобы превратить обычное, захватанное Приключение в нечто восхитительное и запоминающееся. Да Кейн благодарить его за это должен. И не только он – они оба. Но нет, какая уж тут благодарность. Паллас носится со своими токали и фантазирует о своем муженьке, который готов не то что убить его, Ламорака, но разделать и съесть сырым. Вот ведь несправедливость гребаная…

Но теперь он знает, как с ними посчитаться, как отплатить им за то, что они превратили его в лузера: магией. Магия все изменит, магия заставит их пожалеть о своем пренебрежении к нему. Между прочим, они не подозревают, насколько хорошо он владеет магией на самом деле, вот и надо пустить в ход тайный козырь – пусть каждый получит то, чего заслуживает, и прежде всего он, Ламорак.

А когда здесь все кончится, он вернется на Землю, и его карьера станет набирать обороты.

Вот только думать об этом сейчас не стоит – образы грядущего успеха, фантазии о том, как он получит заслуженное уважение и почет, слишком сильны, они так кружат ему голову, что он забывает о настоящем. Так что лучше держать их на расстоянии, вернее, запрятать поглубже в подсознание, пусть остаются там, туманные и бесформенные. Эти фантазии и без того маячат за всем, что бы он ни делал, нашептывают ему ласковые, нежные слова, так что у него в груди спирает от восторга, но он все же не позволяет себе вслушиваться в них и потому не понимает их истинной природы.

Слова о том, что время Кейна ушло и настала пора ему, Ламораку, выступить вперед и занять его место. Они ворчали, что Паллас использует его, что вся ее любовь, которую она якобы испытывает к нему, испарится, едва они вернутся на Землю, где она просмотрит отчет о Приключении своего муженька. Они шептали, что Кейн им лгал: Паллас не может быть офлайн. Это же смешно. Он просто завидует, потому что его звезда зашла, а ее только восходит. Кейн всеми силами стремится разрушить Приключение Паллас, в то время как он, Ламорак, не жалея сил, делает его увлекательнее.

И наконец главный, самый могущественный шепоток, самый иррациональный и потому запрятанный глубже остальных: они сговорились против тебя. Кейн и Паллас вместе состряпали фантастический план, чтобы вывести тебя на чистую воду, а уж тогда поиздеваться над тобой вдоволь, унизить перед всем миром, разрушив твои надежды на счастье.

Загнанные в подсознание голоса звучали мощным хоралом справедливости – и Ламорак убедил себя в том, что все продумал, предусмотрел и то, что он делает сейчас, не только необходимо, но и правильно.

Решать проблему Кейна, как он выражался про себя, Ламорак начал еще ночью, когда они с Паллас вернулись со своей конференции вдвоем. Ламорака устроили в его гнезде, Паллас куда-то ушла страдать в одиночку, а к нему взобрался Король Воров и стал, будто бы невзначай, задавать вопросы о Кейне.

И скоро Ламорак понял, что Король подозревает Кейна в сотрудничестве с имперскими властями, хотя сам противится этому подозрению. Вот так удача!

Поняв это, он принялся искусно раздувать подозрения Короля, притворяясь, будто хочет их погасить. Даже исчезновение Кейна сыграло ему на руку. Ламорак, делая вид, что ему это неприятно, описал его так: «Он ничего не объяснил, просто исчез, и все». Он знал: то, что он предал Паллас и токали, не просто сойдет ему с рук – когда придет время, он все повесит на Кейна.

И ведь ему поверят! Взять хотя бы величество – он уже верит, пусть наполовину, пусть нехотя, но все же! Хотя заклятие Паллас тоже, конечно, работает: из-за него Король готов защищать ее от чего и от кого угодно, даже ценой собственной жизни. Тем больше шансов, что любой шаг Императора он воспримет сейчас как доказательство измены Кейна.

И завтра он такое доказательство получит.

Вот почему ранним утром, за полчаса до восхода, когда Паллас Рил ушла с первой группой токали, Ламорак без малейшего зазрения совести взялся за дело. Нет, совесть его не просто не мучила – она торжествовала, даря ему пьянящее чувство правоты и восхищения собственной смекалкой и умением.

А дело и впрямь требовало смекалки: надо было придумать, как дать Серым Котам знать, что произойдет в доках сегодня, но не подставиться при этом под удар бешеного Берна. И Ламорак нашел решение, которое не только полностью удовлетворяло обоим требованиям, но и до некоторой степени опиралось на традицию, а потому придавало его затее качество метафоры, тем самым укрепляя его веру в успешный исход.

Склад буквально кишел крысами; бумагу, жир и перочинный нож для нарезки на узкие ремешки куска кожи он с легкостью раздобыл у Подданных величества, солгав им, что все это нужно для исцеляющей магии. Суеверные невежды, они ничего не знали о магии и сразу купились на его вранье.

Затем он нашел уединенный уголок, чтобы заниматься делом без помех, а Таланн была только счастлива, когда он попросил ее подежурить у входа, чтобы никто его не отвлекал. Несколько минут ушло на то, чтобы направить магический Поток на подходящую крысу, изловить ее и отправить с сообщением в Старый город. Конечно, ему пришлось открыть мыслевзор и, оставаясь в нем, тянуть Поток, чтобы контролировать крысу, но в этом уже не было ничего страшного. Если Паллас вернется и спросит, почему Поток вихрится вокруг его каморки, Таланн и Подданные величества объяснят ей, что он лечит там свою ногу.

Итак, все складывалось одно к одному и так легко. Вот почему нерешительность, которую демонстрировала крыса в Старом городе, не имела ничего общего с сомнением: предавать или нет, просто Ламорак вспоминал, какой путь быстрее и надежнее всего приведет ее к казармам Серых Котов.

3

Крыса, петляя, бежала по улице Богов. Она старалась не покидать пространство под деревянными тротуарами – там, в тени, ее не доставали конские копыта, людские сапоги и метко брошенные обломки кирпичей, разве что отдельные проклятия; центральные улицы оказались даже безопаснее привычных подворотен, вотчины бродячих собак и хищных кошек, которых в Старом городе было великое множество. Однако возле дворца Колхари крысе пришлось покинуть свое убежище, чтобы пересечь площадь, где она едва не попала под окованное сталью колесо экипажа какого-то дворянина, а оттуда спуститься по Дворянской улице на юг Старого города, где по Королевскому мосту она перебежала на Южный берег.

У Серых Котов никогда не было настоящей штаб-квартиры – только обнесенный высоким забором двор при особняке, который Ма’элКот пожаловал Берну вместе с графским титулом, чтобы подтвердить неожиданно свалившуюся на того честь. Крыса юркнула под железные решетчатые ворота и устремилась к дому. Все двери и окна были распахнуты настежь, повсюду лежали люди, которые, судя по их расслабленно-замученным позам, спали с похмелья.

Вдруг один поднял голову, сонно потер глаза и увидел крысу. От неожиданности он вскрикнул, да так громко, что все его товарищи тут же проснулись и открыли заспанные глаза так быстро, точно и не спали.

Крыса не видела между ними Берна – может, он наверху, в спальне? Она бросилась к лестнице. Коты, которые накануне явно предавались попойке, повскакали с мест и завопили, словно охотники, чьи псы выгнали из норы лису.

Кинжал, гудя, вонзился в деревянную половицу прямо перед носом крысы, та метнулась в сторону. В следующий миг воздух наполнился летящей сталью, ножи втыкались в половицы, стены, откалывали куски резьбы на деревянных балясинах перил, и все это под дружный гогот Серых.

Крыса металась из стороны в сторону, упорно пробиваясь к лестнице, а когда поток ножей иссяк – должны же были они когда-то кончиться, – скакнула к нижней ступеньке. И тут что-то тяжелое ударило ее в спину, ледяным стежком перечеркнув хребет, задние лапы конвульсивно задергались, заскребли по полу, крыса изогнулась и укусила нож, который пригвоздил заднюю половину ее тела к полу.

Теперь, глядя на крысу, никто уже не заподозрил бы ее в избытке ума: налицо было лишь инстинктивное стремление ранить то, что ее убивало, попытка оставить свой след в жизни, которая выбрасывала ее из себя.

4

Один из Котов нагнулся над мертвой крысой и, щуря опухшие со сна глаза, разрезал шнурки, державшие на ее спине пакет. Поднял его к свету:

– Это еще что такое?

Вокруг него сгрудились остальные Коты.

Он развернул письмо и стал читать.

«Шут Саймон перевозит сегодня Актири из доков Промышленного парка на барже, вниз по течению, для Тераны. Закрывающий голову колпак из серебряной сетки разрушит чары, скрывающие их от чужих глаз».

Глаза Кота полезли на лоб, сердце часто забилось.

– Где Граф? – рявкнул он. – Кто знает, где Граф Берн провел эту ночь?

Но вместо ответа на него посыпались нетерпеливые вопросы. На бумаге послание? Что в нем? Для кого оно? Кто его писал? Он взмахнул листком над головой:

– Кто-то опять сдал нам Шута Саймона, на этот раз мы не должны оплошать. Скачите к Первой башне; пусть все встают к противокорабельной сетке – и найдите Графа!

5

Тоа-Ситель завтракал, когда к нему прибежал мальчишка-паж и, тяжело дыша, передал ему приказ немедленно явиться к Императору.

Спрашивать, где сейчас Император, не было нужды: раннее утро тот неизменно проводил в Малом бальном зале за Великим Трудом. Искусство, как любил говорить Император, творится от зари до полудня, когда восходящее солнце дарит ему свою силу; после полудня искусство становится декадентским, оно мельчает и вытягивает из художника жизненную энергию, замещая ею то, что уже не может дать повернувшее на закат светило.

Придя в Малый зал, Герцог застал там Берна. Граф был в одежде для боя – облегающий мундир и штаны из побуревшей саржи, некогда цвета давленой земляники. За плечами у Графа висел краденый клинок. Берн был хмур, точно с похмелья, – обычное для него состояние в утренние часы, – но явно свеж и готов к действию. Огонек возбуждения в его глазах предвещал лишь одно – перспективу скорого кровопролития.

Император стоял у края котла, пятна глины засыхали и трескались на его килте. Он был бос и почти наг, как всегда во время работы, разгорячен жаром от углей, а на руке, которую он протянул Тоа-Сителю, мышцы взбугрились так, словно под кожей перекатывались булыжники.

– Подойди ближе, мой Герцог. Что ты скажешь вот об этом?

И он вложил в ладонь Тоа-Сителя клочок пергамента. Но взгляд Герцога был прикован к статуе, сиротливо качавшейся в сыром от испарений воздухе, словно позабытой создателем.

Это снова был Кейн; накануне Ма’элКот потратил все утро, пытаясь найти ему место в своей скульптуре, вертел его и так и этак, прикладывал туда и сюда, но в конце концов признал поражение. Видимо, ночью его посетила новая мысль: статуя Кейна увеличилась до семи футов и почти не уступала в росте самому Императору.

Тоа-Ситель нахмурился. Почему-то это показалось ему кощунственным, хотя почему, он и сам не понимал. Будучи прагматиком до глубины души, Тоа-Ситель давно смирился со своей неспособностью ценить искусство, и не это волновало его сейчас, его беспокоила та необыкновенная быстрота, с которой Кейн занял столь значительное место в помыслах Императора.

Герцог опустил глаза и прочел сообщение на клочке пергамента: «Шут Саймон перевозит Актири, защита от чар – капюшон из серебряной сетки».

– Кто это писал?

– Ламорак, – коротко ответил Берн. – Я знаю его руку.

Герцог хмыкнул и перевернул листок – на обратной стороне ничего не было. Он пожал плечами:

– Кажется, ты не удивлен.

Улыбка скользнула по лицу Тоа-Сителя и пропала, сверкнув, как лезвие бритвы.

– Я давно знаю, что Ламорак еще до плена был твоим осведомителем в стане Шута Саймона. Но я слышал, что вы… гм… поссорились. Ты сломал ему ногу, приказал пытать – с полезными людьми так не обращаются.

Берн развел руками:

– А он перестал быть полезным.

Герцог приподнял письмо и со значением поглядел на Графа:

– Видимо, ты поспешил с выводами. Хотя должен тебе сказать, что если бы я обошелся со своим осведомителем так же, как ты со своим, то я бы не смог ему больше доверять.

– Мы и не доверяем.

Рокот далекой грозы в голосе Ма’элКота прекратил их спор. Тяжелые ладони Императора легли на плечи обоих придворных.

– Мы не знаем, какая Ламораку выгода писать нам после того, что было, и потому предполагаем, что это какой-то хитрый ход. Берн и его Коты сделают вид, что поверили, пойдут в порт, поставят там охрану и обыщут все баржи.

– А что это за капюшон? – спросил Тоа-Ситель. – Кажется, я уже слышал нечто подобное…

– Мм… да. Мастер Аркадейл время от времени заказывал искуснику Конносу кое-какие приспособления для Театра Истины. Последним таким заказом был костюм из тончайшей серебряной сетки для защиты Аркадейла от заклятий мелких магов, которые попадаются среди пленников Донжона: дорогой заказ, и Аркадейл расплатился за него тем, что объявил Конноса Актири.

Император сокрушенно вздохнул:

– Я Сам решил, что полезность этого изделия ограниченна: всякий, кто надевает его, оказывается полностью изолированным от Потока, а следовательно, беззащитным. Должно быть, Я поторопился: Моя сила стала причиной предвзятости Моего суждения. Я уже велел изготовить несколько таких костюмов, чтобы позже испытать их Самому. А пока Я послал в Донжон за костюмом Аркадейла, чтобы разрезать его на куски и сшить из них еще три-четыре капюшона. Как только они будут готовы, мы поймем, обманывает нас Ламорак или нет.

Тоа-Ситель кивнул на огромную фигуру Кейна:

– А он что говорит? Он уже знает о письме?

Ма’элКот взвился точно ужаленный, его рука, до этого мирно лежавшая на плече Тоа-Сителя, превратилась в стальные тиски, которыми он оторвал Герцога от пола. Внезапная ярость исказила гармоничные черты Императора, превратив дотоле прекрасное лицо в демоническую маску, глаза полыхнули красным огнем.

– Я не знаю! – взревел он так громко, что Тоа-Сителю показалось, будто ему в уши воткнули по кинжалу.

Взгляд Ма’элКота буквально прожигал кожу. Силы покинули Герцога, он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть и висел безвольно, как заяц в пасти льва.

Пажи, которых в Малом зале было, как всегда, много, подпрыгнули, напуганные громом императорского гнева; те обитатели дворца, кто еще спал, наверняка проснулись, как от кошмара. Тоа-Ситель подумал, что по всему городу, да что там, по всей Империи каждый, кто прошел через ритуал Перерождения, будь то мужчина, женщина или ребенок, замер сейчас, забыв о повседневных делах, захваченный невесть откуда взявшимся дурным предчувствием. Герцог не сомневался: все Дети Ма’элКота смущены предощущением надвигающейся катастрофы.

В следующее мгновение Тоа-Ситель почувствовал, что его ноги снова коснулись пола. Жесткие тиски, сжимавшие его плечо, опять стали теплой отеческой рукой, которая заботливо поддерживала его, пока он не обрел равновесие.

– Прими Мои извинения, Тоа-Ситель, – сказал Ма’элКот ровным голосом, в котором, однако, еще звучали отголоски титанической бури. Он так глубоко вдохнул, что было удивительно, как не лопнула его грудная клетка, потом медленно-медленно выдохнул. – Работа идет плохо, Мои нервы натянуты как струны.

Герцог промолчал, опаленный внезапно обрушившейся на него яростью. Словно ребенок, впервые отведавший тяжесть отцовского кулака, он был в смятении: боль, страх, стыд, непонимание, как себя вести и как говорить с ним дальше, навалились на него.

