В нашем походе, так не походившем на все, что было раньше, были женщины и в строю, и многие из них погибли. Эти героические девушки не мирились с работой в тылу и рвались в бой. Кажется, это была мысль Керенского, этого изнеженного и истерического человека, принимать в военные училища женщин и производить их в офицеры. Кроме того был целый женский батальон. Летом 1917 года, к большой потехе зевак, они обучались строю перед Инженерным замком, и в ночь большевистского выступления они вместе с юнкерами героически защищали Зимний дворец, где засел сам Керенский и его министры, среди которых все еще есть люди, стремящиеся играть главную роль, пока в эмиграции.
Но тот же Верховный Главнокомандующий, военный министр, глава правительства, подло их предал и удрал из Зимнего дворца, а несчастные девушки были отданы и разведены по казармам торжествующей солдатчине, вволю насмеявшейся над ними и надругавшейся.
Среди этих женщин-воительниц на походе отличалась прапорщик баронесса Бодэ. Смелости ее не было границ. Это была маленькая хорошенькая барышня, институтка, удравшая на фронт, потом поступившая в Московское юнкерское училище и блестяще кончившая его временные курсы. Кроме смелости она отличалась и жестокой решимостью, свойственной женщинам. Как дико было слушать в рассказах этой молоденькой девушки (ей было лет 20) слово «убить». Она и не только говорила.
Она погибла под Екатеринодаром, во время лихой, но все же не приведшей к желаемому результату конной атаки, в так называемых «Садах Екатеринодара».
Под ней была убита лошадь, но она пешком бросилась за своими и была тяжело ранена или убита. Через полгода ее тело было найдено и с почестями похоронено в Екатеринодаре, уже во время второго победного Кубанского похода.
Женщина-воительница – не редкость в русской военной истории. Недаром прославилась в наполеоновские годы знаменитая «кавалерист-девица», интересная писательница Дурова, до конца старых дней своих, с особого разрешения, сохранившая мужской костюм. Из ее потомков, вернее внучатых племянников, так как «кавалерист-девица», проведшая чуть ли не десять лет под видом мужчины, осталась девицей, прославился, как это ни странно, величайший русский клоун – Анатолий Дуров. Правда, это был безусловный талант, находчивость которого и злой язык нередко заставляли царские и даже немецкие «kaiserliche koniglich» власти высылать его. Его интереснейшие записки были напечатаны в «Историческом Вестнике» и свидетельствуют о блестящем даровании этого шута-джентльмена. Я лично встречался с ним, когда он уже был далеко не молод, но трудно было устоять перед его заразительным и почти всегда злым весельем.
Нет сомнения, что вопрос участия женщин в войне может быть решен только исключительно отрицательно, но есть удивительные исключения… И великая война на русском фронте, и гражданская не раз доказывали это, но нужен был женственный, в самом худшем смысле этого слова, нравственный и физический облик Керенского, похожего физически на старую слабую бабу, экспансивного, нерешительного, раздражающегося пугливого и трусливого, как истеричка, чтобы ввести подвиг отдельных исключительных женщин, как устои не то военной России, не то «великой» русской революции. Впрочем, 26 октября он в них разочаровался и бросил их на поругание красным солдатам и бежал к казакам, которых за месяц перед этим тоже хотел предать.
Везде, где ни тронешь, видна грязная рука этого слюнявого эпилептика.
Большевизм нам дал женщину-разбойника, удивительную, так называемую, Марусю Никифорову. Она была легендарна по своей жестокости и влиянию на свою шайку. Каким-то образом ей удалось собрать вокруг себя озверевших людей, и с ними она выкидывала удивительные вещи. Я был в одной донской станице (в Кагальницкой) вскоре после ее разгрома Марусей. Она выжгла ее и сожгла обе церкви. Одну, деревянную, она сожгла дотла; другую, каменную, она не могла сжечь. Тогда она приказала набить церковь соломой, полила ее керосином и выжгла всю внутренность ее, так что купол обвалился и осталась изувеченная колокольня и обгоревшие стены. Я видел эту ужасную церковь. Во время пожара, как рассказывали мне старики, Маруся безумствовала. Все казаки перед наступлением большевиков покинули станицу (это было во время весеннего донского восстания 1918 года), остались лишь женщины, дети и старики. Священника одной церкви она расстреляла, а когда горела каменная церковь, эта фурия, некрасивая, толстая, ходила с папиросой в зубах и нагайкой разгоняла толпу женщин, сбежавшихся тушить пожар храма.
– Что перепугались, девки, что ваш публичный дом горит, – приговаривала она. Я не смею, конечно, повторять те выражения, которыми она пользовалась.
Кончилась ее карьера тем, что комиссары нашли, что она уже больше не нужна для «углубления» революции; она стала уже слишком самостоятельной и, разрушая христианские церкви, не прочь была пограбить и евреев. Ей пришлось бежать. Она мирно скрывалась в Севастополе со свом любовником, где ее открыли, судили и повесили уже в 1919 году.
