Герои умирают — страница 8 из 15

– Ты, Профессионал Хари Шапур Майклсон, берешь ли ты как законную супругу эту женщину, Профессионала Шанну Терезу Лейтон? Обещаешь ли ты беречь и поддерживать ее, любить и почитать в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии во все дни твоей жизни, пока смерть не разлучит вас?

– Да.

1

Гроза бушевала в Анхане с полуночи, а стихла за час до рассвета. Ураганный ветер бил стекла и ломал двери, снимал пластами черепицу с крыш, как рыбак снимает ножом чешую с только что пойманной форели, валил деревья – так малыш, рассерженный на мать, топчет посаженные ею цветы.

Дождь лил такой, что на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно, и горожане разошлись по домам, оставив улицы солдатам. Общими усилиями военные с ведрами и ливень потушили наконец бушующие в городе пожары.

Но даже им не удалось справиться с мятежом: просто мятежники взяли передышку, как паузу между вдохом и выдохом. В Старом городе не было уголка, где бы не прятались обитатели Северного берега, застигнутые врасплох хаосом, который разразился накануне. Мужчины и женщины, приматы и камнегибы, огры и тролли бок о бок теснились в разбитых витринах, плечом к плечу подпирали стены под выступающими карнизами. В лавках еще оставались запасы виски: кувшины шли по рукам, народ пил из горла и с мрачной уверенностью ждал, когда закончится дождь. Военные и констебли были заняты – они тушили пожары и боролись с недовольными в своих рядах, готовясь к предстоящим уличным боям и массовым арестам. Никто не сомневался: худшее впереди.

Гонцы «Глашатая Империи» не побоялись бури и подняли на ноги всех пажей агентства до единого – их среди ночи выдергивали из постелей и, не давая опомниться, выставляли под проливной дождь. Когда гроза прошла, пажи были уже на месте и получали свежие инструкции, а на рассвете рассредоточились по всему Старому городу. Многие ждали у подъемных мостов, чтобы сразу сообщать новости всем, кто войдет в город вместе с солнцем.

Едва его лучи позолотили верхушки шпилей дворца Колхари, по городу полетел звон. Мощно гудел бронзовый колокол храма Проритуна, серебристо вызванивали карильоны Катеризи, воинственно громыхали мечи о щиты в святилище Хрила, пронзительно дребезжали ручные колокольчики пажей «Глашатая». Скоро в общий хор влились духовые – сначала пронзительно запели сигнальные трубы и валторны, затем на стадионе Победы взревел массивный рог, который горнисты держали втроем. Заслышав эту безумную какофонию, законопослушные граждане соскакивали с кроватей и бежали к окнам, каменщики, которые только что прилегли отдохнуть, с проклятиями выбирались из импровизированных спальных мешков, солдаты вытягивались по стойке смирно.

Пажи шли по улицам, звонили в колокольчики и выкрикивали новости. Они не дожидались, когда кто-то протянет им монетку и отвесит поклон: именно так, по обычаю, полагалось обращаться к пажам за новостями; сегодня они передавали Имперское объявление, а оно было бесплатным для всех.

Император предписывал гражданам и Возлюбленным Детям оставаться дома, сохранять спокойствие и не терять веры в него, своего правителя. День был объявлен выходным, а это означало, что лавки останутся закрытыми до следующего утра, а дела – отложенными на сутки. Гражданам предписывалось не покидать своих домов до середины утра. Затем, до полудня включительно, всех желающих будут ждать на Южном берегу, где Лучезарный Император лично поприветствует Подданных на стадионе Победы и развеет их страхи. Всем, кто придет, гарантирована безопасность, все получат успокоение сердец и ответы на вопросы.

Зато Подданные Короля Арго и не думали уходить с улиц, получив приказ нагнетать обстановку и дальше. Правда, дождь внес свои поправки в их планы. Поджигать дома теперь приходилось изнутри, снаружи они так промокли, что их не брал огонь, и пожаров стало меньше, чем хотелось бы. И все же полог серо-черного дыма скоро застлал покрытое тяжелыми тучами небо.

Военные воспользовались комендантским часом по-своему, резонно предположив, что честные люди не ослушаются Императорского указа и останутся дома. Солдат, не занятых на борьбе с огнем, поделили на небольшие отряды, человек по десять-пятнадцать, и отправили на улицы хватать всех грабителей и мародеров без разбора. Кое-кого действительно арестовали, но большинство просто забили до смерти.

Однако армия тоже несла потери. Грабители, прослышав, что происходит, сбивались в банды по нескольку десятков человек, причем многие были сносно вооружены, особенно в городе Чужих, где между пришельцами и властями давно уже шла нескрываемая вражда и кровь проливалась не однажды. Теперь она буквально переполнила сточные канавы города.

И еще один свежий слух летел по улицам в то утро – об оружии против Актири, врагов Империи. Слух передавали друг другу бунтовщики и бармены, грузчики в порту и возчики на рынке; его на каждом углу обсуждали кучки горожан – одни вслух, а другие шепотом или вполголоса. Вы слышали: магический невод! Стоит ему коснуться Актири, и они, вопя от боли, подыхают и проваливаются к себе в ад!

А еще на заре случилось вот что: измученный бездельем Серый Кот, поставленный сторожить дверь в конце длинного коридора на верхнем этаже, вдруг увидел на полу перед ней сложенный вдвое клочок пергамента…

В спальне, убранной подчеркнуто нейтрально, однако с роскошью, какую только можно вообразить, сидели и глядели друг на друга Кирендаль и величество. Отблески зари зажигали в глазах Кирендаль похотливые огоньки, величество улыбался лениво, как сытый лев.

Полулежа на кровати в дворцовой спальне, которую всегда оставляли за ним, Берн следил за нагими лакеями-близнецами, братом и сестрой. Юные тела остро пахли, разогретые сексом и плеткой, которой поигрывал Берн. Слуги чистили бархатную тунику Графа, то и дело бросая на него робкие взгляды, чтобы удостовериться: так ли они все делают, как нужно. Они знали, что за погрешность, даже незначительную, их сурово накажут. Только когда на тунике не останется ни пушинки, они примутся за чистку сапог. Сегодня предстоял особый, торжественный день, и Берн намеревался произвести впечатление.

В Малом бальном зале Ма’элКот в одиночестве созерцал свой Великий Труд. Было тихо: не булькала глина в котле, не сипели мехи, не гудело раздутое ими пламя. Сегодня искусство подождет – великий Ма’элКот занят. С легким прищуром он вглядывался в лицо на потолке и вдруг увидел в нем то, чего он никогда не планировал и не задумывал. Создание начало обретать независимость от творца – так бывает, когда произведение искусства становится шедевром.

С самого начала Ма’элКот придавал изваянию свои черты, но теперь, глядя на него в упор, понял, что, даже не меняя структуры этого лица, одним лишь изменением намерения он может превратить его в лицо Кейна.

2

Тоа-Ситель потер усталые глаза и погасил лампу у своего локтя. Окно за его спиной в скриптории Монастырского посольства выходило на восток, и восходящее солнце было гораздо приятнее для его глаз, чем лампа. Тоа-Ситель прищурился, снова фокусируя взгляд на крошечных буквах, которые испещряли страницу.

Но продолжать не было сил. Герцог встал и потянулся так, что вся спина выгнулась дугой, от шеи до поясницы. Потом вздохнул и, скрестив руки, стал массировать ноющие плечи. Целую ночь он читал, но вопросов у него по-прежнему было больше, чем ответов.

В Монастырское посольство он пришел сразу после запланированного побега Кейна, однако ему пришлось потрудиться, чтобы попасть внутрь: городская резиденция Монастырского братства задумывалась и строилась как крепость, оснащенная всем необходимым для отражения натиска мятежной толпы. И все же спокойный голос имперского вельможи и разумные доводы, которые он приводил, оказали воздействие: его не просто пустили внутрь, но и привели к полномочному послу. Тоа-Ситель сразу его узнал: этот угрюмый старый монах присутствовал при аресте Кейна и убийстве прежнего посла. Выслушав просьбу Герцога, новый посол задумался.

– Наши архивы – это наше дело, мы ни с кем ими не делимся, – заговорил он наконец. – Но здесь явно особый случай. Совет Монастырей уже рассматривает дело Кейна, хотя решение по нему еще не принято. Даже если его не присудят к лишению жизни, то из Братства изгонят наверняка, а то и объявят вне закона. Надеюсь, мне простится, если я открою записи о нем тому, кто не давал наших обетов.

– Так они здесь? Вы храните их прямо тут? – не сдержал удивления Тоа-Ситель. – Я думал, придется сначала посылать за ними в… э-э-э…

– Твердыню Гартана, – рассеянно подсказал посол. – Нет, все, что касается Кейна, хранится здесь. После битвы при Церано, когда его перевод в Анхану был утвержден официально, его часть монастырского архива переехала сюда вместе с ним. Возможно, в нем пока не отражены его новейшие деяния, но все, что есть, я распоряжусь принести.

Тоа-Ситель низко поклонился послу, выражая свою благодарность и согласие. Вскоре пришли двое послушников, каждый нес массивную книгу в кожаном переплете. Одна оказалась заполненной целиком, вторая – на одну треть. Герцог был поражен: неужели за одну короткую жизнь человек способен совершить так много?

Над этими книгами он корпел всю ночь, а его изумление только росло. Кейн был всюду, участвовал во всем. Ни одно важное событие в Анхане, да и во всей Империи не обошлось без него, он появлялся внезапно и никогда не объяснял, зачем он пришел и даже каким путем. А в перерывах между битвами, заказными убийствами и деяниями, настолько невероятными, что Тоа-Ситель счел бо́льшую их часть просто выдумками, Кейн исчезал. У него не было дома, куда бы он возвращался регулярно, да и в Монастырях он не показывался ни разу с тех пор, как двадцать лет назад вышел за ворота Твердыни Гартана, где прошел послушание; по крайней мере, в архиве никаких записей об этом не нашлось.

Не меньше озадачивало его происхождение. Придя в Твердыню Гартана, он рассказал, что его отец, вольноотпущенник из Паткуана, продал его в услужение в качестве телохранителя торговцу из Липкана в дни Кровавого голода, однако сохранилась запись о том, что он говорил на паткуанском с акцентом, который никто так и не смог распознать. Никто, видимо, не пытался разыскать его семью, по крайней мере, записей об этом не было. Настоятель Твердыни Гартана, кажется, не поверил тогда Кейну, добавив от себя, что парень, скорее всего, беглый раб или крепостной кого-нибудь из местных дворян. Потом ему показалось странным, что Кейн не выказал ни способностей, ни даже простого любопытства к работе с металлом и совсем не интересовался лошадьми – странно для сына деревенского кузнеца, который постоянно подковывал коней.

Зато Герцог начал понимать, почему Император так очарован Кейном: тот походил скорее на стихийное бедствие, чем на человека, он налетал как буря или ураган, крушил и опустошал все вокруг, а потом исчезал, словно и не бывало. Никто не знал, откуда он появлялся и куда пропадал: он не оставлял иных следов, кроме сломанных судеб тех, кому не посчастливилось оказаться на его пути.

Но нет, будь Кейн стихией, Ма’элКот нашел бы на него управу, ведь он уже не раз подчинял себе силы природы. А Кейн больше напоминал грифона или дракона – в общем, одно из тех в высшей степени опасных существ, которые могут подружиться с человеком, но никогда не дадут себя приручить. Тонкая пленка человечности слезала с него мгновенно, и тогда наружу вырывались демоны разрушения.

Тонкая пленка человечности… Да, в нем и впрямь было что-то не совсем человеческое: поразительная везучесть, сверхъестественная уверенность в себе, то, как он появлялся и исчезал, то ли по собственному желанию, то ли по мановению волшебного жезла…

Совсем как Актири.

Тоа-Ситель потянулся и замер с широко открытым ртом: зевок застрял у него в горле, как будто воздух вокруг вдруг превратился в камень.

Как Актири… Именно так говорил о нем сам Тоа-Ситель, напоминая себе и другим о том, сколько разрушений и смертей приносит Кейн повсюду, куда бы ни явился. И Ма’элКот повторил его слова, стоя на круговом балконе Донжона и глядя оттуда в Яму: «Будь Кейн хоть Актири, он и то не натворил бы больше бед».

А правда все время была у них прямо перед глазами: ее видели все, но никто не осмелился признать.

И это еще не всё: то, что Кейн – Актири, подтверждалось мелкими совпадениями во времени, его реакциями на те или иные события – почти незаметными, но необъяснимыми. Теперь все встало на свои места. Других доказательств Тоа-Сителю не требовалось.

Он знал.

Нет, не так: без тени сомнения, как святой верует в Бога, он верил: Кейн – Актири. Кейн хочет убить Ма’элКота, разрушить Империю, уничтожить все доброе, что есть в мире. Значит, его надо остановить. То есть уничтожить.

Судорожно сжатый кулак Тоа-Сителя упал на раскрытую страницу. Мгновение Герцог стоял, тяжело дыша, не в силах собраться с мыслями, потом развернулся и, оставив книгу на столе, выбежал из комнаты так, словно за ним гнались волки.

«Берн, – думал он на бегу. – Надо найти Берна».

3

Шесть дней «Часы Жизни» Паллас Рил на экране «Обновленного приключения» отсчитывали минуты ее жизни в стабильном желтом цвете. На заре седьмого дня циферблат окрасился в тревожный красный и, пульсируя, бил в глаза зрителям на всей Земле.

Это означает, объяснил вечно улыбающийся Бронсон Андервуд, что Паллас Рил подошла к пределу погрешности смыкания фаз на своем мыслепередатчике. То есть никто уже не возьмется предсказать, сколько ей осталось.

За этим объяснением последовал фильм об амплитудном распаде со включенными в него редкими кадрами: останки тех немногих Актеров, которых, с одной стороны, постигла такая судьба, а с другой – хоть что-нибудь осталось. Кадры были настолько ужасны, что в Студию Центр поступил шквал звонков от протестующих зрителей; но еще больше звонков пришло потом, от других зрителей, которые просили повторить фильм, чтобы те, кто пропустил первую трансляцию, смогли записать его на свои домашние сетепроигрыватели.

Штатные сотрудники Студии вежливо улыбались, отвечая на эти звонки, и приносили извинения: фильм повторить нельзя, однако все желающие могут приобрести его копию по смехотворно низкой акционной цене…

4

Тоа-Ситель не стал тратить время на поиски Берна. Предупредив посла и заручившись его твердым обещанием, что в том маловероятном случае, если Кейн станет искать убежища в Посольстве, он будет немедленно задержан, Герцог вскочил на коня и в сопровождении небольшого отряда личной охраны поскакал прямиком в дворцовую штаб-квартиру Очей. Там он провел всего несколько минут, однако за это непродолжительное время успел оставить четкие и недвусмысленные инструкции.

Назвав Кейна врагом Империи номер один, Герцог указал Очам направление работы: немедленно бросить все и отправляться на его поиски. Тоа-Ситель лично надиктовал обновленный словесный портрет преступника и отослал обращения к главному констеблю и главе уголовной полиции, в которых вежливо, но твердо требовал от них содействия в поимке опасного преступника. Кейна необходимо взять любой ценой. Если живым, значит живым, если же сопротивление будет слишком велико, то мертвым, приказ стрелять без предупреждения был отдан тут же, и оба командующих осведомлены об этом.

Конечно, Ма’элКот будет в ярости, Тоа-Ситель в этом не сомневался, однако он ничем не был обязан Императору лично. У него есть долг только перед троном и перед Империей, а Герцог знал: пока Кейн жив, Империя в опасности.

Покончив с этим, Тоа-Ситель спросил, где Берн, и получил ответ: Граф вернулся домой поздней ночью, коротко отчитался перед Ма’элКотом и удалился в свои дворцовые апартаменты, где теперь вкушает поздний завтрак. Тоа-Ситель отправился прямо к нему.

Поднимаясь наверх, Герцог успел привести в порядок мысли, систематизировать факты, свидетельствующие против Кейна, и аргументировать его вину. Он был уверен, что Берн будет перечить ему из чистой вредности, и твердо настроился утопить сопротивление в потоке неоспоримых фактов.

Подбежав к апартаментам Берна – в спешке Герцог забыл о своем статусе и даже по дворцу бежал во весь дух – он столкнулся нос к носу с Серым Котом, который с мрачным лицом выходил из спальни Графа. Тоа-Ситель влетел в передний покой, где и застал самого Берна – в шелковой утренней тоге тот сидел за завтраком. При виде Герцога он ухмыльнулся и предложил ему место за столом, но Тоа-Ситель отмахнулся.

– Некогда, – сказал он. – Надо срочно разыскать Кейна. Немедленно.

Красиво очерченные брови Берна сошлись к переносице.

– Да ну? Кое-кто может оказаться против…

– Никто не будет против, Берн. Он один из них. Кейн – Актири.

Мгновение Берн смотрел на Тоа-Сителя молча, потом уголки его губ дрогнули, и наконец счастливая ухмылка расползлась по лицу.

– Хорошо… – сказал он нерешительно, взял льняную салфетку, промокнул рот, и вдруг поток энергии точно подбросил его на месте, и он просиял. – Отлично!

Тоа-Ситель был поражен:

– Так ты мне веришь?

– Разумеется, верю, – ответил счастливый Берн. – Мне все равно, правда это или нет; я верю. Потому что это значит, что мы убьем его. Прямо сейчас.

Он щелкнул пальцами. Из спальни вышел юный лакей с ворохом придворного платья через руку.

– Я как раз собирался одеваться, – добавил Граф.

Выбирая костюм и облачаясь в него, Берн подробно изложил Герцогу историю о том, как он получил задание выследить Кейна и как тот от него ускользнул.

– Но, – закончил он, радостно скалясь во все тридцать два зуба, – один из моих парней заходил ко мне прямо перед тобой, и погляди-ка, что он принес.

Он бросил Тоа-Сителю промасленный кусок тонкого пергамента из кожи ягненка, который Герцог ловко поймал, развернул и прочел послание, нацарапанное паучьим почерком Ламорака.