Крошечные бусинки едкого пота выступили из каждой поры его тела, и причиной тому была не только жара, которая царила в Малом зале. Даже Берн и тот выглядел потрясенным.

– Смотрите. – Ма’элКот отвернулся от них обоих, так что они не могли видеть его лица. – Когда Берн пришел ко Мне сегодня утром с письмом, Я заговорил с Кейном, чтобы рассказать ему новость. Если он все еще с Ламораком, думал Я, то подтвердит, что писал именно он, или опровергнет, если он этого не делал. И в том и в другом случае Мне стало бы ясно, что происходит. И вот каковы результаты.

Огромный манекен поднялся выше, перелетел через край котла, приблизился и опустился на пол рядом с ними.

Ма’элКот вытянул руку так, словно собирался благословить куклу, и ладонью заслонил ее лицо от утреннего солнца. Сила Потока рывком устремилась в протянутую ладонь так, что весь дворец как будто присел в магическом вакууме, а воздух вокруг Ма’элКота вскипел и замерцал.

– Кейн…

Слово заметалось внутри черепной коробки Тоа-Сителя, как эхо в подземном зале, но глиняная кукла оставалась безжизненной и немой.

Обычно при первых звуках Речи любая кукла словно оживала, принимая позу человека, к которому были обращены слова, заимствуя его выражение лица. Ма’элКот говорил, а кукла отвечала, шевеля губами, как будто она и была тем человеком. Но тут творилось что-то невероятное… Тоа-Ситель прищурился и вытянул шею, чтобы лучше разглядеть лицо манекена из покрытой кровью глины.

И он увидел, что в этом лице не просто отсутствует мимика – в нем нет чего-то важного, что одно могло бы объяснить непредвиденную неудачу Речи. В лице, как и во всей фигуре, не было правды, истины, которая указывала бы на саму возможность движения. Все куклы, из которых Ма’элКот складывал свой магический рельеф, казалось, притворялись неживыми, а стоило наблюдателю отвернуться, как они начинали ходить, говорить, смеяться и даже любить друг друга. Совсем не то Кейн – его кукла как была, так и осталась мертвой, словно игрушка, выброшенная на помойку. И хотя каждая черточка Кейна была воспроизведена с точностью не меньшей, чем у других кукол, неуловимая погрешность в их соединении превращала его в большой кусок глины, которому постарались придать сходство с определенным человеком.

– Вот видите, – глухо сказал Ма’элКот, – он не просто не отвечает. По какой-то причине Мой голос не дотягивается до него.

– Но как такое возможно?

– Меня окружают загадки. Почему Я не могу проникнуть в магию, которая прячет каждый шаг Шута Саймона? Почему Ламорак так жаждет предать, что готов забыть даже о смертном приговоре? И где Кейн?

– Может, он умер? – с надеждой в голосе отозвался Берн.

Ма’элКот презрительно фыркнул:

– У тебя что, глаз нет?

Кукла отскочила от Императора, повернулась и запрыгала, словно дразнясь, под самым носом у Берна.

– Это не лицо мертвеца! Это лицо человека, которого никогда не было! Кейна стерли из мироздания так, словно его никогда не существовало или он был призраком, нашей общей грезой. Но Я дознаюсь, как такое возможно. И почему. Всю Мою магическую Силу Я направлю на решение этой задачи, хотя Кейн уже ускользал от Моей хватки не раз и не два.

Кукла перелетела через край котла спиной вперед и шлепнулась в грязь так, словно ее швырнула туда невидимая рука рассерженного гиганта. Ма’элКот стоял меж двух придворных и трещал костяшками пальцев, как борец, разминающийся перед схваткой.

– Берн, бери Котов и отправляйся с ними на баржи. Записка может оказаться диверсией, наживкой; пусть Шут Саймон думает, что мы на нее клюнули, может, тогда он открыто проявит себя где-то еще. Если записка не лжет, то мы возьмем его у реки сегодня. Тоа-Ситель, предупреди всех мужчин, женщин и даже детей, кто когда-либо работал на Очи. Пусть смотрят в оба глаза и слушают в оба уха и немедленно сообщают обо всем, что увидят и услышат. Мне надо знать, что творится в городе. А ты… – Ма’элКот надвинулся на Герцога, обдавая его своим жарким дыханием с запахом крови, – ты лично займешься поисками места, где человек может скрыться от Моего голоса. Я хочу знать, где такое место, куда не простирается Моя воля. Выяснить это так же важно для Меня, как поймать Шута Саймона, – хотя бы ради собственного спокойствия.

Отвернувшись от них, Император легко перескочил через край котла и зашлепал по кипящей глине. Он воздел руки, и из кипящей жижи прянула вверх фигура человека: это опять был мужчина, который рос, рос и рос, пока не достиг двенадцати футов. По воле Императора у него уже появился сломанный нос, подбородок закурчавился короткой бородкой, но тут Ма’элКот отвлекся и, полыхнув зелеными глазами, прорычал Тоа-Сителю:

– Найди Кейна.

6

– А главное, я не могу понять, спланировал он все заранее или нет. Не понимаю даже, насколько это важно.

Стоять было больно, и потому Хари Майклсон сидел у маленького квадратного окошка на жестком стуле для допросов.

Его правая рука была примотана к груди, чтобы ограничить подвижность трапециевидной мышцы. Рана, кое-как обработанная от заражения и зашитая грубыми крупными стежками, не поддавалась вмешательству продвинутых земных технологий, поскольку это грозило возможным разрывом континуума при следующем Трансфере в Анхану. Кейну сделали несколько инъекций универсальных антибиотиков отложенного действия, так что теперь внутри пострадавшей мышцы медленно растворялся недельный запас крошечных капсул с обезболивающим. Левое плечо и колено дико болели – не только от битья, но и от стероидов, которыми накачали оба сустава; и хотя противовоспалительное ввели в каждый из многочисленных темно-багровых синяков, оставленных гелевыми дубинками, которыми забили его до бессознательного состояния, весь его торс был обмотан липкой хирургической лентой, чтобы скрыть опухоли.

В Анхане он будет объяснять свои синяки падением в Шахту. Хорошая версия, не хуже всякой другой: журналисты проглотили не поморщившись, да и младший медперсонал тоже.

Хари так пристально вглядывался в капли дождя, вертикально скользившие по стеклу снаружи, будто надеялся прочесть в их траекториях ответы на свои вопросы. «Странно, каждый раз, когда я здесь, идет дождь», – подумал он.

– Не понимаю, какой ему от этого прок, – продолжал он вслух. – Он даже разрешил журналистам доступ в мою палату – не успел я глаза открыть, а они уже тут как тут, жужжат вокруг меня, как мухи. В такси по дороге сюда не было канала, по которому не болтали бы обо мне. Одни цитировали меня, другие довольствовались интервью с медперсоналом, на третьих каналах Актеры-пенсионеры строили предположения о том, как прошла моя финальная встреча с Берном. Агенты по связям из студийного отдела маркетинга обещали ускоренный перевод записи в формат вторичного просмотра, какие-то придурки пищали, что им якобы известно о «дефекте в механизме Трпнсфера Уинстона».

Хари приложил левый кулак к стеклу и уперся в него лбом, разглядывая складки кожи на большом и указательном пальцах и грубые подушечки мозолей на костяшках.

– Один тип из Чикаго взял интервью у родителей Шанны. Так вот, они… – Горло вдруг перехватило так, что пришлось прокашляться. – Алан и Мара не смогли получить места, представляешь? Им даже нельзя воспользоваться компьютером собственной дочери, поскольку это ведь не ее Приключение, а мое. Они же Торговцы, ты помнишь. Койка для первого просмотра им не по карману. Черт, я должен был дать им денег, но я даже не подумал, а они слишком горды и ни о чем меня не попросили… Так вот, эта чикагская сволочь устроила сбор пожертвований, этакий всемирный марафон, чтобы собрать сумму, которая позволит Лейтонам досмотреть до конца мое Приключение. Говорят, он уже собрал кучу денег, а пожертвования все продолжают поступать – угадай с трех раз, кому достанется разница?

Отбившись от медийных акул в госпитале Студии, Хари даже не поехал домой: он знал, что́ его там ждет, – съемочные группы с камерами, софитами и микрофонами наперевес наверняка окружили Эбби так, что и близко не подойдешь. Марк Вайло не отвечал на звонки: он покинул Студию вечером, пока Хари валялся без сознания в госпитале. Хари решил, что он, должно быть, уединился со своей Доул в каком-нибудь заповеднике Свободных и они вместе ловят кайф. Да и что от него толку – ну прикрыл бы он Хари от прессы, а дальше что? Ему ведь не выскажешь всего, что накопилось на сердце, не выложишь все, чем так необходимо поделиться хоть с кем-нибудь.

К тому же многое из того, что ему надо рассказать, опасно: за такие слова, если их услышит Социальная полиция, ему не поздоровится – быстро перешьют в киборга, и дело с концом. И Вайло не поможет, да Хари и не стал бы подвергать Патрона такому риску.

Вот почему он выбрал то единственное место, куда мог поехать всегда, и того единственного человека, который все выслушает и никому не расскажет. Этим местом был социальный лагерь Бьюкенен, точнее, его изолятор для немых, где ни одно слово не записывалось на пленку и даже не прослушивалось, а человеком там был безумный отец Хари.

– Как ему удалось так ловко собрать все в одну кучу? Получается, он знал, как все будет, еще когда отправлял Ламорака в Надземный мир, чтобы тот предал Шанну? Или когда давал согласие на ее Приключение? Если так, то с чего все началось? С Тоа-Фелатона, что ли? И что для него важнее – уничтожение Ма’элКота или рейтинги?

Дункан Майклсон бессильно лежал в постели, слушал Хари и молчал, только хрипло кашлял время от времени. Тогда вены на его лбу выступали жгутами, и Хари, как всегда, не знал, понимает его отец или нет, пока тот не заговорил:

– Какая… разница?

Бледный призрак отцовского лица отражался в заплаканном окне, и Хари ответил ему, не поворачивая головы:

– Никакой, конечно. Все равно я уже труп.

– Нет…

Тело Дункана сотряс конвульсивный кашель, рот наполнился слизью. Хари подошел к кровати, ослабил ремни на отцовских запястьях и поднес к его рту бумажный платок, чтобы он мог сплюнуть. Потом осторожно обтер ему губы.

– …не труп… – Слова давались Дункану с болью. – Ты выиграешь…

«Чокнулся ты, что ли?» – чуть было не ляпнул Хари, но вовремя сдержался и подавил горький смешок.

– Выиграю? Пап, да я еле ноги передвигаю. Шанна умрет через пару дней. Она влюблена в ублюдка, который собирается ее убить, а я разрываюсь между Студией и гребаной Империей Анханан. Даже если я успею к Шанне вовремя, если доживу, все равно… она не хочет, чтобы ее спасали…

– А как же… – слова давались отцу с неимоверным усилием, – Кольберг?

Хари понурил голову:

– Он слишком умен для меня, пап. Он с самого начала опережает меня на несколько шагов. – Хари переплел пальцы рук и хрустнул ими так, словно раздалась пулеметная очередь. – Когда я очнулся в госпитале, мне потребовалось полчаса, чтобы действительно поверить, что я собирался убить его. Мне потребовался еще час, чтобы прийти в себя после неудачи.

– Глупый… глупый мальчик. Помнишь, я говорил… объяснял тебе, в чем твоя проблема?

– Еще бы. Ты часто мне это говоришь. Проблема в том, что я – Раб, да?

Еле заметная улыбка искривила бескровные губы Дункана.

– Больше нет…

– В смысле?

– Он… Кольберг не умнее тебя, Хари. Таких людей мало… Он просто… Он идет к цели, понимаешь? Сокращает дистанцию, крохотными шажками подбирается к тому, чего он хочет. Он делает шаг, даже если не знает, куда он его приведет… Но если быть упорным и все время бить в одну точку, рано или поздно все сложится так, как тебе надо… и тогда все будут считать тебя гением, как будто ты все знал наперед…

– Все равно не понимаю…

– Слушай… – Трясущиеся пальцы Дункана на удивление сильно сжали запястье сына. – Поступай как он – не останавливайся. Будь как Кейн; он ведь все время делает одно и то же, и ты вместе с ним. Кейн побеждает – это и твоя победа. Шаг за шагом иди на свет, а когда все сложится так, как тебе надо, ты только протянешь руку – и все, ясно?

Хари нахмурился:

– Ну, в целом да…

– Так ты его и победишь.

Хари сосредоточенно прищурился – у него возникла мысль.

– Видишь? – не умолкал Дункан. – Ты не Раб. Ты думаешь о том… как победить. Раб о таком даже не думает – Рабы не сопротивляются, не позволяют себе сопротивляться. Ты – не вещь… ты это понял. Значит, ты сможешь его победить. Уже победил.

– Вряд ли…

– Нет, нет, нет. Думай. Я мало чему тебя учил, но одному старался научить всегда – думай. Побьешь Ма’элКота – придет другой Ма’элКот. И другой Кольберг, много Кольбергов. А ты уже победил своего злейшего врага – свой внутренний голос… Он твердит тебе, что твой бой проигран… Шепчет: ты ничего не можешь сделать… Заставь его замолчать – и этой победы никто у тебя не отнимет. Может быть, ты умрешь, но умрешь сражаясь.

«Или попаду сюда, в соседнюю с тобой камеру», – подумал Хари. Дункан ведь тоже делал свои крошечные шажки. Он победил свой внутренний голос – и за это его раздавили как таракана.

Хари вздохнул и покачал головой:

– Никого я еще не победил, па. Я пытаюсь, но пока он от меня уходит.

Веки Дункана опустились, и он осторожно засмеялся. Смех вышел скрипучим, точно заржавленным.

– Ничего… знать врага – уже половина победы… Иди вперед, Хари. Сделай первый шаг и не останавливайся.

– Легко тебе говорить, – прошептал Хари, отворачиваясь. – Для тебя-то все кончено. Ты свое отыграл много лет назад.

– Ничего не кончено, – ответил Дункан. В голове у него, может, и был туман, зато со слухом полный порядок. – И ничего я еще не отыграл. Я еще на поле, Хари.

Хари взглянул в истерзанное лицо отца и увидел, что тот улыбается. Улыбка была еле заметной, но в ней сквозила такая уверенность в своих силах, совершенно неуместная в этом бараке, в этом слабом, изможденном человеке, что оставалось лишь верить каждому его слову.

– Я еще иду, малыш, – продолжил Дункан и искалеченной рукой смахнул пену с губ. – И только что сделал еще один шажок.

7

В тот день Хари провел с Дунканом много времени; больше его нигде не ждали. Возвращение в Анхану Кольберг запланировал на завтрашнее утро, а до тех пор у Хари оставалось всего одно обязательство перед Студией: интервью с ЛеШаун Киннисон в ее программе «Сказки драконов».

Отцу и сыну было о чем поговорить. Хари не раз доводилось слышать от других мужчин, что те сближались со своими отцами, когда сами уже становились взрослыми, то есть лет в двадцать или даже позже. Но у него такой возможности не было: сначала Дункан сошел с ума, а потом начался его, Хари, стремительный карьерный взлет. Прошлого, конечно, не вернуть, и упущенного не наверстать, и все же в тот день Хари впервые понял, каким видели Дункана его студенты тридцать пять лет тому назад.

Он, конечно, понимал, что дальше начала им с отцом не продвинуться: слишком долго он ждал. Болезнь Дункана необратима и усиливается день ото дня.

И все же они провели вместе весь день, ища ответ на вопрос: как Хари и Шанне спастись от молота, который навис над ними и вот-вот обрушится им на головы. В тот день Хари пришлось дать немыслимое количество автографов, пообещать килограммы кокаина, и все ради того, чтобы ему дали побыть с отцом, а медбрат, обходя палаты с инъекциями, проходил мимо.