В той же роще находился и ген. Алексеев со своим штабом. Ген. Корнилов, по природе своей человек железной воли и решимости, не мог терпеть и намека на двоевластие, и ген. Алексееву на походе было отведено почетное место советника. В будущем ему предназначалась роль руководителя политического, так как Корнилов не считал себя в силах воевать и управлять. Между обоими штабами было известное недоброжелательство, так как Алексеев немедленно уступил власть Корнилову, видя его популярность вождя в войсках, а в штабе ген. Корнилова все как-то побаивались старика, как его называли, что слишком часто подчеркивал ген. Романовский, кстати, никогда не пользовавшийся симпатиями в армии.
Эта недоброжелательность иногда остро чувствовалась и производила тяжелое впечатление. Но штабы всегда останутся штабами.
Ген. Алексеев, не вмешиваясь в распоряжения Корнилова, не мог все-таки усидеть в Елисаветинской станице и ежедневно ездил в рощу при ферме, где я его застал.
Мы стояли на высоком берегу Кубани на опушке леса и следили за нашими частями, уже местами ведшими бой на самых окраинах города. Большевистская растерянная артиллерия не жалела снарядов, но стрельба была отвратительная. Снаряды или рвались высоко в воздухе, или били по воде, где испуганно шуршали, после каждой шрапнели, камыши.
30 марта, у той же фермы, выяснилось, что победа, если и дастся нам, то со слишком большим трудом. Запасов снарядов у нас почти не оставалось и артиллерийский офицер с отчаянием показывал мне на неполный ящик, все достояние его батареи. Стреляла наша артиллерия великолепно, о чем свидетельствуют потери большевиков. Наша пехота, утомленная беспрерывными боями, делала чудеса, но не имела резервов, а к большевикам подходили все новые и новые части.
После неуспешного действия нашей конницы большевистскому командиру Сорокину, фельдшеру с безусловно военными дарованиями, удалось подвести большие подкрепления. Кроме того, вновь набранные наши кубанские части были совершенно неустойчивые. Если судить по потерям, нельзя не увидеть, что наша армия дралась удивительно, особенно принимая во внимание крайний недостаток в снарядах. Сами большевики признали, что во время осады Екатеринодара они потеряли до 14 000 человек. Наши атакующие части потеряли около 1200–1500 человек. Но упорство Сорокина спасло тогда красный Екатеринодар, да, может быть, и нашу армию. Ген. Деникин был против последних штурмов. Наша армия была слишком ослаблена потерями и могла, даже в случае победы, быть окруженной и уничтоженной в Екатеринодаре. Но об этом я судить не берусь.
К вечеру 30-го выяснилось, что победа отдаляется от нас, однако к утру 31 марта был решен последний штурм.
30 марта во главе Корниловского ударного полка был убит его командир доблестный полк. Нежинцев. Последний был первым и обожаемым командиром полка, и смерть его произвела тяжелое впечатление. На его место Корнилов назначил полк. Кутепова, бывшего тогда помощником командира офицерского полка.
В тот же день ранен был кубанец полк. Улагай, очень популярный офицер среди казаков. О нем позвольте рассказать со слов Т. Энгельгардт.
Ее, как сестру милосердия, с доктором Кельиным (ныне скончавшимся), личным врачом ген. Алексеева, вызвали к тяжело раненному в живот, которого должны были привезти. Они ждали повозки, но вместо этого к ним подъехал верхом офицер, сидевший по-дамски, закинув налево правую ногу. Почти без помощи он слез с коня. Это и был Улагай. Он не хотел ехать в повозке, уступив ее другим раненым, и объяснил свою посадку тем, что так удобнее зажать рану. Во время извлечения пули и перевязки, без всяких хлороформов, он не испустил ни одного стона и только просил папиросы.
Когда я вернулся в Елисаветинскую поздно вечером, мечты о скорой победе поблекли, маленькая армия исходила кровью, разбиваясь о все прибывавшие резервы, и будущее казалось опять необычайно тяжелым.
Страшный удар ждал нас на другой день 31 марта, так памятный нам. В ночь на 31 марта (с 12 на 13 апреля) был убит ген. Корнилов.
IX. Смерть Корнилова
13апреля 1918 года.
Это был страшный день. Утром меня вызвал маленький морячок Поздеев, бывший в штабе ген. Корнилова. Он был всем несимпатичен, и его появление у нас (причем он вызвал только меня) нас удивило. Со страхом и испуганными глазами он сообщил мне шепотом, что Корнилов убит, что пока нельзя никому об этом говорить. Этот человек и в этот ужасный день не мог изменить себе и по-своему счастлив был первым рассказать трагическую новость. Штурм был отложен, и ген. Алексеев назначил главнокомандующим армией генерала Деникина.
Первое время старались скрыть от армии роковое известие. Говорили, что он тяжело ранен, но к вечеру все знали, что Корнилова больше нет.
Как я уже говорил, ген. Корнилов занимал маленький домик фермы, находившейся на высоком берегу Кубани. Отсюда шел спуск к городу, и домик стоял окнами в сторону Екатеринодара, т. е. врага. Корнилову указывали на опасность, грозящую ему. Белый домик, совершенно открытый в этот период года, не мог не привлекать внимания красных артиллеристов. До сих пор судьба была милостива и плохая стрельба большевиков не давала результатов. Поэтому-то и удивительна эта страшная случайность.