Герцог просиял:

– Он в твоих руках!

– Да, Кейн привел нас именно туда. Я сразу понял, что он противится тяге Ма’элКота, а Ламорак подсказал нам, как именно. Он умнее, чем кажется.

– Кто?

– Да оба. Пошли поглядим, что он теперь запоет.

– Ма’элКот, – напомнил ему Герцог. – Надо предупредить его. Он должен знать, что происходит. Сходим к нему, а потом отправимся.

– Как бы не так. – Берн помотал головой и начал перечислять свои доводы, загибая пальцы. – Во-первых, он занят изготовлением своей Иллюзии, и если мы явимся к нему сейчас, то можем все испортить. Во-вторых, он в Железной комнате. Если хочешь, сходи к нему один, а меня уволь. И в-третьих, даже если мы ему все расскажем, он все равно не поверит. Он знает Кейна много лет – дольше, чем меня. Поэтому даже если поверит, то все равно найдет повод велеть нам оставить Кейна в покое. Ты же знаешь, какой он, – ему интереснее, чтобы Кейн был жив за каким-то хреном. Так что лучше нам сначала найти Кейна и убить, а уж потом рассказывать – как думаешь?

Тоа-Ситель поджал губы и кивнул:

– Согласен. Дай мне пять минут, чтобы собрать отряд сопровождения.

– К черту сопровождение.

– На улицах небезопасно…

– Только не со мной.

Берн вдел руки в ремни спинной перевязи, застегнул серебряную пряжку на груди, скользнул по рукояти меча кончиками пальцев, и Косаль сухо задребезжал в ножнах в ответ, будто гремучая змея – хвостом.

– Не надо нам никакого сопровождения. Пошли.

5

Тоа-Ситель внимательно разглядывал Ламорака, слушая его рассказ. Несмотря на стремительно отекающую сломанную челюсть и запекшуюся под расквашенным носом кровь, лицо предателя оставалось удивительно красивым. Герцог видел, что без этих увечий оно было бы привлекательным, хотя и немного грубоватым. Одно из тех лиц, к обладателям которых почему-то сразу проникаются доверием люди. Тоа-Ситель мог видеть, что без этих травм он был бы невероятно красив. Его лицо внушало почти автоматическое доверие.

Но физиогномический интерес Тоа-Сителя в данном случае носил скорее умозрительный характер. Как правило, лицо довольно точно отражает суть человека, и Герцог был удивлен тем, что не видит в физиономии Ламорака ни одного признака душевной слабости или намека на бесхребетность.

А ведь когда они поднялись на верхний этаж особняка Берна, в берлогу под крышей, Ламорак вел себя как нашкодивший щенок: съеживался всякий раз, когда Берн подходил к нему вплотную, и поворачивался так, чтобы держать свою ногу в шине как можно дальше от Графа. И отмалчивался, пока Тоа-Ситель лично не обещал ему, что вытащит его из лап Котов. Но и тогда он говорил нехотя, цедил слова сквозь плотно сжатые зубы, а его безбородые щеки покрывались краской стыда. Тоа-Ситель смотрел на него с прищуром, рассеянно поглаживая рукоятку отравленного стилета в рукаве.

Еще за дверью Берн предупредил:

– Ламорак – паршивый колдун, но есть один трюк, который он проделывает вполне сносно, так что может даже быть опасен. Это заклятие Доминирования. Следи за ним.

И Тоа-Ситель следил, но не видел, чтобы пленник хотя бы попытался использовать магическую Силу. А через минуту, когда Ламорак заговорил о цели коварного плана Кейна, Герцог и думать забыл о колдовстве.

Ламорак, запинаясь, рассказал о своем предательстве, морщась от боли, когда тугая льняная повязка врезалась ему в отекшую щеку, а это случалось часто, ведь он, спеша выложить все, что знал, забывал о сломанной челюсти и начинал говорить слишком быстро.

– …Вот, а потом ему останется только накрыть Иллюзию сеткой, и она отсечет Иллюзию от Потока. И все исчезнет, ясно? Двадцать тысяч человек на стадионе увидят, как Ма’элКот исчезнет – так, как исчезают Актири. И это будет доказательство. Ма’элКот не переживет такого.

– Сетка, опять эта гребаная сетка! – зарычал Берн, и вены вздулись у него на шее. Он заметался по комнате. Подвернувшийся стул разлетелся в щепки от удара графской ноги. Берн резко развернулся к Ламораку. – А Паллас? Как это поможет ему спасти ее?

– Никак, – ответил Тоа-Ситель, вставая. – Разве ты не понял? Ему на нее плевать. Паллас – это лишь уловка, наживка. Сам Кейн – вот главная опасность. Империя с самого начала была его целью.

– Не верю, – отрезал Берн. – Ты просто не знаешь, через что он прошел ради этой бабы.

– Но для них это просто игра, – стоял на своем Тоа-Ситель. – Забыл? Ма’элКот узнал об этом от одного из тех, которых поймал во дворце. Для них это игра, длинное представление, история с продолжением. Развлечение. Мы страдаем и гибнем ради увеселения Актири.

– Развлечение или нет, а он все равно будет рвать задницу ради нее… – возразил Берн, но Герцог уже не слушал – его взгляд был прикован к Ламораку.

С тех пор как слово «игра» впервые сорвалось с уст Тоа-Сителя, Ламорак с нарастающим ужасом переводил глаза с него на Берна и обратно. Уголки его рта поникли, как у ребенка, готового заплакать, он хрипел, точно от удушья.

– В чем дело? – спросил Тоа-Ситель. – Ламорак, что с тобой?

Ламорак отмахнулся дрожащей рукой:

– Я… я… ничего, я просто… не могу…

Берн презрительно фыркнул:

– Да обоссытся он сейчас, не видишь, что ли? Эй, не староват ли ты так бояться Актири?

– Я… нет… я…

Ножки его кресла заскребли по каменному полу, пока он судорожно отталкивался здоровой ногой.

– Да нет, тут что-то другое, – возразил Тоа-Ситель, делая шаг к пленнику. – Я такое видел. Это вроде болезни. Есть люди, которые вот так боятся пауков, а еще я знал человека, который не мог залезть даже на нижнюю ступеньку приставной лестницы, до того боялся упасть.

– Да ну? – Берн внезапно подскочил к Ламораку, с ухмылкой схватил его за плечи, выдернул из кресла, поднял над полом, точно ребенка, и сильно встряхнул. – Так мы, значит, боимся? У нас проблема? – Берн заржал, точно пьяный. – А ну, повторяй за мной: Кейн – Актири. Ну, давай говори! Кейн – Актири.

Но Ламорак только мотал обезображенной головой и мычал от ужаса.

– Берн, – вмешался Тоа-Ситель, кладя руку на плечо Графу, – перестань, в этом нет смысла. Он не сможет.

Берн поглядел на Герцога – это был взгляд пумы, у которой отбирают добычу.

– А ну-ка, убери руку, пока я ее не оторвал. Если этот ублюдок сейчас же не повторит за мной мои слова, я оторву ему руку по самое плечо.

Ламорак застонал, когда Берн подтянул его к себе нос к носу и снова встряхнул.

– Думаешь, не смогу? Думаешь, мне не хватит сил? Ну, повторяй! Кейн – Актири. Повторяй же!

Ламорак выкатил глаза, точно конь, запертый на конюшне во время пожара, и сначала покраснел, а потом побагровел.

– К… К… – давился он сквозь стиснутые зубы, – К-Кейн…

Тоа-Сителю вдруг стало холодно. Он открыл рот, потом закрыл, снова открыл.

– Берн, погоди! Он не может! Ты что, не видишь, что он старается? Но не может! Помнишь то Заклинание, которое удерживает языки Актири? Помнишь? Не может быть, чтобы Ма’элКот ничего тебе не говорил!..

Берн нахмурился и даже забыл про Ламорака, который болтался в его железной хватке.

– Не понял?..

– Да ты что? Ламорак – один из них! Он не может сказать, что Кейн – Актири, ведь он знает, что это правда!

– Нет! – заверещал вдруг Ламорак. – Клянусь! Я ничего не знаю, клянусь! Это неправда, это все ложь, я не…

– Заткнись, – рассеянно бросил ему Берн и так встряхнул его, что у того запрокинулась голова. Ярость покинула Графа без всякого перехода, оставив его спокойным, расслабленным и даже слегка раскрасневшимся, как после секса. – Ну и ну. Вот, значит, оно как. Между собой, стало быть, не поладили. Недаром, видать, сказано: вор у вора дубинку украл.

Тоа-Ситель угрюмо кивнул:

– Недаром. Но ты понимаешь, что это значит?

Берн пожал плечами. Ламорак скулил, и Берн ладонью звезданул его по опухшей щеке:

– Цыть!

– Это значит, что мы нашли тест. Посади-ка его.

Берн опустил пленника в кресло.

– Возьми его за руку, – продолжал Тоа-Ситель.

Ламорак пробовал сопротивляться, но с Берном любое сопротивление было бесполезно.

– Будешь отрывать ему пальцы, – сказал Герцог, – один за другим, пока он не повторит за тобой: «Я – Актири». Что-то подсказывает мне, что он потеряет все десять.

Ламорак взвыл, но стиснутые зубы приглушили вой раньше, чем Берн успел оторвать ему мизинец. Кости зашуршали, как смятая бумага, мускулы лопнули с треском, словно кто-то разорвал кусок парусины. Берн бросил палец себе за спину так, словно это была обглоданная куриная косточка. Кровь брызнула ему в лицо, и он, ухмыляясь, облизнулся.

Тоа-Ситель подошел и ремнем перетянул Ламораку запястье. Алая струя иссякла, остались багровые капли.

– Может, все-таки скажешь? – предложил Берн. – А то я могу проделать то же самое еще девять раз. Это ведь просто, ну? Скажи: я – Актири. Я – Актири, и все.

Ламорак затряс головой и набрал побольше воздуха, готовясь заговорить, но Берн зажал ему рот своей окровавленной ладонью:

– Думай, прежде чем сказать, Ламорак. Любое твое слово будет стоить тебе еще пальца, и так до тех пор, пока ты не скажешь: «Я – Актири».

И он убрал свою руку. Ламорак молчал, устремив молящий взгляд на Тоа-Сителя. Герцог пожал плечами – какая от Ламорака польза, если он будет в шоке от боли или от потери крови?

– Мы узнали все, что нам нужно, Берн. Ламорака надо отвести к Ма’элКоту. Только так мы сможем доказать ему, что Кейн опасен. Ламорак – живое подтверждение истинной природы самого Кейна.

Берн кивнул:

– Вот и иди туда сам. Мои парни тебя проводят. А я займусь вот чем: чтобы осуществить свой план, Кейну понадобится та сетка. Я поставил четверых своих парней стеречь ее и проследить за Кейном, когда он появится. Думаю, они теперь знают, где он. Пойду-ка спрошу.

Он закинул руки за плечи и огладил широкую гарду меча так, словно ласкал бедра любовницы.

– И если я смогу его поймать, то все наши проблемы решатся одним махом.

– Времени мало, – сказал Тоа-Ситель, кивнув в сторону окна: солнце стояло уже высоко над крышами. – Не трать его понапрасну.

Берн протянул ему окровавленную руку:

– Удачи тебе у Ма’элКота.

Тоа-Ситель без колебаний пожал протянутую ладонь:

– И тебе удачи, Берн. Доброй охоты.

6

Каждое движение век причиняло Кирендаль такую боль, словно изнутри их припорошили толченым стеклом. Осторожно расширив и углубив свою Оболочку так, чтобы натяжение Потока оставалось незаметным, она впустила в себя немного его энергии, подавляющей усталость. Сейчас главное – дожить до конца представления, а там время на отдых будет.

Король Арго, стоя рядом с ней у окна, разглядывал толпу на улице. Его Оболочка переливалась: серебряные спирали то и дело сменялись в ней ярко-розовыми вспышками цвета утренней зари. Вспышки не в последнюю очередь были обязаны своим появлением тому чрезвычайно приятному виду, который Кирендаль придавала себе в глазах Короля. У нее были целые сутки, чтобы добавить своей иллюзорной внешности ровно те штрихи, которые нужно, – нарисовать сочные каштановые блики в изгибах кудрей, придать ореховый оттенок глазам, а на костлявые бока наложить ровно столько кажущейся плоти, чтобы они производили впечатление гибкого, поджарого, в меру мускулистого тела. Она не зря старалась – оттенок Оболочки Короля оставался безупречным.

Любого мужчину проще контролировать, если держишь его за член.

– Те парни, вон там, это же наши? – Голос величества осип от возбуждения. – О, и вон те тоже наши. Видишь? Разве не ты наколдовала парочку в шляпах с плюмажами и в чулках?

Кирендаль изогнулась и бросила ленивый взгляд в окно, не особо интересуясь толпой, текущей в сторону стадиона Победы. Для нее главное действие происходило теперь здесь, рядом с величеством.

– Не знаю, – сказала она. – Я их столько уже наколдовала, что сама не помню, которые мои, а которые сами по себе.

– А ты что, их не различаешь? В смысле, у них что, нет никаких признаков, чтобы ты могла просто взглянуть и сказать, ты их создала или нет? Ты ведь сама накладывала чары.

Кирендаль дернула плечиком:

– Иллюзию питают энергией гриффинстоуны, а они не тянут Поток. Их нельзя обнаружить.

– Вот это хорошо. А то задолбали со своими досмотрами – без твоей магии мы бы туда и зубочистки не пронесли. – Он повернулся к ней, и возбуждение в его взгляде сделало его почти привлекательным. – Уверена, что не хочешь пойти со мной? Чертовски зрелищное будет шоу.

Кирендаль послала ему кошачью улыбку:

– Я – любовница, а не воин.

В этот полдень она готова была оказаться где угодно, лишь бы подальше от стадиона.

А Кейна она вообще предпочла бы не видеть до конца жизни, будь на то ее воля.

Кирендаль пугала энергия, которая окружала Кейна со всех сторон, – струя Потока, могучая, как океанский прибой, шла за ним повсюду, и даже Перворожденная не могла понять, откуда у него такая Сила и как он это делает. В одном она была уверена абсолютно: он сам понятия не имел о своем могуществе. Наверное, это потому, что он человек; может быть, это вообще особенность их вида и под коркой сознания у каждого из них таится больше энергии, чем у любого мага из Перворожденных, а она открыла это случайно, просто потому, что наблюдала за Кейном и его пугающе-черной Оболочкой. Его энергия постоянно росла, точно подпитываясь сама собой, удваиваясь и учетверяясь, набирая сокрушительную мощь, как река, запертая дамбой. Кирендаль догадывалась, что случится, когда река подмоет дамбу и вырвется наружу: она уже видела намек во время его стычки с величеством у нее, в «Чужих играх».

Это будет хаос. Чистое разрушение.

Кирендаль подозревала, что именно черная энергия Кейна накалила тогда ситуацию до предела, едва не выведя ее из-под контроля; она считала, что он самим своим существованием способствует накоплению вокруг себя этой черной Силы; так горы – Зубы Богов, например, – накапливают на своих вершинах снег. И там, где годами царили мир и покой, один громкий окрик Кейна способен вызвать лавину.

А у нее, Кирендаль, не было никакого желания лететь вместе с ней со склона. Не в этот раз.

Но величеству это не объяснишь. Он просто не поверит. К тому же, случись ему сегодня умереть, у нее появится шанс прибрать к рукам все, что останется от Королевства Арго. Хотя, сказать по правде, она предпочла бы, чтобы величество пережил этот день, а задумка Кейна осуществилась без сучка без задоринки. Она была всего в шаге от того, чтобы окончательно скрепить отношения с Королем.

Кирендаль окинула взглядом их окружение из Подданных и Лиц, толпившихся в комнате.

– Знаешь, – протянула она, – я тут подумала, не велеть ли нам очистить комнату, чтобы мы могли продолжить наши… мм… переговоры.

Ладонь, которую Кирендаль положила на его руку, была теплее человеческой и вызвала у него ответный жар.

– Кажется, у нас нет больше времени, – сказал он, улыбаясь.

«Минутки три, больше не надо», – подумала она, но старательно скрыла свои мысли.

– Что ж, как скажешь, – вздохнула она, притворяясь разочарованной; его внимание опять приковала толпа на улице. – А где твои Герцоги?

– Деофад уже на стадионе. Паслава… он… – Величество повернулся к ней и ухмыльнулся широко и даже страшновато. – Паслава придет позже. У него дело в пещерах.

7

Артуро Кольберг промокнул пот на верхней губе и, наклонившись над микрофоном, просипел:

– Нет, черт меня побери! Никакой трансляции, не сейчас.

На экране вице-президент по маркетингу нахмурился, выражая ему свое неодобрение:

– На меня тоже наседают, Арт. Требуют трансляцию, как вчера. – Он снизил голос до шепота. – Я только что говорил с Советом…

Кольберга передернуло – вернулось ощущение муравьев, бегущих по коже. Он покосился на полицейских. Лица под масками повернуты к пестрой мешанине на экране, но кто их разберет на самом деле?

– Придется вам подождать, – повторил он. – Всем придется подождать. Сейчас ничего не происходит! – Он выпучил глаза и так скрипнул зубами, что заболели челюсти. – Там ничего не происходит, и уже давно! Он спит, понятно?

– Господи, Арт, успокойся! Хорошо, он спит. Не проблема. Я просто хочу быть уверен, что, когда все начнется, мы ничего не пропустим и у нас будет трансляция, ясно? Та штука, которую он хочет провернуть с Ма’элКотом, – нам надо, чтобы это вышло в Сеть живьем. Комментировать будет тот парень, Клирлейк, – боссы очень высокого мнения о нем сейчас.

Трясущейся рукой Кольберг втирал пот в редкие пряди волос, которые и без того промокли так, что казались приклеенными к черепу.

– Вы убьете продажи кубиков. Вы это понимаете или нет? Это же апогей всего Приключения! Кейн в этом деле ас – вы же знаете, лучше его никого нет. Я пятнадцать лет руковожу Приключениями Кейна. Это его фирменный прием – в финальное шоу на стадионе он вложит все. Все случится в одно время и в одном месте. Если вы пустите его в Сеть живьем, во всем мире не останется человека, который не будет знать, чем кончилось дело!