Ясность сознания то возвращалась к Дункану, то снова покидала его – таково было обычное действие лекарств, – и Хари выслушал немало отцовских фантазий на тему прошлого, той жизни, которая была у него до декастации и в первые годы после, когда еще не умерла мать и они жили одной семьей. В бреду Дункан то заставлял Хари отвечать урок геометрии, то посылал измерить температуру матери. Хари даже испугался того, как легко ему далось это погружение в отцовские фантазии, как точно он соответствовал малейшему его желанию.

Дункан тоже это заметил и заговорил об этом в момент очередного просветления:

– Ты хорошо подыгрываешь, Хари, без усилий… Конечно, я сам вбил это в тебя. Пока ты был мал и не мог дать мне сдачи, я часто пускал в ход кулаки, я помню… Твое умение играть принесло тебе богатство и славу, а теперь оно тебя и убьет. Понимаешь, ты так хорошо делаешь то, чего от тебя ждут, что никто уже и не помнит: ты не обязан. Никто не обязан все время делать то, чего от него ждут. Ты обманул их, заставив думать, что ты и есть Кейн; ты даже себя обманул и сам в это поверил. Но проблемы не всегда надо решать кулаками, Хари. Так делает Кейн. И там, в офисе Председателя, тоже был Кейн. Председатель обидел тебя, Хари, и твоей первой реакцией было избить его до бесчувствия голыми кулаками, но это не твоя реакция, а Кейна, единственный способ, который он знает. Ведь у него нет выбора.

– А у меня что, есть? – вздохнул Хари и пожал плечами.

– Конечно. Способов сколько угодно, Хари, а ты слишком умен, чтобы попасться на такую примитивную наживку. Не дай себя обмануть, парень. Пусть весь мир думает, что Кейн – это ты и что ты сам в это веришь. Но это неправда. И никогда не было правдой. Тебе по роли положено смотреть прямо в глаза обстоятельствам?

Хари неловко заерзал:

– Ну, в общем, да…

– Значит, брось. Притворяясь Кейном, ты притворяешься, будто ты меньше, чем ты есть. И что мир хуже, чем он есть. А значит, ты обманываешь себя так же, как оптимистка Поллианна. А знаешь, зачем ты это делаешь? Чтобы оправдать свое поражение. Но ты не можешь потерпеть поражение. Не сейчас. Ставки слишком высоки.

– Ну и что мне делать? Как поступить? – устало вздохнул Хари. – Меня обложили со всех сторон.

– Во-первых, перестань ныть. Во-вторых, прекрати обманывать себя. Пусть Председатель думает, что ты – это Кейн, пусть так думает Император, кто угодно, но только не ты сам. В этой роли ты дошел до края. Люди уже двадцать лет смотрят твои Приключения, и никто до сих пор не знает, что ты не только сильный, но еще и умный. Начинай делать свои крохотные шажки, Хари, – дюйм за дюймом, к свету. И верь, что если ты будешь упорно идти своим путем, то рано или поздно окажешься там, откуда до цели останется всего один бросок. Ты знаешь своего врага, но он-то тебя еще не знает. Кольберг думает, что он в безопасности, пока ты не можешь дотянуться до него руками.

– Пап… ты… э-э-э… тебя послушать, все так просто… – сказал Хари, покачав головой.

– Может, так и есть, – просипел Дункан. – Знаешь, если я чокнутый, то это еще не значит, что я всегда не прав.

Он перекатил голову набок и стал смотреть в окно.

Скоро он заговорил – рассеянно, словно издалека:

– Можно же человеку… немного гордиться… единственным сыном.

Хари тяжело сглотнул и часто заморгал – в уголках глаз вдруг стало горячо и влажно.

– Значит, – заговорил он, – мне надо подумать, кто может взять мою сторону в этом деле и кто настолько силен, чтобы Студия не могла просто вытереть об него ноги и пойти дальше.

Потом они еще поговорили; было уже далеко за полдень, когда Хари поехал домой. В такси он набрал личный номер Марка Вайло, и коротышка-Бизнесмен ответил:

– Хари! Какие новости, малыш?

– Марк, у меня есть к тебе просьба. Большая.

– Проси чего хочешь, парень. Ты так мне помог. Она подписала контракт на «Зеленые поля» сегодня утром…

– Она еще с тобой?

Вайло покачал головой:

– Нет, улетела на Кауаи. А что?

– Это и есть моя просьба, – ответил Хари. – Устрой мне аудиенцию с Шермайей Доул.

– Это просьбишка, малыш, – сказал Вайло и широко ухмыльнулся. – Немолодая вдовушка на все готова, смекаешь?

Хари сделал глубокий вдох. «Короткими шажками к свету», – напомнил он себе.

– Тогда, может быть, сегодня?

8

Саржевый костюм Берна ярко алел в толпе серых кожаных мундиров. В караульной башне моста Рыцарей на стороне Старого города собралось около двухсот мужчин одинакового сложения и роста – все столичное подразделение Серых Котов.

Угрюмая решимость стерла с их лиц следы ночных попоек и грубых забав. Все знали, что вскоре им предстоит снова сразиться с Шутом Саймоном; каждый помнил тех шестерых, кого зарезали в неудачном рейде шесть дней тому назад; каждый потерял тогда товарища, а то и закадычного друга.

И каждый поклялся, что отомстит.

За спиной Берна стояли те, кого он называл своими Кошачьими глазами, – четверо самых храбрых и уравновешенных его парней в капюшонах с серебряной сеткой. Способ охоты на Шута Саймона, придуманный им с подсказки Ламорака, был прост: один парень в сетке пойдет с каждым прайдом и будет называть альфе всех, кто встретится им по пути. Если Ламорак не обманул и сетка действительно защищает от всяких там Плащей и прочих магических штучек, затемняющих ум, то рано или поздно один из Кошачьих глаз заметит человека или людей, которых альфа просто не будет видеть. Ну а тогда невидимок останется только окружить и разоружить – обычное для Котов дело.

– Адепт нужен Императору живым, остальные могут умереть, – незатейливо объяснил Берн своим людям.

При всей своей простоте инструкция была хорошо продумана, ведь после, когда все кончится, Берн должен будет иметь возможность честно сказать Ма’элКоту, что не отдавал приказа убивать всех подряд. Ну а если парни сами слегка выйдут за рамки, что ж, их тоже можно понять: унижения и потери прошлой недели не могли не вывести их из равновесия, вот они и пересолили чуток, что же тут удивительного? Да и разозлились порядком: на той неделе каждый потерял друга, такое обязательно надо выместить на ком-то… В глубине души Берн страстно надеялся, что кем-то окажется Кейн.

Берн был уверен, что Ма’элКот потому не может поговорить с Кейном, что тот переметнулся на сторону Шута Саймона – а может, он сам и есть Шут – и волшебный туман, который расстраивает все планы Императора, защищает от него Кейна. Именно поэтому Берн оставил при себе одного парня с сеткой: пусть у него тоже будет Кошачий глаз на случай, если он встретит Кейна теперь, когда волшебная Сила Ма’элКота переполняет его почти до оргазма…

А если ему повезет, то и Паллас Рил окажется рядом. Тогда, в Крольчатниках, она не только улизнула от его людей, но еще и унизила их. Так, может, сегодня все сложится иначе и ее возьмут. Точнее, возьмут их обоих.

Он так размечтался, что его губы изогнулись в улыбке, пока он давал инструкции Котам.

– Охраняйте Кошачьи глаза. Шут Саймон будет в первую очередь бить именно по ним. Если Кошачий глаз все же погибнет… – гневный взгляд Берна скользнул по лицам собравшихся, – значит тот, кто окажется рядом, возьмет его капюшон, наденет и станет новыми Глазами прайда. Теперь Шут Саймон от нас не уйдет, хватит одного раза. Чтобы выжить, ему придется побить в открытой схватке нас всех.

И Берн устремил взгляд на стену, где красовался рисунок, сделанный красным мелком: рогатая рожица с кривой ухмылкой. Вообще-то, ее нацарапал сам Берн за пару минут до того, как в башне начали собираться Коты, и цель у него была поучительная.

– Смотрите, – мрачно сказал он и потянулся к рукоятке Косаля. – Вон он, здесь, пялится на нас со стены. Насмехается над нами.

И он медленно потянул меч из ножен. Едва ладонь Берна легла на рукоять, как воздух наполнился знакомым пронзительным воем, от которого у всех, кто был рядом, вмиг заломило зубы. Берн потянулся мечом к стене и уткнулся острием в камень рядом с граффити так, словно измерял расстояние между собой и рисунком.

– Вот наш ответ.

Одним стремительным движением могучего запястья Берн очертил Косалем окружность с центром в той точке, куда вонзилось острие клинка: прием дегаже срезал верхнюю часть камня. Плоской стороной меча Берн подбросил каменную лепешку в воздух и ловко поймал левой рукой, а потом поднял над головой так, чтобы все Коты видели изображение Шута Саймона.

– Глядите, – сказал Берн.

Усилием воли вызвав колдовскую Силу Ма’элКота, он так сдавил камень в ладони, что тот затрещал, как ломающиеся кости, и превратился в крошку, которая тонкими струйками стекла на пол меж пальцев Берна.

Коты встретили эту демонстрацию могущества молчанием, в котором было больше ярости и силы, чем в любых приветственных возгласах.

Берн сказал:

– История Шута Саймона закончится сегодня поражением и кровавой смертью. По местам.

И пока Коты разбивались на прайды и тихо покидали башню, каждый молча обещал себе, что сделает все, лишь бы клятва Берна стала правдой.

9

– Э-э-э… дамочка? – Сиплый голос хозяина баржи раздался откуда-то из-под крышки люка, а пары спиртного обдали ее раньше, чем она поднялась по веревочной лестнице. – Пойдите-ка сюда, взгляните на это…

Паллас встала, испытывая боль в каждом суставе. «Дамочкой» хозяин баржи звал только ее. Все остальные, включая Таланн, звались у него просто «эй, ты»; он сразу предупредил, что не желает знать их имен.

Недавно нанятая команда отлично поработала внизу, в несколько слоев выстлав дно поддонами для перевозки грузов, так что получился настил толщиной около восьми дюймов, под которым плескалась трюмная вода. Матросы отскребли от грязи переборки, повесили лампы и вообще сделали трюм пригодным для временного пребывания людей.

Среди токали попадались такие, кто из-за высокого роста то и дело ударялся головой о бимсы; да и те, что пониже, неуютно чувствовали себя в тесном пространстве, под низким потолком, поэтому почти никто не ходил по трюму. Люди сидели кучками, по семьям, и все как один смотрели на нее широко открытыми, испуганными глазами. «Как обычно», – мелькнула у нее непрошеная, ворчливая и обиженная мысль.

Сейчас она выберется на палубу, а они начнут спрашивать друг у друга, что случилось, и распространять тревожные фантазии о том, что творится там, наверху, в солнечном мире; потом кто-нибудь один наберется смелости и подойдет с этим вопросом к Таланн. Та заверит его, что все в полном порядке, с этим он вернется к своей семье, и все начнется сначала.

Час тому назад Паллас провела на борт последнюю группу из Промышленного парка, а с ними Таланн, укрыв всех одним Плащом. Ламорак предпочел остаться с Подданными, и Паллас не стала спорить. Величество и его люди спрячут его и позаботятся о нем лучше, чем сможет она сама, да и от солдат Императора защитят, возникни такая необходимость. Теперь, когда все были на борту, оставалось лишь дождаться очереди на выход, когда баржа покинет гавань и пойдет вниз по реке. Капитан подкупил портовое начальство, и те передвинули его очередь повыше, так что ждать оставалось всего около часа.

Паллас нужно было одно – вывезти токали из города и отправить их вниз по реке. Там она покинет баржу и пешком вернется в Анхану, где найдет способ отменить заклятие Вечного Забвения и войти онлайн, прежде чем начнется амплитудный распад. В город надо вернуться на тот случай, если Студия все же приготовила ей протокол автотрансфера и теперь ждет подписи ее транспондера; вовсе ни к чему, чтобы ее Трансфер начался внезапно, в присутствии Таланн, команды и всех токали.

Ну а потом будь что будет; если Студия решит не вытаскивать ее отсюда, она вернется на баржу – хорошая лошадь в считаные часы покроет расстояние, проделанное плавучим корытом за день, – где убедится, что беглецы добрались до Тераны. Если же она, напротив, обнаружит себя на Трансферной платформе в Студии, то, так и быть, закончит это дело потом, когда вернется сюда. По крайней мере, тогда она сможет связаться с Хари и выяснить, что, черт возьми, происходит.

Внезапность, с которой его выдернули отсюда вечером, заставляла ее возвращаться мыслями к тому, что будет с ней дальше, и воображать всякие ужасы; да и тайна не давала ей покоя.

Почему Студия решила отозвать Кейна в самый разгар Приключения? Сколько она ни ломала голову над этим, ответ ей не давался.

А еще ей вспоминался тот страшный момент тишины, когда она успела медленно сосчитать от одного до десяти, а он так и сидел неподвижно, не шевельнув и пальцем… Она видела его в таком состоянии раньше – что-то вроде кататонии, когда какая-то мысль завладевала им настолько, что он забывал даже дышать. О чем он задумался вчера? Он смотрел тогда прямо на Ламорака и вдруг сказал: «Ты. Это был ты». И его лицо – такое Паллас видела у него прежде лишь пару раз: на нем была написана ярость, сокрушительная, затмевающая разум, за которой всегда следовало нерассуждающее насилие.

Таким Кейн был в ту ночь, когда пришел за ней в лагерь Берна в том Приключении, которое позже назвали «Погоней за Венцом Дал’каннита». Он освободил ее от пут и помогал ей перевязать ожоги и присыпанные солью раны – следы бесчеловечных забав Берна, – а она шептала ему: «Выведи меня отсюда». Он тогда еще поглядел на ее раны, потом на изувеченные трупы Марада и Тизарра, которые так и остались лежать рядом с ней в палатке, потом глянул через прорезь в боковой стенке палатки на тех, кто сотворил все это: они сидели у костра, пили и веселились как ни в чем не бывало, и вот именно в тот миг Паллас увидела на лице Кейна такое выражение.

То есть вчера он смотрел на Ламорака так же, как тогда на Берна, а она не знала почему.

Но думать было некогда. Проблемы не решатся сами собой: ей надо вывезти из Анханы тридцать шесть токали и не погибнуть самой, так что нечего тратить драгоценное время на размышления о Кейне, о выражении его лица и о прозрачном сиянии, которое вдруг словно заключило его тело в хрустальную призму.

Этот момент произвел на нее такое сильное впечатление, что она никак не могла избавиться от него; стоило ей перестать думать о насущном, и картина так и вставала у нее перед глазами.

Но что именно впечатлило ее так сильно? Да то, что в тот миг, когда это случилось, он явно был в зоне убийства, то есть в состоянии той безумной ярости, которая обычно правила всем его существом, стирала из его сознания всякую мысль, кроме стремления причинять боль и проливать кровь. И когда свечение словно выступило сквозь поры его тела, он мог напасть, но все же не напал. А ведь у него не было времени подумать, взвесить возможные последствия, сделать выбор.

Какой-то рефлекс заставил его сказать «нет» убийству и вернуться к ней.

Она поняла, что́ он хотел сделать, когда протягивал к ней руки: растянуть поле Трансфера и забрать ее с собой на Землю, туда, где она будет в безопасности. И это ее потрясло, поскольку совершенно не укладывалось в ее представление о бывшем муже. Она задумалась: а что, если в ее отсутствие он все же начал меняться, пусть понемногу, медленно, но все же? И еще одна мысль невольно пришла ей на ум: может быть, стоит познакомиться с ним снова?

