Это «ура» имело еще и другое следствие. Большевистская стрельба затихла. Они представили себе, что наши войска переходят в атаку, и убрались. Они вообще не любили себя беспокоить по ночам.
Затихла стрельба; внизу снялся отряд Боровского, и мы стали отходить. Через холм мы вышли на дорогу. «Главные» силы шли правее нас. Обоз, оказывается, попал под обстрел, и только счастье спасло ген. Алексеева. В его повозке разрывом шрапнели был смертельно ранен австриец-кучер и ранена лошадь.
Бедный молодой австрийский студент! Он попал в плен во время нашего галицийского наступления, как военнопленный служил в каком-то имении на Кубани, был забран в большевистские войска, попал к нам в плен и умер от большевистской же шрапнели, направленной невидимой немецкой рукой.
Как много приходилось в этом странном существовании думать о странной таинственной судьбе.
Как эта война, этот бой, в котором я только что участвовал, не походили ни на войну, ни на обыкновенный бой. Все это была фантазия гражданской войны.
Мы шли на Екатеринодар, но фактически мы отступали, все время разбивая врага. Что это было, наступление или отступление?
Кругом нас, и после победы, бушевало большевистское море, и наш остров, где свила себе гнездо наша Родина, все двигался дальше. У англичан есть хорошее выражение: «a runing fight».
Об этих фантазиях гражданской войны думалось мне часто во время похода. Да и я сам, в своем штатском виде, журналист, разве я не был такой фантазией?
Так думал я, старательно и гордо шагая после победы, таща за собой пулемет, меняясь с другими.
VII. Таинственный друг
В тот день, когда нам приказано было выступить из станицы Калужской в Ново-Дмитровскую, заиграло солнце и весна, обманчивая на этом юге, заиграла светом и теплом.
Сидение на одном месте, грустные воспоминания, связанные с станицей Калужской, яркое солнце, все это радостно заставляло идти вперед подальше. Куда? Да не все ли равно было нам! Нас вели куда-то, где мы видели спасение Родины, где окончатся наши мучения, где мы победим. И мы шли.
На этом участке пути, который не грозил нам неминуемой опасностью, казалось, все было так просто – пройти около 15–16 верст.
Вышли мы бодрые и довольные. В походе как-то легче живется. На стоянках усталые люди начинают ссориться, обижаться, и нет той дружбы. Кроме того, в Калужской началось наше «мучение вшами», которые долго не покидали нас. Итак, мы уходили с легким сердцем.
Долго не могли мы выбраться из станицы. Весеннее солнце испортило окончательно еще недавние зимние дороги. Вдоль заборов и плетней шли мы, останавливаясь и пропуская друг друга. Я обогнал молодую хорошенькую девушку в солдатской шинели и папахе, лихо надвинутой на правый висок с веселым кустом черных кудрей с левой стороны. Я не помню ее имени, но знаю, что эта женщина-солдат погибла на походе, как и многие другие, увлеченные им.
На околице станицы стоял пустой недостроенный дом, занятый цыганами. Бесконечное количество полуголых ребят бегало кругом, а на пороге сидела старая цыганка, похожая на ведьму, и курила длинную трубку.
Я вспомнил весь свой незначительный цыганский репертуар и стал говорить с ней. Ее удивлению не было конца, а когда я ей сказал, что был на ее родине (что такое родина у таких номадов) в Карасубазаре в Крыму, она уже смотрела на меня восторженными глазами и своим гортанным языком объясняла другим цыганам, попыхивая трубкой и жестикулируя ею, какой я удивительный человек, что я даже говорю по-цыгански и был в Карасубазаре.
Весеннее солнце, да предыдущая метель наделали много хлопот. Нам пришлось идти лесистой низиной, и вновь обоз стал. Где-нибудь да падала лошадь или останавливалась повозка и весь обоз стоял. Кругом нас весело бежали ручьи, и после того, как я перескочил через один из них, я имел удовольствие бежать за своей папахой, соскочившей с головы и шаловливо поплывшей по вешним водам.
Я себе создал нечто вроде спорта в помощи лошадям. Я очень умело захватывал спицы колес, и в то время, когда, со страшными проклятиями и озверелыми лицами, возницы галдели на лошадей, мне часто удавалось сдвинуть с мертвой точки повозку и помочь моему бедному другу-лошади.
Сколько радостей давали мне лошади; с какой гордостью я смотрел на весь мир, когда моя лошадь выигрывала на бегах, и как я чувствовал себя недосягаемо великим, когда я впервые прошел на бегах первым выигрышный столб.
Это была маленькая благодарность моим бывшим милым подневольным друзьям.
Итак, гуляя по воде среди них, я отстал от своих, а солнце быстро шло к западу. Я оторвался от первой части обоза, обогнала меня артиллерия, и я поспешил вперед.
Я знал, что наш чешский саперный отряд провел даже какие-то дороги и поставил указатели. Я нашел такой указатель, который был поставлен без расчета на весну и на разлив ручьев. Я чуть не провалился в воду и стал пробираться один, так как никто, очевидно, не верил указателям к дороге. Я выбрался к ней, когда было совсем темно. Меня бодро объехала артиллерия и скрылась в темноте. Я шел совсем один.