– Мы понимаем, и мы согласны. Совет Директоров дал согласие, Арт. Плата за просмотр трансляции покроет всю недополученную прибыль с продажи кубиков, к тому же мы прогнозируем лишь очень небольшой спад. За этим кубиком будут гоняться коллекционеры, Арт. Особенно если Кейн погибнет.

8

Далекие голоса твердили: «Кейн, Кейн», и это имя заставило Паллас вынырнуть из глубин Песни Чамбарайи и крохотным пузырьком подняться на ее поверхность. Она не знала, как долго Песня реки баюкала ее, унося сознание прочь от истерзанного тела; последнее, что она помнила ясно, был разговор с Кейном, который она вела, оставаясь на алтаре в Железной комнате.

«Он сиял, точно звезда», – подумала она. В нем была скрыта Сила, не зависящая от Потока, хотя, возможно, соприродная ему, – динамическая энергия самой жизни, которая окликала Паллас в ее речном сне. У этой Силы не было внешнего источника, ее не питал Поток или гриффинстоуны, но, когда Кейн вошел, в комнате сразу стало теплее, как будто источник Силы был скрыт у него в груди. И почему она раньше этого не замечала?

Может быть, потому, что этого не было?

Их былые ссоры, раны, которые они нанесли друг другу, его тлеющий гнев, ее зависть – все это вдруг показалось ей далеким и совсем неважным. Оглядываясь из настоящего на их совместное прошлое, она не могла понять лишь одного: как они ухитрились сделать друг друга такими несчастными?

А ведь на свете нет ничего легче счастья; оно приходит, стоит только открыться жизни, позволить ей течь сквозь тебя и знать, что ты – это река, а река – это ты. Почему-то они с Кейном так этого и не поняли. Отрезанные друг от друга и от самих себя, они мертвой хваткой вцеплялись каждый в свою жизнь, дрожали над ней, как скряга над монетами, как будто жизнь, как золото, можно либо приумножить, либо растратить.

Смешно.

Неудивительно, что они не ужились вместе.

Если бы она могла поговорить с ним сейчас, придумать, как это сделать, она обязательно рассказала бы ему, как просто быть счастливыми.

Но она знала, что времени у нее мало, что тело ее умирает, а жизнь, которую она тридцать три года брала взаймы, вытекает из него через дыру в легком. Однако совсем не это печалило ее сейчас. Нет ничего страшного в том, что маленький ручеек по имени Шанна Лейтон, она же Паллас Рил, постепенно иссякает, возвращая свою воду реке. Она боялась за Кейна и надеялась дожить лишь до того мига, когда она сможет поговорить с ним еще раз.

Ей хотелось спросить у реки, сколько ей еще осталось, но этот путь был для нее закрыт. Она могла слушать Песню реки, отдаваться смешению ее мелодий и уноситься с ними вдаль. Не было такой преграды, материальной или магической, которая могла бы отсечь ее от реки; связь с ней стала такой же частью самой Паллас, как ее сердце или ее позвоночник, но все же какая-то невидимая стена разделяла их, не давая голосу Паллас слиться с напевом реки и стать частью ее силы.

Она знала, откуда взялась эта стена: ее воздвиг тот, чей голос гремел сейчас в ушах Паллас: «Не проси Меня принять твои слова на веру».

Его она видела, даже не открывая глаз: гигантской Харибдой он торчал посреди Потока, который взвихрялся вокруг него, отдавая ему энергию, необходимую для поддержания его массивного тела и необычайного ума. Напряженная работа последнего заставляла гудеть стены Железной комнаты, а камни дворца Колхари откликались на каждый удар императорского сердца.

Еще Паллас знала, хотя и смутно, о пожарах и общем переполохе в городе, о мятежниках и вооруженных стычках на улицах. Правда, с высоты ее нынешней точки зрения эти события виделись ей не причиной терзаний Ма’элКота, а скорее наоборот – их следствием. Ей представлялось, что это его ярость, клокоча, устремляется наружу и заливает город, как если бы тот был продолжением тела Императора.

Чтобы увидеть его по-настоящему, надо открыть глаза, но ей еще предстояло достичь того уровня, когда она сможет видеть людей не внутренним взором, а физическим; пока же подъем продолжался, Паллас уже ощущала биение своего сердца и боль, которой отзывалась в ее теле борьба за каждый вдох. Но голоса, причем знакомые, она слышала – они говорили о Кейне.

И называли его Актири.

Какая-то часть ее мозга понимала, что это плохо, что здесь кроется возможная проблема. По мере того как ее ощущение окружающего становилось острее, она услышала еще кое-что о плане Кейна, включавшем в себя серебряную сетку, гриффинстоуны и намерение выставить Ма’элКота Актири в присутствии тысяч его Подданных.

Голос Ма’элКота изменился: она с удивлением ловила в нем нотки слабости, сомнения в себе и затаенной боли, непривычные для ее уха.

– Как это возможно? Я не могу постичь всей глубины… Нет, нет, этого не может быть! Это немыслимо! Вся Моя карьера… Мое восхождение к трону, все Мои планы, всё – работа Актири… Не могу поверить. Не верю.

Всплывая на поверхность сознания, Паллас узнала голос Тоа-Сителя, такой же невозмутимый, как и в ту ночь, когда она подслушивала его разговор с величеством.

– Риск чрезмерно велик. Необходимо отменить церемонию.

– Отменить? Теперь? Мои Дети уже входят на стадион; отменить церемонию сейчас – значит признать вину; результат все равно будет тот же. – Голос Императора дрогнул от непривычной жалости к себе. – Одним стремительным ударом оказаться низвергнутым с горних высот в смердящую навозную кучу. Если бы все боги до единого питали ко Мне ненависть с того дня, когда Я родился, они и то не могли бы выдумать наказания хуже. Как поверить, что все было предрешено еще семь лет назад, когда Кейн принес Мне Венец Дал’каннита и тем самым поставил Меня на путь, который завершится здесь и сейчас одним ударом, который обрушит всю Мою Империю… Неужели он так умен? Может ли быть, чтобы он превзошел Меня разумом? Ты – ты его знаешь. Ты его товарищ; ты принес Мне эту весть. Говори же. Поведай Мне правду об этом человеке.

«Это он что, мне? – заворочалась мысль в голове Паллас. – Неужели он думает, что вот так попросит и я заговорю? Ни магией, ни пытками он ничего от меня не добился, а тут я, значит, заговорю?»

Раздался шелест шагов, треск туго натянутой ткани, и Паллас открыла глаза.

Ма’элКот стоял над ней, повернув голову в сторону. Его блестящая от масла спина бугрилась мышцами, твердыми, точно камни. Одной рукой он держал за шиворот мужчину, ноги которого болтались в воздухе. В памяти Паллас вспыхнула точно такая же картина – Ма’элКот держит за шиворот Кейна, только этот человек был не Кейн.

У него была сломанная нога, к которой обрывками грязного льняного полотнища была привязана деревянная шина, наручники на запястьях, окровавленная повязка на одной руке, еще одна на отекшей черно-фиолетовой челюсти, его нос распух, под глазами были большие синяки.

Лишь когда он заговорил, Паллас поняла, кто это.

– Я не… не могу… Все, что я знаю, я уже рассказал… – жалко залепетал Ламорак, часто мигая мокрыми глазами.

«И я когда-то обнимала этого человека, – думала Паллас, удивляясь самой себе. – Целовала, любила. А теперь не могу вспомнить за что…»

Но олимпийское спокойствие тех высот – или глубин, – где она пребывала сейчас, скоро расставило все по местам. Конечно, ее привлекло в нем то, что он не просто не Кейн, но полная его противоположность во всем. Высокий блондин с внешностью полубога-полугероя, хороший во всех смыслах этого слова: заботливый, сострадательный, романтичный и смелый.

И при этом совершенно пустой внутри. Прекрасная оболочка, непрочная, как выдутое яйцо.

Вот в чем их главное отличие: Кейн целен. У него что снаружи, то и внутри. Вот почему его не так легко сломать, как Ламорака: Кейн – не пустая скорлупа, а камень, гладкий, словно яйцо.

– Вот что надлежит предпринять, – снова заговорил Ма’элКот, поворачиваясь к Тоа-Сителю, который стоял поодаль в почтительном молчании; Ламорак, забытый, болтался в руке владыки. – Я – Ма’элКот. И Я ни от кого не бегаю. И не прячусь. Если Берн не может восстановить сеть, значит я встречусь с Кейном на арене лицом к лицу.

Тоа-Ситель встревожился:

– Ма’элКот…

– Нет. Если Я буду трусливо прятаться в Моем дворце, то все произойдет так, как задумал Кейн. Но Я нанесу ответный удар, который сомнет его планы: Я Сам появлюсь там.

Он разжал кулак, и Ламорак со стуком упал на пол.

– Мне никогда не нравилась идея задействовать Иллюзию. Ведь это было бы подделкой, обманом, а Я не лгу Моим Детям. Поэтому Я совершу Ритуал на самом деле. Я возьму эти жизни прямо на арене. Я прочту память Паллас Рил и твою, Ламорак, как бы ни противно Мне было вбирать в себя эту отвратительную чепуху.

Он шагнул к Тоа-Сителю и взглянул на Герцога сверху вниз:

– Продолжай искать Кейна. Если сможешь взять его до Ритуала, сделай это. Если придется убить его, убей. Но Я подозреваю, что ты его не найдешь. Он слишком изобретателен, слишком беспощаден. Но он не больше Меня. Я – Ма’элКот. Что бы ни случилось, Я буду готов.

Он переплел пальцы могучих ладоней и так хрустнул суставами, что они затрещали, точно хлопушки.

– Я буду готов, и Я убью его собственными руками. И тогда его воспоминания станут Моими.

Беспредельная энергия, которая покинула его голос несколькими минутами ранее, внезапно вернулась; Поток снова завертелся вокруг него с неистовой силой, превратившись в огромную воронку.

– И тогда на каждый вопрос наконец отыщется ответ.

«О Хари», – подумала Шанна, закрывая глаза. Скорая смерть собственного тела тревожила ее относительно мало, но та новая звезда, которая осветила ей душу Кейна, горела неожиданно манящим светом, изумляя ее своей красотой: настоящая роза в пустыне.

«Я доживу. Я найду способ. Чтобы предостеречь тебя. И помочь. Хоть чем-то.

Думаю, что на это мне хватит времени».

9

Сжав зубы, Берн подавил желание мечом проложить себе путь в толпе.

Запрет жителям покидать жилища был снят еще до полудня, и теперь, похоже, весь город устремился на улицы. Кое-кто из горожан пострадал, получив сокрушительный удар копытом: горячий жеребец Берна терпеть не мог толпу, как и его хозяин. Конь дико таращил глаза, стоило кому-нибудь подойти к нему сбоку или сзади, а Берн его и не сдерживал – пусть поступает как знает. В результате пара-тройка окровавленных пешеходов осталась лежать на мостовой там, где проехал Берн, и это значительно облегчило ему продвижение вперед.

Наконец он протолкался к писсуару, ближайшему к той шахте, где он оставил своих людей стеречь сеть. Берн спешился, привязал коня к верхнему столбу коновязи, но так, чтобы животное могло двигаться. Замок на двери в шахту застонал и переломился от простого поворота запястья Берна. Повозившись с огнивом и кремнем, он зажег лампу, висевшую на крючке сразу за дверью, ремнем привязал ее к предплечью и полез в шахту. Там он, брезгливо скривившись, прошлепал по луже мочи, которая всегда собиралась под писсуаром, нырнул в пещеру и полз на четвереньках до тех пор, пока повышение потолка не позволило ему встать в полный рост.

Вскоре Берн оказался на узком каменном карнизе посреди галереи, пол которой скрывался во тьме. Прижимаясь спиной к стене, он шел, борясь с соблазном срезать путь по какому-нибудь тоннелю, которые открывались перед ним то и дело. Но надо было держаться того пути, который он наметил себе при первом спуске, ведь заблудиться в этих пещерах легче легкого, а вот найти выход вряд ли удастся, так и будешь блуждать здесь, пока не закончится масло в лампе. Другая узкая шахта привела его в пещеру с низким потолком. Вдруг ему показалось, что где-то впереди мелькнул огонек. Мелкие сталагмиты крошились под его сапогами, кусочки отлетали во тьму и стукались о камень, так что огонь, если он был, тут же погас.

Берн встряхнул головой. Предупреждал ведь он этих идиотов – никакого света. Чтобы не соскучиться в темноте, у них есть компания друг друга, а свет отпугнет Кейна.

Он прибыл на место – глубокую чашеобразную выемку в камне с колодцем на краю – и огляделся. Ни следа его парней – он удовлетворенно кивнул: правильно, так и надо, пока не убедятся, кто он.

– Все в порядке, парни. Это я. Выходите, у нас перемена планов.

И он замер, прислушиваясь к эху своих слов и тихому плеску воды, тысячелетиями точившей песчаник.

Вдруг он выругался – как же он забыл, ведь у него есть кинжал, заколдованный для него Ма’элКотом. Берн выхватил кинжал из ножен на поясе; клинок источал зеленоватое свечение, едва заметное при свете масляной лампы. Он вытянул руку, помахал ею и обнаружил, что свечение немного усиливается, если направить лезвие вперед и наискосок вверх.

– Зараза! – прошипел он сквозь зубы. – Ублюдок опередил меня. Он уже был здесь.

Если бы его парни ушли, они знаком дали бы ему понять, где их искать. А просто идти в том направлении, которое показывает кинжал, плохая затея, по крайней мере здесь, в подземелье. Покружив по пещере, он приблизился к колодцу, откуда на него пахнуло дерьмом с сильной металлической примесью: кровь.

Берн прикрыл глаза, стоя на краю колодца. Незачем было и заглядывать туда, чтобы понять: его парни там, все четверо.

Но если они погибли, то кто зажигал тот свет?

Он повернулся, чтобы отойти от края, но поздно.

Без предупреждения – он не слышал ни скрипа сапог в темноте, ни учащенного дыхания, не чуял движения воздуха – чьи-то руки мощно толкнули его в спину, а лодыжки захлестнула невидимая петля. Не успев понять, что происходит, он головой вниз упал в колодец, на лету то и дело ударяясь о каменные стенки, и рухнул на мертвые тела своих людей.

В пещере над ним вспыхнул свет, в очерченном стенками колодца ярком круге появились пять голов – люди смотрели вниз, на него.

Берн не спеша выпутался из цепких, хотя и безжизненных объятий трупов, медленно встал и долго демонстративно отряхивал кровь и грязь со своей одежды, а сам в это время старался нащупать ногами пол под телами мертвецов.

– Я Аббаль Паслава, – раздался голос сверху. – Люди зовут меня Чародеем. Это на всякий случай, вдруг тебе будет интересно узнать, кто же убил тебя, Берн.

Берн вывернул шею так, чтобы лучше видеть говорящего, и кивнул, как Профессионал, одобряющий работу другого Профессионала:

– Хорошая ловушка, Чародей Аббаль Паслава. Даже отличная. Надо полагать, теперь твои люди расстреляют меня из арбалетов, обрушат на мою голову камни или еще что-нибудь такое. – Берн добродушно усмехнулся. – Это ведь Кейн придумал, да?

– Ну, вообще-то, да. – Паслава ответил ему зловещей улыбкой. – Он рассказал нам о твоих магических приращениях и решил, что убивать тебя надо здесь, в пещерах, где твоя магия не действует. А значит, у тебя уже нет той Силы и неуязвимости, что наверху, а главное – тебе не поможет Косаль. Зато гриффинстоун из сети, которую так заботливо сберегли для нас твои люди, даст мне достаточно силы, чтобы разделаться с тобой.

– Отличная ловушка, – повторил Берн. – Он умнее, чем я думал. Но есть кое-что, о чем Кейн не догадывался.

– Угу, – сдержанно прогудел Паслава. – Кейн предупреждал, что ты будешь торговаться. И какая же у тебя есть информация, которая будет для нас полезнее твоей смерти?

– Информация? – Берн захохотал во весь голос. – Сейчас я тебе покажу информацию, – сказал он, вытягивая из-за плеча меч.

Едва покинув ножны и почуяв руку хозяина, клинок завыл так, что наверху у всех свело зубы.

Паслава выпучил глаза.

Берн ухмыльнулся и помахал ему гудящим мечом:

– Не только у тебя есть гриффинстоун!

– Стреляйте в него! Не медлите! – заорал Паслава, но, пока Рыцари Арго возились со стрелами, Берн согнул ноги в коленях, резко оттолкнулся ими от пола и выскочил из колодца как чертик из табакерки. Так стремительно он летел над Рыцарями, что те даже пригнулись, словно в них самих выстрелили из арбалета. В полете Берн небрежным движением меча раскроил одному из них череп от макушки до шеи.

Затем Берн сделал в воздухе сальто и встал на ноги, грациозный, словно танцор. Тем временем за его спиной мертвый Рыцарь рухнул на колени, наклонился и нырнул вперед, в колодец, приготовленный для Берна.

Граф повернулся и направил Косаль на Паславу. Рыцари шарахнулись в стороны, но не побежали, а схватились за мечи.

– Ну, выбирайте уже что-нибудь, – заговорил Граф с насмешкой. – Бегите или деритесь. Конец все равно один, а мне некогда.

Берн не считал себя ни особо умным человеком, ни уж тем более интеллектуалом и не любил брать на себя эту часть дела; думают пускай те, у кого это хорошо получается, например Ма’элКот или Тоа-Ситель. И все же один вопрос из разряда тех, которые обычно даже не приходили ему в голову, свербел у него в мозгу, пока он гонялся за двумя перепуганными Рыцарями Арго. А когда он небрежно и даже как-то рассеянно снес голову и третьему, вопрос окончательно обрел форму. Берн не догадывался, почему ответ на него так важен, но интуиция подсказывала ему, что это так.