Она гнала от себя эти мысли, признавая в них суккубов, какими они и были на самом деле: мыслями-вампирами, соблазнительными фантазиями, которые не приведут ни к чему, кроме сердечной боли. «Он для меня в прошлом, – твердила она себе снова и снова, – я с ним покончила».

И все же под слоями обиды ворочалась зависть к нему, к его умению целиком отдаваться кровопролитию. Наверное, человек, который умеет так ненавидеть, должен быть очень свободен внутренне, обладать такими запасами гнева, на фоне которых меркнут любые последствия, – так он ненавидит Берна.

А ведь она пострадала от рук Берна куда сильнее, чем он. Это же не Кейна привязали к столбу в той палатке, не его заставляли смотреть, как мучаются и умирают друзья, не он ощущал похотливое лапанье Берна между огненными поцелуями раскаленных углей и ледяными укусами стальной иглы и кинжала; это не его гнали по улицам как добычу, не он прятался в подвале, перебирая в памяти страшные подробности гибели Дака и Яка. И все же именно он способен забыть все в мгновение ока, отбросить всю жизнь ради шанса посчитаться с Берном или с любым другим врагом, которых за годы своей карьеры он приобрел немало.

Из них двоих она всегда была более взрослой, преданной своему делу, ради которого могла отодвинуть в сторону любые личные побуждения и чувства, ведь главное для нее – спасать невинных, защищать детей, таиться, планировать, думать, просчитывать ходы, пока мозги не онемеют от напряжения.

Отчасти эта способность была воспитана в ней теми добровольными ограничениями, которых требовало ее искусство; чтобы достигать цели, магия должна быть точна, как математика; и, как математика, магическое искусство требует трезвого, холодного ума и некоторой отрешенности. Все это у нее было, но было и одно потаенное желание, которое преследовало ее на протяжении всей ее карьеры: раз, один лишь раз послать все к черту и быть, как Кейн, непредсказуемой и яростной.

Эти мысли пронеслись в ее голове, перетекая одна в другую, окрашивая друг друга, пока она поднималась по лесенке на палубу, – так бывает, когда человек в состоянии глубокой усталости перестает отдавать себе отчет в настоящем и отдается спутанным образам, которые лихорадочно порождает его мозг. Вот почему, когда она ступила на палубу и увидела, как из реки медленно поднимаются противокорабельные сети, с которых каскадами хлещет вода и пластами отваливаются приставшие к ним водоросли и ил, она не сразу поняла, что происходит и почему это важно.

Верхний край противокорабельной сети встал поперек русла, натянутый титаническими лебедками на вершине Первой башни и северо-западного гарнизона на одном берегу и Шестой башни северо-восточного гарнизона на восточной оконечности Старого города, почти невидимой за изгибом берега. Сеть состояла из огромных стальных ячеек, по шесть футов длиной и шириной каждая, а канаты, из которых они были сплетены, толщиной не уступали руке Паллас. Эти ячейки соединялись между собой на манер стальных колечек в кольчуге. Устройство отделило изрядный кусок порта вместе со всеми баржами и другими судами от высоких крепостных стен Старого города. В ограждение попала и та баржа, на палубе которой стояла сейчас Паллас.

И все же в первое мгновение Паллас не чувствовала ничего, кроме удовольствия от ласк свежего ветра и теплых лучей солнца; с тех пор как два дня назад ее подстерегли Коты, она выходила на улицу только ночью, да и то в Плаще, концентрация на котором убивала всякую непосредственность восприятия.

Двое гребцов – братья-огры, широкоплечие громилы, которые даже при своей сутулости были не меньше восьми футов ростом, – стояли, задумчиво опершись о двадцатипятифутовые шесты, которыми они отталкивали баржу от речного дна, и молча смотрели на мост Рыцарей. Лоцман в рулевой рубке – человек, но такой страшный, что в его родословной вряд ли обошлось без огра, – глядел туда же; двое пацанят, нанятых в помощь матросам, таращились из-за сложенных на палубе ящиков с грузом. Паллас видела, как блестят в щели их глаза.

Капитан кивнул на высокую арку моста, притворяясь, будто раскуривает трубку:

– Если бы только сети, госпожа. Но нас, похоже, встречают.

Чтобы разглядеть, кто именно, Паллас пришлось сильно прищуриться; надо же, у капитана-то, видать, орлиное зрение; наверху, как раз на середине моста, стояли двое, положив руки на каменный парапет. Солнце светило им в спину, не давая разглядеть, кто это, и все же что-то в их силуэтах вызвало у Паллас тревогу. Голову одного из них скрывал какой-то колпак, а второй…

Плывущее по небу облако вытянуло пушистую лапу и на миг прикрыло ею солнце. Этого мига хватило Паллас, чтобы разглядеть на втором человеке мундир из выцветшей, некогда ярко-алой саржи и рукоять меча за левым плечом.

Человек смотрел прямо на нее.

Точно электрический разряд пронзил ее от макушки до пят. Паллас застыла, но разум скоро возобладал в ней над страхом: не может он смотреть прямо на нее, ведь он просто не видит ее среди множества людей, копошащихся на палубах барж и кораблей, которые стоят в порту буквально бок о бок. Но если так, то зачем он торчит там, у всех на виду?

Только теперь она заметила людей в сером, которые сновали между докерами и речниками в порту. Этих серых вдруг стало так много, будто они по мановению чьей-то руки посыпались из дверных проемов и проулков, окружавших порт.

– Чи’йаннон, будь милосерден к нам, – прошептала Паллас. – Да их тут не меньше сотни.

Она повернулась к капитану.

– Успокой матросов, – приказала она. – Пусть считают, что это очередная проверка, и ничего больше. Я прикрою Плащом пассажиров внизу, как делала во время проверки утром. Эти тоже придут, посмотрят, ничего не увидят и уйдут.

Капитан с сомнением покачал головой, грызя мундштук:

– Не знаю, госпожа, не знаю. Я набрал хороших парней, такие отобьются от любой другой команды, да и от пиратов тоже, вздумай они на нас напасть. Но я не могу требовать, чтобы они сражались с Серыми Котами.

– До этого дело не дойдет, – сказала Паллас, кладя ладонь на жилистую руку речника. – Скажи своим парням, пусть притворятся простофилями, и сам тоже тверди «да, господин», «нет, господин», да почаще, чтобы Котам тошно стало от твоего голоса. Остальное я возьму на себя.

И она нырнула в люк раньше, чем капитан успел ей возразить. Внизу ее встретили много пар встревоженных глаз: в каждой застыл невысказанный вопрос. Чтобы успокоить всех разом, Паллас вытянула руки ладонями вперед:

– Очередная проверка, ничего страшного. Делаем то же, что в прошлый раз, ясно? Я накрою вас всех Плащом, вы сидите тихо, и проверяющие уйдут несолоно хлебавши. Пусть каждый найдет себе укромный уголок, уляжется удобно. Давайте. Всего несколько минут, и все кончится, так что постарайтесь расслабиться. Меньше чем через час мы будем плыть вниз по реке навстречу свободе.

Она умолкла и стала ждать, когда токали приготовятся. Проще всего укрывать лежащих: спрятать столько людей под одним Плащом – задача не из легких, и даже одиночное движение, замеченное краешком глаза, может ее отвлечь.

Тихая и задумчивая Таланн сидела на нижней ступеньке лестницы, положив подбородок на руки. Угрюмость не оставляла ее со вчерашнего вечера, когда Паллас вернулась после разговора с Кейном.

Паллас присела рядом с ней и прошептала:

– Мне нужны все твое внимание и сосредоточенность, Таланн. Наверху Коты.

Таланн посмотрела на нее невидящим взглядом. Восприятие действительности вернулось к ней не сразу.

– Что ты сказала?

– Это Коты, Таланн. А я совсем вымоталась.

Взгляд девушки становился все более осмысленным.

– А Берн тоже там?

– Да, – сказала Паллас, и между ее бровями залегла морщинка. – А что?

– Он дрался с Кейном. Опять. Два или три дня назад, в борделе в городе Чужих. Подданные говорили об этом вчера. И Кейн проиграл. Снова.

– Послушай, что я тебе скажу, – резко перебила ее Паллас. – Драться с Берном и остаться в живых – значит не проиграть, а выиграть.

– Он сбежал, – возразила Таланн, глядя в пространство перед собой.

– И я тоже.

– Ну и что, ты же…

– Что? Что – я же? – Голос Паллас охрип от гнева. – Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, – буркнула Таланн. – Это не одно и то же.

И прошептала едва слышно, так что Паллас не столько слухом, сколько чутьем разобрала слова: «Я бы не убежала…» Было ясно, что Таланн переживает кризис вроде тех, какие бывают у подростков, и Паллас захотелось поговорить с молодой воительницей об этом. Ее затянувшееся молчание, явная обида – все это имело какое-то отношение к самой Паллас, но больше к Кейну и к его внезапному исчезновению. А ведь они провели вместе весь день, вдвоем, не считая Ламорака, который то и дело терял сознание…

Мысль раскаленной иглой пронзила ей мозг: «Может быть, он спал с ней?»

Но это была даже не ревность, а так, фантазм, плод усталости и страха, порожденный необходимостью хоть как-то отвлечься, чтобы не думать ежесекундно о приближающихся Котах. Паллас встряхнулась и заставила себя сконцентрироваться на следующей задаче.

– Слушай, – сказала она. – Забудь о Берне. Помоги мне успокоить всех и, ради любви Чи’йаннона, не делай глупостей. Не забывай, зачем мы здесь, ладно? Наша цель – не Коты и не Берн. Нам надо спасти жизни вот этих людей.

И она кивнула на дальний конец трюма, где Коннос и его жена как раз пытались утихомирить младшую дочку. Утомленная долгой неподвижностью и всеобщим напряжением, девочка разошлась не на шутку.

Таланн молча смотрела на них, вернее, сквозь них и даже, кажется, сквозь обшивку судна.

– Я знаю. За меня не тревожься.

Паллас решила поверить ей на слово. Дружески потрепав девушку по плечу, она встала, отошла к переборке и опустилась на пятки, заняв позу воина, которой научил ее Хари. Конечно, ее привычная поза лотоса была куда удобнее, зато поза воина позволяла одним толчком согнутых в коленях ног выбросить себя в боевую позицию, если понадобится.

Паллас начала круговое дыхание, погружающее в мыслевзор. Тревоги, сомнения, даже усталость покинули ее все разом, словно остатки желтой листвы, сорванные дыханием зимы с деревьев, и Паллас занялась стиранием из памяти ментальных образов всего, что ее окружало.

Сначала один за другим растаяли люди: токали, затем Таланн и наконец она сама. Потом настала очередь провизии, сложенной в углу, колючих соломенных матрасов и дощатых поддонов – временного пола. Последними исчезли лампы со стен и льющийся из них свет.

И тогда Паллас добавила к картине финальные штрихи, неподвластные слабому адепту: разрисовала стены воображаемыми надписями, подняла уровень трюмной воды так, чтобы та плескалась выше настила, разбросала по ее поверхности всякую плавучую дрянь.

Это должно было отбить у Котов охоту спуститься и осмотреть трюм поближе. Ведь если они только ступят на пол, то даже вполне натурально выглядящая вода их не обманет – ногами они почувствуют сухие доски. Значит, нельзя пускать их в трюм: стоит хоть одному пронюхать, что тут нечисто, как он поднимет тревогу, и тогда прорываться на свободу придется с боем.

Время в мыслевзоре текло незаметно, а сосредоточенность, которая требовалась, чтобы беспрерывно поддерживать столь сложную Иллюзию, мешала ей прислушиваться к голосам и топоту ног на палубе. Она слышала, что Коты уже здесь, понимала, что капитан изо всех сил притворяется услужливым олухом, но на то, чтобы вникать в смысл слов, ей не хватало внимания.

Вдруг наверху распахнулся люк, и острый луч света врезался в ее Плащ, но Паллас была готова. Ее дисциплинированный мозг автоматически поднял уровень освещенности, сгустил по углам тени и разбросал вполне естественные блики на кажущейся поверхности трюмной воды. Не покидая мыслевзора, Паллас позволила себе немного погордиться качеством своей Иллюзии: мало кто мог превзойти ее в игре на этом поле.

В проеме возникли две головы, черные на фоне неба; одну из них покрывал капюшон из металлической сетки. Вдруг Паллас услышала слабый вскрик, он шел из глубины трюма. Это был Коннос.

Что, во имя бога, могло напугать его так сильно, чтобы он выдал их всех разом?

Невозможно сказать, слышали Коты его крик или нет, – там, наверху, дует ветер, кричат в порту люди, – но тот, что с непокрытой головой, задал какой-то вопрос, а тот, что в капюшоне, ответил. Головы убрались, люк начал опускаться…

Но тут с нижней ступеньки взлетела Таланн и буквально врезалась в крышку.

Резкое движение выбило Паллас из мыслевзора. Да что она там затеяла, эта припадочная?

Но тут ее память отыграла назад, и до нее дошел смысл слов, услышанных в мыслевзоре: «Ничего нет. Трюм пустой и воняет». И ответ: «Там полно людей…»

Таланн ударилась о крышку с такой силой, что ту отбросило в сторону, и двое ошарашенных Котов не смогли ее удержать. А девушка вцепилась руками в кожаные воротники их мундиров и, рывком оттолкнувшись от лестницы, рухнула спиной в трюм, увлекая за собой обоих.

В трюме закричали и завыли, голоса токали метались в гулком пространстве между переборками. Таланн, не долетев до пола, отпустила Котов и даже слегка подскочила, чтобы упасть на них. Пока те барахтались, разбираясь, где чьи руки и ноги, Таланн, недолго думая, с разворота ударила одному пяткой в основание черепа; тот упал и задергался на полу. Тогда она подпрыгнула и рухнула на него сверху, ступней перебив ему шею. Он дернулся, как издыхающая рыба, и затих – умер.

Второй, тот, что в капюшоне, перекувырнувшись, подкатился под ноги Паллас, и от неожиданности она пришла в себя. Не успел он вытащить меч, как она вскочила, заняла позу обороны и одним скользящим движением извлекла свой клинок из ножен на запястье. В действие его приводила мысль.

Лезвие чистой бело-голубой энергии существует всего секунду, но в эту секунду оно так же могущественно, как Косаль; Паллас чиркнула им по запястью Кота. Меч и державшая его рука упали на пол, а из культи ударила струя алой крови. Кот завыл, не веря своим глазам.

Мимо скользнула Таланн; она закинула руку вокруг горла Кота, как будто хотела взять его голову в замок. Упершись ногами в пол, она сцепила обе руки у него на шее и резко дернула. Кот охнуть не успел, как его шея переломилась с громким хрустом, явственно различимым даже сквозь вопли напуганных токали.

Энергия жезла погасла, и Паллас деревянными губами произнесла:

– Ты убила обоих…

Таланн сверкнула на нее зубами: ее улыбка так походила на хищный оскал Кейна, что у Паллас заныло сердце.

– А что, было предложение получше? Что теперь?

Паллас встряхнулась и ответила, перекрикивая токали:

– Сколько их на палубе?

– Не знаю. Много. А что?

– Ничего. Если мы останемся здесь, они перебьют нас, как крыс. Надо драться. – Едва взглянув на капюшон из металлической сетки на голове убитого Кота, она поняла, что это такое. – Все равно мои Плащи больше не работают.

Таланн развела руками:

– Только скажи когда.

На палубе раздался топот, шаги приближались к люку.

Паллас обратилась к токали:

– Слушайте меня все! Оставайтесь здесь и, главное, не высовывайтесь! Я еще не знаю, что будет дальше, но мало точно никому не покажется. Поэтому найдите, за что можно держаться.

Таланн сказала:

– Они окружили люк, ждут, когда кто-нибудь из нас высунется.

Паллас кивнула:

– На это я и рассчитываю.

Паллас крутанула запястьем, и в ее ладонь легли два «бычьих глаза» – последние из ее запаса. Взгляд Таланн вспыхнул свирепой радостью.

