Восхитительно!
Его величество бормочет что-то из-за груды хламья — отсюда его не видно. Я борюсь с гневом, тысячекратным эхом откликающимся в голове: «После всего, что я сделал ради тебя, ты так меня встречаешь!»
— Я серьезно, Пэллес. — Надеюсь, голос мой достаточно сдержан. — Насчет новостей из дома. Нам нужно поговорить. Она презрительно усмехается.
— Я знаю, зачем ты пришел, Кейн, так что передай этим жирным ублюдкам, что у меня все хорошо, спасибо. Мне не нужна твоя помощь. Можешь возвращаться домой.
Мы оба знаем, о каких жирных ублюдках идет речь.
— Это совсем не то, что ты думаешь…
— Ясно. Я должна быть счастлива, что ты пришел мне на помощь. Ну, что еще я должна чувствовать?
Я борюсь с соблазном избрать самый простой путь, позволить распирающей меня ярости вырваться наружу, сорваться на крик, как это часто случалось в последние месяцы нашей совместной жизни. В чем-то тут виновата Пэллес, она научила меня кричать. Вначале для меня было проблемой повысить голос; потом проблемой стала иная крайность.
Я держу себя в руках — ведь на кон поставлена жизнь Пэллес. Кому сейчас нужна моя раненая гордость?
— Пожалуйста, — безмятежно говорю я и ставлю лампу на ближайший обломок, чтобы освободить руки, — прошу тебя, давай разойдемся мирно. Позволь поговорить с тобой с глазу на глаз всего пять минут. Потом я уйду.
На мгновение агрессивность на ее лице сменяется растерянностью: моя неожиданная покорность озадачивает ее.
Она смотрит на меня со своего возвышения, окруженного токали. Я чувствую, что одну драгоценную секунду, когда наши глаза встретились, она видит меня самого, а не тот образ, который запечатлелся у нее в мозгу, — образ угрюмого циничного негодяя, причинившего ей столько боли.
Думаю, мы слишком долго мысленно говорили друг с другом, спорили с воображаемым Кейном и нематериальной Пэллес и при этом забыли, что на самом деле они реальны.
И вот мы встретились — теперь я могу заглянуть в ее глаза. Кажется, мы еще что-то значим друг для друга… Она приоткрывает рот и набирает в легкие воздух, пытаясь заговорить…
Внезапно со стороны лестницы раздается громкий голос;
— Эй, Пэллес! Что, уже не надеялась когда-нибудь меня увидеть?
Ламорак.
Я не вижу его, но Пэллес стоит гораздо выше. Ее лицо озаряется таким счастьем, какого я не видел много-много лет.
— Ламорак! — восклицает она. — Господи, Ламорак! Она слезает с возвышения и радостно мчится к нему.
— Таланн, и ты жива! Не могу поверить!
Она уже забыла обо мне.
По толпе проносится радостный шумок. Многие пробиваются к лестнице, окружая вернувшихся героев. Подвал наполняется ликованием, а я остаюсь в стороне.
Вода плещет о сапоги, а я стою и слушаю голоса. Не думаю, что я смог бы спокойно смотреть на то, как Пэллес упадет в объятия Ламорака и покроет поцелуями его лицо.
Чем дольше я жду этого, тем сильнее чувствую себя подростком, жмущимся в уголке на университетской вечеринке. Еще пара минут — и мне больше невмоготу терпеть ожидание. Ладно, рано или поздно все равно придется привыкнуть к тому, что ее обнимает другой.
Я с трудом заставляю себя присоединиться к остальным. Из темноты выхожу в освещенный круг.
Многие токали плачут. Многие пытаются коснуться Ламорака или Таланн, словно хотят убедиться, что они не привидения и не собираются исчезать. Пэллес стоит в центре толпы; рядом с ней находится Таланн, но Пэллес обнимает за плечи Ламорака, который сидит на ступенях, вытянув перед собой сломанную ногу.
Я никак не могу избавиться от мысли, что ни в Театре правды, ни в Донжоне — в общем, ни разу за весь побег — он не спросил, как там Пэллес. Таланн задала мне этот вопрос почти сразу же: «Тебя послала Пэллес? Она жива? Она ушла?» А Ламорак ни словом не обмолвился о ней.
Мне очень хочется сказать об этом Пэллес — но сказать так, чтобы не выглядеть ревнивой сволочью, каковой я, собственно, и являюсь.
Теперь Пэллес смотрит на меня сияющими глазами и глубоким голосом спрашивает:
— Это правда? Ты помог им бежать из Донжона? Ты? В одиночку?
Я пожимаю плечами.
— Иначе я бы тебя не нашел.
На самом деле это не так, но правда сейчас ни к чему.
Ламорак бормочет:
— Он спас меня, и не раз. Было достаточно таких моментов, когда он мог бросить меня, и никто не посмел бы обвинить его за это. Даже я.
Подобное благородство ничего ему не стоит, и он швыряет его, как объедки с барского стола.
Пэллес с обожанием заглядывает ему в глаза, а потом неожиданно смотрит на меня, словно только что вспомнив о моем присутствии. Она вспыхивает и осторожно освобождается из его объятий. Это опасение задеть меня ранит не меньше, чем созерцание ее рук, обнимающих другого.
— Кейн… извини, но я… Ну, понимаешь… Я думала…
— Знаю. Знаю, что думала. Забудь. Твои подозрения могли оказаться правдой.