Вот почему, догнав удиравшего во всю прыть Паславу, Берн отсек ему полноги, аккуратно перерезав коленный сустав, отчего маг, громко визжа, повалился на пол, а кровь пульсирующей струей забила из его рассеченной конечности, но убивать его не стал.

Вместо этого он схватил Паславу за бедро повыше культи и со всей силой своих магических мускулов стиснул ее так, что отверстие артерии закрылось и алая струя сменилась редкими каплями. Чтобы у мага не упало давление и кровь продолжала питать мозг, Граф поднял его и перевернул головой вниз.

Держа Чародея перед собой на вытянутой руке, Берн, прищурившись, глядел в его перевернутые глаза.

– Прежде чем умереть, ты скажешь мне одну вещь, – медленно произнес Берн, не в силах избавиться от нарастающего ощущения, что где-то что-то пошло катастрофически не так, – как именно Кейн узнал, что я приду сюда за этой сетью?

10

Полдень еще не настал, а на стадионе Победы уже яблоку было негде упасть. Обливаясь потом, люди сидели на каменных скамьях вплотную друг к другу, а те, кому не хватило сидячих мест, скорчились в проходах. Площадки перед дверями гигантских писсуаров тоже кишели людьми.

Имперский чиновник, на которого была возложена обязанность следить за порядком на стадионе, обильно потея и заламывая руки, приказал командиру констеблей запереть ворота. Потом он опустился на колени перед небольшой иконой Ма’элКота, стоявшей в углу его кабинета, и горячо помолился о том, чтобы на стадионе не случилось бунта.

Оказавшись перед запертыми воротами, первые ряды отпрянули от них, как черви от раскаленного кирпича. Люди устремились назад, но сделать это было не так просто, ведь вся улица Игр за их спиной и перпендикулярная ей Долгая были запружены желающими увидеть то, что будет происходить на стадионе.

Усиленная кавалерийская бригада принялась разгонять толпу с Дворянской улицы и с Королевского моста: по ним вскоре должен был проехать сам Ма’элКот.

11

Высоко над городом, в Железной комнате, Паллас Рил не обращала внимания на Рыцарей дворцовой стражи, которые суетились вокруг нее, одно за другим перенося кольца ее оков с каменного алтаря на дубовую раму, – точно так же она не обратила перед этим внимания на жалкие мольбы Ламорака о прощении. Под бдительным надзором Ма’элКота его приковали к такой же раме, что и ее. Но вот раму с Паллас накрыли серебряной сетью, обернули ее тело со всех сторон несколько раз. Этого она никак не могла не заметить: сеть полностью отсекла ее от Потока. Теперь, глядя на Ма’элКота, она видела просто мужчину, правда очень высокого и невероятно красивого, но никак не ходячий сгусток магической Силы, похожий на смерч, который два дня стоял рядом с алтарем.

А еще, едва Паллас оказалась отрезанной от Потока и мыслевзора, в ее тело вцепилась боль.

Тем временем Рыцари дворцовой стражи подхватили дубовые рамы с ней и с Ламораком так, словно то были носилки, и понесли их вниз, вниз и вниз по бесконечным лестницам, которые привели их во двор. Там уже собирался торжественный выход – процессия из сотен Рыцарей, акробатов, музыкантов и просто красивых девушек с гирляндами свежих цветов, стройных юношей с корзинами пирожков и сладостей, которые им предстояло бросать в толпу. Центром парадного шествия должна была стать огромная открытая повозка. На повозке, борта которой были увиты таким количеством цветов, что ни досок, ни даже колес под ними почти не было видно, стояли две надежно закрепленные металлические конструкции. К ним и прикрепили рамы с крестообразно распятыми на них Ламораком и Паллас, чтобы все могли их видеть.

Впервые за два дня сменив горизонтальное положение на вертикальное, Паллас едва не отключилась. Когда ясность зрения понемногу начала возвращаться к ней, она увидела двор, залитый противоестественно ярким светом, и Ма’элКота, который одним прыжком вскочил на середину повозки. С его появлением Рыцари, другие участники процессии и вообще все, кто был во дворе и даже наблюдал за сборами из окон дворца, радостно закричали и захлопали. Император тоже приветствовал толпу благодарными поклонами и счастливой улыбкой, которая вызвала новую бурю приветственных криков и аплодисментов.

Паллас и без мыслевзора видела, что Ма’элКот буквально питается энергией своего народа, его любовью, которая поднимает его над повседневностью. Его сомнения, угрюмая решимость, которую она видела на его лице все утро, внезапно исчезли без следа; здесь, в присутствии своих Детей, Ма’элКот почти затмевал солнце, источая мощь и божественную красоту.

Паллас посмотрела на Ламорака, на его избитое тело, распятое, как и ее собственное, на его закрытые глаза и лицо, сосредоточенное на собственной муке. Она взглянула на себя и увидела, что на покрывавшей ее белой льняной простыне, как раз над задубевшей от крови повязкой, уже проступили красные пятна. Потом она бросила взгляд на Ма’элКота, который в этот момент сделал знак слугам распахнуть ворота. Она хотела было вызвать мыслевзор, чтобы хотя бы отчасти восстановить ту безмятежность, которая служила ей надежной опорой все эти дни в Железной комнате, но натертые оковами запястья и лодыжки, мучительная боль в пробитом легком, которую причинял ей каждый вдох, суета вокруг работали против нее, не давая ей дотянуться до убежища.

Она была одна, и даже эхо неумолчной Песни жизни не доносилось до нее в этом одиночестве.

Ворота широко распахнулись, и лицо Ма’элКота как будто засияло собственным светом. Толпа снаружи приветствовала его появление громким согласным ревом.

12

Сидя высоко на трибуне стадиона, Король Арго смотрел вниз. В толпе под ним были рассеяны более тысячи Подданных Арго – взрослые и дети, все до одного с оружием. Они обрушатся на Серых Котов, как лавина с горы. В этот самый миг, пока он сидит, зажав обе ладони между подпрыгивающих колен, другие его Подданные входят в Старый город и рассредоточиваются по улицам, занимая стратегически важные места, чтобы обеспечить отступление, если оно, конечно, понадобится. Но оно не понадобится – в этом величество нисколько не сомневался.

Никакого отступления не будет.

К ночи город уже будет в его руках, и он преподнесет его Тоа-Сителю на блюдечке в обмен на… ну, скажем, на некоторые послабления.

Дрожь в коленях и трепыхание в желудке не имели никакого отношения к страху: нет, это был результат нетерпеливого ожидания. Лишь одно тревожило его, когда он щурился на неумолимо приближавшееся к зениту солнце.

«Куда, черт возьми, подевался Паслава? Он уже час как должен был объявиться. Кто без него будет контролировать толпу? Не хватало еще, чтобы уйма народу пострадала».

Снаружи, с улиц, окружавших стадион, несся неумолчный гул, похожий на рев урагана, – это пробовала голос та самая толпа.

13

Тоа-Ситель встретил процессию у южного конца Королевского моста. Группа Очей проложила ему путь сквозь толпу, а Император прервал процесс радостного приятия низкопоклонства своих Детей и сделал ему знак взобраться на повозку рядом с ним. Герцог так и сделал. Встав бок о бок с Ма’элКотом, он проорал тому на ухо – толпа ревела так, что своих мыслей и тех не было слышно, – что Кейна нигде не нашли. При входе на стадион обыскивали всех входящих и каждого, кто хотя бы немного подходил под описание Кейна, задерживали. Тоа-Ситель лично повстречался с каждым задержанным, но Кейна среди них не обнаружил. Кейн не входил на стадион и теперь уже не войдет, поскольку ворота опечатаны.

Ма’элКот наклонил голову и взглянул на Герцога. Внезапная тишина облаком окружила их двоих, хотя Герцог прекрасно видел, что толпа, запрудившая улицу, продолжала орать так же неистово и сладострастно, как и раньше.

Император улыбнулся и мягко сказал:

– Ты оговорился. Ты хотел сказать: Кейн не входил на стадион после того, как ты начал поиски. Верь Моему слову: он здесь.

14

– Та-ак, так, так-так-так, – зачастил Кольберг, не вынимая изо рта кончиков обкусанных до мяса пальцев.

Его сердце забилось в ускоренном маршевом ритме, кровь запела в ушах. В голове давило так, словно там выросла огромная опухоль, от которой лицо раздулось и покраснело, став таким же ядовито-розовым, как кнопка экстренного извлечения на пульте.

Бросив украдкой взгляд сначала через одно плечо, потом через другое на зеркальные маски полицейских за его спиной, Кольберг подался вперед и вгляделся в строчку с телеметрией Кейна, ползущую по темному экрану.

– Так, – сказал он снова. – Он проснулся. Двигается. Готовится к действию. Начать эфир!

15

Даже мелкие телеканалы на других языках, ютившиеся на неанглоязычных окраинах мира, передавали новости в изложении Джеда Клирлейка; на этих каналах размещалось очень мало рекламы и финансирования для ведения полномасштабной трансляции не было; денег хватало лишь на кратковременные обзоры, которые прерывали программу каждый раз, когда в Надземном мире происходило что-то новое.

Отчеты Клирлейка отличались предельной ясностью; другие телеканалы только кусали себе локти от зависти, наблюдая за характерной смесью эмоциональной вовлеченности и добродушной обходительности, – тем, кто слушал его, всегда казалось, что Клирлейк лично присутствовал при каждом событии, что он сам был игроком.

– А теперь вслед за нашим сообщением к нам в эфир снова вернется Кейн!

Автором сообщения была Студия: пользуясь возможностью бесплатного доступа к телеканалам всего мира, она гнала шестидесятисекундный ролик беззастенчивой саморекламы. Их слоган «Обновленное приключение: когда хочется быть кем-то другим» медленно погас на экранах всего мира, и трансляция началась.

Планета замерла.

На Таймс-сквер в Нью-Йорке пешеходы встали плечом к плечу, запрудив все пространство площади, и замерли, подняв голову к гигантским экранам. То же самое творилось в Токио, в Лондоне, в Йоханнесбурге, в Кабуле и в Нью-Дели… Счастливые обладатели наручных экранов останавливались там, где их застигла трансляция, и начинали смотреть, а прочие неслись по домам, заскакивая по пути в таверны или магазины, где можно было увидеть отрывки. Торговля замерла, биржа впала в ступор; весь авиатранспорт двигался на автопилотах по специально отведенным для этого полосам.

На всей Земле не было, пожалуй, ни одного человека, который не слушал бы затаив дыхание первую реплику внутреннего монолога Кейна:

Отчего это я всю жизнь только и делаю, что разгребаю за другими дерьмо?

16

Очко уборной тускло светлеет надо мной, пока я карабкаюсь по стенке шахты, потом наконец хватаюсь за него обеими руками, подтягиваюсь и высовываю голову, чтобы оглядеться. Уборная пуста, как я и ожидал. Очи, приставленные стеречь это место, наверняка слишком большие чистюли, чтобы лезть в шахту, куда улетает дерьмо, а значит, они просто открыли дверь, заглянули внутрь и ушли, уверившись, что здесь никого нет.

Оттолкнув сиденье, я вылезаю из дыры, с трудом сдерживая стон: все мое тело стонет и вопит о своих хворях и ранениях, больших и малых, начиная с глаз, которые мучительно зудят, и заканчивая коленом, которое разрывается от боли.

Клянусь Клинком Тишалла, я превратился в развалину. Видимо, сон в вонючем дерьме на дне туалетной шахты не способствует здоровью.

Хотя могло быть и хуже: не запрети Ма’элКот бои гладиаторов, так мне, глядишь, еще и на голову бы насрали.

В вентиляционные отверстия у стыка стен и крыши сочится дневной свет, и, судя по реву толпы на стадионе, Ма’элКот вот-вот выйдет на арену через боковые ворота.

Вентиляционные отверстия пробиты как раз в той стене, которая выходит на арену. Уборная гладиаторов расположена у самого выхода, так чтобы людям, идущим на смерть, не надо было далеко бегать в поисках места для опорожнения мочевого пузыря и кишечника, от страха стремящихся извергнуть все свое содержимое. Мне и самому сильно не по себе, когда я подхожу к лишенному дверей проему в стене и заглядываю прямо в ворота славы.

Но там оказывается темно и пусто – железные створки заперты, ход на арену перекрыт. Я возвращаюсь к вентиляции и подпрыгиваю, чтобы увидеть арену. Шуметь можно сколько угодно: двадцатитысячная толпа фанатичных поклонников Императора орет вокруг меня так, что здесь бомбу взорвать – как в борделе пукнуть, все равно никто не услышит.

Стена вокруг арены в этом месте толстая: чтобы хоть что-то разглядеть, мне приходится буквально ввинтиться в вентиляционное отверстие. Конечно, мне становится немного не по себе, когда я локтями и затылком чувствую толстую каменную кладку. С арены меня не увидят: полуденное солнце палит нещадно, и стена кажется беспросветно-черной.

Впереди я вижу ослепительный блеск в раме из черных камней – это лучи солнца отражаются от песка. За ними, если прищуриться, видна мозаика из нарядных платьев горожан – одевшись во все самое лучшее, они пришли на стадион и сидят теперь на трибунах плечом к плечу. Стоит им пошевелиться, и пестрая рябь пробегает по трибунам, точно кто-то взмахивает залатанным флагом.

Некоторое время я смотрю на зрителей. Одни явно нервничают, другие, похоже, злятся, но есть и те, кто искренне счастлив.

Не пройдет и часа, как многих из них не будет в живых.

Разумеется, среди тех, на кого я смотрю сейчас, немало и Серых Котов в штатском, и Подданных Арго. За них я не беспокоюсь: они здесь, чтобы драться.

Меня интересуют гражданские – интересно, есть ли среди них те, кто испытал нехорошее предчувствие, отправляясь сюда сегодня, те, кому не хотелось идти? Найдутся ли среди них такие, кто не удивится, когда вокруг начнется резня, но лишь подумает: «Я знал, что так будет» – и умрет с мыслью: «Надо было мне остаться дома».

И еще я задаю себе вопрос: сколько к вечеру в Анхане будет домов, где станут выть по покойникам?

Знаете, если бы все было наоборот и кто-то из тех, кого я люблю, умер бы сегодня из-за какого-то типа, который сделал бы то, что я буду делать сейчас, клянусь – я не знал бы ни сна, ни отдыха до тех пор, пока не нашел бы его и не задушил своими руками.

Но если за жизнь Паллас Рил придется заплатить дорогую цену: пожертвовать жизнью всех до единого мужчин, женщин и даже детей на этом стадионе, – я сделаю это без колебаний. И это еще не слишком дорого. И все же сначала я поторгуюсь – точнее, сегодня я буду торговаться до последнего, как никогда.

Наверное, возраст делает меня скуповатым.

Рев, от которого дрожит стадион, взмывает вверх еще на пяток децибелов, отвлекая меня от моих мыслей.

Прибыл Ма’элКот.

С ним явилась целая праздничная процессия из сотен ликующих людей в праздничных нарядах; высыпав на арену, они кружат по ней, бросая в зрителей на трибунах пригоршни монет и конфет, подбадривая зрителей, чтобы те пели вместе с ними гимн Ма’элКота «Король королей». В процессии есть и молодые девушки, но в основном это мужчины, причем большинство из них отнюдь не юнцы. За краской на их лицах я различаю кожу, выдубленную ветрами и солнцем, а их праздничные улыбки не в состоянии скрыть ледяные глаза профессиональных убийц – наемных солдат.

Итак, он подготовился.

Хорошо.

Толпа не расположена петь. Стоит только группе голосов то в одном, то в другом краю арены затянуть мелодию гимна, как их сразу гасит нарастающий нечленораздельный рев.

И тут из-за черной каменной рамки, ограничивающей мое поле зрения, выкатывается огромная повозка Парада Роз.

Она движется сама по себе, увлекаемая вперед одной только силой воли Ма’элКота. А вот и он сам – в центре повозки, стоит, уперев руки в боки и откинув назад голову, словно носовая фигура корабля, прекрасный, как мифический бог или легендарный герой. Для тех, кто только что присоединился к нашей истории, скажу: вон тот тип рядом с ним, в чудно́м коротком камзоле с кружевным гофрированным воротником, в панталонах с пряжками и высоченных ботфортах, – это почтенный Тоа-Ситель, Герцог Общественного порядка, или, иначе, глава Тайной полиции. Очень компетентный. И очень опасный. Видите, какое у него лицо – совершенно безразличное, хотя глаза так и шарят по трибунам.

Наверное, ищет меня.

Зря он сюда пришел; я-то надеялся, что он меня понял. Если его сегодня убьют здесь, то и величество, и все его Королевство окажутся в глубоком дерьме.

Ну да ладно, поздно теперь волноваться из-за величества. К тому же у меня свои дела. И эти дела едут на одной повозке с Ма’элКотом.

Как я ни стараюсь делать вид, будто не замечаю двух крестообразных рам, установленных на противоположных концах увитой цветами платформы, у меня это плохо получается – мой взгляд то и дело возвращается к ним. На одном кресте висит Ламорак, его поникшая голова покачивается при каждом толчке. Выглядит он как мертвый. Этого еще не хватало.

Он многое пропустит.

На другом кресте, в коконе серебристой сетки, висит моя жена.

В животе у меня становится так холодно, как будто я наглотался льда, онемение поднимается из кишок к груди, к сердцу, растекается по рукам и ногам, охватывает мозг. Я словно раздваиваюсь: один «я» лежит в каменной щели и думает, а второй «я» наблюдает за первым откуда-то из ледяной пустоты, слушая его мысли. Я не чувствую ударов своего сердца, только шипение в груди и ритмическое потрескивание в ушах, похожее на треск в радиоэфире, когда где-то рядом с радиоприемником ударяет молния.

Паллас не в забытьи. Она с тревогой озирается по сторонам, – видимо, то таинственное укрытие внутреннего мира, где она пребывала еще недавно, уже недоступно. На нее набросили белую льняную сорочку, и по всему ее переднему полотнищу, от груди до левого колена и ниже, тянется кровавая строчка. Красные капли падают с ее левой пятки в цветы у нее под ногами.