– Отойди-ка.

Линии силы, прочерченные на поверхности каждого шара, говорили с мозгом Паллас напрямую, и она коснулась их щупальцами, которые выпустила из своей Оболочки. Струйка дыма вытекла меж ее пальцев, и она швырнула шар в приоткрытый люк. С жутким «БУМ-М», от которого у всех едва барабанные перепонки не полопались, шар взорвался в пяти футах над палубой и засыпал ее дымящимися осколками чего угодно. Лестница раскололась и рухнула в трюм.

На месте крышки появилась дыра с рваными краями, футов шести в диаметре. Котов, которые поджидали их снаружи, наверняка разбросало по палубе, одних без сознания, других охваченных пламенем, которое они пытались сбить, перекатываясь как безумные с боку на бок.

– Сейчас подойдут другие, а когда мы окажемся наверху, по нам откроют стрельбу из арбалетов.

Паллас кивнула:

– Отвлеки их, а я подготовлюсь как следует.

Она изобразила руками стремя, и Таланн мгновенно поняла, что она имеет в виду. «Почти как с Кейном, – подумала Паллас. – Как будто мы с ней сто раз такое проделывали».

Ни слова не говоря, Таланн прыгнула Паллас в руки, и та, упершись ногами в пол, придала ее движению дополнительный импульс, изо всех сил подкинув ее наверх. Таланн вылетела через образовавшуюся дыру на палубу, перекувырнулась, вскочила и бросилась бежать.

За ней выскочила Паллас, для чего ей пришлось подпрыгнуть, зацепиться за край дыры обеими руками, подтянуться, перекатиться на ноги, и все это так быстро, что тлеющие обломки палубы не успели даже обжечь ей ладони, оставив лишь небольшие следы. Она метнулась за ящики с грузом, закрепленные на палубе, перескочив по пути через обугленный труп Кота. Отовсюду заныли-загудели тетивы арбалетов, по палубе и по ящикам градом застучали стрелы, с треском вонзаясь в древесину. Но Паллас успела спрятаться и теперь осторожно высовывала голову из-за ящиков, чтобы оглядеться.

Таланн дралась с двумя Котами на палубе. Девчонка подпрыгивала, вертелась и металась из стороны в сторону, увертываясь от их стремительных клинков и успевая наносить им удары парой ножей, которые она носила на поясе. Значит, попасть под арбалетный обстрел ей пока не грозит – Коты вряд ли рискнут целиться в нее сейчас из боязни подстрелить своих, – однако по пристани уже неслись к ним, расталкивая народ, другие Коты. Паллас активировала второй «бычий глаз» и не раздумывая швырнула его на берег. Этот шар был у нее последним, но Коты-то этого не знают, а значит, будут действовать не так смело.

Шар разорвался над головами бегущих Котов, расплющив троих-четверых, а еще пару швырнув прямиком в реку. Остальные рассыпались в поисках укрытия.

«Ну вот мы и попались… почти», – подумала Паллас. Конечно, она еще может скрыться, особенно если Таланн прикроет ей спину, но ведь она – последняя надежда токали. Надо перепилить канаты, которыми баржа пришвартована к берегу, и вытолкнуть ее на середину реки, где течение подхватит ее и понесет дальше, прямо на противокорабельную сеть, которую она, Паллас, может быть, разрежет жезлокинжалом, если, конечно, успеет. Да, план не самый надежный: течение здесь неторопливое, баржа будет плыть медленно, к тому же придется всю дорогу отбиваться от Котов, которые станут преследовать их по берегу… а главное, надо будет проплыть под мостом Рыцарей.

Где стоит Берн.

Ну ладно, начинать, так сначала. Первым делом надо сбросить с баржи опаленных Котов. Они скоро очухаются, а с таким их количеством она и Таланн не справятся даже вдвоем, особенно врукопашную. Еще раз окинув палубу взглядом, Паллас заметила двух гребцов-огров, которые затаились среди ящиков справа от нее.

– Эй, вы двое! – крикнула она им. – Соберите-ка тех парней, которые тут валяются, да отправьте их за борт!

Но огр помотал массивной башкой.

– Не-а. Нас пристрелят, – прорычал он так, словно его рык цеплялся за клыки, торчавшие из нижней челюсти.

– Я отвлеку стрелков, – бросила Паллас. – Ну, давайте!

Теперь уже оба огра отрицательно помотали бугристыми головами и глубже забились в расщелину между ящиками. Паллас выругалась, выхватила жезлокинжал и привела его в действие. Сверкающая сине-белая плоскость шириной с ладонь срезала верхушку ящика над самыми головами огров.

– А ну, шевелитесь, не то я сама покромсаю вас на куски прямо сейчас!

Огры съежились, их дубленые рожи побледнели – поверили. Один за другим они вылезли из-за ящиков.

Паллас предстояло сдержать свое обещание.

Одним вдохом она отправила себя в мыслевзор, и крики кипевшего вокруг нее боя стали отдаленными и глухими. В своем могучем воображении она соорудила сияющую решетку Силы – огромную, мощную – и накрыла ею всю баржу, точнее, обернула ее решеткой со всех сторон. Энергии на нее ушло куда больше, чем умещалось в кристалле; кварц не выдержал бы такого напряжения. Решетка должна была устоять и против арбалетных стрел, и против ударов Серых; Паллас тянула Поток с такой силой, которой никогда прежде не знала за собой, о которой не могла и мечтать; любой адепт при попытке применить ее сжег бы себе мозг и упал замертво, так что дым курился бы из его ноздрей.

Но Паллас закрутила Поток волчком и подняла над собой, сделав его похожим на смерч, который переливался сквозь ее тело в решетку. Поток энергии оказался настолько могуч, что Паллас не с чем было даже сравнить его силу. И вдруг в мыслевзоре что-то изменилось: ей показалось, что она разделилась надвое – одна Паллас действовала, а другая наблюдала за каждым ее движением со стороны.

Она видела свои натянутые как струна руки и ноги, сосредоточенное лицо, наморщенный лоб и Поток титанической энергии, который тек сквозь ее тело. Изумление и трепет сродни религиозному наполнили душу Паллас. Усталость и крайняя нужда, сплотившись, перебросили ее на более высокий уровень сознания, где она, пользуясь своим телом как проводником, оставляла свободным мозг и могла наблюдать за происходящим не только с любопытством, но и с ощущением отстраненности, почти безразличия к исходу сражения.

Чистая красота созданной ею Защиты, легкость, с которой та поглощала волну за волной выпущенных по барже арбалетных стрел, умопомрачительная грация Таланн, выводящей из строя одного противника за другим, плавные дуги, прочерченные в воздухе бездыханными телами Котов, когда огры кидали их с палубы в воды Большого Чамбайджена, – все это вместе виделось Паллас частью вселенского менуэта, исполняемого и электронами на ядерных орбитах каждого атома ее тела, и планетами вокруг своих звезд, и даже целыми галактиками, совершающими свой путь в космической пустоте.

Трансцендентный опыт захватил Паллас, растворив ее сознание в вечном мгновении вселенского танца, где она пребывала бы до скончания времен, наслаждаясь чувством единения своего конечного «я» с бесконечным, если бы волна раскаленной добела обратной энергии не хлынула в нее через решетку.

В мгновение ока река и стена Старого города за ней вернулись в поле зрения Паллас, и она увидела, что все вокруг в огне. Языки пламени напрасно лизали ребра ее Защиты, зато палубы соседних барж и пирамиды ящиков с грузами на пирсе стремительно таяли под их огненной лаской. Горело все, кроме их баржи. Над аркой моста Рыцарей стоял алый столб Силы. Рассекая небо на две половины, он упирался в вершину Темной башни дворца Колхари. Это и был ответ на ее невысказанный вопрос.

Молния. Которую послал Берн. А значит, Ма’элКот.

Но ее Защита устояла.

Вчера – нет, даже еще сегодня утром – все это запросто выбросило бы ее из мыслевзора, но теперь она была недосягаема. «Так вот что чувствует Кейн во время боя», – подумала она, имея в виду спокойную уверенность в безупречности своего мастерства, свободу от страха перед последствиями, осознание того, что в любом исходе есть своя красота, даже в смерти.

Новая молния разорвала небо, новый столб пламени с ревом устремился через реку и распластался по поверхности ее Защиты.

Солдаты, наблюдавшие сражение с высоты крепостных стен Старого города, Рабочие и Простолюдины, прильнувшие к окнам в Промышленном парке, – одним словом, все, кроме Котов, непосредственных участников боя, уже поняли, что происходящее в гавани – это не развлечение, а реальная опасность. Головы в шлемах одна за другой скрылись за каменными зубцами стен, ведущие к гавани улицы и переулки заполнились напуганными людьми, которые толкали друг друга локтями и, объятые ужасом, топтали упавших.

Молнии причиняли боль – Паллас чувствовала ее, даже несмотря на свою новообретенную Силу, и понимала, что не сможет вечно держать невидимый Щит над баржей. Мериться силой с самим Ма’элКотом ей рановато, а может, он и всегда останется недосягаемым для нее.

Значит, надо уносить ноги.

Снова раздирающий уши рев, и даже солнце на миг померкло перед яростью огня, который обрушился на Щит. Как ему удается атаковать так часто? Нет, долго ей не выстоять. Черные пятна запрыгали перед глазами Паллас, паутинки Силы стали отделяться от ее Щита и таять на ветру. Паллас пошатнулась, но ее подхватила Таланн.

Паллас прильнула к ней:

– Секунды – нам остались считаные секунды, и он убьет нас всех.

Таланн дернула плечом и оскалилась:

– Как поступил бы Кейн, будь он сейчас здесь?

Паллас с благодарностью заглянула в живую фиолетовую глубину глаз Таланн, объятия крепких рук девушки буквально придали ей сил.

– Он бы купил мне время, – сказала Паллас, – но…

– Принято, – ответила Таланн и, прежде чем Паллас успела что-нибудь добавить, развернулась и вихрем понеслась по палубе.

Вот она спрыгнула на пирс, оттуда на палубу соседней охваченной огнем баржи и так, петляя и обгоняя пламя, добралась до берега. Коты уже метались по пристани, норовя перехватить беглянку, но та с удивительной ловкостью обошла их всех, продолжая стремительно нестись на запад, к мосту Рыцарей.

Тем временем Паллас снова нащупала источник Силы и, погрузившись в Поток, принялась готовить Защиту к отражению следующей молнии, которая, как она знала, не заставит себя ждать. Слой за слоем она лепила Щит, разворачивая его под углом к мосту, откуда должна была прийти молния, однако разряд энергии, который настиг ее на этот раз, одним ударом разрушил ее Защиту, а саму Паллас погрузил во тьму беспамятства.

Открыв глаза, Паллас вскочила – она знала, что была без сознания лишь несколько секунд. Тут она заметила Таланн – девушка уже достигла западного края порта и сворачивала на улицу, которая вела к мосту. Паллас торопливо прошептала молитву, призвав на голову отчаянной девчонки благословение всех мыслимых и немыслимых богов.

Щит, хотя и выбитый из ее рук, сделал свое дело: баржа по-прежнему не горела и сохраняла плавучесть. Это хорошо. Теперь главное – вывести ее на середину реки, туда, где течение…

Паллас огляделась, прислонившись спиной к груде ящиков, – вдруг закружилась голова. Палуба оказалась пустынна – вся команда попряталась, и Паллас нисколько не винила их за это: пусть прячутся, главное, чтобы были живы, они еще пригодятся.

Коты наблюдали за баржей с причала, но атаковать не спешили – кое-кто из них погнался за Таланн, другие, видно, боялись, что их зацепит шальная молния Берна, и ограничивались тем, что время от времени постреливали по Паллас из арбалетов. Она снова взялась за жезлокинжал, нырнула за ящики и перерезала канаты, державшие баржу у пирса. Суденышко тихо заскользило прочь.

Но как ей поставить баржу в течение без помощи гребцов? А если позвать их, то сможет ли она защитить их еще и от арбалетных стрел, ведь Ма’элКот и Берн все время поднимают мощность своих молний?

Паллас решила не сдаваться: нельзя дать токали погибнуть здесь.

И тут на арке моста в западной части порта появилась третья фигура: девушка с платиновыми волосами и гибкой грацией чистокровного человека стремительно неслась к Берну. Глаза Паллас наполнились слезами.

Таланн покупала ей время ценой своей жизни. А значит, его нельзя потратить бездарно.

И Паллас снова погрузилась в круговое дыхание, восстанавливая мыслевзор.

«Я что-нибудь придумаю».

10

Берн следил за ней с моста и узнал ее: это была та чокнутая сучка, которую его парни взяли вместе с Ламораком и которой потом помог бежать из Донжона Кейн. Когда она оторвалась от преследователей и скрылась за углом улицы, которая шла от реки в город, он с досады стукнул кулаком по перилам и выдал такое трехэтажное ругательство, что даже Кошачий глаз рядом с ним вздрогнул.

Эти болваны перестарались: думают только о мести, сгрудились вокруг баржи, а причал и доки оголили, вот девка и несется куда хочет, и некому встать у нее на пути.

Что-то зашкварчало у Берна в затылке, стоило ему вспомнить плавные изгибы ее мускулатуры и ее золотистую кожу, когда мастер Аркадейл растянул ее голышом на своем столе. Воспоминание оказалось таким манящим, что Берн всерьез задумался, а не послать ли ко всем чертям этот мост и не кинуться ли за ней в погоню. На мгновение он предался сладостным фантазиям: вот он нагоняет ее в глухом переулке, совсем одну, зажимает в угол, притискивает к шершавой глухой стене старого фабричного корпуса…

Аркадейл прибивал ее к столу серебряными иглами; сам Ма’элКот допрашивал ее, не жалея сил. Ни тому ни другому она не назвала даже своего имени.

Но Берн-то знал, что ему она открыла бы не только свое имя, но и все, что у нее есть.

Ничего бы не утаила.

Пока он фантазировал, его пах налился таким жаром, что он едва не кинулся с моста бегом.

Но там, на барже, притаился маг невиданной силы; Берн не знал наверняка, кто он, но очень надеялся, что им окажется сам Шут Саймон. Вообще-то, они с Ма’элКотом не рассчитывали, что этот набег на гавань даст какой-то результат, но, когда над баржей вдруг выросла эта хрень размером со святилище Дал’каннита, а потом еще и выстояла против трех огненных стрел подряд, Берн понял, что его место здесь и что, если он теперь ничего не добьется, ему будет нечем себя оправдать.

Да и куда ему деваться: половина доков горит, так что поймать живьем одного-двух Актири просто необходимо, иначе на кого свалить вину? За эту неделю в городе и так случилось столько пожаров, взрывов и столкновений повстанцев с военными, что анхананцы стали больше бояться тех, кто ими правил, чем каких-то Актири.

К тому же, если Берн снова потерпит поражение, хитрожопый Тоа-Ситель тут как тут – будет нашептывать Ма’элКоту, что поимку Шута Саймона лучше предоставить Очам, да и Котов передать в руки кого-нибудь более опытного и компетентного…

Нет уж, Берн будет стоять на этом мосту до тех пор, пока его люди не поймают того, кто прячется там, на барже.

Промельк белого-голубого пламени на ее палубе привлек внимание Берна, и в тот же миг баржа отделилась от причала и начала потихоньку смещаться к середине реки. Берн улыбнулся и прошептал себе под нос:

– И куда это ты собрался, дружок, а? – И тут же отчетливо и громко позвал: – Ма’элКот.

Я С ТОБОЙ, БЕРН.

И это были не пустые слова: Присутствие затопило душу Берна, заставляя каждую клеточку его тела трепетать от напора Силы, от вызванного ею острого томления, будто на грани оргазма. Все лицо Берна расплылось в неудержимой улыбке.

