Публичные писсуары в Анхане строились над шахтами, уходившими в известняк, на котором и стоял город. В этих шахтах находились три вполне современные сети, которые не пропускали твердые отходы, однако позволяли жидкости утекать в подземные пещеры под городом. Параллельно каждой шахте шла еще одна. Раз в десятидневку золотари обходили подземные пещеры, собирая драгоценные фекалии, которые затем вывозили в компанию «Навоз и удобрения» Счастливчика Джаннера, располагавшуюся на окраине Города Чужаков.
Это известно любому жителю Анханы. Однако добропорядочные обыватели даже не подозревают, что за потайными дверями в шахтах скрываются проходы в бездонные пещеры, по которым знающие люди могут беспрепятственно пройти под городом.
Они приходили из этих самых писсуаров, через императорскую клоаку, изуродованные, слепые, кривые, прокаженные, на костылях, в измазанных гноем лохмотьях. Вот и сейчас Рыцари Канта, попарно стоящие у каждого писсуара, с гостеприимными жестами помогают толпе нищих спуститься по кольцам искрошенного камня.
В ночном воздухе послышался радостный гомон и обрывки песен. Люди карабкались по скамьям, на которые их предки могли только с завистью смотреть, не имея ни малейшего шанса прикоснуться: так низко, у самой арены, сидело только поместное дворянство. Нищие достигли стены, окружавшей арену, и подобно овцам, или леммингам, или прожорливой саранче одолели ее.
Песок арены, все еще влажный от вечернего моросящего дождя, зашуршал под сандалиями и связанными веревкой остатками башмаков, под металлическими наконечниками костылей и ороговевшими босыми ступнями. Двести лет подряд этот песок впитывал кровь и дерьмо смертельно раненных гладиаторов, огров, троллей, огриллов и гномов; он поглощал полупереваренную еду из распоротых львиных желудков; сукровицу драконов с перерезанным горлом и водянистую жидкость, которая текла из чувствительных глаз драконимфов. После этого еще сотню лет громадное сооружение стояло покинутым; его единственными посетителями были бездомные.
Сегодня же с дровяных поленниц сорвали просмоленную ткань, забросив ее на кучу выше человеческого роста, и праздничные костры взвились к низкому небу, отражавшему их оранжевый свет. Вокруг костров танцевали калеки — танцевали, ибо это огромное каменное кольцо представляло собой не что иное, как Медный Стадион. Нищие были подданными Канта, а ночь издавна считалась Ночью Чуда.
В какой-то миг танцующим почудилось, будто кто-то проходит мимо них или какое-то привидение стоит за их спинами. Прокаженный на секунду прервал веселый рассказ о толстом кошельке, украденном у ротозея, пока тот давал нищему монетку; рассказчик почувствовал прикосновение к своим лохмотьям, однако за спиной у него никого не было. Он пожал плечами и стал рассказывать дальше. Теплое дыхание коснулось шеи слепой женщины: она невольно повернулась и сдвинула с глаз грязные бинты, чтобы посмотреть на подошедшего. Женщина терла глаза и трясла головой, кляня свое чересчур богатое воображение. А вот на чистом пятачке песка, вдали от людских ног, возник отпечаток ступни привидения, но увидевшие это рыцари только вздохнули — внезапное подозрение вмиг исчезло из их голов.
Даже в самых благоприятных условиях заклинание Плаща невероятно трудно поддерживать, а посреди толкущейся оравы дремучих циничных профессиональных воров и нищих это практически невозможно. Плащ не влияет на физический мир, он не искривляет лучи света и не мешает их поглощению; его действие сказывается только на мозге. При заклинании Плаща необходимо постоянно поддерживать в уме картинку окружающего мира, в том числе позицию и положение каждого из присутствующих людей, кроме самого себя. Другими словами, адепт должен мысленно запечатлеть, как все вокруг выглядело бы без него. При этом заклинатель будет видим глазу, но не мозгу; магия не позволяет глядящему на него зафиксировать его образ. С заклинанием довольно просто справиться, если рядом всего один человек; но и с двумя-тремя оно также может работать неплохо.
В толчее, среди подданных Канта, ни один заурядный адепт не мог и надеяться удержать Плащ. Да заурядный адепт не стал бы даже пробовать — чужак, пойманный на Медном Стадионе в Ночь Чуда, должен быть предан смерти, немедленной и безжалостной, без суда и следствия.
Однако ни один человек, знакомый с Пэллес Рил, не назвал бы ее заурядной.
«Сорок часов, — пробормотал тоненький дрожащий голосок где-то в отдаленном уголке сознания. — Я двигаюсь уже больше сорока часов».
Зубы словно покрылись мягким налетом, а веки царапали глаза всякий раз, когда приходилось моргнуть, однако Пэллес тихо шла сквозь толпу, прислушивалась и приглядывалась, пока ее ноги несли свою хозяйку куда им вздумается. Возможно, полностью довериться этим людям было глупо, однако Пэллес была достаточно умна, дабы понять, что ее предали.
Каждый год в Ночь Чуда здесь собирались подданные Канта. Это означало, что где-то в толпе затерялся человек, предавший Пэллес, убивший близнецов, Таланн и Ламорака. Ей даже не придется лично убивать его — король Канта будет рад этой чести.