Да, этот крест, на котором она висит, может стать проблемой. Я не учел, что ее могут распять…

Может, я вообще плохо все продумал.

Зато Берна нигде не видать: уже хорошо, это значит, что его тело остывает на дне той ямы в глубине пещер. Жалко, конечно, что я сам не был там и не видел, как свет гаснет в его мертвых глазах, но ничего – с меня вполне достаточно знать, что я выжил, а он нет.

Ма’элКот разводит в стороны руки, огромные, точно пролеты моста, и тишина устремляется от него сразу во все стороны, точно ударная волна из эпицентра взрыва. Как будто Бог протянул с Небес руку и лично убавил громкость во всем мире.

Ма’элКот начинает говорить, обращаясь к своим собравшимся на стадионе Детям.

Будем считать, что это моя реплика.

Отталкиваясь от каменной кладки сразу локтями и коленями, я вываливаюсь из вентиляционного отверстия головой вперед. Правда, я успеваю ухватиться обеими руками за его край и потому не падаю кулем, а делаю в воздухе кувырок и приземляюсь на ноги.

Времени на раздумья больше нет, теперь даже дух перевести и то будет некогда. Да и о чем тут раздумывать: выбора все равно больше нет.

Крючками больших пальцев я зацепляюсь за пояс и не спеша выхожу на арену.

Итак, вот он, конец.

Я стою на песке, передо мной – последняя в моей жизни арена.

Двадцать тысяч пар глаз с любопытством устремляются ко мне: «А это что за идиот в черном? Что он тут забыл?»

И не только они, но и другие глаза, которых сотни тысяч, смотрят сейчас на меня прямо через мой мозг: вы, мои зрители, смотрите и ждете, что я буду делать. Многим из вас кажется, что вы знаете это заранее. Что ж, может, я и вас удивлю.

Кое-кто из ликующих ряженых на арене тоже замечает меня: их лица застывают, а руки тянутся к складкам одеяний, в которых припрятано оружие.

Я подхожу к ним не спеша, с дружелюбной улыбкой.

Золотистый песок арены хрустит под каблуками моих сапог. Солнце стоит высоко, из-за него по верхнему краю моего поля зрения я вижу расплывчатое красноватое свечение – это капельки пота блестят у меня в бровях.

Все мои сомнения, все вопросы, которые осаждали меня еще недавно, покидают меня мгновенно, словно голубки, которые по мановению руки фокусника вылетают из его шляпы. Адреналин поет свою песню у меня в крови, и эта мелодия так же привычна и утешительна для меня, как колыбельная для младенца. Удары пульса в ушах заслоняют все звуки, кроме мерного «хрруст… хрруст» у меня под ногами.

Меня увидел Тоа-Ситель: его лицо заметно бледнеет, губы двигаются. Он тянет за руку Ма’элКота, и голова Императора поворачивается ко мне угрожающе медленно, словно танковая башня.

Я иду к нему, чувствуя, как мою грудь наполняет какая-то неведомая мне прежде эмоция. Что это такое, я понимаю, только оказавшись почти рядом с ним.

Похоже, что это счастье.

Вот сейчас, в этот самый момент, я счастлив, как никогда в жизни.

Я смотрю на Паллас и вижу, что она тоже смотрит на меня, ее глаза полны ужаса.

На ее взгляд я отвечаю, медленно приподняв и опустив веки – так церемонно, что это уже похоже на поклон, – и губами шепчу то единственное, что я могу ей сказать: «Я тебя люблю».

Она тоже пытается просигналить мне что-то в ответ, что-то насчет Ма’элКота. Но я ничего не могу прочесть по ее разбитым губам, а потому и не пытаюсь – незачем отвлекаться.

Пора убивать.

17

Командующий северо-западным гарнизоном только что лег, готовясь насладиться честно заслуженным отдыхом – как-никак тридцать часов на ногах. Потянувшись всем телом – соломенный тюфяк, брошенный на пол в задней комнате казармы, показался ему до неприличия удобным, – он только закрыл глаза, как все здание подскочило и зашаталось, точно от удара огромного кулака. Люди в казарме завопили от ужаса. Командующий вскочил и кинулся к крюку в стене, где висела его перевязь с мечом. Непослушные пальцы скользили по рукоятке меча, и он не успел вытянуть клинок из ножен, когда раздался скрежет, засов, на который была заперта дверь, выскочил из стены вместе с креплением, а дверь осыпалась на пол грудой щепок.

На пороге стоял человек. Его одежда, лицо, волосы – все было в грязи и крови, словно он недавно катался по полу на бойне. На чумазом лице горели яростью глаза. Запыхавшись, точно от быстрого бега, он вытолкнул изо рта слова:

– Поднимай людей… всех. И дай мне… лошадь. Лучшую лошадь. Быстро!

Тут только до измотанного недосыпом командующего дошло, кто перед ним, и он, заикаясь, ответил:

– Я… я… Граф Берн… Граф… господин Граф, вы ранены!

Зубы Берна были почти так же красны, как его губы.

– Это не моя кровь… ты… придурок. Давай коня. Поднимай тревогу. Чтоб все до единого, вся гребаная армия отправлялась на гребаный стадион Победы, сейчас!!!

– Я… э-э-э… господин Граф, не понимаю…

– Тебе и не обязательно понимать. Делай, что велят. Он проболтался; я знал, что сукин сын проболтается.

Берн шагнул в комнату и взял командующего за плечо. Тот сморщился, чувствуя, как его сустав вывернулся в могучей хватке.

– Бери своих людей и людей других гарнизонов, веди на стадион и арестуй там всех до единого. Каждого, кто окажет сопротивление, убивай на месте.

– Но… но что случилось?

Берн навис над ним, его глаза пылали как угли, а изо рта так несло кровью, что даже видавший виды командующий едва не поперхнулся.

– Кейн, чертов Кейн: вся эта затея – подстава!

Без малейшего усилия он поднял командующего в воздух и зарычал ему прямо в лицо:

– Получу я сегодня людей и лошадь или и тебе оторвать руки?

18

С такого расстояния он казался лишь фигуркой из палочек, черной на фоне золотистого песка, резко контрастировавшей и с ним, и с пестро разодетыми участниками процессии, но величество узнал его сразу – Кейн. Едва заметное бессознательное высокомерие в каждом движении, яркий промельк белоснежных зубов на смуглом лице, походка досужего, никуда не спешащего человека – все это приковало к нему всеобщее внимание и заставило притихнуть огромный стадион. «Опоздал Паслава», – подумал величество, и его сердце пустилось в галоп.

Пальцы вцепились в колени так, что даже побелели костяшки. Без Паславы здесь будет настоящая бойня, но не отступать же теперь, когда победа уже так близко, руку протяни…

Он поймал взгляд Деофада. Седой вояка сидел в двадцати рядах от него, и в его глазах величество прочел такое же нетерпение, какое снедало и его самого.

Одними губами он прошептал: «Готов?»

Деофад ответил едва заметным кивком.

Величество поднял палец и задержал дыхание.

Теперь все зависело от Кейна.

19

Повинуясь ленивому взмаху руки Императора, толпа гуляк расступается, давая мне пройти. Даже не оглядываясь, я знаю, что за моей спиной они снова смыкают ряды. Ну и пусть. Главное, подобраться поближе, пока всю эту кучу дерьма не рвануло.

Медленно, с той же задумчивостью, с которой мой отец, бывало, снимал ремень, чтобы задать мне порку, я отвязываю серебряную сетку от талии и наматываю ее на кулак.

– Какими судьбами, Кейн? – басит Ма’элКот, изображая удивление.

Сукин сын, бесспорно, талантлив во многом, но вот Актер из него получился бы паршивый. Тоа-Ситель рядом с ним посылает мне взгляд полного безразличия, а сам рукой поглаживает запястье другой руки под рукавом. С губ Паллас срываются какие-то каркающие звуки: она хочет что-то сказать, но не может – дырка в легком мешает ей дышать.

Я сую свободную руку в гущу цветов, которыми обвита повозка, нащупываю под ними деревянный каркас и, схватившись за него, вскарабкиваюсь наверх.

Ма’элКоту уже не надо тратить магические Силы на поддержание тишины на стадионе: все, кто есть на трибунах, замерли и смотрят на меня, разинув рты. Прочухали, что с шоу что-то пошло не так.

Эх, если бы они ошибались…

– Я могу видеть глазами этого образа, – говорит Ма’элКот, – и говорить его ртом. Зачем ты пришел сюда, Кейн?

Поднявшись на платформу, я разворачиваю сеть. Где-то далеко, за стенами стадиона, слышны тысячеголосые крики смятения и ярости, но их тут же перекрывает рев медных духовых. Тоа-Ситель поворачивается ко мне почти боком, его рука все еще в рукаве. С губ Паллас снова срывается каркающий звук, но теперь я понимаю, что она хочет сказать.

– Это ловушка…

Я улыбаюсь ей и заглядываю прямо ей в глаза, отчаянные, обведенные темными кругами усталости.

– Да, я знаю.

Император возвышается надо мной горой мяса; я чувствую запах масла, которым умащены его кудрявые волосы и волнистая борода, слышу, как хрустит его килт, когда он делает ко мне шаг.

– Я спрашиваю тебя, зачем ты сюда пришел?

Если он опустит голову еще на дюйм ниже, а я привстану на цыпочки, то я смогу его поцеловать прямо в губы. Холод, охвативший мое сердце, растекается по рукам и ногам; меня столько раз бросало от восторга к ужасу и обратно за последние несколько секунд, что я уже ничего не чувствую, вообще ничего, кроме ледяного спокойствия, не заполненного ничем. Я заглядываю прямо в его бездонные глаза:

– Я пришел, чтобы спасти свою жену.

– Жену? – Он немного удивлен, это видно по его лицу. – Ты не говорил Мне, что ты женат.

– Я много чего тебе не говорил.

Стоя перед ним и зная, что пути назад уже нет, я вдруг понимаю, что мне совсем не хочется начинать. Я выбрал цель и взвел курок, а теперь мешкаю, прежде чем нажать на спусковой крючок. Пока этот миг тянется, мы с Паллас словно две кошки Шрёдингера, колеблемся между жизнью и смертью, равно принадлежа и той и другой, но первое же мое движение разрушит наше с ней волновое колебание и отправит его в историю навсегда.

– Верно, – самодовольно мурлычет Ма’элКот. – Например, что ты Актири.

Невидимая рука сдавливает мне горло. Даже будь я настолько крут, чтобы отнестись к этому спокойно, условия моего пребывания здесь не позволяют мне ответить. Я изображаю улыбку, надеясь, что она придаст мне уверенности.

– И чего ты ждешь? – продолжает Ма’элКот. – Мой образ перед тобой. Сеть у тебя в руке… Передумал? В последний момент испугался нападать на Бога?

С усилием я выталкиваю из пересохшей глотки слова:

– Знаешь, кто такой мертвый шпион, Ма’элКот?

– Мертвый шпион?

– Да. Так один писатель у меня дома назвал парня, которого снабжали ложной информацией, зная, что его схватят враги. Когда его пытают, он ломается и начинает говорить то, что знает, то, что он сам считает правдой. Так можно заставить неприятеля поверить в то, что выгодно тебе. Понял?

Губы Ма’элКота как-то странно подрагивают, в глазах появляется блеск.

– Ламорак… – шепчет он.

Однако эта мысль ничуть не обескуражила его, скорее позабавила и даже подбодрила. Его веселье только нарастает, пока он доводит логическую цепочку до конца:

– Ну конечно. Вот почему ты не спешишь пускать в ход сеть… Ты знаешь, что это на самом деле Я, а не Мое изображение. Ты так и спланировал. Как иначе ты мог выманить нас обоих из дворца, защищенного Моей волей от магии Актири?

Ламорак издает сдавленный стон сверху, со своего креста:

– Ты знал! Ты использовал меня…

Я киваю ему:

– Ага. Я на тебя рассчитывал, и ты не подвел. Черт, Ламорак, я на днях убил человека, до которого тебе еще расти и расти. И ты думал, что я пощажу такого слизняка, как ты?

Ну вот, теперь осталось снять с креста Паллас, и дело, считай, сделано. Тоа-Ситель подбирается ко мне боком, рука по-прежнему в рукаве – значит, у него там кинжал. Герцог так переволновался, что напрочь забыл об осторожности.

– Но что теперь? – негромко продолжает Ма’элКот. – Ты здесь в Моей власти. Как ты надеешься спастись?

Он бормочет еще что-то в таком духе, но я уже не слушаю. Мой взгляд устремлен к свету тех единственных глаз, которые имеют для меня значение.

Даже самый гибкий мыслитель на свете не может поменять точку зрения мгновенно, для этого нужно время. Когда я только шагнул на эту арену, все мысли Паллас были лишь о той страшной опасности, которой я подвергаю себя, – страх за меня прямо выпрыгивал из ее глаз. О том, чтобы спастись самой, она уже не думала, а когда я взобрался на повозку, поставила крест и на мне; она считала нас обоих покойниками, верила в это, а значит, так оно для нее и было.

Но она слишком умна, а жизнь в ней слишком сильна, чтобы предаваться отчаянию долго. Собственно, именно ради этого я и вел всю эту бессмысленную перепалку с Ма’элКотом – чтобы дать ей время перестроиться. Я вытаскиваю из кармана гриффинстоун и, держа его так, чтобы камень был виден только ей, одними глазами спрашиваю ее: «Готова?» Ее ответный взгляд полон яростной силы и в то же время совершенно невозмутим.

Это значит: «По твоему сигналу».

Ма’элКот продолжает болтать, счастливый, как любитель детективов, самозабвенно обсасывающий разбросанные автором ключи к разгадке. Когда я снова поворачиваюсь к нему, он как раз спрашивает:

– …Но тогда зачем сеть, если ты знал, что она бесполезна?

– Ты про эту? – холодно усмехаюсь я в ответ. – Да нет, не бесполезна. Это сигнал Подданным Арго нападать.

– Что?

Не давая ему времени опомниться от нового откровения, я набрасываю ему на голову сеть. Он делает снисходительно-раздраженный жест, точно хочет отмахнуться, но сеть облепляет ему голову. Тоа-Ситель бросается на меня. Словно у фехтовальщика, в его руке тускло взблескивает сталь. Я увертываюсь от удара клинком и сам бью его ногой в колено; сломанный сустав трещит, и Герцог падает, рыча от пронзительной боли. Гуляки на арене мигом выдергивают откуда-то клинки и устремляются к повозке, я отскакиваю от Тоа-Сителя, а Ма’элКот тянет ко мне руку, запутавшись в сети.

Я улыбаюсь ему:

– Я же предупреждал тебя: больше меня не лапать. Забыл?

Он и правда забыл – забыл, что сеть отгородила его от Потока, лишила магической защиты. Моя ухмылка сменяется зверской гримасой, когда я, размахнувшись хорошенько, бью Императора ногой в пах.

Удар моей стопы расплющивает его яички, так что его глаза двумя баскетбольными мячами выскакивают из орбит, рот широко раскрывается, и из него с громким шипением вылетает весь его запас дыхания. У него такое лицо, что мне хочется ржать в голос.

Пока он, согнувшись пополам, вслепую шарит рукой у себя в паху, надеясь успокоить разбитую промежность, я оставляю его в этом безвременье между ударом и мигом, когда он обнаружит, какой ослепительной еще станет эта боль, а сам бросаюсь к кресту Паллас. Подпрыгнув, я цепляюсь пальцами обеих рук за серебряную сеть, лезу по ней вверх, и на один бесконечный миг я и Паллас оказываемся лицом к лицу.

Одними глазами я задаю другой вопрос, и она отвечает:

– Да.

Я накрываю ее рот своим ртом. Мы жадно целуемся сквозь сеть. Сколько дней моей жизни я шел к этому моменту, заставлял себя двигаться к нему, и он стоил всех моих усилий.

Сеть расползается под моим весом, и я сквозь образовавшуюся дырку вкладываю камень в ее повернутую ко мне ладонь. Ее пальцы смыкаются вокруг гладкой поверхности.

– Что тебе нужно?

Слезы выступают у нее на глазах.

– Купи мне время.

– Готово.

Арбалетные стрелы свистят мимо меня, когда я снова скатываюсь на платформу. На один тошнотворный миг мне кажется, что стрелы прошили Паллас, но, взглянув вверх, я вижу, что сеть перед ней раздулась, как парус, только наполняет ее не ветер, а полупрозрачная стеклянная сфера с Паллас в центре. Она успела поднять Щит, а он уже ощетинился вонзившимися в него стрелами. Но даже с гриффинстоуном в руке она не сможет выполнять два магических действия сразу: держать Щит и снимать себя с креста.

Значит, я должен купить ей паузу.

Здесь, внизу, без слов рычит Ма’элКот, стоя на коленях. Его лицо стало багровым от натуги, пальцы шарят по сетке, стремясь сорвать ее с головы. Я уже готовлюсь к удару, но вдруг передумываю и опускаю ногу.

Есть вещи, которые надо делать только руками.

И я хорошенько навешиваю ему правой в нос.

Сердце едва не выпрыгивает у меня из груди от радости, когда его безукоризненный нос сворачивается набок под ударом моего кулака и въезжает в столь же безукоризненную скулу, а глаза сходятся к переносью от боли. Кровь вскипает во мне, я готов убить его, не сходя с места, как вдруг ледяная сосулька впивается в мое левое бедро.

Оказывается, это ножичек Тоа-Сителя. Старикан-то крепче, чем кажется, – дополз-таки до меня, волоча сломанное колено, а теперь смотрит на меня снизу вверх с выражением безумного удовлетворения на лице, так, словно достиг главной цели своей жизни и теперь готов умереть.

И зря он так смотрит: это же не рана, а так, царапина. Легко, точно занозу, я вынимаю стилет из ноги и отбрасываю его в сторону, а сам с разворота бью Герцога ногой по голове так, чтобы у него в глазах потемнело, но не так, чтобы убить. Он мешком валится на бок – а сам все еще в сознании, ишь какой крепкий попался, – и я, упав на одно колено, вырубаю его окончательно ребром правой ладони в основание черепа.