– Еще молнию.

БЕРН, СИЛА, КОТОРУЮ Я БЕРУ У МОИХ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ ДЕТЕЙ, НЕ БЕЗГРАНИЧНА. ВОСЕМЬ ЧЕЛОВЕК РАССТАЛИСЬ С ЖИЗНЬЮ, ЧТОБЫ Я МОГ ПОДАРИТЬ ТЕБЕ ПОСЛЕДНЮЮ МОЛНИЮ. ПОЛЬЗУЙСЯ ИМИ БЛАГОРАЗУМНО.

– Ладно, – процедил он сквозь зубы. Сила жгла его изнутри. – Буду благоразумен. Но молния нужна мне, Ма’элКот. Они уходят.

ХОРОШО.

И тут же потрескивание Силы внутри его стихло и превратилось в волну приятного, ласкового тепла, такую мощную, что Берн даже приподнялся на цыпочки. Кошачий глаз незаметно попятился от него – он почуял, как язычки пламени побежали по его коже, не обжигая, а лаская, точно пальцы любовницы. Баржа еще покачивалась у причала, отдаляясь от него медленно, дюйм за дюймом. Щита над ней не было. Берн поднял сжатую в кулак руку вверх, а вторую выбросил вперед, по направлению к барже.

– Да-а-а, – выдохнул он, сдерживая внутри Силу, продлевая миг почти эротического наслаждения. – О… о да-а…

– Господин Граф! – Хриплый оклик Кошачьего глаза отвлек его, и Берн едва не выпустил Силу.

Его помощник смотрел куда-то на север, вдоль Дворянской улицы, которая отделяла Промышленный парк от города Чужих, и его протянутая рука указывала туда же.

По улице к ним неслась та самая сучка.

Из-за поворота выскочили десять Котов. Они гнались за ней, топоча сапогами по булыжнику. Вдруг четверо остановились, сорвали арбалеты с плеч и выстрелили в девку. Но та как чуяла: не оборачиваясь, она отпрыгнула в сторону, пропуская стрелы вперед, а сама продолжала свой бег, даже не сбившись с ритма, хотя шестеро Котов, которые гнались за ней, заметно отстали.

Сила пульсировала у Берна внутри, и он снова выбросил вперед кулак, чтобы пустить молнию в нахалку: пусть изжарится в собственном соку. Но улица была запружена людьми: зеваки жались к стенам и витринам, жадно следя за происходящим; в двух или трех местах непрошеные зрители сбились в кучки вокруг раненных шальными стрелами. Ма’элКот будет в ярости: он же терпеть не может, когда страдают ни в чем не повинные горожане.

Секунда, потраченная Берном на то, чтобы увидеть эту картину и подумать эту мысль, стоила ему молнии. Было поздно – девка уже неслась по первому пролету моста Рыцарей, а прямо за ней, буквально на линии огня Берна, топали Коты.

Он оглянулся: Щита над баржей не видно, значит неизвестный маг валяется в обмороке, сбитый с ног отдачей, а Серые, пользуясь укрытиями на берегу, уже подобрались к краю причала. Вот и хорошо: они будут на барже раньше, чем та успеет отойти от берега, так почему бы ему не позабавиться?

И он сказал Кошачьему глазу:

– Взять ее, Микли. Убивать не убивай, просто возьми.

Кошачий глаз улыбнулся сквозь сетку, вытягивая из ножен меч:

– С удовольствием, господин Граф. – Он сбросил капюшон на плечи и с облегчением вздохнул.

Затем он шагнул на середину моста и, чуть подав вперед корпус и согнув колени, стал ждать. Микли был превосходным мечником: быстрым как молния и точным в ударах, к тому же последние месяцы Берн тренировал его лично и был уверен: Микли сделает все как надо.

Бешеная сучка неслась к ним, не замедляя шага. Увидев Микли, она даже не поменяла траекторию движения, а перла на него так, словно собиралась затоптать. В последний момент Микли сам сделал шаг в сторону и с разворота ударил ее плоской стороной клинка по затылку, чтобы вырубить. Но сверхъестественное чутье спасло ее и на этот раз: она нырнула под меч, кувыркнулась и снова встала на ноги, спиной к Микли, в паре шагов от Берна.

Увидев его перед собой, она ухмыльнулась ему как помешанная.

– Сначала он, – сказала она Берну, и в ее фиалковых глазах полыхнул огонь безумия, – потом ты. Никуда не уходи.

– Что ты, и пропустить самое главное? – в тон ей ответил Берн, глядя прямо на нее, чтобы неосторожным движением глаз не выдать ей намерения Микли, который уже подбирался к ней со спины. – Ни за что.

Она вскинула руки, словно затем, чтобы показать Берну пару длинных ножей, прикрепленных к внутренним сторонам ее рук остриями назад, но тут же вихрем развернулась к Микли, который вскинул ногу, целя ей в спину.

Его нога напоролась на ее острый нож, но металлическая нить, которой были укреплены кожаные лосины Микли, выдержала. Он попытался нанести ей удар мечом в шею, но она отбила его левой рукой, а правой рубанула по руке, державшей меч, так что запястье Микли оказалось между ее ножом и предплечьем. Толчок левой, вращающее движение правой, и меч выпал из его хватки, но девка тут же поплатилась за свою дерзость: Микли был слишком хорошим бойцом, чтобы хвататься за меч до последнего. Отпустив рукоятку, он въехал ей локтем в голову.

Удар отбросил ее в сторону, но она не стала противиться, а, позволив силе инерции увлечь себя на землю, тут же вытянула вперед обе ноги, подсекла ими лодыжки Микли, и тот потерял равновесие. Падая, он сгруппировался, чтобы кувыркнуться через голову, но сучка, увидев подставленный затылок, тут же по самую рукоятку вогнала нож ему в основание черепа.

Нож вошел с хрустом; кости и сухожилия затрещали, когда клинок повернулся в ране, рассекая Микли хребет.

Он забился на земле, как вытащенная на берег рыба, простонал:

– Нет… нет…

И свет медленно погас в его глазах.

Берн, который наблюдал за схваткой, прислонившись спиной к кирпичной стене, медленно отделился от нее и протянул руку к Косалю.

– Знаешь, малышка, – заговорил он, – я начинаю думать, что ты достаточно хороша для танца со мной.

Вставая, она сунула ножи за пояс и подхватила с земли меч Микли, а потом поддала ногой его мертвое тело:

– Думаю, он согласился бы с тобой, если бы мог. Как и последние мои четверо партнеров там, на барже.

– Пятеро? – протянул Берн, изображая недоверие, хотя кровь в нем уже начинала закипать, сердце ускорило ритм, а жар снова хлынул в пах.

Он аккуратно вынул Косаль за гарду и только потом перехватил за рукоять, отчего меч сразу ожил и завибрировал так, что у Берна заломило зубы и засвербело в костях.

– Пятеро моих парней за один день?

Она смотрела на его оружие с почтением, но без удивления, как будто знала, что он теперь носит этот меч. Потом кивнула на середину моста, где, пыхтя, переводили дух ее преследователи Серые Коты, которые наконец-то настигли ее.

– Хочешь, я сравняю счет? Пусть их будет десять. Или пятнадцать. Или ты готов биться об заклад, что я не поубиваю их всех?

Но Берн помотал головой и поднял руку, делая своим людям знак не вмешиваться.

– Ты ведь уже поняла, что живой тебе отсюда не уйти, – медленно заговорил он сиплым от похоти голосом. – Но я тебя не убью. К этому ты готова, я вижу. Я тебя трахну. Изнасилую прямо тут, посреди моста, у всех на виду. Перегну тебя через перила и буду трахать, а когда кончу, передам другим. – И он кивнул на Котов. – Ну а когда и они с тобой позабавятся, мы, пожалуй, уступим тебя прохожим, если ты, конечно, будешь еще жива. А здесь ведь много кто ходит – мост, знаешь ли, место оживленное. Ну, что скажешь?

Она беззаботно пожала плечами:

– Сначала победи меня.

Он повторил ее жест:

– Что ж, ладно. А кстати, я ведь так и не знаю твоего имени.

– Тебе и незачем, – ответила она. – Все равно ты не успеешь им воспользоваться.

– Ну, давай, – сказал он. – Когда бы…

Она бросилась на него так стремительно, что он едва успел заметить просверк ножа, нацеленного ему в горло. Берн не стал парировать удар, а лишь передвинул Щит, прикрыв то место, где шея переходит в плечо. Заемный меч зазвенел так, словно врезался в железную болванку. Ее глаза расширились от неожиданности.

Берн передвинул Защиту на руку и схватился за клинок девчонки. Она попыталась вырвать его, потом, поднажав, хотела разрезать ему пальцы, но его магически усиленная хватка держала меч так, словно тот врос в камень. Берн захохотал и резанул ее руку Косалем. Она отпустила меч, спасая руку, сделала кувырок назад и снова встала на ноги. Ее фиалковые глаза по-прежнему глядели прямо на него, но безумная отвага постепенно покидала их.

Подбросив ее меч в воздух, Берн ударом Косаля рассек его на две половины, и те, со звоном попадав на мостовую, отлетели в стороны.

– Скажи мне, – обратился к ней Берн самым вкрадчивым, бархатным тоном из своего арсенала, – тебе еще не кажется, что ты совершила большую ошибку?

11

Мозг Паллас работал в мыслевзоре со стремительным бесстрастием компьютера: подбирал возможные варианты спасения и отбрасывал их один за другим. Уже через несколько секунд она точно знала: в ее распоряжении нет ничего, что помогло бы ей вытащить из этой передряги токали и команду, за которую она теперь тоже была в ответе.

Абсолютно ничего: ни заклятия, ни уловки, ни Силы, которая могла бы их спасти. Но это знание ничуть не огорчило, не напугало и даже не опечалило Паллас: оно произвело совершенно противоположный эффект.

Теперь она видела все так ясно и отчетливо, как перед смертью.

Страх парализовал бы ее, будь у нее один-единственный тяжкий путь к спасению. Боязнь оступиться на этом пути, сделать неверный шаг, который приведет к катастрофе, сковала бы ее. Выбор между двумя возможностями, одинаково эфемерными, был бы еще хуже, ведь ее ошибка стоила бы жизни не только ей, но и тем, кого она поклялась спасти. Зато полное отсутствие шансов давало ей такую же полную, колоссальную свободу действий. Теперь Паллас могла следовать любому своему капризу, не оглядываясь на возможный исход.

В самом деле, если все пути ведут к смерти, то единственный способ выбрать между ними – это положиться на удачу.

Мысленно пожав плечами, Паллас нацелилась на действие, продиктованное наивной, почти детской верой: кошки боятся воды.

Ища способ оттолкнуть баржу подальше от берега, чтобы Котам пришлось пуститься за ней вплавь, Паллас вытянула из своей Оболочки щупальце и окунула его в реку. И сразу почувствовала жизнь; она застучала в ее Оболочку пульсацией множества аур: крошечных и суетливых – у раков, массивных и малоподвижных – у сомов, сверкающих – у гладких, упругих карпов. Но за их пульсом ей почудилось кое-что еще – что-то смутное ускользало от нее, как тень воспоминания, но именно оно объединяло все Оболочки, как если бы оно было лугом, а они вышли на него поиграть.

Паллас потянулась за этой тенью, глубже погрузившись в мыслевзор, для чего ей пришлось войти в свою Оболочку, а не просто смотреть сквозь нее. Недавнее ощущение покидания своего тела, разрыва связи с ним далось ей мгновенно: она просто вышла за свои пределы, став матрицей чистого разума, которой тело придавало форму, никак не ограничивая; эта матрица была настроена на пульс самого Потока.

Все, что она обнаружила под поверхностью реки, и было Потоком.

Поток порождается жизнью; он питает ее энергией и сам питается энергией от нее; а здесь, в реке, все оказалось живым. В своем стремлении приблизиться к тому воспоминанию, найти тот луг, на котором играли все Оболочки, она уходила все глубже, но не вниз, под воду, а как бы сквозь Оболочки раков и рыб, сквозь сумеречную ауру колышущейся подводной травы, все дальше и дальше, не ко дну, а насквозь…

Сквозь мхи и водоросли, сквозь протозоа, бактерии, через еще более примитивные формы жизни она постепенно приближалась к цели своих поисков. Ее сознание расширялось, ища ответы, нащупывая смутные связи…

И она нашла – за Потоком жил другой Поток.

В нем бился другой пульс, не такой суетливый, как тот, что сопровождает борьбу видов. Там, в глубине, неслышимый за столкновением Оболочек карпов и тритонов, неразличимый за беззвучной борьбой водорослей двух видов, упорно сражающихся за один клочок речного дна, тек второй Поток, о существовании которого Паллас никогда и не помышляла. Ощупью она настроила на него свою Оболочку и отдалась его ритму.

От удивления ее мозг завертелся колесом, точно сорвавшаяся с оси галактика.

Река была живая, вся целиком.

То, что она нащупала, было Оболочкой самого Большого Чамбайджена, аурой всей реки, начиная с истоков – ледяных ручьев высоко в Зубах Богов – и заканчивая могучей дельтой, на западе которой раскинулась Терана. Она включала в себя не только ауры отдельных живых существ, населявших реку, но и воду в ней, и богатые травами степи, по которым петляло ее русло, и леса на ее берегах, и целые экосистемы, которые питались от реки и сами питали ее.

Совокупная мощь этой жизни была столь велика, что наверняка выжгла бы мозг Паллас, вздумай она сопротивляться. Но Паллас расслабилась, сдалась, поискала свое место в этом Потоке и скоро нашла его. Кристалл ее разума завис, затем неизбежно занял предназначенное ему место и стал медленно вращаться, благоговейно вглядываясь в жизнь реки.

Оказалось, что у реки есть не только жизнь, но и Разум.

А у Разума есть Песня.

Река пропевала всю свою жизнь, от звонкого таяния снегов летом, начавшимся геологическую эпоху назад, и освежающего журчания горных источников до тихого потрескивания семян, прорастающих ночами сквозь землю, до грохота вековых дубов, с которым те рушатся в воду с кусками подмытого течением берега, и рева весеннего половодья; шелест камышей и рогоза в заводях тоже были там, и голоса птиц – уток, гусей, цапель, зимородков и журавлей; в Песне плескалась рыба, сверкала пестрая форель, чертил сверкающие дуги мускулистый лосось, идя на нерест, поджидала добычу затаившаяся в грязи хищная черепаха.

Пела река и о людях, тех, что теперь шестами отталкивали баржи от ее берегов, и тех, что на иных языках говорили с ней в давно минувшие времена; пела о камнегибах, которые запруживали ее своими дамбами и заставляли ее вертеть колеса их мельниц.

Пела река об Анхане, этом огромном нарыве, который вздулся как раз на середине и день за днем выпускал из себя гной, на много миль отравляя ее нижнее течение.

Но вот ее Песня изменилась: как старый бродячий певец, который негромко тянет свою мелодию на улице, повышает голос, когда к нему подходят люди, так и река, обнаружив, что у нее появился слушатель, ободрилась и добавила выразительности и силы своему бормотанию, едва различимому прежде. Нота скользила за нотой, рев лося в прибрежном лесу заглушала веселая болтовня молодых выдр, которую перекрывал плеск волны под порывом внезапно налетевшего осеннего ветра… в каждом звуке был свой смысл и свое значение.

Это была Песня без слов, да слова и не были нужны. Мелодия становилась смыслом, смысл становился Песней.

Я ЗНАЮ ТЕБЯ, ПАЛЛАС РИЛ, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МОЮ ПЕСНЮ.

Там, где зависла теперь Паллас, у нее не было ни рта, ни дыхания, и все же из глубин ее существа поднялась ответная мелодия: Чамбарайя…

ЛЮДИ ЗОВУТ МЕНЯ ТАК И ДУМАЮТ, ЧТО ЗНАЮТ МЕНЯ. СЛЕЙ СВОЮ ПЕСНЮ С МОЕЙ, ДИТЯ.