Если только, холодно напомнил ей внутренний голос, если только этот человек — не сам король. Пэллес была не так наивна, чтобы исключить его из числа подозреваемых только потому, что этот человек ей нравился. Ей необходимо было свидетельство, палец, который ткнул бы в ее цель, — именно это и привело ее сюда. Впрочем, она совершенно не представляла, как должно выглядеть это самое свидетельство.
Пэллес привело сюда гнетущее, не покидающее ни на минуту желание двигаться, чувство, что за спиной у нее стоит кто-то невидимый. У нее не было определенного плана; удерживание Плаща, занявшее несколько последних часов, требовало столько внимания, что она почти не воспринимала происходящее вокруг. Ее состояние походило на дзен-буддистскую сознательную медитацию: Пэллес открылась настоящему и верила в то, что оно даст ей все необходимое.
Невидимая рука сотворила барабанную дробь где-то в северной части чаши Стадиона.
Там стоял зиккурат — девять восходящих ступеней, поднимающихся над каменными скамьями и заканчивающихся массивным троном с высокой спинкой, вырезанным из цельной глыбы местного известняка. Наполненный разноцветными жилами поток Силы, который Пэллес видела внутренним взором, внезапно закружился вокруг зиккурата и ушел куда-то внутрь. Пэллес кивнула самой себе — в зиккурате стоял чародей Аббал Паслава, обеспечивавший различные спецэффекты при появлении короля. Как-то раз Кейн рассказывал ей о Ночи Чуда, и она знала, чего следует ожидать.
Одноногие бронзовые жаровни без чьего-либо вмешательства выплеснули фонтаны искр. Плотные клубы белого дыма потянулись из бронзовых плошек вниз по платформе, уплотняясь до тех пор, пока трон не оказался полностью скрыт.
Смешки и разговоры в толпе подданных Канта затихли, бараньи ноги и мехи с вином почтительно отложены в сторону. Розовые от пламени костров лица повернулись к вьющемуся дыму. Барабан зарокотал в маршевом ритме, и из дыма вышли девять баронов Канта.
Пэллес покосилась на них без особого интереса; ей были известны имена и репутация одного или двух, однако не было никаких оснований подозревать их даже в том, что они знали о ее связях с подданными Канта. Бароны заняли позиции на третьей ступеньке снизу — семеро мужчин и две мускулистые женщины. Они опустили концы обнаженных клинков на камень и застыли, опираясь о рукояти.
Туман начал рассеиваться, и в нем стали медленно проявляться туманные силуэты, а затем и недвижные фигуры герцогов Канта, стоявших на третьей ступеньке сверху. Пэллес знала обоих: скелетообразный тип в мешковатом наряде звался Пас-лава — он и теперь еще притягивал Силу; напротив него стоял полководец Деофад, один из имперских стражников Липке, белобородый и спокойный.
Пэллес была шапочно знакома с ними еще с тех пор, когда приходила к королю с планами насчет операции Саймона Клоунса. Любой из этих двоих мог быть предателем.
Сквозь тающий туман на вершине зиккурата прозвучал голос короля, глубокий и чистый, словно храмовый колокол. Пэллес не заметила в нем ни малейшего напряжения, его слова отчетливо слышал весь Стадион; окружавшее его ответвление от потока Силы заставляло предположить, что Паслава усилил голос короля с помощью магии.
— Дети мои! — произнес король. — Этой ночью мы собрались здесь, на брошенной арене Империи. Мы тоже брошены всеми. Мы — отверженные, калеки, хромые, слепые!
Меж осыпающихся каменных стен прогремел единодушный ответ подданных:
— Да!
— Мы — воры, бродяги, нищие!
— Да!
— Но мы не одни! Мы не беспомощны! Мы сильны! Мы — братья!
— Да!
— Когда мы вместе, эта Арена Отчаяния дрожит под нашими ногами! Все вместе мы превращаем ее в Сцену Чудес! Здесь, рядом со своими братьями, бросьте свои костыли, сорвите бинты и повязки! Пусть хромые бегают, пусть слепые прозреют! О радость! Вы исцелены, дети мои!
— ДА!
И тотчас по всей арене костыли стали падать на влажный песок, в пустых рукавах вдруг появились руки, белесые бельма лопнули и спали с блестящих глаз, а мокрые язвы прокаженных исчезли с гладкой кожи к тому времени, когда туман наконец полностью рассеялся и взорам предстал его величество король Канта, восседающий на троне в коронообразном венце — красных отблесках жаровен, вспыхнувших позади него. Не сделав ни единого движения, его величество следил за исцелением своих подданных.
Пэллес знала, что это не более чем розыгрыш — сюда никогда не допустили бы настоящего калеку или прокаженного, — но она не могла отрицать силу этого простого ритуала, когда маски падали с людей в один миг под их радостные крики.
Когда-то Кейн пытался объяснить ей, как подданные Канта стали чем-то гораздо большим, нежели обычная уличная банда, описать ей их фанатичную преданность друг другу, чувство семьи и принадлежности к какому-то братству, что неизмеримо больше, чем простой союз мелких объединений. Пэллес видела эту преданность в действии, однако только теперь начинала понимать ее истоки. Кроме того, ей стало ясно, что этот простой ритуал не позволял постороннему тайно влиться в собравшуюся толпу без привлечения магии.