— Тогда… — она мнется, — тогда у тебя действительно есть новости из дома?
— Да, — просто говорю я. — Тебя нет на связи. Ладно, я и сам понимаю, что веду себя по-детски, но я устал ходить вокруг да около. Пусть теперь она придумывает для своих подопечных какие-нибудь сказочки о том, что значит «нет на связи».
Ударь я ее — она не испугалась бы сильнее. Ее лицо бледнеет, краснеет и снова бледнеет.
— С-сколько? — выдавливает она.
— Дня четыре.
Она медленно обдумывает информацию. Потом смотрит сквозь меня, словно заметив что-то интересное на полу, переводит взгляд на Ламорака, вновь на меня.
— Ты прав. Нам надо поговорить. Втроем.
Мы тащим вдвоем Ламорака вверх по лестнице, а Таланн грустно смотрит нам вслед. Лицо короля багровеет, и он начинает шарить глазами вокруг, пока его не успокаивает тихое слово Пэллес. Мы проходим мимо кантийцев, весело подтрунивающих над обманутым Томми, и уходим дальше в развалины склада.
Здоровым плечом я подпираю Ламорака под мышку; Пэллес несет фонарь и поддерживает его с другой стороны. Стараюсь не думать о постигшем меня горьком разочаровании. Похоже, мы никогда не сможем поговорить наедине… Мы находим укрытие, куда не попадает барабанящий по крыше дождь, и Пэллес ставит фонарь на прогнивший насквозь пол, от которого исходит чад мокрого угля. Мы стараемся бережно усадить Ламорака на упавшее бревно, и он нечаянно хватается за мою раненую руку. Я дергаюсь и крякаю. Пэллес смотрит на меня с расстояния фута — достаточно близко, чтобы почувствовать мою боль.
— Ты ранен.
— Арбалет, — пожимаю я плечами. Я знаю, она ненавидит эту слишком мужественную привычку игнорировать боль, но от этой привычки мне не избавиться. — Стрела прошла навылет, кость не задета. Ничего серьезного.
За кратким мигом молчания накатывает внезапная волна стыда. По ее глазам я угадываю, что она не знает, стоит ли выказывать участие. Она не хочет выглядеть равнодушной, но у нее также нет желания обнадеживать меня. Она не находит слов, и это причиняет ей не меньшую боль, чем мне. Я сжаливаюсь.
— Что случилось с королем? С каких пор он ходит у тебя в охранниках?
— Я… ну… — Она передергивает плечами и отводит взгляд. — Я не была уверена в нем. На карту было поставлено слишком многое…
— Так ты что, наложила заклятие? — с недоверием спрашиваю я.
— У меня не было выбора, — почти шепотом отвечает она.
— Ладно тебе, «не было», — вворачиваю я. — Это у короля его не было. — Крохотная искорка злости у меня в груди тотчас вспыхивает при воспоминании о ее бесконечных нотациях. — А ты говорила, что это у меня нет никаких принципов.
— Да уж, ты прав как всегда, Кейн, — говорит она уже без всякого смущения. — Мне следовало поступить по-твоему — убить его.
— Пэллес…
— Знаешь, в чем разница? Хочешь знать? — Она переходит на крик. — Заклинание рассеивается — через несколько дней он успеет забыть о нем. А сколько времени нужно, чтобы прошла смерть? Я выяснила, он связан с самим Тоа-Сителлом. Что бы ты сделал?
Так король повязан с Котами? Права была Кайрендал…
— Да? — холодно произношу я.
Однако она знает меня слишком хорошо; ее запал как ветром сдувает, она устало говорит:
— Не делай этого, Кейн. Он мне нужен, ясно? Теперь со своего места я вижу, что под ее покрасневшими глазами лежат тени. Щеки запали, зато глаза кажутся еще больше и ярче. Она так истощена, что едва видит, и желание спорить у меня мгновенно улетучивается.
— Когда ты спала последний раз? Она сердито встряхивает головой.
— Я урывала по нескольку часов. Завтра утром буду готова вывозить токали. После этого у меня будет уйма времени на сон. — Она слегка успокаивается. — Тебе сон тоже не помешал бы.
Я смотрю на Ламорака: он недоверчиво хмурится — точь-в-точь как я. Мы начинаем говорить одновременно, не веря, что она действительно имеет в виду то, что сказала. Вывозить токали? Завтра? Да она что, с ума сошла?
— Перестаньте. — Пэллес снимает свой плащ, сворачивает его и садится, как на подушку. — Вы сказали, что меня не было на связи четыре дня, так?
— Так… — неохотно подтверждаю я; не хочется давать ей ни малейшей зацепки.
— Значит, даже с очень большой погрешностью у меня остается минимум двадцать четыре часа. Этого мне хватит, чтобы вывести их из города и отправить вниз по побережью.
— У тебя чересчур мало времени, — с сомнением говорит Ламорак.
— Слишком мало, — поддерживаю его я. — Даже сейчас. Вдруг что-нибудь не заладится? Вдруг тебя поймают? Что, если ты принадлежишь к той одной миллионной процента, которая, согласно статистике, может протянуть здесь меньше минимума. Ты что, не помнишь… — этих слов я не могу произнести, — что… это… сделает с тобой? Что будет, когда все вокруг начнет расплываться? Сколько времени ты сможешь оставаться в сознании?
Я развожу руками, стараясь подобрать слова, способные выразить тот ужас, который пронзает меня.
— Сколько у тебя будет времени на то, чтобы закричать?