Было на душе тоскливо. «Долго ли, – думалось мне, – придется месить эту грязь, двигаться без известной цели, идти куда-то и зачем-то».
Вспоминалась прежняя жизнь и весь вихрь, перекувыркнувший наше существование.
Дорога шла довольно круто вниз, и я остановился перед большим прудом. Колеи от артиллерийских колес указывали, что она прошла бродом, думать не оставалось времени. Обоз тарахтел очень далеко сзади.
Я загнул полы своего макинтоша, повыше подтянул винтовку и вошел в воду.
Странное это чувство идти по воде. Пока вода доходит до колен, оно не так сильно, но когда вы чувствуете, что дно уходит дальше и что нет как будто бы конца этому спуску, становится жутко. Но я шел.
Кругом меня, по поверхности пруда, играли звезды, и прыгали они, оставляя длинный след от тех кругов, которые образовывали мои неуклюжие шаги. Пруд казался в темноте громадным. Я вдруг подумал о своем одиночестве. Я, где-то на Кубани, один посередине пруда по пояс в воде, темной ночью иду куда-то между этими пляшущими звездами. Что это, не сон ли это?
Но дно стало подыматься, и, скользя по подъему, боясь упасть, я выбрался на другой берег.
Было холодно, и противно было мокрое платье и так называемое белье, но сильнее всего было чувство одиночества. Так хотелось поделиться с кем-нибудь своей тоской.
Колеи расходились в разные стороны, я не знал, куда идти, и только по далекому шуму угадывал путь артиллерии. Навстречу мне, из темноты, появились два всадника. Это были мужчина и женщина. Я окликнул их и спросил, сколько верст осталось до Ново-Дмитровской. Они, смеясь, сказали мне совершенно невозможное количество верст (оставалось верст 7–8) и быстро скрылись рысью в темноте. Кто были эти странные люди, катающиеся верхом ночью в разгар гражданской войны?
Но было холодно, одиночество угнетало, и я торопился домой. Домой? Куда? В какой дом? Как все это было тоскливо и дико!
Вдруг вправо от себя я увидел белое пятно. Я стал вглядываться и увидел собаку. Я люблю этих зверей и свистнул так, как привык свистеть своим верным псам. Пятно сорвалось с места и быстро бросилось ко мне.
Через мгновение я уже был не один.
Вокруг меня, в неописуемом восторге, прыгал прекрасный, белый с желтым, овчар, скакал мне на грудь и лизал мне лицо от какого-то счастья.
Я не знаю причин радости этого таинственного пса. Откуда взялся он из этой темной ночи? Почему ждал он меня в минуту тоски, близкой к отчаянию?
Я заговорил с ним то по-русски, то по-английски (я люблю с собаками говорить на этом чуждом языке, они как-то более прислушиваются к его звукам). Мой зверь как буто меня понимал, и мне было во сто раз легче идти дальше. Он носился по степи за чем-то невидимым и вновь, по первому свисту, по первому окрику «come here», он возвращался, прыгал вокруг меня, или шел послушно у моих ног.
Как было не радоваться этой встрече? Как мил был мне этот неожиданный и очаровательный друг, как хорошо блестели его горящие, коричневые, круглые собачьи глаза, полные какой-то почти улыбки.
Я вскоре догнал артиллерию. Из темноты ко мне подъехал офицер и спросил меня, кто я. Оказывается, что мы были знакомы с его отцом по Петрограду, но фамилии его я не расслышал. Много позднее я встретил его, и он мне напомнил нашу встречу и моего милого пса.
До станицы было уже недалеко. Оттуда доносился собачий лай – предвестник дома. Я уже не чувствовал усталости, – мой ночной друг придал мне столько бодрости, что разлетелись тоскливые мысли об одиночестве и не так мерзли холодные ноги.
Так, разговаривая с ним, лаская его, я дошел до станицы. Телеграфные столбы шли куда-то дальше, а дорога сворачивала налево в «улицу».
Я решил взять своего таинственного друга и позвал его. Он отбежал в сторону, сел, поднял уши, махал хвостом, но не шел ко мне. Я сделал несколько шагов к нему, он, как показалось мне, улыбнулся и вновь отбежал и сел. Напрасно уговаривал я его и по-русски и по-английски, он не двигался.
Тогда я простился с ним и пошел в станицу, а он пропал в ночи, откуда он мне явился.
Что это было? Откуда взялся этот милый пес, которого я никогда не забуду, почему на моем странном пути должен был он оказаться таким веселым и радостным? Разве это не был друг бескорыстный и ласковый, таинственный и милый, посланный провидением?
Я шел по пустой улице, думая о нем, пока не встретил знакомого офицера, указавшего мне дом ген. Алексеева.
Здесь меня напоили такой роскошью, как кофеем, и указали, где стоит наш политический отдел.
Было нелегко его найти. Я около часа блуждал по грязи, стучался в занятые другими частями хаты, пока не нашел свой дом.
А вдоль улицы раздавались плачевные голоса казаков, разыскивающих свои части: «Баакла-новцы!»
А с другой стороны какой-то отчаянный тенор точно отвечал: «Че-ерновцы – па-артизане!»