ентом НКВД и готовила покушение на Гитлера, которое отменил потом лично Сталин. Он опасался, что ликвидация фюрера приведет к сближению Англии и США с Германией. Так ли это было на самом деле, неизвестно до сих пор. Эту тайну Ольга Чехова унесла в могилу.
Михаил Чехов тоже эмигрировал. Хотя в СССР его, казалось, ценили. Он одним из первых получил звание заслуженного артиста, его назначили директором 2-й студии МХАТа и т. и. Однако вскоре в театре пошли раздоры. Начиналась травля Чехова, которого называли «итальянским фашистом» (он ездил в Италию отдыхать), упрекали в отсутствии в его театре «советского репертуара», в увлечении мистическим философским учением австрийца Рудольфа Штейнера. В 1928 году Михаил Чехов выехал на лечение в Германию и не вернулся. Там бывшему мужу помогла Ольга. С Гитлером его, правда, не познакомила, но работой он был обеспечен. Хотя сделать такую же блестящую карьеру в Берлине, как его бывшая жена, не смог. Михаил Чехов работал в Париже, Риге, Лондоне, а потом в США. За океаном ему поначалу пришлось не сладко. По-английски он говорил с сильным акцентом, а потому соперничать с голливудскими звездами кино не мог. Помогли ему обаяние громкого имени и ставшая тогда популярной в США система Станиславского. Многие будущие голливудские звезды охотно брали у него уроки: Юл Бриннер, Грегори Пек, Энтони Куин, Ингрид Бергман.
Обожала его Мэрилин Монро, тогда еще делавшая первые шаги на артистическом поприще. Он даже предсказал ей судьбу.
– О чем вы сейчас думаете? – спросил он ее однажды на репетиции.
– О роли, – ответила Мэрилин.
– Не может быть! – возразил Михаил Чехов. – От вас идет такая мощная сексуальная вибрация, это будет очень востребовано, студии будут продавать этот товар на весь мир. Мэрилин расплакалась.
Она хотела стать актрисой, а не сексуальной «погремушкой». Однако Михаил Чехов оказался пророком. Через два года, когда вышел фильм «Джентльмены предпочитают блондинок», слава о новой сексуальной звезде Голливуда загремела по всему миру. Монро подарила ему фото с надписью: «Когда я училась в школе, то больше всего обожала Линкольна. Теперь обожаю вас!».
Однако сам Михаил Чехов на Западе не стал кумиром. Это сейчас актеры всех стран и всех поколений зачитываются написанной им книгой «О мастерстве актера», но сразу она не произвела в Голливуде впечатления. В кино он играл роли иностранцев, так и не избавившись от акцента. Станиславский и другие деятели советского театра уговаривали его вернуться в СССР, но он отказался. И, наверное, правильно сделал. Он не забыл, как встретившая его в Берлине жена Мейерхольда Зинаида Райх с презрением бросила ему: «Предатель!». А потом и Мейерхольда, и саму Райх в СССР ждал страшный конец. Вскоре, разочаровавшись в театре, Михаил Чехов удалился на ранчо неподалеку от Сан-Франциско, где дожил свой век в обществе жены, четырех терьеров и козы. Об этих годах его жизни почти ничего не известно. Бывший кумир театральных Петербурга и Москвы умер, забытый на родине, в возрасте всего 64 лет. Похоронили великого актера на голливудском кладбище «Лесная поляна». В США о нем вспомнили недавно, когда на аукционе в США банковский чек от Мэрилин Монро на его имя на 45 долларов за уроки был продан за 2250 долларов. А в новой России имя великого актера теперь, наконец, извлечено из забвения.
Ирина Одоевцева родилась в Петербурге еще до революции, но большую часть своей жизни провела далеко от своего любимого города. В нашей стране имя этой популярной в среде русской эмиграции поэтессы и писательницы стало известно лишь с началом перестройки, когда были переизданы сборники ее очаровательных стихов и книги замечательных воспоминаний «На берегах Невы» и «На берегах Сены», которые и сделали ее знаменитой.
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет,
Живи еще хоть четверть века,
Все будет так: исхода нет…
Александр Блок, когда писал эти строки, не подозревал, что будет еще хуже. Останутся только «ночь» и «улица», фонари разобьют, а аптеки закроют. «Зима 1919–1920 гг. Очень голодная, очень холодная, очень черная зима,
– вспоминает Ирина Одоевцева в своей книге «На берегах Невы». – Грабежи стали бытовым явлением. С наступлением сумерек грабили всюду».
Но в Петербурге тогда не только грабили. В подвалах ЧК по ночам до утра гремели выстрелы. Там расстреливали людей. Уничтожали «класс эксплуататоров». А заодно и поэтов, художников, писателей, профессоров Университета, офицеров, проливавших кровь за Россию в мировую войну. Но вот что самое удивительное: в это грозное и страшное время в Петербурге были люди, которые ходили… слушать стихи! «Я каждый день, – пишет Одоевцева, – совершенно одна возвращалась поздно вечером из Института живого слова одна. По совершенно безлюдным, темным – «хоть глаз выколи» – страшным улицам».