Стрелы продолжают свистеть со всех сторон, но ни одна не подлетает ко мне близко – стреляют с трибун, стрелки боятся зацепить Ма’элКота. А он уже почти справился с сетью. Надо его кончать, и быстро, а то эти лжегуляки вот-вот пожалуют.

Ревут трубы, совсем близко. Ворота, ворота тоннеля, что ведет наружу, открыты!..

Черт. Кавалерия.

Копейщики в легких доспехах на полном скаку проносятся в ворота и рассыпаются по арене. Солнце бликами отскакивает от стальных наконечников копий у всех, кроме пятерых, – они скачут следом за человеком без доспехов, зато с ног до головы в крови, который на скаку вертит над головой здоровенным мечом с такой легкостью, как будто весу в нем не больше, чем в дирижерской палочке.

Его глаза встречаются с моими, и Берн приветствует меня безумной ухмылкой окровавленного рта.

И вдруг жидкий огонь ручейками начинает растекаться сквозь мышцу моего левого бедра, и я понимаю, почему так смотрел на меня Тоа-Ситель.

Старый хрен меня отравил.

С глухим треском, какой бывает, когда мясо отрывается от костей, Ма’элКот освобождается от сети. Одним движением он поднимается на ноги, вырастая надо мной, словно приливная волна. Я подпрыгиваю, целя ногой ему в подбородок, но тут его лицо из багрового снова становится белым. Это значит, что магия вернулась к нему, и мне теперь не угнаться за ним, его громадная рука выбрасывается вперед стремительно, как атакующая змея, ловит меня за лодыжку раньше, чем я успеваю закончить замах, и ударяет мною о дно повозки так, что та едва не раскалывается.

Искры летят у меня из глаз, дыхание застревает в груди. Ма’элКот снова вздергивает меня в воздух за лодыжку, так что моя голова болтается где-то на уровне его колен.

Он рычит:

– Готовься узнать, что значит разгневать Меня.

Все пошло немного не так, как я планировал.

Но вдруг раздается такой громкий вопль, как будто настал конец света, и повозка норовит встать под нами на дыбы, точно живая. Ма’элКот спотыкается.

Он разжимает руку, и я выпадаю из нее. И тут же вокруг раздается громкий лязг: пряжка, которая удерживает ремень Ма’элКота, вдруг расстегивается сама собой, наручники, которые удерживают на кресте Ламорака, тоже раскрываются, и он валится едва ли не на меня. По всему стадиону с людей спадает оружие, запертые двери внезапно оказываются открытыми, ворота на улицу широко распахиваются.

Повозка под нами снова взбрыкивает, но на этот раз я понимаю: дело вовсе не в ней – взбесился весь стадион. Кони бьются и ржут, всадники вылетают из седел и падают на землю, крики рвут воздух, и все это перекрывает громкий рев землетрясения.

А над всеми нами парит Паллас, поднявшись футов на пять над своим крестом. Она – единственная неподвижная точка в этом зыбком, утратившем надежность мире. Паллас вытягивает руки, и льняная сорочка на ней вспыхивает почти бесцветным пламенем, которое разгорается так, что становится больно смотреть, и уже скоро раскаленные добела языки огня слизывают последние обрывки металлической сети, сдерживавшей ее Силу. Мучительный грохот, с которым трутся друг о друга земные пласты, нарастает, пульсирует у меня в ушах, ритмичный, словно прибой…

И превращается в Голос, настолько громкий, что кажется, будто к нам обращается весь мир:

ТОЛЬКО ПОПРОБУЙ НАВРЕДИТЬ МОЕМУ МУЖУ, ЧЕЛОВЕЧЕК, И Я ПОКАЖУ ТЕБЕ, ЧТО ЗНАЧИТ ГНЕВИТЬ БОГА.

20

Все, кто был в техотделе, вскочили со своих мест и застыли, вперившись глазами в экран. Артуро Кольберг стоял за ними и не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Его трясло.

– Вертеть тебя насквозь! Да это же Паллас! Землетрясение, голос… Бог ты мой, да знай я, что она на такое способна, я бы никогда не…

Тут Кольберг почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Проглотив конец предложения, он сморщился, ощутив, как струйка ледяного пота бежит у него между лопатками и дальше, по изгибу спины вниз.

Оцифрованный голос без всякого выражения произнес:

– Чего бы вы не сделали?

Он быстро глянул на зеркальную маску соцпола, оттуда злобно зыркнуло его собственное лицо, превращенное выпуклой поверхностью в подобие рыбьей хари с красными глазами в черных кругах усталости. Он облизал губы: они были солоны от пота. Скорость бормотала в его крови, натекала ему в голову, пока она не раздулась, как огромный шар, который вот-вот лопнет.

– Я… я ни за что не поручил бы ей миссию такого… э-э-э… ограниченного масштаба. Я постарался бы придумать для нее что-то… э-э-э… более значительное, что ли, больше похожее на… э-э-э… вот на это…

Невозможно было понять, удовлетворилось этим ответом лицо под маской или нет. Сплошной кошмар, от которого нельзя проснуться. Он обтер потеющие ладони о штанины своего тренировочного костюма и попросил у Бога, чтобы Он поскорее прислал сюда Карсон с судебным запретом, пока у него не сорвалось с языка что-нибудь уж совсем непоправимое.

«Прокляни эту суку Доул, – молился он Богу, в которого не верил. – И всех ее адвокатов, и этих болванов-полицейских, и Марка Вайло, и гребаную Студию заодно, чтобы два раза не вставать, но особенно, отдельно, прокляни, пожалуйста, Кейна».

Бегающий взгляд Кольберга остановился на кнопке экстренного извлечения.

Особенно Кейна.

21

Все пошло не так.

Величество не покидал свой наблюдательный пункт на одном из верхних ярусов стадиона. Когда Кейн швырнул сеть, он дал сигнал к атаке. Верный старина Деофад тут же бросился на арену, зачарованный клинок Лютен светился над его головой, точно полоса раскаленного железа. Деофад убил одного фальшивого гуляку и вплотную занялся другим, прежде чем остальные Подданные оказались на песке рядом с ним. Они не видели, как отчаянно махал руками Король, не слышали, как он надрывался, вопя: «Нет! Назад!», когда понял, что безумный план Кейна провалился. Ма’элКот был здесь во плоти, и, пока он убивал Кейна, каждому здравомыслящему человеку было понятно, что пора искать выход.

А потом ворота стадиона распахнулись, и на арену хлынула конная гвардия Анханана. Деофад еще был виден сверху, он крутился меж нападающих, его волшебный клинок отсекал от их доспехов кусок за куском, и все-таки вооруженных копьями конников было слишком много, они теснили и Подданных, и фальшивых гуляк без разбора. А потом началось землетрясение, и ужасный Голос грянул отовсюду и в то же время ниоткуда.

Нет, величество не потерял головы, он сохранил присутствие духа, хотя люди вокруг него кричали и бежали кто куда. Спрятав глаза от Паллас Рил, которая сияла ослепительно, точно солнце, он зорко высматривал возможность к отступлению.

Вдруг сверху на него упала тень, и солнечный жар исчез. Воздух на стадионе позеленел, там и сям его пронизывали золотистые пятна и прожилки. Все это вместе напоминало прозрачный пруд, если заглянуть в него в спокойный солнечный день. Что же могло отбрасывать такую тень?

Величество поднял голову и застыл на месте: над его головой текла река.

22

Самое пугающее во всем этом то, что Ма’элКот совсем не испугался.

Он поднимает голову, притеняет ладонью глаза от беспощадного ядовитого света, который излучает тело Паллас, и ухмыляется улыбкой богатенького ребятенка, который встречает Рождество. В его голосе звучит глубокое, почти сексуальное удовлетворение.

– Чамбарайя, если Я не ошибаюсь? А Я всегда думал, что ты миф.

Голос, который звучит в ответ, состоит из птичьих песен, хруста гальки под чьей-то ногой, плеска воды и даже шума боя, кипящего вокруг.

НЕ МИФ. ОТОЙДИ ПОДАЛЬШЕ, БОЖОК, И НЕ ТРОНЬ КЕЙНА, ПОТОМУ ЧТО ОН НАШ.

Чамбарайя? У меня отвисает челюсть. Речной бог собственной персоной?

– Отойти подальше? С большим удовольствием, – отвечает Ма’элКот вкрадчиво и, оставив меня беспомощно лежать на дне повозки, отходит в сторону и отряхивает руки, словно работник, который сделал свое дело. – Я давно жду, когда старые боги придут помериться со Мной силами. Честно говоря, я надеялся на более впечатляющую встречу. Но ты тоже подойдешь.

Паллас сжимает кулаки, и цветы, которыми увита повозка, внезапно оживают: словно змеи, они обвивают Ма’элКота, привязывая его руки к бокам, сдавливая ему горло. Деревянная платформа под его ногами со скрипом и скрежетом превращается в колодки, которые обхватывают его лодыжки. Он силится сбросить их с себя, нечеловеческие мускулы волнами ходят под его одеждой. Деревянные колодки скрипят, но держат. Опустив голову, он смотрит, как пленившие его цветы превращаются в тропический сад, и широкая ухмылка расплывается по его лицу.

Он поводит плечами, и гремит гром.

Он смеется, и солнце меркнет.

Он поднимает голову, и молния потоком энергии обрушивается на него с потемневшего неба; языки пламени вырываются из его тела, испепеляя цветы и поджигая повозку, от которой в считаные мгновения остаются одни угли.

Удар грома, который следует за этим, лишает меня способности слышать, зато я вижу, как Ма’элКот, торжествуя, стоит посреди бушующего пламени.

Он поднимает руку, точно так же как тогда, во время ритуала Перерождения. Я откатываюсь в сторону, бессловесный крик рвется из моего рта – надо предупредить Паллас.

Ма’элКот выбрасывает вперед кулак. Воздух вокруг него вспыхивает, словно топка плавильной печи, и с диким ревом струя огненной энергии устремляется прямо в грудь моей жене, а та принимает ее, разведя руки в стороны, словно цветок – лепестки.

В ее смехе слышна потусторонняя Сила. Она указывает куда-то на север, за стену стадиона, высоко в полуденное небо.

Там, на горизонте, заслоняя небо, уже ходят прозрачные горы, изумрудные от водорослей, искрящиеся чешуей мечущихся в них рыб. Сама река, против всякого обыкновения и разумения, потекла вверх.

Водяный поток поднимается все выше, один его конец свертывается в шар размером с деревню. И вдруг он разворачивается, как цветок, как морская звезда, и оказывается…

Рукой.

Рука Чамбарайи приближается к стадиону. Сражение вокруг нас мигом затихает, солдаты, в том числе закаленные ветераны многих войн, бросают оружие, падают ничком и закрывают голову руками, вопя, словно малые дети. Горожане хватаются друг за друга и воют. А я… я смотрю во все глаза.

Кем же должна была стать Паллас, чтобы начать творить такое?

Рука размером с боевой корабль – да что там корабль, целый авианосец – опускается. Пламя горящей повозки погружается в нее, шипит, но продолжает гореть, посылая к небу целый столб из воздушных пузырьков. На ошеломительно долгий миг вода охватывает меня, и я оказываюсь нос к носу с карпом – рыбина размером с мою голову таращится на меня так же ошеломленно, как я на нее. Но вот поверхность воды отступает, оставляя меня лежать на дымящемся остове повозки, от которого несет дымом и с которого хлещет вода, а яд продолжает расползаться по моей горящей огнем ноге.

А рука уже высоко надо мной, так высоко, что солнце просвечивает ее насквозь, и я вижу, что в ней зажат Ма’элКот. Водяная сфера в сотню метров глубиной окружает его, так что я едва различаю его в центре.

Вдруг пар начинает хлестать из сферы во все стороны – это Ма’элКот разводит в стороны руки и начинает гореть.

Он еще не сдался, и я не знаю, сможет ли Паллас или Чамбарайя, – короче, я не знаю, останется ли победа за ними.

Не уверен, что есть на свете сила, способная превзойти его могущество.

Я перекатываюсь на бок, сплевываю густую зеленоватую воду, которая затекла мне в рот, и вдруг обнаруживаю себя лицом к лицу с Ламораком. Ну мы его и уделали – нога сломана, челюсть тоже, нос разбит и свернут на сторону, глаза заплыли, превратившись в узкие щелочки. Одно мгновение эти щелочки смотрят на меня, но вдруг начинают закрываться: если я захочу убить его сейчас, он ничего не сможет с этим поделать, и он это знает. Значит, он отпускает сознание – знает меня слишком хорошо, понимает, что нет смысла просить меня о пощаде.

– Нет уж, жалкий мешок дерьма, не уходи, ты мне еще нужен! – рычу я и просовываю пальцы под повязку, которая удерживает его челюсть.

Льняная ткань, натянувшись, врезается ему в отек, и внезапная боль приводит его в сознание. Он выкатывает на меня глаза, как взбесившаяся лошадь.

– Не уходи. Ты нужен мне в сознании.

– За… но, Кейн…

Эх, полежать бы тут денек-другой без движения, так ведь нет, придется встать. Бедро, в которое вошел яд, онемело вокруг раны, волна жара уже входит мне в низ живота.

Жить мне осталось минут, наверное, пять.

С трудом я поднимаю сначала одну ногу, потом другую, перешагиваю через распростертого на дне повозки Тоа-Сителя – надеюсь, ты подох, засранец, – и с трудом ковыляю к косому кресту, на котором раньше висела Паллас.

Вон она, в небе, парит прямо у меня над головой и сияет, как солнце.

Теперь она единственный источник света на стадионе. Неведомо откуда приползли тяжелые черные тучи – не тучи, а гранитные горы огненными языками молний лижут небо.

Мне надо добраться до Паллас, дотянуться, коснуться ее руками, и все, мы спасены оба, – но она высоко, парит себе в небе, сама невесомая, точно воздух…

Я кричу ей, зову ее по имени раз-другой, но тут начинается ветер, настоящий ураган, который подхватывает мои слова и сразу относит их куда-то далеко. Она меня не слышит; она никогда меня не услышит. Может быть, если я смогу взобраться на крест, встать на его верхушку и подпрыгнуть, то…

Но мои ноги подводят меня: правое колено и левое бедро отказываются двигаться. Я со стоном взбираюсь на крест, и вот тут я вижу Берна…

Он внизу, на арене, орет и пинает солдат, которые сгрудились тут же. По его кривящимся губам мне удается прочесть: «Да подстрелите уже эту суку, кто-нибудь», но у тех, кто ближе к нему, нет арбалетов, а его Коты, у которых арбалеты есть, еще дерутся с Подданными в разных частях арены и его не слышат.

Берн поднимает голову, яркий белый свет, источаемый телом Паллас, заливает его лицо, превращая его в безжизненную маску, пока он размышляет о чем-то. Наконец он принимает какое-то решение, Косаль вырастает впереди него, точно член, Берн слегка сгибает колени…

И прыгает.

Я тоже.

Он летит вперед и вверх, как выпущенная из лука стрела. Я – вперед, ему наперерез. Но силы оставляют меня, и даже высота – я начинаю свой прыжок футов на пятнадцать-двадцать выше, чем он, – не дает мне существенного преимущества. Слишком поздно, я опоздал. Я вытягиваю вперед руки… и мои пальцы вцепляются в голенище его сапога, когда он пролетает мимо.

Векторы нашего движения разнонаправлены, и, когда мы сцепляемся в воздухе, нас отшвыривает друг от друга в разные стороны. Я начинаю падать, лечу все вниз, вниз, шлепаюсь на песок. Удар вышибает из меня дух.

Все мои попытки вдохнуть ни к чему не приводят, руки и ноги сводит предсмертная судорога. Пока я лежу, хватая ртом воздух, надо мной появляется Берн. За его спиной я вижу черную грозовую тучу с прожилками молний.

– Черт меня побери, – говорит он, перекрикивая ветер. – Я – человек не гордый, так что твой выход первый, а я после тебя. – Он поднимает Косаль и заглядывается на его сияющее лезвие. – Знал бы ты, как долго я этого ждал.

– Ага, я тоже.

Ступней одной ноги я делаю ему подсечку, другой бью в колено, но Берн угадывает мой маневр, и он едва не стоит мне ноги. Он слегка сгибает колени, чтобы погасить силу толчка, и опускает Косаль на мое бедро. Только чудом я ухитряюсь вовремя выполнить кувырок назад и вскочить на ноги. Берн тем временем выдергивает меч из песка, где он завяз примерно на длину ладони.

Я пячусь, оглядываясь, чтобы не перелететь через какое-нибудь валяющееся на песке тело – их тут хватает. Берн идет на меня, вернее, крадется, как кошка, держа между нами меч под острым углом, и улыбается. Такую улыбку, наверное, за секунду до смерти видели на моем лице те, кого убил я.

Оказывается, глядя с их стороны, ничего хорошего.

У нас над головой прокатывается гром, ярко блещет молния, и я понимаю, что другая битва, более важная, чем наша, продолжается: Паллас и Ма’элКот ведут спор о том, кто из них сильней, на глазах двадцати тысяч зрителей.

На нас с Берном никто даже не смотрит. Кому интересна мелкая стычка двух давних врагов?

Значит, сияние славы сегодня не для меня.

Он куда более силен, чем я, нечеловечески быстр, его техника и чувство равновесия намного превосходят мои, и к тому же у него есть меч, который прорежет что угодно. И это не говоря о придуманной для него Ма’элКотом Защите, которая делает его практически неуязвимым.

Но я все равно его убью.

Я должен. Потому что все внимание Паллас занято сейчас другим врагом, и между ней и Берном есть только я.

Я оглядываюсь – он мчится за мной как молния, покрывая три метра меньше чем за секунду; острие Косаля слегка касается моей туники, оставляя глубокий разрез на черной коже, а сам я успеваю отпрянуть лишь в последнее мгновение. Я хватаю его пролетающее мимо меня запястье и сильно тяну, чтобы нарушить его равновесие, а предплечьем другой руки наношу ему резкий удар поперек горла.