И Песня потекла из нее без усилий, так что две мелодии – реки и ее собственная, – как пункт и контрапункт, слились в совершенной гармонии. В этой мелодии ее «я» оставалось единым, цельным, Песня раскрывала о ней всю правду, ничего не оставляя в тени; все, чем она была, перетекло из нее в Песню реки, и река узнала о ней все, безмятежно приняв в себя и силу ее, и слабость, и постыдный клубок ее мелочной ревности, и незамутненную чистоту ее отваги.

Чамбарайя не осудил ее, да и как ему было судить: он весь, от истоков до устья, был одной сплошной изменчивостью.

В Песне Паллас крылась мелодия ее нужды, отчаяния, толкнувшего ее в эти глубины на поиски помощи. Река не понимала, почему люди на берегу хотят причинить ей вред, не понимала, почему Паллас их боится; для реки смерть и жизнь были частями одного целого, без одного немыслимо другое и наоборот; и так продолжается от века. Почему же она не хочет вернуться в землю, из которой вышла?

И все же Паллас попросила: «Прошу тебя, Чамбарайя, спаси нас. Яви свою силу».

Я НЕ МОГУ / НЕ БУДУ. ДОГОВОР С МЕНЬШИМИ БОГАМИ, ПОДАВИВШИЙ ВОССТАНИЕ ДЖЕРЕТА БОГОБОРЦА, РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ И НА МЕНЯ.

«Меньшие боги?» – подумала Паллас, но она была частью реки, а река – частью ее, и потому никаких мыслей про себя здесь не могло быть, да и нужды в них тоже не было.

ТВОИ БОГИ: ТЕ, ЧТО ТРЕБУЮТ ПОКЛОНЕНИЯ ОТ ЧЕЛОВЕКА: ТЕ, ЧТО ЗАНЯТЫ ДЕЛАМИ СМЕРТНЫХ: ОНИ ТАК МАЛЫ, ЧТО СТРАДАЮТ ОТ СКУКИ И РАЗВЛЕКАЮТ СЕБЯ ИГРАМИ ВО ВЛАСТЬ.

Паллас стало ясно: Чамбарайя далек от забот о жизни людей или тем более отдельного человека. Для реки одна жизнь – все равно что одна рыбка в пестрой стае, не больше, но и не меньше. Всякая жизнь для нее – жизнь. Что же придумать, что предложить реке, чтобы та согласилась оказать ей помощь? Ведь у реки все есть, она самодостаточна.

Договор Пиричанта связал богов нерушимой клятвой и вывел за стену времени, откуда они лишь изредка могут подавать теперь знаки своим жрецам или наделять их особой силой, – возможно, вот он, ответ.

Из глубин ее существа вырвалось: Сделай меня своей жрицей. Дай мне крошечную частицу твоей мощи, и я стану твоим голосом среди людей. Я научу их, как уважать тебя по-настоящему.

МНЕ НЕ НУЖЕН ГОЛОС: В УВАЖЕНИИ ЛЮДЕЙ НЕТ СМЫСЛА: В УВАЖЕНИИ НЕТ СМЫСЛА. ПЕСНЯ НЕ ПРОСИТ У СЕБЯ САМОЙ СИЛЫ.

Песня не просит у себя силы… Она же теперь Песня, значит просить у реки силы – все равно что просить свою руку сложиться в кулак. Только остатки человеческого в ней продолжали настаивать на сепарации: Ты и Я, Паллас Рил и Чамбарайа.

И раз она теперь Песня, значит все, что в ней есть, – ее нужда, ее воля, ее безоглядная преданность доверившимся ей – есть теперь в Песне, вплетены в ее мелодию. Едва Паллас поняла это, как последние ошметки отдельности, индивидуальности слетели с нее, словно паутина, сдутая порывом урагана.

Она была той частью реки, которая может испытывать желание… но ведь в реке нет никаких частей. Вся река – это целое, и, значит, ее желание стало желанием реки.

Пока она в Песне, она сама – Песня, она – река, и ее воле подчиняются ее воды, наделенные невообразимой мощью.

Паллас поднялась на поверхность самой себя и вслушалась в отдельный тон своей Песни: одна изысканная нотка с копной кудрявых волос, в синем плаще и серой одежде. Она показалась себе очень маленькой и какой-то далекой, но очень настоящей. Жизни, запертые в барже, внезапно стали такой же частью ее, как снег, выпавший в горах, где брала начало река, как предсмертная судорога форели или карпа в теранской дельте. Опасность, грозившая этим перепуганным смертным, грозила им только здесь; сдвинь с места баржу, и опасность отступит. А что может быть легче, чем нести баржу, – это ведь часть ее природы.

Разве она не река?

Она сделала глубокий вдох, и вся река, от истоков до устья, замерла на этот миг.

Она выдохнула и ощутила приток Силы, такой могучей, что ей невозможно было противиться.

12

Бешеная сучка выхватила ножи и снова пошла на него, вертя ими так быстро, что клинки засверкали, рисуя сложный узор. Ее лицо сохраняло при этом безразличное выражение покоя. Берн дал ей приблизиться; когда она оказалась на расстоянии вытянутой руки от него, он взмахнул Косалем, метя ей в голову. Но она проскользнула под меч – при всей своей магической мощи Косаль был большим и довольно неуклюжим оружием.

Когда она оказалась совсем близко, Берн наотмашь ударил ее прямой ногой в ребра, заодно прикрыв Щитом солнечное сплетение от ее удара. Острие ее ножа вспороло ему одежду и чиркнуло по коже, зато от его удара она взлетела в воздух, перекувырнулась и отлетела на другую сторону моста, где сильно грохнулась о брусчатку.

Покачиваясь, она встала на ноги. Изо рта у нее текла кровь. Видимо, удар его ноги порвал что-то у нее внутри. И все же она ухмыльнулась, показывая окровавленные зубы, и ткнула пальцем в его ногу.

– А ты все же уязвим, – сказала она.

Берн взглянул, куда она показывала. На ноге, которой он нанес ей удар, был порез – неглубокий, задета была только кожа, а кровь уже впиталась в саржевые штаны. Видно, она все же успела чиркнуть его своим вторым ножом.

– Может быть, – ответил он, – но по сравнению с тобой могу считаться неуязвимым.

Теперь он сам ринулся в атаку, рубя воздух длинным мечом. Но она, даже раненная, была неуловима, как призрак: с нечеловеческой быстротой и грацией она обтекала каждый удар, не делая даже попыток отбить или заблокировать его, избегая малейших соприкосновений с неотразимым клинком.

Их бой походил на танец, на головокружительный балет, и по лицу и плечам Берна скоро потек едкий соленый пот. Она то подпускала Косаль к самому своему лицу и в последний момент успевала отпрянуть, так что лезвие рассекало воздух в дюйме от ее носа, то стремительным, как удар хлыста, движением выбрасывала вперед обе руки, и ее ножи оставляли царапины на теле Берна раньше, чем тот успевал повернуть свой могучий клинок. Да, эта девка оказалась самым необычным бойцом, какого ему доводилось видеть в жизни, не говоря уже о том, чтобы сталкиваться клинком к клинку, и все же искусство – лишь половина битвы. Ее искусство не будет спасать ее вечно: внутреннее ранение, от которого из ее рта продолжала струиться кровь, стекая на подбородок и капая с него на одежду, в конце концов измотает ее, лишит скорости. Берн был уверен в исходе их поединка.

Но все закончилось еще быстрее, чем он предполагал. Делая выпад в ее сторону, Берн вдруг увидел, как маска сосредоточенности соскользнула с ее лица, как расширились ее зрачки и приоткрылся рот. Он завершил выпад, и сладкое чувство удовлетворения затопило его тело, когда поющий клинок проткнул ее золотистую кожу пониже пупка и вошел в ее тело по самую рукоятку.

– О Великая Мать… – прошептала она.

Берн навалился на ее слабеющее тело и поцеловал ее в окровавленные губы, наслаждаясь их гладкой полнотой и металлическим привкусом. Затем он шагнул назад и повернул рукоятку Косаля так, что в ее теле открылась огромная сквозная дыра, через которую кольцами вывалились ее внутренности.

Она охнула и упала на колени. Берн отошел, тяжело переводя дух, и наблюдал, как она дрожащими пальцами ощупывает края смертельной раны, этой невозможных размеров сквозной дыры в своем теле, как смотрит на кишки, к которым уже прилипли пыль и песок с брусчатки. Выражение изумленного недоверия не сходило с ее лица.

– Что, не думала, что с тобой такое случится, а? – хрипло сказал Берн, все еще переводя дух после боя. – Извини, но трахнуть тебя все же не получится. Не люблю мертвяков, знаешь. Но ничего… было почти так же здорово.

Ему показалось, что она хочет ему что-то сказать, и тут он понял, что она смотрит вовсе не на него, точнее, не смотрит на него с того самого момента, как он воткнул в нее меч. Она смотрела за него, поверх его плеча, на реку. Берн обернулся, чтобы проследить ее взгляд, и обмер.

Первой его мыслью было: «Трахать меня в жопу».

Прямо на него по реке с гулом катилась стена пенистой зеленой воды высотой в сотню футов, титанический вал двигал перед собой корабли, ящики с грузами и мертвые тела. Берн поднял голову выше, еще выше, не в силах постигнуть огромность надвигавшейся на него катастрофы. Сверкая на солнце, гигантская масса воды все прибывала и прибывала, гребня пока даже не было видно. И на этой волне, скользя по ее переднему скату и в то же время бережно поддерживаемая ею, точно водяной ладонью, шла одна-единственная баржа, а на ее палубе стояла, словно божество, оседлавшее реку, одна-единственная человеческая фигура, женская фигура…

Паллас Рил.

Берн среагировал мгновенно: он знал, убежать с моста не получится, мало времени.

И он недрогнувшим голосом отчетливо произнес:

– Ма’элКот.

Я С ТОБОЙ, БЕРН.

Высоко над ним, на гребне волны, приближалась Паллас Рил, и у нее не было даже подобия Щита.

Берн сказал:

– Я все же возьму ту молнию, сейчас.

Пламя полыхнуло сквозь его кожу, и он выбросил вперед кулак.

13

Про себя она пела без слов, без образов; ее мозг рождал чистую мелодию и чистое желание. Она пела волну, которая поднимет на свой гребень баржу с жизнями внутри и понесет их вдаль, к морю, – волну, которая начнется здесь, в порту Анханы, изогнет податливую могучую спину над руслом реки и опустится лишь в гавани Тераны.

Арбалетчики стреляли в нее, стоящую на гребне этой волны, но целили-то они в ноту вечной Песни. У Песни была своя жизнь, и она защищала Паллас. Вот она подняла руку, и вода поднялась вокруг нее, словно стены замка. Стрелы попали в них и увязли – так пузырьки воздуха растворяются в воде бесследно.

Далеко внизу она видела мост, на нем Берна и мертвую Таланн рядом с ним. Солнце, клонясь к западу, отразилось от водяной стены и, будто огнем, осветило его лицо; она увидела пульсацию канала, который соединял его с дворцом Колхари, и почувствовала прилив Потока.

Берн метнул в нее молнию.

Даже сейчас ее сил не хватило бы, чтобы противостоять его силе, но прямого противостояния и не требовалось. Мелодия вильнула, из ритма вырвалась огромная пенная рука и перехватила молнию в полете. Та взорвалась шипучим паром, огромным теплым облаком чистейшей белизны, которое на миг окутало саму Паллас и ушло ниже, пока она продолжала скользить вперед на гребне.

Мост Рыцарей затрясся, когда волна приблизилась к нему, и рухнул, когда она погребла его под собой. С грохотом, от которого содрогнулись даже циклопические стены Старого города, волна прокатилась над мостом, легко перенесла баржу с беглецами и еще дюжину суденышек помельче поверх натянутых противокорабельных цепей и заскользила с ними вниз по течению, к свободе.

«Я это сделала, – мелькнуло в голове у Паллас, – у меня получилось». И в ту же секунду связь с Песней стала зыбкой и Паллас вернулась в себя.

Она стояла на гребне волны на высоте двести футов. Мимо скользили крыши Анханы и даже дворец Колхари, который оказался ниже ее водяной башни. А еще она увидела гавань, которая была разрушена целиком, от моста Дураков до руин моста Рыцарей: перевернутые корабли и баржи разбились в щепки, налезая на берег и друг на друга; дюжины людей оказались в воде – одни еще боролись, другие неподвижно лежали на воде лицом вниз; повернутые к реке стены пакгаузов вдавило внутрь, и из них вытекала вода; берега были завалены трепещущей рыбой…

Паллас невольно вскрикнула, напуганная тем, что она натворила. В момент потрясенной неподвижности, когда волна стала опадать и она начала опускаться вместе с ней, какой-то арбалетчик выстрелил в нее со стены, и его тяжелая стрела пробила Паллас грудь, сломала ребро и вонзилась в легкое.

Как во сне, Паллас почувствовала вкус крови, которая вскипала в ее горле в такт дыханию. Словно нехотя, она подняла руку и ощупала стальные лопасти стрелы, которая накрепко засела в ней, удерживаемая плотной кожей ее доспехов.

«Меня застрелили, – пришла мысль. – Я ранена. – И еще: – У меня получилось».

Вот и все, о чем она думала, соскальзывая в реку; когда Паллас достигла дна, бурлящая вода обрушилась на нее и в один миг погасила сознание – так сомкнутый вокруг свечи кулак мгновенно гасит ее огонь.

14

Труженик в униформе пилотировал мягко жужжащую кабину простым нажатием рычага в полу: вперед – движение, назад – остановка. Направление машина отыскивала сама. Помимо этого, в обязанности Труженика входило, судя по всему, стоять навытяжку и непрерывно улыбаться, демонстрируя готовность к общению с пассажирами.

Однако пассажиры данного рейса к общению вовсе не стремились: Марк Вайло, как и все прочие представители высших каст, отличался избирательной слепотой, которая помогала ему не замечать никого, чье положение было ниже Профессионала, а Хари всю дорогу сосредоточенно медитировал, надеясь, что дыхательная техника поможет ему развязать узел, в который завязался его желудок, а также убрать противный кислотный привкус в горле.

Марк заехал за Хари на своем «роллс-ройсе». Добрые четверть пути над Тихим океаном он с напускным добродушием болтал о своих последних приобретениях и подковерных сделках, хвастался тем, как он ловко перебежал дорогу одному конкуренту и как толкнул в регуляторные тиски другого. Но едва на горизонте показался остров с облаком на вершине, болтовня Вайло сделалась сначала пустой, как будто он говорил одно, а думал совсем о другом, а потом и вовсе стихла. Хотя Марк и бравировал своим так называемым романом с Шермайей, но даже он, как, впрочем, и любой другой, не чувствовал себя вполне уверенно, приближаясь к воздушному пространству Свободных, а ведь Доулы не просто были Свободными, они были одной из Первых семей с самого начала.

Хари обрадовался наступившему молчанию, словно подарку. Неужели он и раньше считал Вайло таким же утомительным и просто подавлял все эти годы раздражение, которое тот ему внушал? Умеет Патрон вообще думать о чем-то, кроме своего члена и банковского счета?

«Роллс» уже описывал в небе тугую спираль, заходя на посадку в аэропорту Кауаи, когда Вайло пришло в голову спросить, зачем Хари вообще понадобилась эта встреча с Шермайей.

Спросил он, правда, походя, без серьезного интереса – так хозяин, проходя мимо любимого пса, рассеянно гладит его по голове. И то сказать, чем представитель низшей касты может так уж заинтересовать или поразить высших? Вайло рассматривал и свой вопрос, и саму поездку в Кауаи как своего рода баловство, потакание любимцу и наверняка ждал, что Хари сейчас заскулит от радости и заскачет, словно щенок, осчастливленный вниманием хозяина.