«… Шесть часов вечера. Падает снег. Я иду домой по Бассейной… Поднимаюсь с черного хода. Парадный недавно заколотили – для тепла и за ненадобностью. «Теперь нет господ, чтобы по парадным шляться!»
– заявляли большевики». Так с тех пор 70 лет мы и ходили в квартиры, превращенные в коммуналки, с черного хода…
Однако у юной Одоевцевой о том времени радужные воспоминания. «Голодный, холодный, снежный январь. Но до чего же весело! В «Живом слове» лекции сменялись практическими занятиями и ритмической гимнастикой по Далькрозу. Кони возглавлял ораторское отделение, гостеприимно приглашая всех на свои лекции…»
Дом искусств. Литераторов дом.
Девятнадцать жасминовых лет.
Гордость студии Гумилева,
Николая Степановича… —
писала восхищавшаяся тогда Гумилевым «поэтесса с огромным бантом», как она сама себя называла:
Ни Гумилев, ни злая пресса,
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса с огромным бантом.
Она запоем слушает на вечерах в голодном городе, но в переполненных залах стихи Сологуба, Мандельштама, Белого. Популярного тогда и ныне совершенно забытого Тимофеева, прославившегося позднее знаменитыми «Бубличками»:
Купите бублички,
Горячи бублички,
Гоните рублички
Ко мне скорей!
Становится свидетелем невероятного успеха Маяковского: «Зал восторженно загрохотал. Казалось, все грохотало, грохотали стулья, грохотали люстры, грохотал потолок и пол под звонкими ударами женских ног.
– Бис, бис, бис!.. – неслось отовсюду».
Восторженно слушает Блока: «Блок стоит неподвижно. В «ярком беспощадном свете» электрических ламп, направленных на него, еще резче выступает контраст между темным усталым лицом и окружающими его, как нимб, светлыми локонами:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели,
Молчали желтые и синие,
В зеленых плакали и пели…».
Оказавшись потом в Париже, Одоевцева поражалась: «Просто невозможно себе представить, как слушали, как любили поэтов в те баснословные годы в Петербурге, да и во всей России. Марина Цветаева была права, когда писала: «Из страны, где мои стихи были нужны, как хлеб, я в 22-м году попала в страну, где ни мои стихи, ни вообще стихи никому не нужны».
«Нет, – поправляет ее в своих воспоминаниях Одоевцева, – на этот раз Цветаева не преувеличила, а скорее преуменьшила – стихи тогда многим были даже нужнее хлеба».
Гумилев, ее кумир тех лет, тоже ничего не боялся. Однажды в Петербурге на вечере у балтфлотцев, читая стихи, он вдруг продекламировал:
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя…
По залу прокатился протестующий ропот. Несколько матросов вскочили. Но Гумилев продолжал читать спокойно и громко. Кончив читать, он спокойно обвел зал глазами. Гумилев ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него.
«И, – продолжает Одоевцева, – аплодисменты вдруг прорвались, прогремели, загрохотали. Всем стало ясно: Гумилев победил. Так ему еще никогда не аплодировали».
– А была минута, мне даже стало страшно, – признался он ей потом. – Ведь мог же какой-нибудь товарищ-матрос, «краса и гордость красного флота», вынуть свой небельгийский пистолет и пальнуть в меня, как палил в портрет моего государя.
Да и не только в портрет, но и в самого государя и его детей палили. Как, впрочем, вскоре расстреляли и самого бесстрашного поэта Гумилева, обвинив его в контрреволюционном заговоре.
И нет на могиле его,
Ни холма, ни креста, ничего.
Однако петербургские обыватели после того памятного поэтического вечера долго восторгались Гумилевым: «Какой молодец, хоть и поэт!».
В то страшное время в Петербурге было много трагических смертей, о которых вспоминает Одоевцева. Жена знаменитого тогда поэта Федора Сологуба Анастасия Николаевна бросилась в отчаянии с Тучкова моста и утонула. Сологуб долго отказывался этому верить. Он ее ждал. Обед по-прежнему готовили на двоих. Постель Анастасии Николаевны ежедневно стелилась… Потом Сологуб при помощи высшей математики пришел к выводу о том, что загробная жизнь на самом деле существует и что он скоро встретится со своей обожаемой Анастасией. Только тогда он успокоился.
Перед отъездом за границу Одоевцева зашла к Сологубу попрощаться. Она уезжала легально, и Сологуб мрачно сказал: «Вы, конечно, думаете, что скоро вернетесь? Только прокатитесь по Европе? Да? Вы вернетесь лет через пятьдесят…». Одоевцева тогда ему не поверила. Но именно так и получилось. Сологуб ошибся не намного.