Но он опускает подбородок, и удар приходится ему в губы – совсем легкий удар, даже кровь не пошла, – но зато его сапоги скользят на мокром песке и он опрокидывается на спину. Нет смысла даже пытаться воспользоваться преимуществом: навредить ему я не смогу, а вот он, с его мускулатурой, вывернется из любого захвата. Так что я разворачиваюсь и бросаюсь бежать со всей быстротой, какую могу выжать из своих измученных ног.

– Эй, Кейн! – раздается за моей спиной возглас, полный издевки. – А ведь раньше ты так хорошо бегал, всегда меня перегонял!

Еще чуть-чуть, и он начнет наступать мне на пятки. Я уже слышу неотвратимый топот его сапог, но и мне осталось всего ничего до цели, до того места, которое я разглядел сверху, во время своей рискованной разведки. Его монастырская выучка спасет мне жизнь – опуская меч, он резко выдыхает со звуком, отдаленно похожим на «ки-йа». Я ухожу в кувырок. Косаль с шипением рассекает воздух на том месте, где только что была моя шея, а я встаю на ноги, держа в руках сеть.

Берн останавливается и с улыбкой склоняет голову набок:

– И что ты собираешься с этим делать, хотелось бы знать?

– Узнаёшь, Берн? – вопросом на вопрос отвечаю я. – Ради этой штуки расстались с жизнью четверо твоих ребят.

– И что с того?

Из ножен в подмышке я вытаскиваю длинный боевой нож, заточенный наподобие стамески.

– А то, что я специально сберег ее, чтобы убить ею тебя.

Он фыркает. Над его головой вспыхивает молния, гремит гром.

Ну давай начинай.

И я не заставляю себя ждать.

Набрасывать сеть ему на голову, как я сделал с Ма’элКотом, бессмысленно: Берн слишком опытный боец, прирожденный воин, его на такой мякине не проведешь. Но я решаю обратить его непревзойденную реакцию против него самого: я взмахиваю над его головой сетью, точно кнутом.

Он небрежно отмахивается от нее Косалем, и вот тут-то и кроется ошибка: он слишком недавно носит этот меч, все его реакции еще заточены под те клинки, которыми он владел раньше. Вот и теперь он не разворачивает меч плашмя, а ловит сетку прямо на лезвие, которое мгновенно разрезает ее на две половины, и одна из них шлепается ему на лицо. Те полсекунды, когда он непроизвольно прикрывает глаза, я использую, чтобы броситься на него с ножом.

Он прекрасно знает, как я дерусь. Знает, что я всегда мечу в сердце, – именно поэтому теперь я выбираю другую тактику, ведь он наверняка сосредоточил там свою Защиту. Я наношу удар снизу и вгоняю целый фут стали ему в пах, а сквозь него в бедренный сустав.

Рукоятка вибрирует у меня в ладони, когда клинок скребет кость. Берн резко выдыхает, а затем издает короткий тихий стон, словно любовник в постели. Я втыкаю нож еще глубже в сустав. Его невероятно сильные мышцы сокращаются вокруг раны, чтобы помешать продвижению ножа внутрь, но я изо всех сил налегаю на рукоятку и жму. Лезвие ломается, и я остаюсь с бесполезным огрызком стали в руке.

Побледнев как смерть, он смотрит на меня с изумлением: не может поверить, что я сумел так серьезно ранить его.

Я отбрасываю от себя рукоять с обломком лезвия, нашариваю в тунике другой боевой нож и еще один, метательный, в ножнах между лопатками.

И тут мне в голову летит Косаль.

Я отскакиваю в сторону, но, уже падая, чувствую удар по сапогу: половина каблука, а с ним и изрядный кусок моей собственной пятки отрезаны всего за долю секунды. Я судорожно встаю, а Берн уже надвигается на меня, на каждом шагу рыча от боли.

Я не верю своим глазам – он стоит, идет, а потом еще и переходит на бег…

Остается только броситься на землю и кувырком откатиться в сторону. Господи, господи, ведь это был мой коронный удар. Любой нормальный человек уже умер бы от одной боли, и все закончилось бы…

– Беги, Кейн, – хрипит он, почти потеряв голос от мучительной боли. – Мне еще хватит сил догнать тебя. И убить. Так что давай беги.

И я ему верю. Несмотря на нож, застрявший у него в костях и при каждом движении кромсающий хрящевую ткань сустава, причиняя при этом не знаю какую боль, он даже не сбавил шага.

Значит, встречи лицом к лицу не миновать.

Я жду его, не сходя с места.

Косаль очень тяжел, и даже волшебная мускулатура Берна не в состоянии полностью компенсировать это; замахиваясь таким мечом, человек невольно смещает центр тяжести, и это не зависит от того, силен он физически или нет. Поэтому Берн не делает выпад вперед на этот раз – хотя, может быть, нож в суставе все же мешает ему.

Вместо этого он скользящим движением выдвигает одну ногу вперед и, не отклоняя корпуса от вертикали, рисует мечом в воздухе полукруг.

– Та боевая девка, подружка Паллас, – начинает он, всеми силами стараясь сохранять небрежный тон, – дралась лучше, чем ты.

Я пожимаю плечами:

– Она одна стоила нас двоих, Берн.

– К тому же хорошенькая была. Ты как, успел ее трахнуть?

Пусть кретин думает, что его уловка сработала: я возмущенно повышаю голос:

– Ты, сукин сын, как ты…

Больше я ничего не успеваю сказать: он налетает на меня, как бык. Но он думает, что застигает меня врасплох, а на самом деле это я заставил его потерять бдительность. Я проскальзываю под гудящим смертельным клинком и оказываюсь лицом к лицу с Берном, зажав в каждой руке по ножу, лезвия которых прижаты к внутренним сторонам моих запястий. Есть пара приемов, которым не учат в монастырской школе. Кали – один из них.

Я вдруг оказываюсь так близко к нему, как будто собираюсь его поцеловать. Он силится отойти от меня на шаг, чтобы взмахнуть мечом, но я прижимаюсь к нему, точно в танце, и делаю каждый шаг вместе с ним. При этом одним ножом я удерживаю его запястье, а вторым пилю ему шею. Правда, он вовремя передвигает Защиту себе на шею, но второй нож успевает глубоко порезать ему руку.

Он рычит мне прямо в лицо, но, надо отдать ему должное, он всегда быстро ориентируется в ситуации. Как только я пробую повторить тот же фокус, только на этот раз с лицом и сердцем, которое выбираю в качестве цели смертельного удара, он тут же бросает Косаль и принимает мои удары на запястья. Целую вечность мы стоим лицом к лицу, а наши руки летают вокруг нас в смертельной схватке; брызжет кровь, но не моя, однако он все равно оказывается быстрее и правым хуком бьет меня в голову так, что только искры летят из глаз, потом коленом бьет меня с боку в торс и ломает пару ребер – слышно, как те глухо трещат у меня внутри, – и, наконец, хватает меня обеими руками за голову так, что вот-вот свернет мне шею. Он слишком силен, я не могу его удержать, но рядом валяется Косаль, я нашариваю его рукоять и тут же ощущаю вибрацию и покалывание в ладони. У меня хватает сил только чиркнуть мечом по ступне Берна, и тот мгновенно остается без пальцев, но в следующий миг я лечу в одну сторону, а Косаль – в другую.

Кувыркнувшись пару раз в воздухе, я с размаху падаю на землю.

Берн отшвырнул меня, как ребенок отшвыривает надоевшую игрушку.

Я с трудом встаю, отплевываясь кровью – осколки сломанных ребер, видимо, задели мне легкое, – но Берн не идет за мной. Он снова берется за меч, разворачивается и, хромая, направляется туда, где висит Паллас.

Она светит над нами, словно звезда в ночи, только эта ночь прошита огненными стрелами молний и фонтанами энергии, которые бьют сразу отовсюду и летят в любом направлении. Берн – забери его гнилое сердце, Тишалл, – когда-то успел повзрослеть настолько, что теперь с легкостью расставляет приоритеты.

Если ее не станет, то и от меня не будет больше проку.

Он слишком силен, слишком хорош для меня. Что бы я ни делал, ему как будто все нипочем.

Мне не одолеть его даже в лучшие мои дни.

Что ж, остался последний трюк, старинный, из времен моего детства, когда я еще не стал Кейном. Я подсмотрел его в пиратском видео, которое как-то показал мне отец. Правда, я так надеялся, что мне не придется его использовать.

А, да какая разница, мне уже и сейчас терять особо нечего, я почти труп.

С огромным трудом я встаю на ноги. Они как чужие, где-то далеко внизу. Яд с кинжала Тоа-Сителя продолжает распространяться по телу, так что я уже почти не чувствую ног. Вытаскиваю два моих последних кинжала, небольшие, с клинками в форме листа, они были припрятаны у меня в голенище, и проверяю, крепко ли я их держу. Ничего, не выпадут. Один я поворачиваю клинком вперед, а другой – назад, так чтобы его было не видно из-за руки.

Только бы это сработало.

Мне приходится сильно податься корпусом вперед, чтобы сдвинуть себя с места, – ноги совершенно чужие. Однако тот, кто владеет ими сейчас, позволяет им работать в привычном режиме, так что они удерживают меня в вертикальном положении. Когда я наклоняюсь вперед так, что вот-вот упаду, они переходят на неуклюжий, вихляющийся бег.

Несмотря на рвущий уши грохот битвы у нас над головой, он все же слышит удары моих сапог по песку. В последнюю секунду он разворачивается, выставив вперед Косаль, и острие меча входит мне в живот легко, как горячий нож в масло.

Он пробивает мне стенку живота пониже пупка и продолжает движение вперед, пока острие не выходит у меня из середины спины.

Мне не то чтобы больно, просто очень неудобно, а еще от вибрации ломит зубы.

Он меня убил.

Мы смотрим друг на друга в упор. От удивления у него отвисает челюсть: сколько лет он мечтал об этом, и вдруг все произошло так быстро, что он не может поверить.

По его глазам я вижу, что он перебирает в памяти все случаи, когда он предавался мечтам об отмщении, грезам, которые каскадом шли одна за другой. Вот этим-то моментом беззащитности я и пользуюсь: делаю шаг вперед, надеваясь на меч до тех пор, пока его рукоятка не упирается мне в живот, и бью его ножом в солнечное сплетение.

Мой нож входит в него не так легко, как его меч – в меня, но мы стоим, почти обнявшись, вонзив друг в друга клинки.

Я шевелю в ране клинком, пилю им сопротивляющуюся мускулатуру, пытаюсь нащупать биение его сердца. Вдруг нож застревает на месте и не движется ни туда ни сюда – значит он сместил сюда свою Защиту. Наши взгляды опять встречаются, теперь уже в последний раз – он знает, что сейчас умрет.

И тут я взмахиваю другой рукой, в которой зажат второй нож, клинком назад, и обрушиваю его на затылок Берна.

Металл пробивает кость и погружается в мозг. Кость трещит, когда я верчу ножом в ране, отнимая у Берна его жизнь, его память, его надежды, мечты, похотливые желания и радости, превращая их все в кашу.

Еще секунду назад он был человеком. Теперь он – кусок мяса, и больше ничего.

Он выкатывает глаза и содрогается в конвульсиях. Его рука отпускает Косаль, противная вибрация прекращается, и Берн мешком падает у моих ног.

Я стою посередине арены, из меня торчит меч. Мне хочется отойти в сторону, хотя бы на пару шагов, лишь бы не упасть прямо на Берна, но ноги больше не слушаются меня. Не знаю, от яда это или оттого, что Косаль перебил мне позвоночник.

Мои колени подгибаются, и я начинаю опускаться на песок.

Скорее, все-таки позвоночник – та противная вибрация во всем теле явно свидетельствовала о том, что меч задел кость.

Падая, я раскидываю руки, чтобы лечь лицом вверх. Полтора фута Косаля выталкиваются из моего живота наружу, когда я спиной ударяюсь о песок.

Звезда Паллас все еще светит надо мной, значит все в порядке.

Пусть я умру, главное, чтобы даже в последний миг мои глаза видели ее свет.

23

Экран на стене комнаты техподдержки разрывался от грохота транслируемого боя, но в самом помещении царило полное молчание.

Кольберг пытался сдержать бившую его дрожь, но не мог. Все его тело тряслось и зудело с ног до головы, глаз судорожно дергался.

– Господи боже мой, господи, – шептал он снова и снова, – он сделал это. Он все-таки смог.

Кто-то из техников прошептал:

– В жизни ничего подобного не видел. Вот это будет бестселлер так бестселлер. Лучший со времен Кастового бунта. Хит всех времен.

Другой технарь, видимо более философского склада, чем первый, шепнул, что им всем выпала редкая удача присутствовать при таком событии и что он еще внукам расскажет, как на его глазах умирал Кейн.

Однако из всех, кто был в тот момент в комнате, лишь один человек молился, чтобы Кейн выжил, чтобы он не переставал дышать, – и это, как ни странно, был Кольберг.

Правда, причина у него была проще некуда: в небе над стадионом все еще шла битва Паллас и Ма’элКота. Если Кейн умрет сейчас, то запись прекратится, и никто из зрителей не узнает, чем кончилось дело.

Вдруг в динамиках Студии зашелестел внутренний монолог Кейна:

Теперь я понял. Я знаю, что он имел в виду. Отец говорил мне, что знать своего врага – это половина победы. Теперь я тебя знаю. Вот так.

Это ты.

Кольберг побелел, услышав эти слова. Почему-то ему показалось, что Майклсон говорит именно с ним. Трясущейся рукой он промокнул губы и уставился на кнопку экстренного извлечения. Еще не поздно, еще можно выдернуть Кейна прямо сейчас, и черт с ним, с боем. И он это сделает, обязательно сделает, как только увидит, что Кейн начинает заходить на запретную территорию.

Но уже в следующую минуту он расслабился. Что он на самом деле может сказать, этот Кейн? Техника заткнет ему рот прежде, чем он ляпнет что-нибудь по-настоящему компрометирующее. И он заерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, так чтобы сполна насладиться зрелищем смерти Кейна, уделив этому событию все внимание, которого оно, несомненно, заслуживало. Он так долго этого ждал.

24

В небе над стадионом Победы сошлись в битве два бога.

Речная вода доставляла Ма’элКоту неудобства лишь в одном – мешала ему видеть. Находясь внутри сферы, он призвал к себе любовь Своих Детей, вытянул руки, и молния с неба заплясала, повинуясь его жесту. От жара его тела река вокруг него вскипела, и облака пара устремились вверх, становясь частью огромных серых туч.

Молния и огонь разом ударили в ту крошечную часть Песни Чамбарайи, которая звалась Паллас Рил, прошли сквозь нее, как сквозь линзу, и устремились к самому Чамбарайе, не причинив богу никакого вреда. Рыба в реке подохла, прибрежные деревья засохли, а трава сгорела, семейство выдр задохнулось от пара в омуте, который вдруг вскипел вокруг них, да ошпаренный паром олень свалился в реку. И все же вся мощь Ма’элКота не смогла причинить Чамбарайе и доли тех беспокойств, как мог бы один степной пожар или ранние морозы в горах.

Паллас пела вместе с Песней, и Песня текла сквозь нее, и Песня была ею; она была целиком проницаема и для Песни, и для Силы Ма’элКота.

И так же сквозь нее Чамбарайя нанес свой ответный удар: не огнем, не молниями, а самой силой жизни – силой, которой он служил.

Фурункулы вдруг обсыпали безупречную прежде кожу Ма’элКота, а зеленые водоросли размножились в его легких. Проказа разъедала его плоть. Крошечные симбионты, которые все еще жили в его кишках, вдруг стали расти и расти, раздувая его живот, и выросли настолько, что наверняка разорвали бы его изнутри, не будь Ма’элКот, как и Чамбарайя, в такой же степени идеей, в какой и существом из плоти и крови. Могучая любовь, которую он черпал из жизни Своих Детей, горела внутри его, очищала его, и скоро его кишки, его легкие, кожа, кровь – все снова очистилось и стало столь же безупречным, как лунный лик.

Сражаясь, два бога вели друг с другом разговор. Голос Ма’элКота сплетался из голосов многих тысяч, в нем было все, от первых криков новорожденных младенцев до шамканья беззубых стариков: «Почему ты не нападаешь на Моих Детей? Ведь ты знаешь, что лишь так ты можешь ослабить Меня: сотряси землю, опрокинь их постройки, затопи их дома. Разве не в этом твоя сила?»

Ответ прилетел с грохотом водопада, с перекличкой гусей, с треском ломающегося льда: ОНИ НИЧЕМ НЕ СОГРЕШИЛИ ПРОТИВ МЕНЯ.

И Ма’элКот понял: Паллас Рил не простой проводник мощи Чамбарайи. Ее воля окрашивает Песнь; они едины…

Значит, ему нужно победить не Чамбарайю, но Паллас. Заботы, которые реке покажутся несущественными, как пылинки на ее поверхности, могут быть очень важны для женщины, сквозь которую течет ее Сила.

«Так давай вместе покончим с этим, ты и Я».

Он раскинул могучие руки и выпустил на нее Силу; не огонь, не молнии, не ветер, но мощь. Чистую, беспримесную мощь. Поток, который он черпал из жизни Своих Детей, бил в нее без конца и без края.

И она приняла его в себя весь. Поток стремился в нее и сквозь нее, и она ощущала его природу: он состоял из жизней Детей Ма’элКота, которые пролетали сквозь нее и гасли одна за другой, будто светлячки на морозе.

25

Только теперь, когда уже слишком поздно и я лежу, умирая, на пропитанном кровью песке, я понимаю суть.

Теперь я все понимаю.

Понимаю, что он хотел сказать тогда. Отец говорил мне, что знать своего врага – значит наполовину выиграть битву. Так вот, теперь я тебя знаю. Точно.

Это ты.

Это каждый, кто, сидя в тепле и комфорте, смотрит, как я умираю, каждый, кто моими глазами видит, как дергаются мои кишки: вот ты и есть мой враг.