Но Вайло ждало разочарование. Когда «роллс» коснулся колесами травянистой посадочной площадки, Хари смерил Вайло взглядом и сквозь сомкнутые зубы процедил:

– Хочу попросить ее придумать что-нибудь, чтобы Артуро Кольберг вытащил свой член из моей задницы.

Не успел Вайло отреагировать, как откуда ни возьмись рядом с машиной появился служащий в форме и отпер замок «роллса» снаружи. Он помог пассажирам выбраться на зеленую траву и повел их за собой. Хари успел лишь дважды вдохнуть густой, насыщенный ароматами цветов воздух, лишь мельком взглянуть на буйство зелени, которая затопила раскинувшиеся перед ними горы, прежде чем фрагмент вулканического склона на краю поля отодвинулся в сторону и служащий ввел их в ожидавшую кабину.

Кабина начала свое управляемое компьютером движение по тоннелям, прорытым в земле и высеченным в скалах горного хребта. В дни, когда на Кауаи поселились прадеды Шермайи, машины сложнее велосипеда были здесь запрещены. По участку Доулов полагалось передвигаться только в конных экипажах. Однако запрет предков давно научились обходить, идеи возврата к простоте и природе остались в прошлом, точнее, и сами Доулы, и их гости лишь делали вид, что наслаждаются простыми радостями бытия, не жертвуя при этом всеми удобствами современного дома. Так что техники на Кауаи было даже с избытком. Целый подземный город, населенный невидимым, но вездесущим техперсоналом и обслугой, предназначенный для того, чтобы обеспечить хозяевам всю мыслимую и немыслимую роскошь, разрастался в каменных недрах острова, как раковая опухоль.

Пока кабина без тряски и толчков несла их туда, где ждала их Доул, Хари слегка успокоил расходившиеся нервы тем, что наблюдал, как психует его Патрон. Коротышка-Бизнесмен ерзал на сиденье, грызя кончик незажженной сигары, и то бросал косой взгляд на Хари, то снова отводил глаза. Было ясно, что он задает себе вопрос: зачем он вообще согласился привезти сюда своего подопечного, однако высказаться на эту тему вслух боится – ведь рядом низший, слуга, один Бог знает, какие сплетни пойдут, когда он все услышит…

Когда кабина остановилась и дверцы открылись, Вайло наклонился к Хари и уставился на него. Глаза Бизнесмена в этот миг походили на дула заряженных револьверов.

Очень тихо, почти шепотом, Бизнесмен прорычал:

– Веди себя как следует, Хари, и помни, я не шучу, – после чего встал и вышел из кабины первым, на ходу расправляя угрюмое лицо в привычную угодливую улыбку.

Хари пожал плечами, вздохнул и последовал за ним.

И оказался на радуге.

Дверь в замшелом утесе отворялась прямо на широкий выступ скалы, своего рода полку, которая находилась на высоте примерно двух третей горного склона. Внизу клубился туманом глубокий каньон. Он был так узок, что казалось, протяни руку – и пальцы коснутся противоположной стены. Всюду, куда ни глянь, были густые кроны, вертикальный тропический лес переливался всеми мыслимыми оттенками зеленого, горел гирляндами ярких цветов, сверкал оперением тропических птиц, порхавших тут и там между тяжелыми лианами.

Высоко над уступом, где они стояли с Вайло, другой выступ скалы рассекал надвое струю водопада, так что воздух в каньоне полнился неумолчным шелестом воды и радугой отраженных в водяных призмах лучей солнца.

Лишь когда из-за приземистого, скрюченного можжевельника поднялась сама Доул, в свободной одежде, испачканной зеленью и землей, и добродушно окликнула их: «Маркус! Я здесь!», Хари понял, что край склона, на котором они стоят, превращен в японский сад.

На фоне ухоженной карликовой растительности неуклюже торчали разноцветные камни, между ними петлял ручей, источником которого служил, надо полагать, подземный насос.

Взмахом руки с зажатыми в ней садовыми ножницами, с которых капал сок подрезанных недавно растений, Доул поманила их к себе.

– Один из моих проектов, – сказала она и повела рукой, указывая на скрюченные кусты. – Что скажете?

Хари ковылял за Вайло, свежие раны мешали ему, ограничивая в быстроте и подвижности, и молча слушал неискренние излияния Патрона по поводу сада. Бизнесмен уселся на камень поближе к Доул, которая уже снова опустилась на колени и продолжала подрезать куст, но все же не совсем рядом, чтобы не оскорбить ее нечаянным контактом. Хари остановился, не дойдя до них нескольких шагов, и стал ждать, когда и на него обратят внимание.

Щеки Доул залились румянцем от похвал Вайло, и она с притворной скромностью отмахнулась от его энтузиазма.

– Ну надо ведь чем-то заниматься, знаете ли. В конце концов, труд приносит счастье. Кстати, я никогда не могла понять, почему наши Трудящиеся так не любят работу. А вы, Артист, – обратилась она к Хари и сделала ему знак приблизиться, – как вы находите мой сад?

«Он так же уместен в этом пейзаже, как соринка в глазу», – подумал Хари, но вслух сказал:

– Весь ваш дом – сад, госпожа.

– О, каков дипломат. Ну подойдите же, сядьте с нами. – Хари с трудом уселся рядом с Вайло, и она продолжила: – Я получила такое удовольствие от вашего Приключения, Артист. Оно ведь продолжится завтра утром, не так ли? Да, и я уверена, что Маркус еще раз сыграет роль гостеприимного хозяина и пригласит меня к себе; надеюсь, что конец будет счастливым. Я ведь ужасно беспокоюсь за Шанну, вы знаете.

– Да, мэм, – сказал Хари. – Я тоже. – «Шажок за шажком к свету», – напомнил он себе. – И я не уверен, что мне позволят достичь счастливого конца, – добавил он. – Вот почему… э-э-э… вот почему я и попросил разрешения приехать сюда сегодня, чтобы поговорить с вами.

– О? – Доул округлила губы и вопросительно подняла бровь.

– Да, задача трудная, что и говорить, – вставил Вайло. – Особенно теперь, когда у Берна есть этот меч, и магическая Сила, и все такое прочее. Как ты собираешься с ним разделаться?

Хари покачал головой:

– Дело вовсе не в Берне. С ним, я надеюсь, мне не придется сражаться вообще. Дело в Студии. Там хотят, чтобы Шанна умерла. Они считают, что от этого история только выиграет.

– Хари!.. Господи Исусе! – Вайло едва не подавился сигарой.

– Артист Майклсон, – начала Доул ледяным тоном, – это очень серьезное обвинение. Если его воспримут всерьез, оно способно повредить бизнесу Студии; если вы станете повторять его на публике, то рискуете навлечь на себя наказание в виде понижения в касте за клевету на корпорацию.

– Даже если это правда?

– Особенно если это правда. В деле о клевете на корпорацию правда – плохая защита. К тому же я не могу представить…

– Эта так называемая техническая неполадка, – очертя голову перебил ее Хари, – как они называют мое возвращение сюда вчера вечером, никакая не неполадка. Это сказал мне сам Кольберг. Еще один шаг, и я спас бы Шанну, но они этого не хотели и нажали кнопку. Сам Кольберг нажал, умышленно.

– Мне нельзя этого слушать! – Вайло вскочил. – Ты что, не понимаешь, что только что выдал мне секрет фирмы, защищаемый законом? Да ты хотя бы представляешь, до какой степени ты меня компрометируешь?! Теперь либо я должен донести на тебя, либо меня самого признают соучастником!

– Маркус, сядь, – приказала Доул. – Не надо никому ни о чем доносить. Все сказанное здесь останется между нами.

– Я обратил внимание, – начал Хари, – что вы не сказали, что я лгу.

– Я… э-э-э… – Вайло помялся и снова плюхнулся на камень. – Вот черт, прошу прощения, Майя. Всем известно, что Студия сгущает краски, чтобы сделать Приключения более эффектными.

– И в этом, – возразила Доул, – ничего противозаконного нет. Шанна подписала со Студией контракт, как и вы, Артист. Если законное ведение бизнеса требует того, чтобы Студия послала вас на смерть, они могут это сделать, поскольку это не противоречит контрактному праву. Точно так же я могу послать своего пилота в грозу, и если он погибнет, то я никакой ответственности за это не несу, поскольку это риск, связанный с его профессией. Любые претензии можно предъявлять лишь в гражданском суде.

– Это мне известно, – ответил Хари. – Как и то, что у меня нет никаких законных способов помешать им сделать с Шанной все, что они хотят. Вот почему я прошу вас – нет, я умоляю вас – заступиться за нее.

– Ох ты боже ж мой, – задохнулся Вайло. – Ты думаешь, Свободной госпоже нечего делать…

– Маркус, прошу тебя. – Доул обратилась к Хари, и на ее доброжелательном лице он прочел беспомощность. – Мне очень жаль, Артист, но, мне кажется, я ничего не могу сделать против корпорации.

– Он, Кольберг, послал туда Ламорака с приказом предать ее. Послал не кого-нибудь, а человека, которого она знает и которому доверяет. Ламорак на каждом шагу сливал Серым Котам информацию о ней. И знаете почему? Потому что у нее слишком хорошо все получалось – она была слишком умной, слишком ловкой. Все поняли, что она добьется своего, спасет этих людей по-тихому, без лишних жертв и кровопролития, а значит, Кольберг продаст мало кубиков на гребаном вторичном рынке! – Хари задрожал – так ему трудно было сдержать охватившую его ярость. – Он поимел ее: послал туда Ламорака с заданием предать, и не за что-то там, а за лишние несколько марок.

– Ну, это как раз вполне понятное поведение, хотя… ах, так вот что это было? Перед тем, как вас вытащили? – Она подалась к нему, и ее лицо вспыхнуло таким интересом, какого она не проявляла за все время их беседы. – Вы поняли, что Ламорак – предатель, и хотели его убить! О боже, это был бы неравный поединок.

– Мне плевать на честность в драке, – ответил Хари. – С Ламораком я посчитаюсь позже. Сейчас меня волнует только одно: как спасти жизнь Шанны.

– О да, меня, конечно, тоже, но я все же не понимаю, как я могу в это вмешаться. Ведь они ничего плохого не сделали.

– Они не сделали ничего, что шло бы вразрез с законом, – возразил Хари. – Плохого они сделали очень много.

– С вашей точки зрения, конечно: я понимаю.

– Вы не могли бы приналечь на него немного?

– Прошу прощения?

– Слегка припугнуть Кольберга. Чтобы он вел себя как следует.

Доул развела руками.

– Это вряд ли. Какую угрозу я могу для них представлять? Студия – это публичный траст, – сказала она просто, – созданный именно для того, чтобы противостоять любому стороннему давлению. Мне очень жаль.

Хари опустил голову, а сам продолжал судорожно сжимать и разжимать кулаки. Кейн рычал в тесноте его грудной клетки, и на одну дикую секунду Хари показалось, что он сейчас возьмет над ним верх, так что он вскочит и привычными движениями умертвит обоих.

Но он сжал зубы и напомнил себе, что перед ним не враги. В груди у него все пылало; он никак не мог забыть, что включи он экран с «Обновленным приключением» прямо сейчас, то в углу картинки увидит часы, отсчитывающие секунды жизни Паллас Рил.

Нет, ну должно же что-то быть, должно…

– Погодите-ка, – сказал он вдруг и поднял голову. – Вы же Патрон Шанны. Она официальный представитель трех или четырех ваших компаний. То есть она что-то вроде вашего корпоративного символа, так ведь?

– Да, – сказала Доул с сомнением.

Вайло тряхнул головой:

– Не вижу, при чем тут это.

Но Хари уже вскочил. Его глаза сверкали, руки, казалось, черпали вдохновение прямо из воздуха.

– Но-но-но – как же вы не понимаете? Это придает Шанне действительную стоимость в глазах компаний, которые она представляет, и эту стоимость, возможно, можно каким-то юридическим фокусом отделить от ее профессиональной деятельности Актрисы.

Вайло скептически нахмурился:

– Ты собираешься судиться со Студией, используя закон о товарном знаке?

– Почему бы и нет? – воскликнул Хари. – Почему нет? Сознательно планируя ее смерть, Кольберг тем самым посягает на ее ценность в качестве представителя, разве нет? А потеря продукта узнаваемости из-за перехода на новый товарный знак приводит к убыткам…

– Но это же просто смешно, – возразил Вайло. – И неслыханно. Черт, даже если это сработает, такой прецедент вмиг поставит под удар всю деятельность всех студий. Никто из них не сможет отправить Актера даже в самое скучное, ни капли не рискованное Приключение, не поставив под удар его или ее ценность как товарного знака и чьего-то представителя…

Но Хари было уже не до возражений Вайло: он так внимательно следил за сменой выражений на гладком доброжелательном лице Доул, что даже дышать забыл.

Сначала она сомневалась, что вполне естественно, но потом задумалась и сейчас, похоже, была близка к какому-то решению.

– Но это же… – она протянула руку и коснулась руки Хари, – это же великолепно! Ну и что, что такого никто никогда не делал? Артуро Кольберг сознательно уменьшает доход от бизнеса, не состоящего в конкурентных отношениях с его компанией, и к тому же пользуется неприкосновенностью служащего общественного траста. Да я смогу добиться приказа о прекращении противоправного действия против него раньше, чем закончится рабочий день.

Она встала, по-прежнему держа его за руку, которую он прижимал к груди, и вдруг обняла его.

Хари и Вайло переглядывались поверх плеча Доул, пока она не разжала объятий. В глазах у женщины блестели слезы.

– Я всегда знала, что ты любишь ее по-настоящему, – сказала Доул. – Что это не простое притворство. Я это чувствовала. Спасибо тебе за то, что ты придумал, как мне помочь тебе спасти Шанну.

Хари почувствовал, как по всему его телу бегут колючие мурашки: отчасти из-за огромного контраста между ним и Доул, снизошедшей с высоты своего общественного положения до него, бывшего Трудящегося, а отчасти в предвкушении скорой победы.

Лицо Доул вдруг посуровело.

– И вот еще что я тебе скажу: если мы добудем хотя бы малейшее доказательство, которое будет иметь вес в глазах судей, то я клянусь тебе – я не остановлюсь ни перед чем до тех пор, пока этот гнусный человечишка не будет раздавлен, подобно червю. Ему не удастся испробовать то же на ком-то другом. Конечно, это будет нелегко: ты знаешь, что архивы студий и их протоколы неприкосновенны…

– Я знаю, – прошелестел Хари, которому от волнения изменил голос. «Шажок за шажком к свету».

– Но я что-нибудь придумаю. Вот увидишь. Так или иначе, я раздобуду то, что тебе нужно.

– Я верю, что вы это сделаете.

Тут Доул отвернулась и сказала в воздух:

– Роберт.

Облачко пара вылетело из вентиляционной решетки в склоне горы, и лазерные лучи, скрестившись, вылепили из пара полноразмерную подвижную копию ее мажордома.

– Госпожа?

Она принялась перечислять инструкции, которые необходимо было разослать по многочисленным уголкам обширной вселенной адвокатам и поверенным семьи Доул. Хари и его Патрону пришлось ждать, пока она закончит. На это ушло несколько минут, и пару раз за это время Хари ловил на себе недоуменный взгляд Вайло, как будто тот пытался и не мог совместить то, что видел своими глазами, с тем, чего ожидал. Хари ответил на этот взгляд выразительным пожатием плеч.

«Старик-то был прав, – подумал он. – Не все проблемы следует решать кулаками».

Отец говорил ему, что к свету придется идти крошечными шажками, но некоторые из этих шажков оказывались короче других.

День шестой