Вокруг меня валяются трупы – они как колоски, оставленные на пшеничном поле небрежным жнецом. Тело Берна остывает под изгибом моей спины, и я уже не чувствую его больше. Небо тоже темнеет, но нет, наверное, меня просто подводят глаза – свет Паллас как будто померк.

Каждая капля крови, которая сейчас впитывается в песок на этой арене, падет на меня и на тех монстров, которые заслали меня сюда.

То есть опять-таки на тебя.

Это твои деньги дают жизнь мне и таким, как я; это твоей похоти мы служим.

Ты мог бы нажать кнопку, отвернуться от экрана, выйти из театра, закрыть книгу…

Но ты этого не делаешь.

Значит, ты мой сообщник и мой убийца.

Мой рок.

Мое ненасытное, пьяное от крови божество.

Ой… ой-ё-ёй, господи… как больно.

26

Внутри Песни сердце Паллас рвалось на части. Пока сила Ма’элКота текла в нее и сквозь нее, она узнавала мужчин, женщин и детей, чьи жизни он призывал к себе, знала их так, как только мать может знать жизнь, которую она исторгла из собственного тела. И как для матери смерть ее ребенка становится концом мира, так и для Паллас мир кончался снова, и снова, и снова, с каждой задутой жизнью.

Может быть, приди они все сразу, ей было бы легче это пережить; массовое уничтожение превращает людей в абстрактную массу, в сталинскую статистику; но вместо этого она сталкивалась с индивидуальными трагедиями. И каждая смерть была для нее не абстрактной цифрой, а конкретной историей.

Ее душа каменела под тяжестью прикосновений любящих рук, горьких слез, последних взглядов, брошенных из-под навсегда закрывающихся век.

Жажда защищать – вот что привело ее в этот мир; преданность делу спасения невинных жизней составляла самую суть ее бытия; вот почему, чтобы выдержать все это, ей надо было быть не Паллас Рил, не Шанной Лейтон, а кем-то совершенно другим.

Даже вечная безмятежность реки не могла унести ее боль.

Даже ради спасения своей жизни и жизни Хари она не могла позволить, чтобы это удаленное избиение невинных продолжалось; две их жизни в обмен на тысячи – тысячи, которые уже стали дороги ей, словно родственники, тысячи, которые навсегда поселились в ее сердце. Такова была сделка, которую она готовилась принять.

И ноту за нотой, обливаясь слезами, она погасила свою мелодию внутри Песни.

Ма’элКот ощутил изменение внутри Потока, и его энергия нападения постепенно иссякла, когда река плавно опустила его на песок и вернулась в свое русло.

Прямо напротив Ма’элКота, на окровавленном песке, стояла Паллас.

– Ты победил, – просто сказала она. – Я сдаюсь.

Он прыгнул к ней и сжал ее обмякшие, непротивящиеся руки своими мощными дланями. Его взгляд, устремленный на нее, был полон презрения.

– Сострадание достойно восхищения, когда его проявляют смертные, – начал он почти добродушно, но тут в его голосе прорезалась острая нота отвращения. – Но для божества это порок.

Она молчала.

Он оглянулся, поджав губы, обозрел сначала кровопролитие на арене, а затем трибуны, где напуганные мужчины и женщины уже поднимали голову и со страхом ждали, что будет дальше. Он посмотрел вверх, где уже очищалось небо и солнце лило на землю свой свет.

– Это была всего лишь задержка, – сказал он. – А теперь, когда вставной номер окончен, основной сюжет продолжится без изменений.

И он, напевая вполголоса, рассеянно пробормотал:

– Так, а где же Кейн?

Она увидела его первым: он лежал, изогнув спину, поверх другого тела, которое могло принадлежать только Берну. Двойной ширины меч торчал из живота Кейна, словно Экскалибур – из камня.

Ей показалось, будто меч вошел в ее нутро, прошив его насквозь, и дыхание оставило ее.

Ма’элКот проследил ее взгляд и удовлетворенно заметил:

– Ага, он еще жив. Прекрасно.

Сквозь слезы, застилавшие взор, она разглядела: рукоятка Косаля едва заметно колебалась – вверх и назад, затем снова вниз. Ритм был рваный, но он означал, что Хари еще дышит.

Хватка Ма’элКота оказалась на удивление нежной, пока он тащил ее за собой через арену туда, где лежал Кейн. Полуденное солнце грело ей кожу, мокрую от речной воды. Ма’элКот швырнул ее на песок рядом с трупами.

Глаза Хари открылись. Он увидел ее.

– Паллас… – прошептал он еле слышно. – Темно… холодно…

Его рука дрогнула, на миг оторвалась от песка, но бессильно упала снова.

– Возьми… мою руку…

Паллас не заставила просить себя дважды; сев на пятки, она положила его драгоценную голову себе на колени:

– Я здесь, Кейн. Я тебя не оставлю.

Ее слезы высохли; они и пришли, только когда она поняла, что он еще жив и что она хотя бы сможет попрощаться с ним. Теперь, сидя на песке и чувствуя, как его мокрые волосы холодят ее голые бедра, она не испытывала ни отчаяния, ни горя, а лишь глубокую, ровную печаль.

Сколько уже раз за свою карьеру она была здесь, скольких умирающих держала за руку и каждый раз испытывала лишь одно – острое сожаление оттого, что еще одна незаменимая, неповторимая жизнь вот-вот прервется и мир станет меньше и беднее без нее.

«А я-то считала его неубиваемым, – думала она, нежно поглаживая его бороду, – да и все остальные тоже. Но куда бы он ни отправился сейчас, я скоро последую туда за ним. Прости меня, Хари, – продолжала она свою мысль, – будь я такой же сильной, как ты, мы бы не были сейчас здесь и не ждали бы скорой смерти».

– Аххх, – судорожно вздохнул над ней Ма’элКот.

Его вздох очень напоминал всхлип. Она подняла голову. Его лицо, с отметинами, которые оставил на нем Чамбарайя, со скошенным набок, разбитым носом, из которого на бороду стекала кровь, было искажено горем.

– О Берн, – прошептал он. – Милое Мое Дитя, ты заслуживал лучшего.

Он ощутил ее взгляд, мгновенно вернул себе самообладание и распрямился в полный рост.

– Итак. – Он медленно описал круг, в центре которого были Паллас и Кейн, сжимая и разжимая кулаки. – Итак, – повторил он. – Теперь Я наконец узнаю…

Он закрыл глаза.

– Тайну Кейна, – тихо прошептал он. – Я узнаю, чем ты держал Меня все эти дни. Когда Я тянул тебя сюда, ты обратил против Меня Мою силу и ею же сковал Мне руки. Но теперь пришел наконец Мой черед, теперь ты полностью в Моих руках, и Я познаю тебя, как познал всех гнусных Актири до тебя. Я протяну Мою силу, и войду в твой гаснущий разум, и возьму твой след, как гончая, которая чует запах в дуновении ветра. Я прочту твою память, как книгу. Я отведаю каждую частицу тебя. Я узнаю правду, и правда разобьет твою хватку навеки. И Я стану свободным.

– Ллл… – силился выговорить Хари, и жилы напряглись на его шее.

Ма’элКот сделал к нему шаг и наклонился, желая расслышать, что тот скажет.

– Да?

– Ллл… Ллламорак…

– Мм… да, – сказал он, выпрямляясь. – Ты прав. Спасибо, что напомнил. Ламорак – один из вас, грязных Актири, прочесть его память будет очень поучительно. – Он окинул взглядом арену и жизнерадостно сказал: – Ну и куда он у нас запропастился?

Император зашагал прочь, переступая через мертвых и стонущих раненых. Офицер с копьем, который каким-то чудом сумел удержаться в седле среди общего разгрома, подскакал к нему и спросил приказа – что ответил ему Ма’элКот, Паллас не расслышала. Офицер повез приказ своим людям. Ворота, ведущие на арену, вновь открылись, сквозь них уже маршировала колонна пехотинцев с пиками и арбалетами. Копьеносец передал приказ Императора и им. Солдаты рассыпались по арене, где стали помогать раненым, а также вошли на трибуны, чтобы разоружить деморализованных дерущихся и успокоить горожан.

Спина Хари опять выгнулась, глаза закатились, и он с усилием выдавил еще несколько слов.

– Ламорак, – произнес он четко и ясно, – сдал тебя Серым Котам.

27

– Что? – выкрикнул Артуро Кольберг резко, как кнутом щелкнул. – Ублюдок! – продолжал яриться он. – Отродье трудящегося быдла! Да как он посмел! – Вскочив с кресла, Администратор яростно грозил кулаком экрану. – Ах ты, кусок дерьма! Да это же прямой эфир!

Технари таращились на него во все глаза: на пот, который струйками стекал по его лицу, на пену, которая выступила в уголках его словно прорезиненных губ. Оцифрованный голос за его спиной проговорил:

– Что вас так расстроило, Администратор?

– Я… э-э-э… я… э-э-э… ничего…

Хоть бы этот звон в голове прекратился и дал ему подумать. Что еще может сказать этот подлец Майклсон, что не запрещено условиями контракта, – о господи, ведь Совет управляющих тоже смотрит это сейчас онлайн, – что он еще такого может ляпнуть, что замарает Студию?

Мурашки волнами пошли у него по коже, его затрясло, лицевые мышцы задергались. Он смотрел на ярко-красную кнопку экстренного отзыва так, словно это было дуло заряженного пистолета, нацеленного ему в лоб.

28

Паллас смотрела на меня сверху, из сгущающейся тьмы:

– Да, Кейн. Я знаю.

Мир вокруг моргнул, – наверное, это я отключился на мгновение. Мы все еще здесь, на арене.

Не сработало.

Я прошел такой путь… отдал свою жизнь…

И не сработало.

Наверное, зря я положился на слово этого червя Кольберга. Надо было знать, что он его не сдержит.

Мне становится холодно, по-настоящему холодно, для этого времени года в Анхане даже чересчур. Я предпринимаю вторую попытку, ищу слова, которые вернут нас домой.

– Ему пришлось, – с трудом выговариваю я. – Ему приказали… контракт, его контракт…

– Ш-ш-ш… – говорит она и нежно гладит мне волосы. – Все в порядке. Ш-ш-ш…

– Ничего не в порядке, это…

Темнота.

Я снова выплываю на свет.

Все еще на арене.

Надо, наверное, бросать.

Если бы кто-нибудь спросил у меня, как я хочу умереть, то я бы ответил: вот именно так, головой на ее коленях и чтобы ее рука ласкала мне волосы.

И все же что-то здесь происходит.

Вокруг все как-то подозрительно стихло, и мне начинает казаться, что на нас навели свет софитов. Оказывается, здесь Ламорак, прямо рядом с Паллас. Это Ма’элКот свел нас троих вместе. А вон и он сам: обращается к зрителям на трибунах… Слышны раскаты его прекрасного голоса, такие гладкие, успокоительные…

Снова темнота, а когда свет возвращается, он уже стоит рядом со мной, так близко, что я могу его коснуться. Голос у него теплый и ласковый, и он говорит мне, чтобы я расслабился, что страшно не будет.

Он умолкает. Взгляд становится далеким, как будто между нами не меньше тысячи миль.

Заклинание!

Я вспоминаю… вспоминаю Заклинание.

Вместе с ним ко мне возвращается сила.

Сами расслабляйтесь.

А я не сдамся.

Ни за что.

Я поворачиваю голову и начинаю вглядываться в сумрак:

– Ламорак… Ламорак…

Паллас наклоняется надо мной – ну прямо ангел из сказки.

– Тише, Кейн, я все знаю. Все в порядке.

– Нет…

Я собираюсь с силами, сосредоточиваюсь. Проверяю, могу ли я двигать руками: если сконцентрироваться на движении, то могу. Движение не должно быть сильным, главное, чтобы оно было неожиданным и точным…

– Ламорак… Ламорак, прошу тебя, мне надо тебе сказать…

Из темноты выплывает его избитое лицо; я шепчу какую-то чушь, главное, чтобы он наклонился ко мне. Ниже, еще ниже. Ну давай, гаденыш, давай…

– Ламорак… не Железная комната… не Театр Истины… ты должен позаботиться о Паллас…

– Хорошо, Кейн, – говорит он. – Я позабочусь, обещаю.

– Обещаешь, да? – Выброс адреналина очищает мне зрение и даже придает силы рукам. – А как ты сдержишь свое обещание без башки?

Он удивленно таращится на меня, а я одной рукой хватаюсь за торчащую надо мной рукоять Косаля, чтобы активировать его визгливую магию, а другой вцепляюсь в длинные блондинистые волосы Ламорака и подтягиваю его шею к мечу.

Вжик – и его голова отделяется от тела легко, как листок из блокнота.

Кровь хлещет фонтаном; колени Паллас подо мной вздрагивают, и я слышу ее крик; губы Ламорака беззвучно шевелятся; его глаза с ужасом пялятся на меня – его мозг еще жив.

Я швыряю его голову Ма’элКоту, словно мяч.

Тот машинально ловит ее, вздрагивает всем телом, глаза расширяются, крик отчаяния рвется с губ.

Но это отчаяние не самого Ма’элКота, а Ламорака.

– Мое имя, – задыхаясь, выпаливает он, глядя вперед невидящими глазами, – мое имя Карл Шанкс, мое имя Карл Шанкс! Я Ламорак…

– Ламорак, – рычу я, собирая оставшиеся силы, – кто приказал тебе выдать Паллас Рил?

– Кольберг, – отвечает он рассеянно, но четко. – Председатель Студии Администратор Кольберг…

Его слова еще не успевают отзвучать, как люди и предметы вокруг меня приобретают радужные светящиеся контуры.

За полсекунды до возврата я вытягиваю руку…

И вцепляюсь в руку Ма’элКота.

29

Кулак Кольберга с яростью обрушился на кнопку отзыва – раз, другой, третий. Каждый удар сопровождался отчаянным: «Нет! Нет! Нет!» – он бил по кнопке и бил, пока не разбил кулак в кровь, а на нейтральной белизне стен в комнате техподдержки не показались яркие брызги.

Техники сжались в углу и смотрели на него с ужасом. Двое соцполов отзеркалили друг друга невидимыми из-за шлемов взглядами.

– По-моему, мы видели достаточно, – сказал один.

– Это все ложь! – в отчаянии рычал Кольберг. – Я вам клянусь: ложь! У него нет доказательств, свидетельств нет!

Второй полицейский схватил его за запястье:

– Вы отозвали Паллас Рил на глазах большого числа местных жителей; разоблачение Актера в глазах местных приравнивается к преднамеренному разрушению актерской карьеры. Вы арестованы.

Кольберг вырвался, одним прыжком подскочил к пульту и включил микрофон.

– Майклсон! – взвыл он, и от его голоса завибрировали все динамики в комнате: Кейн был еще онлайн, хотя и лежал уже в куче тел на вершине платформы Трансфера. – Ты заплатишь за это жизнью! Слышишь, ты, жизнью!

Когда соцполы наконец оттащили его от микрофона и поволокли прочь, он услышал ответ Кейна – последние, сказанные шепотом фразы его внутреннего монолога:

Ага. И скорее, чем ты думаешь.

30

Резкий, беспощадный свет софитов по периметру площадки на Трансферной платформе зажигает радужное сияние вокруг львиной гривы Ма’элКота. Против яркого света я вижу только его силуэт, лицо скрыто в тени, и слава богу: хватит с меня того беспримесного ужаса, которым напоен его голос, когда он смотрит на бесконечные ряды безликих индукционных шлемов над неподвижными телами зомби, которыми огромный зал наполнен от подножия зиккурата и почти до самого потолка.

– Твой мир, – потрясенно шепчет он. – О боги Мои, ты втащил Меня в свой кошмарный мир…

То, что он выбрал именно эти слова, – не случайность, не инстинктивный человеческий страх перед чужим, не беспомощный ужас простодушного дикаря и даже не отвращение к незнакомому.

Нет, его душит именно знакомость всего, что он видит.

Он произносит эти слова по-английски.

Его могучий мозг адаптируется к воспоминаниям Ламорака – Карла, обрабатывает их и понимает, что мир, откуда он пришел, – Надземный мир – жестокий, непредсказуемый, полный опасностей и боли, есть не что иное, как рай, долгожданная мечта вот этого мира, в котором он отныне обречен прозябать.

Я притащил его следом за собой в ад.

Мне трудно даже представить весь ужас, который он сейчас испытывает, да мне, впрочем, все равно.

Косаль, который стих, видимо, навсегда, все еще торчит у меня из живота. Труп Берна лежит на платформе, под моими ногами.

Я победил.

Он опускает могучую голову и смотрит на меня, на нас:

– Ты уничтожил меня. Почему, Кейн? – Его голос дрожит от горя. – Почему ты сделал это со мной?

Я пожимаю плечами. Больно.

– Просто тебе не повезло – ты оказался врагом Паллас Рил.

Вдруг наверху, в дальнем конце зала, хлопает дверь. Через всю Кавею ко мне мчится аварийная бригада, значит кому-то из технарей там, наверху, хватило ума вызвать медиков.

Теплый соленый дождь капает мне на лицо: это слезы Шанны.

– Держись, – просит она. – Не умирай. Пожалуйста.

Я хочу стиснуть ее руку, но тьма снова обступает меня со всех сторон.

– Не уходи.

– Я буду с тобой. Клянусь.

Голос Ма’элКота звучит потерянно, беспомощно, и он вдруг кажется мне таким юным.

– А что дальше? Что теперь будет со мной?

Я не отвечаю, пусть другие решают.

Наверное, я еще в Сети; никто не додумался прервать трансляцию. И вы все погружаетесь со мной в ночь.

Шанна склоняется ко мне, и ее теплая щека прижимается к моей, холодной. Она шепчет мне в ухо:

– Держись, Кейн.

– К черту Кейна, – говорю я, превозмогая боль, и разгоняю мглу, чтобы успеть сказать последнюю, финальную реплику. – Забудь этого засранца. Зови меня Хари.

Ночь, сомкнувшаяся вокруг меня, медленно поворачивает к утру, и я, шажок за шажком, начинаю новый путь к свету.

Эпилог